Награда

Испытания

Перевозка больных через протоку заняла три дня. Матвей Алексеевич и Груша сами мыли больных в бане. Никто из нанайцев не решался помогать им. Одни смеялись над чудаками лоча, другие сердито плевались, предупреждая сородичей, что черт мытого человека скорее одолеет.

Ночь. Больные стонут в бреду, пытаются куда-то бежать. Один просит воды, другой жалуется, что ему холодно. Матвей Алексеевич по ночам дежурит сам. Он терпеливо меняет компрессы, поит больных водой.

Как-то незаметно Иннокентий стал добровольным помощником фельдшера. Мартыненко пытался отсылать старика, особенно в ночное время, но Иннокентий говорил: «Дома что делай? У Иннокентия нет никого. С тобой, однако, посижу». — «Но ведь спать надо, Иннокентий», — убеждал его Матвей Алексеевич. «Старый человек мало спит», — посмеивался неутомимый Иннокентий. Рано утром он уходил и вскоре возвращался с корзиной рыбы, приносил черемшу.

Тускло горят керосиновые лампы, освещая ряды самодельных коек, застланных серыми одеялами. Иннокентий сидит на порожке, покуривая трубку. Напротив на чурбаке устраивается Матвей Алексеевич. За дверью густо дымит дымарь, отгоняя назойливых комаров. Иннокентий печален и угрюм. Умер от тифа его родич, двоюродный брат.

— Жалко тебе брата? — спросил Матвей Алексеевич. Спросил потому, что томительно было молча слушать крик лягушек да неумолчный звон комаров.

— Жалко, почему не жалко, — отозвался Иннокентий, посапывая трубкой. — Но умереть может каждый. Может, и лучше, что умер. У него глаза испортились, охотиться не мог, какая это жизнь.

Иннокентий помолчал, потом заговорил снова, подбирая более понятные для русского слова:

— Придет время, мой родич вернется. У нас, у нанай, так говорят: душа у каждого человека есть. Душа все равно маленькая птичка. Омия называется. Вселится омия в беременную женщину, потом в самого ребенка.

Поэтическая версия о душе заинтересовала Матвея Алексеевича.

— Если ребенок умрет до года, — продолжал Иннокентий, — так его хоронят по-особенному. В дупле дерева прячут, чтобы птичка-душа могла легко вылететь наружу, чтобы не пропала душа. А если в землю хоронят ребенка, так от его тела протягивают наружу нитку, над могилой устанавливают прутик: сидеть птичке. А мать приходит и выдаивает на могилу из своей груди немного молока для омия-души.

— А потом куда девается птичка?

— Улетает в буни. Место такое, где душа живет до нужного времени, чтобы снова вселиться в рождающегося человека.

Иннокентий очень трогательно и живописно рассказывал о переселении души в загробный мир — буни. Только шаманы знают, где находится буни. Пору-шаман тоже знает. Иной мир далеко на западе, где каждый день садится солнце. Вечный мрак царит там. Нелегко душе. Она терпит холод и голод, питается углями потухшего костра. Целую жизнь живет во мраке душа. Потом попадает к великим — старухе Тагу Мама и старику Сихинэ Мафа. Добрые Тагу и Сихинэ, справедливые. Они кормят, выхаживают душу. А когда она окрепнет, возвращают на землю в виде птички. Жизнь вечна!

Матвей Алексеевич не заметил, как задремал под мерную речь старика. И увидел он вдруг, что у костра сидят на корточках старик и старуха в расшитых нанайских халатах. Они курят длинные трубки и смотрят на него добрыми, улыбчивыми глазами.

«Кто вы такие, как сюда попали? — воскликнул Матвей Алексеевич. — Вам нужна моя помощь?» Потер виски отяжелевшей рукой. «Или мне самому нужна помощь?»

Гости понимающе переглянулись. Голубые кольца дыма повисли над их седыми головами.

«Не мы пришли к тебе. Пришел ты к нам, человек. Мы — хранители душ, Тагу и Сихинэ», — сказал старик и взял его за руку.

— Вставай, Матвей! Сергей из Сретенска приехал!

Матвей Алексеевич открыл глаза. Иннокентий тряс его за плечо. Уже рассветало, красная полоска зари отдалила синие хребты гор от неба. У дымокура — Сергей Киле. Лицо у него серое, тусклое. У ног лежат сваленные в кучу мешки и ящики.

Матвей Алексеевич в тревоге вскочил, но, почувствовав привычную крепость мускулов, успокоился; он не болен, просто переутомился.

— Ты стонал, зубами скрипел, я испугался, разбудил тебя, — оправдывался Иннокентий.

— Сон приснился, — улыбнулся Матвей Алексеевич. — Ну, рассказывай, как съездил, — обратился он к Сергею.

Вести Сергея не особенно утешительны. Совсем мало, до смешного мало, привез он медикаментов. Не дали в волости простыней, одеял, не выделили продовольствия. Матвей Алексеевич не верил своим ушам.

— Подожди, а мандат ты показывал? У председателя исполкома был? — допытывался он.

— Председателя нет, уехал куда-то. У Киреева был, спорил с ним. Говорит: «Нет медикаментов, в Хабаровск обращайтесь!»

— В Хабаровск!.. — Мартыненко кипел от негодования. Ехать в Хабаровск — значит потратить десяток дней.

Он решил с первым же пароходом отправиться в волость и добиться своего.

Не успел Матвей Алексеевич лечь после ночного дежурства, как прибежала Груша. Побледневшая, с трудом переводя дыхание, торопливо сказала:

— Матвей, беда, больного унесли нанайцы. Знаешь, который лежал у самой двери. С трахомой который.

— Кто унес? — вскочил с постели Матвей Алексеевич.

—Родственники, наверно. Пока я ходила за водой, пришли и унесли.

— Но в чем же дело?

— Вот иди, послушай. Там еще несколько человек собралось. Кричат, грозят разнести всю больницу, если не отдадим больных.

Около амбара стояло несколько охотников. Они что-то выкрикивали по-нанайски, наступая на Иннокентия и Сергея, загородивших вход в больницу.

Матвей Алексеевич, разгневанный, подошел.

— Что вам тут нужно, граждане? — крикнул он.

— Родичей наших давай!

— Умрут все здесь.

— Двое уже умерли, и остальные умрут!

— В больницу пускай нас, чего держишь!

— Они умерли потому, что поздно попали в больницу, — пытался урезонить их Матвей Алексеевич. — Вы хотите, чтобы и другие умерли? Хотите, чтобы заразились все жители стойбища?

— Дома лечи, зачем в больницу! — выкрикнул кто-то.

— Шаман дома лечит.

— Русского Петра Щуку дома лечишь, нанай дома лечи!

Матвей Алексеевич растерянно смотрел на возбужденные лица, соображая, как успокоить, убедить нанайцев. Сказать, что Петра Щуку он не лечил совсем, тот сам поправляется, только ухудшить дело. Он обрадовался, заметив за спинами охотников старого Апу.

— Апа, вы старый человек, объясните им, что нельзя брать больных, их надо лечить. Ведь ваш сын тоже у меня лечился, ему стало лучше. Вы-то забираете сына?

— Зачем забирать? Пусть лечится, — поддержал фельдшера Апа.

— Так объясните им, они вас послушают.

Лисья улыбка сбежала с морщинистого лица Апы, оно стало важным и надменным. Метнув злобный взгляд в сторону Сергея, Апа сердито проворчал:

— Апу сейчас никто не слушает. Апа больше не старшинка. Ты, русский лекарь, теперь к Сергею Киле обращайся. Он старший в стойбище, он пускай уговаривает. Апа маленький человек. — Проговорив это, Апа с достоинством удалился.

Ну что ж, не помогают уговоры, надо поступать по-иному.

— Слушайте, — обратился Матвей Алексеевич к нанайцам. — Вы не возьмете из больницы ни одного человека, пока я жив. Я отвечаю за них. Понятно вам? — Решительный и гневный вид лекаря озадачил противников. Переговариваясь между собой, люди постепенно разошлись.

— Как думаешь, Сергей, придут еще? — спросил Матвей Алексеевич, устало опускаясь на порог.

— Вот глупые! — сердился Сергей. — Все равно бурундуки!

— Хотят еще прийти, — сказал Иннокентий. — Однако, могут прийти.

— Пошумят и бросят, — успокоил Сергей.

Но перспектива новых стычек с жителями стойбища мало радовала Матвея Алексеевича. Получается, что он тратит энергию на просветительную работу, хотя приехал сюда лечить людей, потушить эпидемию. А впрочем, такова уж профессия врачевателя. Не потому ли так удачливы и знамениты те доктора, которые обладают не только медицинскими знаниями, но и силой слова?

Сделав обход больных, Матвей Алексеевич, скрывая плохое настроение, заглянул к Петру Щуке. Хозяин сидел за столом и, наклонив голову к плечу, старательно что-то писал.

— Э-э, непорядок! — благодушно, но строго сказал Матвей Алексеевич, присаживаясь на табурет. — Явное нарушение режима.

— Пустяки, — махнул рукой Петр. Бросив ручку, он отодвинул лист и обеими руками сжал большую ладонь фельдшера. — Чувствую себя отлично. И башка почти не кружится.

— И все же мы послушаем. — Матвей Алексеевич вытащил из кармана стетоскоп. Петр покорно стянул ситцевую застиранную рубашку. По команде послушно вдыхал и выдыхал воздух, косясь на черную трубку.

— Вот теперь ты нам нравишься, — похвалил Матвей Алексеевич, пряча стетоскоп. — Порошки принимай. Аппетит? Хороший? Ешь больше.

— А вот вы мне не нравитесь, — внимательно вглядываясь в лицо Матвея Алексеевича, сказал Петр.

— Это почему же?

— Я уже слышал от Маши о баталии у больницы. Рассказывайте, что там и как.

Матвей Алексеевич начал в шутливом тоне, но под конец разволновался.

— Может, на всякий случай принять административные меры? Как на это смотришь, Петр?

— Какие же административные?

— Ну... к милиции обратиться, что ли... Речь идет о жизни людей. Законом предусмотрено...

— Знаю, — прервал его Петр, дотронувшись до руки фельдшера. — Закон тоже надо применять умело. Здесь так не годится. Убеждением надо брать людей. Ленин чему учил: убеди народ, что ты прав, что политика партии правильна. Вот в чем гвоздь! Нужно бить на сознательность.

— А тебя будут бить по физиономии, — раздраженно хмыкнул Матвей Алексеевич. — Убеждать — нужно время, а у меня уже одного больного увели.

— Стало быть, быстрее надо действовать, — спокойно настаивал Петр. — Не все же хотят забрать больных, верно?

— Не все. Их было человек десять. Вот Апа не думает забирать сына.

— Ну, насчет Апы вы ошибаетесь, Матвей Алексеевич. Хитрая лиса, бывший старшинка, кулачок местный.

— Кулачок... В грязи живет, бедно, — возразил Мартыненко. — По мне что Иннокентий, что Апа — равны.

— Тут в стойбище люди тоже не одинаковы, дорогой наш доктор. Поживете, разберетесь сами, — убежденно сказал Петр.

— Среди нанайцев? Да они еще по законам родового строя живут!

— Да, да, среди нанайцев. А вы как думали? Таким, как Апа, очень неплохо жилось при царе. Ну ладно, выход я нашел: ложусь в больницу. Лечи меня вместе с нанайцами.

— Совсем не обязательно! — сердито возразил Матвей Алексеевич, вставая. — Ненужный риск, молодечество какое-то!

— Подождите, не горячитесь. Ведь говорили же вам, что меня на дому лечите? Вот и докажем, что перед наукой и законом все равны.

И Петр, настояв на своем, переселился в больницу, хотя его жена, боялась, что он может снова заразиться.

Весть о поступке Петра быстро разнеслась по стойбищу. Нанайцы приходили в больницу, чтобы убедиться лично. Не без труда, но вскоре фельдшеру удалось вернуть охотника с трахомой.

Как ни бережно расходовал медикаменты Матвей Алексеевич, взвешивая каждую крупицу, аптечка быстро убывала.

— Что будете делать? — спросил Петр, узнав про это.

— Надо самому ехать в волость. Что там за Киреев сидит? Бестия какая-то! — кипятился фельдшер.

— Старорежимный чинуша, — презрительно заметил Петр. — А вы к председателю. Толковый парень, мой фронтовой друг. Поможет...

В Сретенское Мартыненко уезжал на пароходе. С ним напросился Иннокентий. Матвей Алексеевич стоял на палубе и глядел на удаляющийся берег, где вразброс стояли убогие фанзы нанайского стойбища. Странное дело: за две-три недели чужое селение стало близким, незнакомые люди — друзьями. И вот уже жалко все это покидать хотя бы на время. Милая Груша, как-то она там справится одна?

Вот уже скрылось из виду стойбище, даже дымков не видно. Кругом по-летнему ликовала природа, как и в те дни, когда ехали сюда, в Соргон.

Сретенское Матвею Алексеевичу понравилось. Большие избы, рубленные из лиственницы, привольно стояли на высоком песчаном берегу. Многие дома были крыты гофрированным железом. Лет семьдесят назад пензенские мужики-переселенцы основали здесь село, долго боролись с тайгой, пытаясь прожить землепашеством. Но сурова приамурская природа, неподатлива тайга. Стали заниматься извозом, заготовкой дров для пароходов. Научились ловить рыбу и бить в тайге зверя. А на земле только и выращивали, что овес для скота и птицы да картошку и капусту для собственного потребления.

Полсела прошел Матвей Алексеевич, но не встретил ни души. Даже собачьего лая не слышно было за тесовыми воротами. Заметив красный флаг на крыше большого дома, фельдшер догадался, что там — исполком. Двери раскрыты настежь.

Оставив Иннокентия на крыльце, Матвей Алексеевич вошел. В приемной за обшарпанным столом сидел мужчина с повязанной щекой. Только нос уныло торчал наружу. «Зубы болят», — подумал Матвей Алексеевич.

— Мне председателя исполкома, — сказал он, присаживаясь на деревянный диванчик.

— Товарища Кольцова нет. Уехал в соседнее село, — сумрачно взглянув, пробормотал мужчина. — Я секретарь исполкома. Что хотели? Насчет налогов, наверно? Это к инспектору.

— Я из Соргона. Мне медикаменты и белье получить для нашей больницы.

— А-а, от вас уже были. Так ведь объяснили вашим товарищам: медикаментов нет, белья нет.

— Объяснениями я лечить людей не могу, — сухо проговорил Матвей Алексеевич.

— Вы, стало быть, врач? — задумчиво спросил секретарь, трогая щеку. — Не посмотрели бы мне зуб? Болит, проклятый, мочи нет.

— В Сретенском есть врач?

— Какое там! — махнул рукой секретарь. — Молоденькая, не умеет.

Матвей Алексеевич обещал посмотреть и полечить зубы, как только управится с делами. Секретарь сразу оживился, порекомендовал обратиться сейчас же к Кирееву, а то на покос уедет.

— Он и заведующий, и член исполкома, и складом медицинским заведует тоже, — рассказывал секретарь, провожая гостя до дверей. — Видите напротив исполкома дом? Там и кабинет его и аптека — все в том доме. И живет Киреев там. Но если ночевать, то ко мне, пожалуйста! — крикнул он напоследок.

В сенях соседнего домика знакомо пахло лекарствами и царил полумрак. Пока глаза привыкали после яркого солнечного света, Матвей Алексеевич стоял в нерешительности, в какую дверь постучать. Внезапно одна из дверей распахнулась, и в сени вышел здоровенный детина в малиновых галифе и кавказской рубахе, подпоясанной тонким ремешком. Голова незнакомца была вся в бинтах, как в чалме. Матвей Алексеевич увидел висячие усы и узко посаженные пронзительные глаза. Детина шагнул прямо на фельдшера, и Мартыненко пришлось посторониться. За детиной показался лысый человек, тоже в широченных галифе, но в скромной солдатской гимнастерке. На остром птичьем носу его были очки в железной оправе.

— Так ты если что — заходи! — наказывал очкастый. — Слышишь? И не забудь...

— Все!.. — предостерегающе, как показалось Матвею Алексеевичу, буркнул усатый детина. — Сам знаю! — и захлопнул за собой дверь.

— Проходите! — с кислой улыбкой пригласил лысый и подал плотную руку: — Киреев. Чем могу служить?

— Мартыненко, — отрекомендовался Матвей Алексеевич. — Приехал за медикаментами.

— Так, — сказал Киреев, усаживаясь за стол, заваленный бумагами и свертками. Внимательно прочитав мандат, выданный фельдшеру Мартыненко в Хабаровске, он небрежно сложил бумагу и вернул ее обратно.

— Были от вас. Говорил им русским языком: придется подождать. Сейчас у нас нет в наличии ничего из того, что вы просите. — И решительно пристукнул ладонью по столу. — Вот так!

Матвей Алексеевич опешил.

— Но я не могу ждать, понимаете вы! Не могу! Люди у меня...

— Вы не кричите на меня, гражданин, — ледяным тоном сказал Киреев. Его зеленоватые глаза смотрели с плохо скрываемым раздражением. — И там нужны медикаменты и прочее. Надо ждать.

— Постойте, как же так, товарищ Киреев... — начал было фельдшер.

— Вы забываетесь... — хмурясь, сказал Киреев.— Пришли в советское учреждение и ведете себя недостойно. Я занят, можете идти.

— Никуда я не уйду, — сдерживая нарастающий гнев, ответил Матвей Алексеевич. — Я отсюда никуда не уйду, пока вы не дадите медикаменты и белье. Вы же интеллигентный человек, Киреев. Вы не можете так поступить. Вот пришел к вам раненый человек, и вы — хотя вам не положено по должности — не отказали ему в помощи. Так ведь?

— Долг требует... — с заметной растерянностью произнес Киреев, быстро взглянув на Матвея Алексеевича.

— Вот видите, долг... Кстати, кто этот раненый, что с ним?

— Пустяки, — махнул рукой Киреев. Судя по кислой улыбке, вопрос Матвея Алексеевича почему-то не понравился ему. — Лесоруб. Суком зашибло. Так медикаменты, говорите?

— И белье, — обрадовался Матвей Алексеевич, почувствовав перемену в его настроении. — Кое-что из хирургических инструментов неплохо бы.

— Вон как, инструментов. Хитры же вы, Мартыненко, — скрипуче рассмеялся Киреев, хотя глаза его оставались настороженными. — Я, конечно, малость погорячился, — продолжал он, сняв очки и протирая стекла платочком. — Но войдите в мое положение. Каждый требует, каждый угрожает, а я что могу сделать? Вы же знаете, что любой золотник лекарства мы привозим из Москвы. Приходится быть прижимистым. Жизнь научила. Ну, вам я что-нибудь устрою. Реестрик у вас с собой?

Матвей Алексеевич подал заранее заготовленный список лекарств и белья. «Совесть заговорила, — с удовлетворением подумал он. — Огрубел на такой работе, но все же человек вполне интеллигентный».

Киреев разрешил получить почти все, что просил Матвей Алексеевич, любезно проводил его до двери, даже осведомился, где он намерен ночевать.

Томившийся в ожидании Иннокентий, узнав, что Матвей Алексеевич выпросил лекарства, обрадовался. Они побывали на складе и под вечер пришли ночевать к секретарю исполкома. Попросив на время в местной больнице инструмент, Матвей Алексеевич ловко вырвал зуб секретарю.

— Вот бы нам такого врача! — восхищался секретарь, пропустивший на радостях рюмочку разбавленного спирта.

Ночью Матвей Алексеевич ворочался на узкой и короткой, не по росту, кровати и перебирал в памяти, что ему предстоит сделать завтра. Припомнилась кислая физиономия Киреева, подписывавшего реестр, рожа усатого пациента с такими знакомыми глазами. Где он видел такие глаза? И вдруг припомнил, где видел, даже привстал с постели. Ну. это вздор! То давно — в прошлом!

Он тогда жил с Грушей в селе Полетном, работал и медпункте. Трудный 1919 год. В крае свирепствовали японские оккупанты и белогвардейские банды Калмыкова. В Полетном народ жил крепкий, не жаловался на здоровье, и практика у Матвея Алексеевича была не особенно обременительной. Поэтому он мог уделить время и партизанскому походному госпиталю, тайком наведываться к своим пациентам в тайгу. Иной раз посылал вместо себя Грушу.

В апреле в село пришел карательный отряд. Безвинных людей насмерть засекали нагайками и шомполами, живыми закапывали в землю. Как-то ночью к фельдшеру Мартыненко пришел связной партизан и передал приказ: «Прятаться тебе надо, Матвей Алексеевич, и чем скорее, тем лучше. Есть слухи, что прознали про тебя». Но скрыться фельдшер не успел, его схватили.

Когда это случилось, Груши дома не было, и она не знала, какая беда стряслась с мужем. Только поздно вечером сообщили соседки об аресте Матвея Алексеевича.

А ночью она ушла в тайгу, чтобы просить помощи у партизан.

Матвей Алексеевич томился в школе, которую каратели приспособили под тюрьму. В тесной комнате— человек сорок. Рядом примостился на полу пожилой шахтер.

Под вечер всех арестованных выгнали во двор, построили. Пьяный офицер-калмыковец ходил перед строем и с ухмылкой говорил:

— Мне поступила жалоба на тесноту. Сейчас мы удовлетворим частично вашу просьбу, господа красные. А ну, каждый пятый, выходи! — гаркнул офицер, напрягая жилы на бурой шее. — П-прошу!

Офицер медленно шел мимо построившихся в шеренгу людей и пристально смотрел каждому в глаза. Матвей Алексеевич невольно отшатнулся, заглянув в пьяные глаза калмыковца, но тот не заметил движения арестованного, всматриваясь в следующего.

Фельдшер оказался третьим по счету. Рядом стоял шахтер и скрипел от бешенства зубами.

— Гады! Ну погоди...

Вызванных из строя тут же у забора расстреляли. Оставшихся снова загнали в школу.

Утром, к удивлению арестованных, их всех отпустили. Они выходили, ничего не понимая, боязливо оглядываясь на вооруженную охрану: а вдруг начнут стрелять в спину?

Лишь через несколько лет Матвей Алексеевич встретил знакомого шахтера. Расцеловались, как старые друзья. Когда разговорились, Матвей Алексеевич спросил, почему тогда каратели выпустили их. Свирепствовали, расстреливали и вдруг — такой жест.

— Заставили мы их, сволочей, жест такой сделать, — посмеиваясь, ответил шахтер. — Наши японцам ультиматум предъявили: или всех арестованных отпустят с миром, и тогда партизаны разрешат им уйти беспрепятственно в Хабаровск, или всех перебьют. Струсил япошка. Не очень-то ему хотелось погибать в тайге из-за каких-то арестованных. Хоть калмыковец и запротивился, японец на своем настоял: «Арестованных выпустить!»

Вот какие воспоминания вызвала у Матвея встреча с лесорубом. У того офицера-калмыковца были точно такие же узко посаженные, наглые глаза. Но то был офицер, а этот — лесоруб.

Так ничего и не решив, Матвей уснул.