Награда

Ледоход

Матвей Алексеевич был не в духе. Давно начался прием больных, а Сайлы все нет. Она нужна ему не только как сестра-санитарка, но и как переводчица.

Смущенная, запыхавшаяся вошла Сайла в амбулаторию и сразу кинулась к печурке, подбросила дров, гремя ведрами, ушла за водой. Вернувшись, тихо проговорила:

— Матвей Алексеевич, просить буду...

Он вопросительно посмотрел на Сайлу.

— Что ты хотела?

— Я девочку привела...

— Пусть заходит, раздевается. К чему тут просьба особенная? Твоя Кеку?

— Нет, доктор, чужая девочка. Алтока зовут. Не больная, совсем здоровая. Продают ее.

— Продают? Что за чушь! А ну-ка позови сюда...

Сайла приоткрыла дверь и крикнула что-то по-нанайски.

В приемную вошла девочка лет шести. Она потупила быстрые глазенки и остановилась у двери.

— Подойди поближе, Алтока. Кому тебя продают? — ласково заговорил Матвей Алексеевич. Девочка молча взглянула на Сайлу.

— Не понимает по-русски, — пояснила Сайла. — Сама буду говорить. Отец Алтоки умер, мать одна, бедная, больная. Трое детей у нее. Пришел старый охотник, уговорил мать отдать Алтоку ему в жены. Выкуп дал хороший. Скоро в свой дом возьмет старый охотник маленькую Алтоку. Какая жена Алтока! — с болью крикнула Сайла.

— Вот в чем дело... — Матвей Алексеевич нахмурился. Какое бессердечие: отдать девочку старику. Алтока — невеста...

— Ты в сельсовете была? — спросил он Сайлу.

— Нет.

— Придется сходить самому. — Матвей Алексеевич взял девочку за руку. — Идем, Алтока. Идем со мной, не бойся.

Алтока доверчиво подала ему ручонку, а другой потрогала полу белого халата.

Сергей Киле был в сельсовете. Он обрадовался приходу фельдшера и вышел из-за стола навстречу дорогому гостю.

— Вот невесту привел, — угрюмо сказал Матвей Алексеевич, присаживаясь на табуретку, и подтолкнул оробевшую Алтоку к столу председателя.

Сергей растерянно смотрел на фельдшера.

— Что уставился? — сердито сказал Матвей Алексеевич. — Да, этот ребенок — невеста. Мать Алтоки польстилась на богатый выкуп и продала ее в жены старому человеку. Как же получается, Сергей? Советская власть, куда ты смотришь?

Поняв, о чем идет речь, Сергей заулыбался.

— Смотришь... Я не знал.

— Обязан знать. Все, что делается в стойбище, знать должен!

— Обязан... А все обязаны помогать мне. Один что сделаю? — спокойно произнес Сергей.

Такой ответ озадачил Мартыненко. Конечно, прав Сергей!

— Ну вот, считай, что я тебе помогаю, — смягчился Матвей Алексеевич. — Что будем делать с девочкой?

— В обиду не дадим, — твердо заверил председатель. — Закон не разрешает женить малолетних. Поступим по закону. Мы уже двоих под суд отдали. Тоже на малолетних жениться хотели.

— А закон этот, документ, у тебя имеется? — спросил Мартыненко. — Доказывать придется кое-кому.

— Есть закон. — Сергей порылся в столе и протянул Матвею Алексеевичу несколько листов серой бумаги, сшитых тонкой жилкой.

«Выписка из протокола 1-го инородческого съезда инородцев, — прочитал Матвей Алексеевич, — жителей Нижне-Тамбовской волости Хабаровского уезда Приморской области, состоявшегося 21 мая 1921 года в селе Нижне-Тамбовское. На съезде присутствовали...» Дальше шло перечисление нанайских и орочских стойбищ.

Съезд воспрещал женитьбу на малолетних, куплю и продажу невест, выселение рожениц в шалаши, отменял старый обычай погребения.

— Н-да, в довольно решительных выражениях... И все правильно, — сказал Матвей Алексеевич. — Выходит, закон есть, а знают его плохо.

Сергей только вздохнул в ответ.

— Кстати, младенцев-то умерших хоронят в дуплах?

— В Тайхине — нет.

— А в других местах?

— В тайге, однако, кое-где хоронят, — признался Сергей. — Сразу всех не научишь...

— Так что будем делать с этой невестой? — Матвей Алексеевич погладил девочку по голове.

— В обиду не дадим, Матвей! — заверил Киле и ласково что-то сказал девочке. Та улыбнулась, согласно закивала головой. — Постой, — остановил Сергей Матвея Алексеевича, заметив, что он собирается уходить. — Книги получили, посмотри.

Только тут Мартыненко увидел, что угол комнаты завален пачками книг. Сергей взял одну, положил на стол.

— Вот, смотри, Петр прислал.

— А где он, пропащая душа?

— В Хабаровске. Письмо прислал. Пишет, что Чжана осудили. Суд был. Вана оправдали.

— Жаль, тоже мошенник порядочный!

— Еще пишет Петр, что в стойбище у нас откроется красная юрта. Человек приедет. Вот и книги для юрты. Хорошо?

— Славно, Сергей, славно!

Матвей Алексеевич вышел из фанзы.

Хорошо вечером постоять на улице, полной грудью вдохнуть теплый, пахнущий снегом воздух. Синие сумерки уже легли на потемневший снег. У берега Анюя, на дороге, которую называли «тропой охотников», толпились люди. Они размахивали руками, что-то кричали.

Матвей Алексеевич спросил бегущего туда парня:

— Что случилось, почему столько народу?

— Охотники едут. Большого мапу убили. — И побежал дальше, рыча по-медвежьи.

Матвей Алексеевич знал, что нанайцы редко называют собственным именем хозяина тайги — медведя, а зовут почтительно «мапа», что означает «старик», или «ама» — «отец», чтобы не обидеть медведя.

Ловкий, по силе превосходящий других обитателей тайги, медведь окружен легендами. «Все равно человек — мапа», — с уважением говорил Иннокентий, рассказывая длинные истории о повадках косолапого.

Матвей Алексеевич решил посмотреть, что будет дальше.

Из-за поворота показались собачьи упряжки. Охотники бежали рядом с нартами и тоже громко кричали, подражая медведю. На передних нартах лежала половина медвежьей туши, вторая — на других нартах. Их сопровождал Иннокентий. Завидев Матвея Алексеевича, старик весело крикнул:

— Охотились, мапу взяли!

Нарты свернули к дому Иннокентия, и Матвей Алексеевич догадался, что вожаком похода на медведя был его старый приятель. И он не ошибся. Около полуночи Иннокентий заявился к фельдшеру и торжественно пригласил в гости.

— Медвежий праздник будет. Утром рано-рано приходи, пока звезды в небе, мясо есть будем.

Матвей Алексеевич согласился: не откажешь ведь старику, который так радушно зовет в гости.

— Грушу не зову, — помявшись, сказал Иннокентий. — Нельзя женщинам на такой праздник. Мясо мапы есть им нельзя.

— Ничего, Иннокентий, я не обижусь, — смеясь, успокоила его Груша. — Пусть Матвей идет один.

Чуть свет Иннокентий сам зашел за Матвеем Алексеевичем и привел в свой дом.

В фанзе старика полно народу. Все мужчины. Оказалось, что они тут сидят с вечера, не спят, ожидая утреннюю звезду. С приходом Мартыненко гости оживились.

— Пора выходить, — скомандовал Иннокентий. — Есть звезда.

Все вышли на улицу. На восходе мерцала яркая утренняя звезда. Молча поглядев на зеленоватую далекую Венеру, люди вернулись в жарко натопленную фанзу, чинно расселись на кане. В фанзе было довольно светло от нескольких жирников и большой керосиновой лампы, позаимствованной Иннокентием у соседей. На почетном месте лежала медвежья голова. Перед нею были разложены табак, спички, щепотка соли, юкола, какие-то ленточки. Что-то древнее, первобытное было в этом ритуале.

— Каждый гость приносит угощение убитому мапе, — пояснил Иннокентий, все время находившийся рядом с фельдшером. — Эх, шамана нет! Не так праздник пройдет, — сокрушенно вздохнул он.

— Почему же не пригласили? — добродушно осведомился Матвей Алексеевич.

— Тебя пригласили, шамана нельзя...

Мартыненко тронуло такое чистосердечное признание. Значит, велико к нему уважение, если охотники ради него сделали серьезное отступление от издавна установленного ритуала.

Наконец все уселись. Иннокентий по праву хозяина встал и пожелал всем счастья и здоровья. С бутылкой обошел гостей, каждому налил водки. Охотники выпили, стали закусывать кашей, сдобренной медвежьим салом. Догадливый Иннокентий подставил Матвею Алексеевичу отдельную чашку: знал, из общей не станет есть. Не спавшие всю ночь люди быстро захмелели, шумно заговорили о вчерашней охоте. Ни разу никто из охотников не назвал медведя медведем.

— Нельзя называть, — пояснил Иннокентий, — он обидится.

Было так.

Иннокентий с двумя молодыми охотниками шел по тайге. Не на медведя шли — изюбра хотели подстрелить. Вдруг из кустов выбегает матерая медведица.

— Травой накрылась, лежала, нас поджидала,— вмешался в разговор молодой охотник.

— Подожди, Чинчика, — строго оборвал его Иннокентий.

Парень сконфуженно умолк.

— Выскочила и напала на собак, — продолжал Иннокентий. — Ружье у меня в нартах приторочено. Совсем глупый стал, — укорил себя старик. — Кричу: «Чинчика, бери ружье скорее!»

— Я ружье взял... — начал было Чинчика, но прикусил язык, заметив гневный взгляд Иннокентия.

— Чинчика взял ружье и выстрелил. Хорошо стрелял. Сразу попал в сердце.

Все с одобрением посмотрели на молодого охотника. Парень от удовольствия расплылся в широкой улыбке.

— Чинчика хочет к эне подбежать, я запретил. Вдруг притворилась?

Охотники согласно закивали головами. Сколько бывало случаев, когда самоуверенный и неосторожный охотник погибал от коварного зверя, притворившегося мертвым.

— Двух маленьких принесли, пусть растут, — не утерпел сияющий Чинчика.

— Пусть растут, — согласились гости.

— Раз стрелял — и готово! — хвастался Чинчика.

— Молчи, глупая голова, — оборвал его Иннокентий. — Не хвастай. Ты знаешь, что делает с хвастливым охотником мапа? Попадется хвастун ему в тайге — задерет.

Медвежье мясо приготовляют только мужчины.

— Если мапа увидит, что мясо его трогали руки женщины, рассердится, отомстит охотнику. Грех большой допускать к приготовлению медвежатины женщину! — пояснял Иннокентий.

— А откуда он узнает, что мясо его готовила женщина, ведь зверь-то мертвый? — возражал Матвей Алексеевич.

Иннокентий, хитро прищурившись, посмотрел на фельдшера:

— Не веришь? Однако, скажу: душа мапы вернется в тайгу и снова жить будет.

Вот в чем дело! Матвей Алексеевич однажды заметил за стойбищем в тайге аккуратно разложенные на пеньках черепа сохатых, изюбров, медведей. Сергей тогда объяснил ему, что охотники раскладывают черепа зверей, чтобы души их вернулись в тайгу, обрели плоть и снова стали добычей.

Медвежатину ели с берестяных кружочков, мясо брали палочками — тоже обряд! Кости обсасывали и складывали в карманы курток, заворачивая в тряпки.

— А мне куда косточки девать? — с улыбкой спросил Матвей Алексеевич.

— Мне давай, — сказал Иннокентий. — В тайгу пойду, кости на дереве подвешу. Такой закон есть... Не трогай! — крикнул на Чинчику старик, заметив, что парень потянулся к жирнику, чтобы оправить фитиль. — Совсем бурундук есть ты, Чинчика! Мясо ешь и огонь хватаешь! Хочешь, чтобы дух мапы сердился на меня?

Охотники неодобрительно зашумели. Один даже слегка стукнул парня по затылку.

— Медвежий дух никогда нельзя оставлять дома, — пояснил Иннокентий. — Мапа сердиться будет. Котелки потом мой чисто, чашки. Чтоб нигде не был дух мапы, он следит...

— Как он может, Иннокентий, мертвый-то?

— Может. Он стоит сейчас на самой высокой сопке и смотрит, все ли так делает охотник, как говорит закон тайги...

Матвей Алексеевич с интересом слушал старика. Сколько всяких условностей!

Совсем рассвело, когда фельдшер покинул гостеприимного хозяина. На улице было людно. Молодежь хлопотала возле собачьих упряжек, готовясь к соревнованиям в езде на нартах. Около фанзы Иннокентия стояли с большими луками несколько парней. Был среди них и Кирилка.

— А ты почему не пришел на праздник к Иннокентию? — спросил парня Матвей.

— Сам медведя убью, сам праздник сделаю, — скаля белые зубы, пояснил веселый и оживленный Кирилка. — Вот сейчас будем из лука стрелять, кто дальше.

Он натянул что есть силы тугой лук, и первая стрела с глухим стуком впилась в черную мишень, прибитую к стволу кедра.

Иннокентий в этот день нарушил еще раз древний обычай. Он принес Груше добрый кусок медвежатины.

— На, кушай, только кости мне верни...

— А мапа узнает?

— Не узнает, однако, ты не здешняя, — поразмыслив, сказал Иннокентий. — Да и кости я отнесу...

Кто хоть раз видел ледоход на Амуре, тот никогда не забудет картины пробуждения могучей реки. Сначала, задолго до ледохода, на снежной поверхности появляются голубые озера талой воды, шире становятся промоины у берегов. Без помощи лодки нельзя добраться до неподвижного поля, чтобы проверить поставленные вчера сети. Теплый южный ветер разъедает лед. По ночам слышатся глухие раскаты. Это трескается, ломается ледяное поле. Неожиданно трогаются медленные льдины. Сперва огромными полями, потом они дробятся на причудливые, искрящиеся гранями на солнце куски. Остроребрые льдины с шуршанием вползают на берега, вспахивая мерзлую землю. На проплывающих ледяных островах можно увидеть часть наезженной дороги, исправно служившей всю зиму людям где-то в верховьях. Или плывет, накренившись набок, полуразрушенная фанза. Высоко поднялась вешняя вода и снесла жилище беззаботного рыбака.

Матвей Алексеевич не раз наблюдал весенний ледоход, но снова и снова переживал волнующее чувство при виде обновления природы. Хотелось петь, кричать, звать людей, чтобы и они посмотрели на такую красоту.

Услышав ночью грозный шум реки, Мартыненко рано утром пришел с Грушей на берег. Кутаясь в пуховый платок, Груша молча смотрела вдаль. Они долго стояли так, забыв обо всем на свете. Прервала молчание Груша:

— Знаешь, Матвей, когда я смотрю на ледоход, хочется куда-то бежать вслед за льдом, самой двинуться в путь. Понимаешь?

— Это потому, наверно, что в душе мы с тобой настоящие бродяги, — шутливо отозвался Матвей Алексеевич, обняв жену за плечи. — Тут у нас привал. Придет время, двинемся в дорогу.

Они не заметили, как подошли Аня и Кирилка. Парень был оживлен, а молодая учительница с грустной улыбкой смотрела на реку, гнавшую льды к северу.

— Почему мы такие серьезные? — посмеиваясь, осведомился Матвей Алексеевич.

— Больна маленько Аня, — ответил Кирилка за девушку, весело скаля зубы.

Аня отрицательно покачала головой, а на Кирилку взглянула с признательностью. Только что между ними произошел взволновавший их обоих разговор.

Утром Кирилка прибежал в школу и восторженно объявил:

— Лед тронулся, идем смотреть!

Они стали спускаться по тропинке к реке. Свежестью веяло в лицо. Теплый упругий ветер относил в сторону слова, теребил выбившиеся из-под платка волосы Ани.

Кирилка искоса поглядывал на нее, улыбался.

— Что нашел во мне смешного? — капризно спросила она.

— Не в тебе, в себе нашел, — признался парень. — В себе, — повторил он. — На твои волосы смотрел, свои вспомнил. У меня коса была, понимаешь?

— Какая коса? — глаза Ани округлились.

— Самая настоящая, как у тети Груши. Да и у других были косы, у мужчин. Матвей всех уговорил отрезать, меня первого. Один шаман Пору не дал резать, да еще некоторые старики отказались.

Аня рассмеялась, погладила Кирилку по коротко остриженным волосам и сказала:

— Так лучше.

— Лучше, верно. Говорю — дурак был совсем.

— Ну, почему — дурак? Ведь старики-то не дураки, а носили косы.

— Не дураки... — согласился Кирилка и закончил неожиданно: — Но немного дураки.

Они стояли на краю обрыва, слушали шум реки. Аня смотрела на Кирилку и думала о том, как он изменился на ее глазах. Еще совсем недавно Кирилка трепетал перед непререкаемым авторитетом старших, перед многочисленными законами предков, законами тайги, перед духами и шаманами, а теперь смело порывает с суевериями, хотя и трудно ему подчас. У Кирилки хорошее, доброе сердце, острый ум. А стихи? Чуть освоив азбуку, он жадно взялся за чтение, глотает книгу за книгой. И как приятно Ане, что это она привела его к знаниям.

У нее есть цель: учить людей, учить всю свою жизнь. Но что-то мешает Ане сказать самой себе, что она душой предана своему призванию. Особенно тревожно и смутно стало на сердце, когда начали таять снега, а на иве, стоящей под окнами школы, появились серебряные барашки.

Вечерами Аня выходит из дому и долго глядит на манящие искры звезд. Тишина. Лишь изредка нарушит ее лай собак. Никогда еще так гнетуще не действовала на нее тишина.

Почему-то вспоминается родной Владивосток, шум на людных улицах, вспоминаются подруги, с которыми бегала в клуб на танцы, бурные собрания, диспуты, субботники. Как давно все это было! Хоть бы на недельку поехать во Владивосток, потом можно опять сюда, в стойбище...

— Лед пройдет, придут пароходы... — задумчиво говорит Аня.

— Весело будет! — радостно поддержал Кирилка. — Книг привезут, припасов разных.

— А тебе не хочется куда-нибудь уехать? — спросила Аня, пытливо глядя на него.

— Зачем ехать? Здесь разве плохо? Тайга кругом, рыбалка рядом.

— Но ты ведь собираешься учиться. А для этого надо уехать в большой город, где есть институт.

— Верно... — смущенно согласился Кирилка. В первый раз столкнулся он с мыслью о необходимости бросить родное стойбище. — Конечно, поеду. Учиться куда хочешь поеду, не побоюсь.

— Кирилка, я хочу побывать дома. Понимаешь? Мать у меня, отец во Владивостоке. Я скоро получу отпуск и уеду. Придешь провожать?

— Зачем сомневаешься? Провожу! — обиделся Кирилка. — До Хабаровска провожу.

— А вдруг я не вернусь? Жалеть будешь свою учительницу?

— Почему не вернешься? А учить кто будет? — Парень встревожился не на шутку. Только сейчас он понял, как привязан к Ане. Для него она больше, чем сестра, она его вожак, она — учительница.

Кирилка потупился, ероша волосы. Он почувствовал приближение опасности, как в тайге во время охоты. А зачем ей все-таки уезжать? И вдруг догадка осенила парня: скучает! Ну конечно, скучает Аня здесь, в стойбище, как он не мог догадаться об этом раньше, глупый бурундук!

Однажды, еще в детстве, отец принес ему из тайги маленького лисенка. Кирилка кормил лисенка, оберегал от собак. Казалось, лисенок привык ко всем обитателям большого дома, но когда наступила весна, стал тосковать, отказывался от свежей рыбы и подолгу лежал в темном углу фанзы, поскуливая. «Заболел лисенок», — жаловался Кирилка отцу. Тот, попыхивая трубкой, пояснил сыну: «Не болен он, Качатка, в тайгу лисенок просится». — «А разве ему тут плохо? — удивился Кирилка. — Рыба есть, тепло в фанзе». — «Если тебя за ногу привязать к кану и рыбы давать много, хорошо будет?» — спросил отец. «Бегать надо», — пробормотал сын, начиная догадываться, к чему клонит отец. «Вот и ему бегать надо, в тайге бегать. Тайга — дом лисенка».

В тот же день, ничего не сказав, Кирилка взял лисенка и понес в тайгу.

Лисенок, казалось, не сразу поверил, что отпущен на волю, присел от страха, ожидая беды, но потом стремительно пустился наутек. Обидно было Кирилке, что зверь, взлелеянный им, даже не оглянулся. И вот сейчас Аня, стройная, гибкая, как тростинка, была чем-то похожа на того лисенка. Задумавшись над этим неожиданным сравнением, Кирилка проговорил вслух:

— Все равно лисенок...

— Ты о чем? — удивилась Аня, тронув его за рукав расшитой куртки.

— Да так, охоту вспомнил, как лису ловили, — солгал Кирилка, застигнутый врасплох.

Но Аня словно угадала его мысли.

— А если я не вернусь? — на этот раз в голосе девушки была не грусть, а вызов.

— Плохо говоришь! Здесь останься жить, всегда... — горячо сказал Кирилка.

Аня смотрела на реку и молчала. Печальная улыбка чуть тронула ее пухлые губы. А потом она перевела разговор на другое. Кирилка плохо понимал, что она говорит, и продолжал думать о предстоящей разлуке. В памяти всплывал образ юркого лисенка, огненная его шубка, прощально мелькнувшая в зеленых зарослях. Лисенка не сумел удержать, человека разве удержишь?

— Кирилка, Матвей Алексеевич с тетей Грушей на ледоход пришли смотреть! — воскликнула Аня. — Побежали к ним?

Расстроенный беседой, Кирилка был неестественно весел, рассказал о прошлогоднем половодье, когда у его дяди унесло новую лодку, потом принялся объяснять Груше повадки рыб, повел ее смотреть мальков, по его словам, кишмя кишащих в прибрежной воде. Они спустились с обрыва к самой воде, обходя синеватые в изломе льдины.

Аня и Матвей остались одни.

— Так что с тобой, маленькая учительница? — ласково повторил вопрос Матвей Алексеевич, беря девушку за руку.

Участливый тон тронул Аню. Она доверчиво посмотрела ему в глаза и, чуть запинаясь, сказала:

— Сама не знаю. Скучно мне, Матвей Алексеевич...

— И хочется куда-то уехать, верно? Тянет куда-то вдаль? И, может быть, не за льдинами, а против течения реки тянет, а? Молодые люди любят противотечения... Угадал твои мысли?

— Угадали! Как вы могли? — вырвалось у девушки.

— Не так это трудно, Аня. Я ведь тоже был молодым. И потом, это чувство мне и теперь не чуждо.

— Вы тоже хотите уехать отсюда?

— Вот я и узнал твое желание, усмехнулся Матвей Алексеевич.

— Нет, нет, вы не думайте. Я просто хочу побывать дома, во Владивостоке... — поспешно возразила Аня и густо покраснела.

— Успокойся, Аня. Поезжай, повидайся с родителями. Это естественно в твои годы. Почему тебя волнует такой простой вопрос?

— Не простой...

— Боишься, что не хватит сил вернуться?

— А у вас хватило бы?

— Я бы вернулся. Я здесь нужен. Человек должен быть там, где он больше всего нужен, девочка.

— Как у вас все просто! Вы сильный, Матвей Алексеевич. Вы такой...

— Какой? — с иронией спросил Матвей Алексеевич.

— Вы не такой, как все! — убежденно воскликнула девушка, хотя видела, как он протестующе махнул рукой. — Именно необыкновенный. Вы делаете такое дело, такое...

— Полно тебе, что я такое делаю, Анечка?

— Не возражайте. Вы сильный, у вас большое сердце. — Аня обрадовалась, что отыскала нужные слова. — Благородный и сильный, а я...

— А ты слабая... Так, что ли? Не слабая ты, Анечка! Ты молодец, это я серьезно. Я пожил на свете, повидал людей, научился распознавать и жалеть их. Это тоже искусство — по-хорошему, по-человечески пожалеть человека. А молодость немного эгоистична, сам был молодым, знаю. Не от черствости души, нет, а от нетерпения впитать в себя больше от всей этой прекрасной штуки, называемой жизнью.

— Вы о чем тут спорите? — крикнула Груша. Она поднималась на берег, поддерживаемая Кирилкой.

— Хотим постигнуть, в чем смысл бытия, — пошутил Матвей Алексеевич, лукаво глянув на Аню. Та умоляюще смотрела на него: «Не говорите про то...»

А на реке разводья становились все шире. Голубое небо отражалось в помутневшей воде. На берегу у забытых на зиму лодок уже суетились рыбаки и дымились костры: пора смолить утлые суденышки.