Награда

Друзья и враги

Аня с нетерпением ждала писем от родителей из Владивостока, но уже не скучала, как в первые дни пребывания в стойбище. У нее появились друзья, масса всяких дел нахлынула на нее — скучать некогда. Днем занятия с ребятишками, вечером ликбез. А тут еще по совету Матвея Алексеевича она стала готовить к Новому году небольшую инсценировку.

Некогда скучать... Разве только вечером, оставаясь наедине с тетрадями, почувствует Аня беспричинную печаль и станет жаль себя. Кажется, одна во всем мире. Уныло шумит ветер за стеной, бросая пригоршни сухого снега в промерзшее, искристое окно. В такие вечера вспоминает Аня Кирилку: где-то он сейчас? Очень хочется девушке, чтобы пришел он в школу, сел, как всегда, у жарко пылающей печки и рассказал какую-нибудь удивительную таежную историю.

«Дитя природы, — назвал его Мартыненко. — Только что начинающее приобщаться к культуре дитя...»

Вечером Кирилка стучал, бывало, в окно, просил разрешения войти. «Ты как заговорщик стучишь,— смеялась Аня. — Я Другой раз и не слышу». — «Зачем заговорщик, стекло боюсь разбить», — с обезоруживающей простотой объяснял Кирилка и смеялся вместе с Аней.

Недавно стук в окошко разбудил Аню. Сердце радостно забилось: Кирилка! Но нет, поздним гостем оказался не он. В комнату вошла Сайла, впустив клуб морозного пара. Она присела у порога на корточки и никак не хотела подходить к столу. С трудом уговорила ее Аня сесть на стул, помогла раздеться, предложила кружку чаю. Участливо расспрашивая Сайлу о здоровье ребятишек, о житье-бытье, она думала: «Чем вызван такой поздний визит?» А Сайла все не решалась объяснить. Она односложно отвечала на вопросы учительницы и, как показалось Ане, уже намеревалась уходить, что-то передумав вот здесь, в комнате, куда привела ее какая-то неотложная нужда.

— Ты хотела мне сказать что-то важное, Сайла? — ласково спросила Аня, привлекая ее к себе.— Ну, говори же, иначе я тебя не отпущу.

Ласка тронула Сайлу. Она осмелела, призналась:

— Учиться хочу! — Лицо ее стало испуганным, смущенным, словно она сказала слова, недостойные женщины.

— Так в чем же дело? Приходи завтра, запишешься в ликбез.

Просьба Сайлы обрадовала Аню. Она дала ей букварь, тетрадь, новый карандаш, резинку с зайцем, нарисованным на одном ее боку. Сайла, как ребенок, обрадовалась, бережно завернула все в платок, снятый с головы.

Уйдя от ненавистного Апы, Сайла изменилась. Она научилась смотреть людям в глаза открыто и независимо. Апа, встречаясь со своей бывшей женой, не выдерживал ее смелого взгляда, ежился, отводил глаза, бормоча про себя: «Черт, однако, вселился в эту женщину. Так смотрит!..» А ведь раньше дрожала при одном упоминании его имени. «И-эх! Меняются, однако, времена. Ничего, однако, не поймешь», — сокрушался Апа, крутя седой головой.

— Хочу читать научиться! — Сайла с благодарностью гладила руку учительницы. — Лекарства узнавать надо, книжки читать. Научусь?

— Обязательно научишься, Сайла, милая! — Аня порывисто обняла ее, прижалась щекой к ее щеке. — Почему же ты раньше не пришла?

— Сейчас боюсь, — прошептала Сайла. — Трудно буквы учить, читать трудно!

— Ну, не трудней, чем научиться бить острогой рыбу, — смеясь, сказала Аня. Она видела осенью, как Сайла, стоя в берестяной оморочке, скользила по бурному Анюю и колола острогой быстрых ленков, когда в такой утлой скорлупе и сидя-то ехать страшно.

Не откладывая, Аня принялась объяснять Сайле, как произносятся буквы алфавита, заставила писать крючочки и палочки...

Кирилка появился неожиданно. Аня усердно мыла в классе пол. Ей помогали Сайла и две ученицы. Дверь скрипнула, приоткрылась, и парень нерешительно остановился на пороге.

— Кирилка! — обрадовалась Аня. — Ну что же ты встал?! Проходи в мою комнату!

Если бы она была повнимательнее, то заметила бы, как смутилась Сайла, увидев парня, как молодые люди обменялись быстрыми взглядами. Но Аня старательно терла пол. Кирилка на цыпочках прошел в комнату Ани, с улыбкой оглянувшись на Сайлу. Сайла что-то с притворной суровостью сказала ему по-нанайски.

Как ни уговаривала Аня Сайлу оставаться пить чай, женщина не согласилась: «Матвей Алексеевич ждет, идти надо». Она была чем-то озабочена, невпопад отвечала на вопросы учительницы.

Переодевшись, Аня накрыла стол, пододвинула Кирилке чашку и сахарницу.

Обычно Кирилка минуты не мог посидеть спокойно, а тут вдруг стал вялым и рассеянным.

— Чего присмирел? — пристально посмотрев на него, спросила Аня.

— Сердито говорила!..

— Кто?

— Сайла. Сказала: когда приходишь в дом, надо здороваться.

— Справедливое замечание. Нужно всегда быть вежливым.

— Веж-ливым?

— Значит здороваться, быть внимательным к людям, не грубым, — разъясняла Аня. — Ну как там, в тайге? Соскучился? По мне, например, соскучился?

— По всем соскучился, — согласился Кирилка.

— Вот и невежливо! Я спрашиваю — но мне, а ты — по всем, — смеялась девушка.

— Но тебе сказал, — поправился Кирилка.

— Ну, как охотился? Где твои пух и перо? — продолжала Аня.

Кирилка повеселел. Об охоте он мог рассказывать сколько угодно. Убил трех соболей из ружья, трех поймал сеткой. Встретился с медведем-сидуном.

— Медведь-сидун?

— В берлогу не лег осенью. Кушал мишка совсем плохо, — пояснил с воодушевлением Кирилка. — Медведь ходил, ходил, устал. Сел на пень, да так и заснул на всю зиму. Сидит: на плечах и голове снег лежит шапкой. Пар изо рта. Охотники не бьют такого медведя, нельзя так делать.

Аня живо представила удивительную картину: сонный мишка со снежной шапкой, сугробы, безмолвные голые деревья. Жалко ей стало незадачливого зверя.

— Читал маленько, — продолжал Кирилка. — Разобрать трудно, многие слова не понял. Один стих выучил.

— Прочитай, Кирилка! — обрадовалась успехам своего ученика Аня.

начал Кирилка, старательно выговаривая слова.

— Почему ты именно это стихотворение выучил, Кирилка? — удивилась Аня.

— Другие читать некогда было.

Ах, Кирилка, Кирилка! Ты знакомился с великим поэтом в минуты отдыха, согреваясь у костра.

— А где ж твоя обещанная лиса? — подзадорила Аня.

— Не убил, — сокрушенно вздохнул парень. — След видел, лиса не попадалась.

— Ну, ничего, ты не огорчайся, когда-нибудь убьешь, я подожду. — В глазах девушки искрится смех, а лицо серьезное, и не поймет Кирилка, шутит она или всерьез говорит. Вздохнул: неудача! А вот Иван Бельды подстрелил черно-серебристую лисицу.

— Я никогда не видела соболя, — задумчиво сказала Аня.

— А колонка?

— И колонка не видела.

— Идем посмотрим! — вскочил Кирилка. — Сейчас меха принимают у охотников. Посмотришь.

Предложение понравилось Ане. Вскоре они уже шагали к приемному пункту.

Там на прилавке были горой навалены шкурки. Горячо спорили охотники, пришедшие сдавать добычу. Подслеповатый старый якут-приемщик неторопливо мял в руках шкурку, подносил ее к самому носу, всматривался в мех, дул на шелковистый ворс.

Охотники заметили учительницу, расступились. Приемщик, узнав, зачем пришла девушка, с улыбкой рассыпал перед нею ворох шкурок.

Ласкающий глаз темно-коричневый, нежный на ощупь мех. И какой блеск, шелковистость! Вот он, знаменитый соболь, которого изображали на старинных гербах сибирских городов, на демидовском железе, соболь, хранившийся в сокровищницах русских царей наравне с золотом. Сколько преступлений совершено из-за этих шкурок с рукавицу величиной!

Мех светло-рыжих колонков после соболя кажется грубым. Но и колонок красив и ценится знатоками. Недаром и колонка называют пушным золотом и темно-коричневую выдру, мех которой чрезвычайно прочен.

Аня перебирала меха, стараясь запомнить зверей, населяющих приамурскую тайгу. Среди дорогих мехов лежат и беличьи, заячьи шкурки. А вот шкура таежного хищника — росомахи. Не любят ее охотники.

— Озорник его есть, — осуждающе говорит старый нанаец.

— Росомаха ловушки разоряет, приманку ест, — пояснял Кирилка. — Да и зверя съест, который в ловушку попал. Иван Бельды почему рано вернулся из тайги? Росомаха к нему в землянку забралась, все припасы растащила. Подкараулил росомаху, убил, домой вернулся.

А приемщик, покопавшись под прилавком, вытащил несколько шкурок и бросил их на горку мехов. Белоснежными пятнами заискрились они на общем темно-коричневом фоне. Аня в восхищении воскликнула:

— Какая прелесть!

— Царскую одежду шили раньше, — довольный впечатлением, сказал приемщик. — Теперь за границу идет. Там цари, однако, остались. Пускай хорошо заплатят, продадим.

— Маленький зверек. Трудно его подстрелить?— спросила Аня.

— В горностая нельзя стрелять, мех портится. Его кулемкой ловят.

С присущим молодежи двадцатых годов аскетизмом, Аня пренебрежительно относилась к модам, красивой одежде. Но, увидев великолепные пушистые дары тайги, почувствовала себя женщиной, любящей красивые вещи и украшения.

Когда выходили из приемного пункта, столкнулись с Чжаном в лисьей шубе. Китаец с любезной улыбкой поклонился Ане, не удостоив взглядом Кирилку.

Парень откровенно сплюнул и громко сказал:

— Собака!

— Зачем ты так? — заметила Аня, когда Чжан скрылся за дверью. — Пожилой человек, а ты такие слова. Я тебя не узнаю, Кирилка.

— Плохой человек, — насупился Кирилка. Проводив Аню до школы, он хотел было опять зайти к ней, но вдруг остановился, скорчил смешную гримасу и сказал испуганно:

— Совсем старик стал Кирилка! Письмо надо Матвею отнести.

— Какое письмо? — заинтересовалась Аня. Почта в стойбище не приходила уже с неделю.

— В тайге письмо дали! — крикнул Кирилка и бегом припустил к дому фельдшера.

У Матвея Алексеевича сидел Петр Щука. Чаевничали. Петр только что вернулся из тайги. Лицо его потемнело от мороза, губы растрескались. Петр был доволен поездкой. Многое успел он сделать за эти недели.

— Теперь из всех щелей последних купчишек повыкурим, — посмеивался он.

— Ты надолго домой?

— Да нет, денька через два в Хабаровск еду. Нужно товары завозить в фактории, пока зимняя дорога есть. В других стойбищах очень бедствуют!

Петр внимательно выслушал рассказ Матвея Алексеевича о проделках Чжана и его племянника, о встрече с Ванькой-калмыком, о суде над Сайлой.

— Да, Ванька-калмык — это штучка серьезная, — нахмурился Петр. — А ты в тот раз: ошибка. Выходит, я прав? За него пора браться. Нельзя эту тварь рядом с собой терпеть. Ну, а дядю с племянником мы скрутим живо! Тоже скажешь — интеллигентные люди? — Петр хитро подмигнул фельдшеру, сдерживая смех. — Ну, ну, не сердись, я шутя. Все к тому, что добрая у тебя душа, Матвей Алексеевич. Привык ты всех лечить и даже в уроде видишь больного.

— В людях надо искать хорошее.

— Знаю, надо искать, я всегда за это. Но есть настолько гнилые, что там искать-то нечего, в их черных душонках. Возьми того же Чжана. Варнак, черт бы его побрал! Спугнул ты их маленько, не с того края подошел. Все равно скрутим. А калмыковец — штучка! Кончать с ним пора.

Беседа друзей была прервана появлением Кирилки. Улыбчивый, веселый, он поздоровался и сразу же полез за пазуху, вытащил оттуда порядком помятый конверт, подал Матвею Алексеевичу.

— Откуда у тебя это письмо?

— В тайге один человек дал, просил тебе отнести, — сиял Кирилка, довольный тем, что выполнил поручение.

И сразу же исчез, как только передал письмо.

«В собственные руки. Лекарю», — прочел надпись на конверте Матвей Алексеевич.

— Гм, кто бы это? Да еще из тайги. Любопытно, любопытно, — бормотал Мартыненко, разрывая конверт.

Петр, казалось, не проявлял никакого интереса к письму. Нахмурив белесые брови, он встал, заходил по комнате, изредка бросая взгляды на Матвея Алексеевича.

Фельдшер развернул толстый лист голубоватой бумаги с именной типографской надписью: «Канцелярия городского головы...» Ниже корявые лиловые строки:

«Советуем убраться из Тайхина, пособник большевиков. Иначе — пуля в лоб.

Защитники истинной России».

— Петр, ты послушай, что здесь написано! — воскликнул Матвей Алексеевич.

— Примерно знаю, — хладнокровно заметил Петр.

— Как знаешь?! — остолбенел Матвей Алексеевич.

— Бумага знакомая, и почерк тот же. — С этими словами Петр вынул из кармана гимнастерки листок такого же цвета, свернутый вчетверо. — Читай. Мне еще вчера вручили. Тоже один охотник из тайги принес.

Матвей Алексеевич развернул бумажку, прочитал:

«Большевик, убирайся из Тайхина. Иначе — пуля в лоб.

Защитники истинной России».

— Н-да, лексикон-то у них бедноват, — пошутил Матвей Алексеевич. — Одни и те же слова. Ты что ж мне про письмо умолчал?

— Беспокоить зря не хотел. А дело нешуточное, Матвей. Надо меры принимать. Могут и пальнуть, так что зевать не приходится.

— Рисуются они, — пренебрежительно хмыкнул Матвей Алексеевич.

— Нег, не скажи. Записки эти не только рисовка, но и попытка в страхе держать активистов, понял? И Чжан, и Киреев, и другая сволочь, засевшая в селах, по-моему, поддерживают связь с бандитами.

— Ну, Киреев...

— А что? Ты же сам рассказывал, что видел Ваньку у Киреева.

— Голова в бинтах. Мог ошибиться... — неуверенно сказал фельдшер.

— Голубь ты мой, Матвей Алексеевич, опять ты за свое! Ты, случаем, не толстовец? — Петр бросил на Мартыненко насмешливый быстрый взгляд.

— Толстовец? Я же в партизанах был, Петр! — обиделся Матвей Алексеевич.

— Ладно, не будем спорить. Давай вот что сделаем: поедем завтра в волость. Без поддержки волости мы ничего не добьемся. Так что собирайся. И любезное письмо прихвати с собой.

Ехать решили с попутной почтовой оказией.

В назначенный час у домика Мартыненко забрякал колокольчик. Подъехал на паре, запряженной цугом, знакомый почтарь, могучий бородатый старик, возивший почту по зимнему Амуру лет сорок, не меньше.

— Тулуп, тулуп бери, Алексеич, — посоветовал почтарь, заметив, что фельдшер вышел в полушубке. — С тайгой шутковать нельзя.

— Ехать-то каких-то двадцать верст, — возразил Мартыненко.

— Иной раз и верста за сто покажется, — многозначительно сказал почтарь.

— А Петр где?

— Вот он, бежит.

Путаясь в полах тулупа, к саням спешил Петр. Они уселись в задок саней. Груша поправила на муже тулуп, чтобы не поддувало, сунула в руки узелок со снедью.

— Славная у тебя жена, Матвей Алексеевич, — сказал Петр, усаживаясь поудобнее. — Вот и еду припасла. Эх, свою не застал!

— Скоро она с курсов вернется?

— Да после Нового года обещается.

Они привалились к высокому задку саней, ямщик крикнул, монотонно забалабонили глухие колокольчики на шеях заиндевелых монгольских лошадок. Дорога петляла среди ледяных торосов, иногда выходила на берег и долго вилась в лесных зарослях, потом опять выходила на Амур. На гладком льду, под которым бурлила темная вода, лошади испуганно храпели, норовили быстрее миновать опасное место, и только могучие руки почтаря удерживали их.

— Глубина-то, — произнес Матвей Алексеевич, косясь на лед.

— Колокольня с крестом уйдет, — равнодушно подтвердил старик. — Я однова провалился с тройкой. Накануне германской войны случилось. Лошади с почтой ушли в реку, сам выпрыгнул на лед. До стойбища верст пять бежал, думал, замерзну, заледенел весь...

— А ты давно живешь на Амуре, батя? — спросил Петр.

— Сызмальства. У меня родители-то крепостные были. Из Вятки на Амур лет восемьдесят назад подались. Приехали. Сказал начальник переселенцам: «Стройтесь тут!» Мужики ходили окрест, места изучали, просили, чтобы разрешили им строиться верст на пятнадцать ниже. Воспретил! «Нам, — говорит,— надобно, чтобы поселения стояли на расстоянии почтового перегона. Вы ямщичить будете».

— Тоже вроде крепостные, — вставил Петр.

— Во-во, так и вышло. И поселили на мари, место нездоровое, пашни негде заводить. Правда, обвыкли потом, обзавелись, рыбу научились ловить. Картошка, кета — наша амурская еда. Привыкли. Я-то тут родился, коренной. По мне, лучше места на земле нет. Так-то, доктор! А дедам нашим, думаю, ох, туго пришлось!

Сретенское встретило одинокую повозку лаем собак, во множестве бегавших по улице, горьковатым дымом очагов, запахами стряпни. Почтарь высадил седоков у дома волостного исполкома, а сам отправился сдавать почту.

В прокуренной, с обшарпанными стенами большой комнате, куда зашли Матвей Алексеевич и Петр, за простым столом сидел светловолосый сероглазый мужчина лет двадцати семи. Рядом пристроился уже знакомый Мартыненко секретарь исполкома. Увидев гостей, блондин, радушно раскинув руки, пошел им навстречу.

— Петр, чертушка! Ты где же так долго пропадаешь? — вскричал он.

— Это тебя надо спросить, — ворчливо отозвался Петр, усмехаясь. — Сам послал в тайгу, теперь спрашивает. Знакомьтесь: это фельдшер наш, Мартыненко Матвей Алексеевич. А это — власть местная, председатель Алексей Кольцов.

— Вы снимайте тулупы, у нас тепло сегодня, — предложил Кольцов, помогая гостям раздеться. — Ты, Петр, очень кстати приехал. У нас сегодня заседание исполкома. Петрович, — обратился он к секретарю, — чайку гостям можешь сообразить?

— Это можно, — кивнул секретарь и вышел.

— Видать, дела у вас серьезные, раз пожаловали? — спросил Кольцов, усадив гостей на скрипучий деревянный диванчик, — Ну, рассказывайте!

— Дела серьезные, — нахмурился Петр, достал из кармана гимнастерки злополучные послания бандитов и положил на стол.

Председатель неторопливо прочел обе бумажки, пригладил их крепкой ладонью, посмотрел с усмешкой на гостей.

— Ну и что?

— Грозятся гады!

— Испугался?

— Это ты брось, Алексей, — рассердился Петр. — Знаешь ведь, я не из пугливых. Но с бандитами пора кончать. Пятый год Советской власти, а у нас в волости они спокойно разгуливают. Срамота!

— Срамота, кончать с гадами надо, — согласился председатель. — Вот мы об этом и собираемся сегодня поговорить. Признаться, думали, что голод и холод бандитов изничтожат. Держатся, мерзавцы! Надо за них браться всерьез. А бумажки эти мне, между прочим, знакомы, — он вынул из ящика стола такой же листок со штампом канцелярии городского головы и показал гостям. Примерно те же слова лиловели коряво и размашисто.

— И многие такие ноты получили? — осведомился Петр, возвращая бумагу Кольцову.

— Троих пока удостоили, не считая вас.

— Какой расчет им писать такие штуки, Алексей? Уж если бы хотели подстрелить, лучше бы палили!

— Расчет есть, Петя. Расчет на панику. Подстрелить-то нашего брата не так просто, стреляные мы воробьи. А паника им на руку. Вдруг испугаемся, побежим?

— Вот и я так подумал. Так не побежим же мы!

— А напряжение душевное? Тебя ведь тоже беспокоит такое письмецо, скажи по правде?

— Чего уж тут хорошего, живой человек... И потом, проще и спокойнее, когда ты с врагом лицом к лицу встречаешься, а заугольный-то...

— Вот то-то и оно!

Принесли чай. Матвей Алексеевич с удовольствием прихлебывал горячий, заваренный круто, по-амурски, напиток и слушал. Петр Щука и Алексей Кольцов, бывшие боевые дружки, вместе партизанили, лежали в госпиталях, штурмовали Волочаевскую сопку. Перебивая друг друга, друзья вспоминали общих знакомых, эпизоды недавних сражений. Говорили о делах волости, о кооперативе, о ликвидации неграмотности, об избах-читальнях, о необходимости расширить заготовку леса и добычу золота. Эти энергичные люди знали, что делать, куда идти, на кого опираться. Матвею Алексеевичу с ними было просто и понятно.

Беседу прервал секретарь исполкома:

— Алексей, все в сборе!

— Приглашай.

Члены исполкома — их было человек десять — входили, рассаживались на скамьи, поставленные вдоль стен. Среди них было две женщины.

Первым вошел Киреев. Увидев гостей, он слегка кивнул головой, сел с краю стола председателя протирая запотевшее на морозе пенсне. С видом знающего себе цену человека он окинул взглядом присутствующих.

— Повестка дня какая? — небрежно спросил он председателя.

— Сейчас узнаешь, — Кольцов прихлопнул по корке потрепанной папки, лежащей на столе.

— О больнице надо бы поговорить сегодня, — заметил Киреев, усаживаясь поудобнее на единственный в кабинете венский стул.

— Поговорим и о больнице, — пообещал Кольцов.

Матвеи Алексеевич приметил, что Петр с откровенной неприязнью смотрит на Киреева, и тот, вероятно чувствуя эту неприязнь, зябко поводит плечами.

— Дело вот какое, товарищи, — начал Кольцов, приподнимаясь за столом. — Калмыковцы, что шляются пока в тайге, стали нам, большевикам, любовные письма слать. Вот, можете познакомиться, — передал он бумажки членам исполкома. — Угрожают бандиты расправой. Такой почерк нам уже известный. Скажу, что не только в нашей волости такие штуки распространяются, но и в других местах на Амуре.

— «Защитники истинной России...» — прочел вслух Киреев, близко к носу держа листок. — Какая наглость! Неслыханная наглость!

— Я с тобой согласен, Киреев, — пристально посмотрев на него, сказал председатель.

— Но, может быть, это мистификация? — не унимался Киреев. — Озорник какой-нибудь писал. Проверить надо.

— Проверяли. Такие «истинные защитники» имеются. Да ты и сам знаешь, Киреев, холодно возразил председатель.

— Знаю, конечно, что бандиты в тайге скрываются, но так ли они страшны?

— Тебе виднее, Киреев. Ведь ты якшаешься с калмыковцами, — серые глаза председателя потемнели.

У Киреева открылся рот от неожиданного обвинения. Он вскочил, вцепился в кран стола руками и долго не мог выговорить слова, только хрипел, глотая воздух.

У членов исполкома вырвался возглас изумления. Все смотрели на Киреева и на председателя.

— Это шутка или провокация? — сдавленным голосом проговорил овладевший, наконец, собой Киреев. — Ты мне ответишь за такие шутки! Они неуместны. Кольцов!

— Нам не до шуток, Киреев. Обидно, что проглядели мы тебя, матерого врага. Да, да, товарищи, — поднял руку Кольцов. — У меня есть доказательства.

— Какие? — кричал Киреев, поддерживая рукой спадающее с носа пенсне. — Я, наконец, должен покинуть заседание Совета, чтобы не выслушивать оскорблений.

— Сядь ты! — грубо приказал Кольцов. — Доказательства будут, не торопись. Покинуть... Сбежать хочешь? Не выйдет! Вот твоя записка Ваньке-калмыковцу. — Кольцов показал членам исполкома листок. — Здесь написано твоей рукой: «Все будет сделано, как договорились». Ну, признавайся, ты писал?

— Товарищи, да что Это такое? — обратился Киреев к членам исполкома.

Мартыненко прочитал на его лице искреннюю боль обиженного человека. И если он только что был склонен верить в виновность Киреева, припоминал подробности первой с ним встречи, то сейчас усомнился в этом.

А Киреев продолжал:

— Да я таких записок много пишу. Мало ли приходится по делам разным отвечать? Даже не помню, кому она адресована. Я требую...

— Припомнишь. Ты вчера ее писал, записку. Отвечал бандитам. А они тебе вот что писали: «Приготовь огонька, ждать больше не можем». Получил такую записку?

— Нет! — отвечал Киреев. Он еще больше приободрился.

—Товарищи, это копия той записки бандитской, подлинник он сжег, вероятно...

— А ты видел? — закричал Киреев. — Ты видел, как я сжег? Да, я теперь убедился, что Кольцов провокатор! — Киреев с грохотом отодвинул ногой стул, мешавший ему стоять.

— Я так и предполагал, что ты будешь изворачиваться, — с ненавистью глядя на Киреева, проговорил председатель. — Петрович, — обратился он к секретарю, прикажи привести того, связного...

Матвей Алексеевич увидел, как побледнело лицо Киреева, задергалась в нервном тике щека. Словно слепой, он шарил позади себя рукой, пытаясь найти стул, и не мог. Петр, сидевший рядом, пододвинул ему стул, и Киреев мешком плюхнулся на сиденье.

Петрович скоро вернулся. За ним в комнату ввели заросшего, с багровым, обмороженным лицом медвежеватого верзилу в порванном полушубке и лохматой папахе. Сопровождали бандита двое парней, вооруженных охотничьими берданками. Арестованный остановился у стола председателя, озираясь вокруг. Заметил скорчившегося Киреева, зло усмехнулся.

— Вот, товарищи, это связной атамана Ваньки. Он принес записку Кирееву. Мы сняли с нее копию. Подлинник он, конечно, сжег. А его ответ попал в наши руки. Рассказывай, как было дело, обратился Кольцов к калмыковцу.

— Как было... Я всегда хожу, связь с Киреевым поддерживаю. Записки ношу от атамана. Так и на сей раз было. Все правильно, — простуженно хрипел калмыковец.

— Какого же огонька просил атаман? спросил Петр.

— Известно какого, — осклабился калмыковец. — Патроны нужны, порох.

— Он что, сам объявился с запиской? — спросил судья.

— Сам я, сам! — заторопился калмыковец. — Нет моготы больше скитаться в тайге. Решил: пускай пристрелют, пускай в тюрьму, но от Ваньки сбегу...

— Поздно одумался.

— Дурак потому, — согласился верзила. Гольный как есть дурак. Давно надо было бежать. Уговаривал Ванька: «Скоро белые выступят», из Китая, значит. Потом на японцев надеялся...

— А теперь на кого надеется? — спросил Петр.

— Видать, ни на кого. Озверел совсем. «Стрелять, — говорит, — надо всех, кто Советы поддерживает».

— Мерзавец!

— Вылавливать надо бандитов...

— Киреев-то, Киреев, собака!

— Сами теперь убедились, какой есть Киреев враг Советской власти, — вмешался председатель. Известно вам, что он был владельцем крупной аптеки во Владивостоке? Опиумом тоже не брезговал. Потом в контрразведку попал к Калмыкову. В Хабаровске по его вине сколько наших товарищей погибло!

— Ловко маскировался, гад!

— Уведите! — мотнул головой в сторону калмыковца и Киреева председатель. — Киреева отдельно посадите. А этого... накормите пока. в Хабаровск обоих направим, там разберутся.

Когда парни вывели арестованных, Кольцов сказал:

— Есть предложение создать отряд для борьбы с бандитами. Расположение их нам примерно известно. Отряд я поведу сам.

Предложение было принято единогласно.

С тягостным чувством покидал Матвей Алексеевич заседание исполкома. Он всегда испытывал омерзение, встречаясь с подлостью, и не понимал таких людей, как Киреев. А сейчас он упрекал себя: почему раньше не высказал своих подозрений? «Да, Петр прав, очень уж я доверчив и всегда ищу в человеке хорошее. А если бы Киреева не разоблачили, сколько он мог еще причинить зла!»

Петр остался в Сретенском. Мартыненко возвращался домой с той же почтовой оказией, с тем же ямщиком. Догорала вечерняя заря, когда выехали из леса. Усевшись поудобнее, почтарь начал неторопливо рассказывать какую-то длинную историю о способах лова калуги. Матвей Алексеевич рассеянно слушал старика. Монотонный звон бубенчиков убаюкивал, и он с трудом боролся с дремотой.

— Был у нас Степка-рыжий. Вот тот был удачлив рыбак, — гудел голос почтаря. — Так он однова подцепил калужину пудов на двадцать. Веришь, едва в лодку уместилась...

Искрился в лунном свете снег. Мохнатые лошадки, поседевшие от изморози, неутомимо бежали. Луна то скрывалась за тучей, то снова показывалась на темно-синем небе, заливая прибрежный лес, равнину реки призрачным сиянием.