Награда

Веление сердца

Груша распахнула окно, чтобы проветрить комнату, поглядела на улицу, потом тихо позвала:

— Матвей, иди-ка сюда.

Матвей Алексеевич отложил в сторону сапог, который неумело пытался починить, и подошел к жене.

— Ничего не видишь?

Он всмотрелся в зеленую стену тайги, вплотную подступившую к их домику, но не нашел ничего примечательного.

— Ты на кленок посмотри, — подсказала Груша.

Ветка молодого мелколистного клена тянулась к самому окошку. Клен как клен.

— Листья покраснели, — пояснила Груша. В голосе ее была непонятная печаль.

— Предвестник осени, — проговорил Матвей Алексеевич, догадываясь о настроении жены. — Ну что ж, пора собираться. Потрудились как будто неплохо, а?

— Я уже постирала, все приготовила, — ответила Груша. — Вот так всю жизнь мы с тобой в переездах...

— Но ведь ты у меня не домоседка, — ласково сказал он.

Напоминание Груши о предстоящем отъезде пробудило неловкое чувство, словно от нехорошего поступка. Откуда оно? Ах да, он вспомнил. Вспомнил слова, сказанные там, на Анюе, в тайге, Арсеньевым: «Вы очень гуманно поступили, что пошли работать в тайгу. Благородно!» Благородно!.. А он пожитки укладывает. Что ж, он выполнил свой долг. Лечить людей и в Хабаровске нужно. Но откуда тогда угрызения совести? Сюда пришлют другого человека, может, более опытного.

— Что ж ты не отвечаешь, Матвей? В ту же больницу вернемся в Хабаровске? — допытывалась Груша.

— Ну конечно, а куда же иначе, — очнулся Матвей Алексеевич Дотянулся до ветки клена, сорвал лист. Все деревья еще зеленые, еще по-летнему свежа трава, и теплые стоят дни, а листья клена напоминают о недалекой суровой зиме. Так поседевшие виски на поминают человеку о старости.

— В стойбище все спрашивают: правда, что мы скоро уезжаем?

— А ты что? — Матвей Алексеевич принялся ковырять шилом сапог, пряча глаза от жены.

— Говорю: надо ехать. Мы ж здесь временные, в командировке.

— Временные... — пробормотал Мартыненко.

— Что ты сказал?

— Да нет, ничего.

— Странный ты какой-то сегодня. — Груша закрыла окно.

Дверь скрипнула. Вошел оживленный и веселый Петр Щука. Он окреп, пополнел, на скуластом лице играл здоровый румянец. Подсел к столу, ероша светлые волосы. На нем были солдатская гимнастерка, подпоясанная широким ремнем, и кожаные кавалерийские галифе. Матвей однажды пошутил: «Форсишь, Петр, такие умопомрачительные галифе на тебе». — «Какой гам к черту форс, нечего надеть на грешное тело, окромя этих самых галифе, — пояснил Петр, посмеиваясь. — И в праздники и в будни — они».

— Латаешь? — сочувственно заметил Петр, скручивая цигарку.

— На Анюй ходил, разбил, а новых ты не даешь.

— Погоди, Матвей Алексеевич, еще заживем. Сейчас хоть как-нибудь прокормиться бы, хозяйство поправить... Не так ты, брат, затягиваешь. Ну-ка, дай мне! — Петр взял сапог, осмотрел его. Потом присучил к дратве щетинку и, ловко прокалывая кожу шилом, стал пришивать головку сразу двумя нитками.

— Вот это по-нашему, — приговаривал он. — А я к тебе, между прочим, по делу. Сегодня у нас собрание членов кооператива. Приходите-ка и вы с Грушей.

— Так мы вроде не члены кооператива, — Мартыненко бросил быстрый взгляд в сторону жены.

— Знаю. Но это не важно. Поддержка мне твоя нужна. Тебя здесь все уважают, и слово твое веское. — Лицо Петра стало озабоченным и серьезным. — Тут один член уездного исполкома пожаловал на собрание, представитель вроде. Не нравятся мне его советы. Да ты его должен знать, Киреев. А чтобы тебе было понятнее, скажу о работниках наших кооперативных. Из нанайцев, сам знаешь, некого поставить, ни писать, ни считать не умеют. Пришлось приказчиком взять китайца Ли. Младший брат ему помогает, Ваном зовут. Ли с братом еще до революции торговали в Тайхине, от китайского купца действовали. Живет с ними дядя Чжан. Хитрющая морда, я тебе скажу. Больным и немощным притворяется, а сам здоров как бык. Откуда он появился, про то не знаю. Говорят, в двадцать третьем стал тут жить. Так вот, Киреев рекомендует поставить во главе кооператива китайца Ли. А в правление — нанайцев позажиточнее. Мол, у них опыта больше. Понял, куда гнет? Заквасочка не та у этого Киреева. Нутром чую. Так я к чему веду речь? Если ты придешь на собрание, нам легче будет провести в правление людей достойных.

— Ты же сам говоришь, что, кроме Ли, нет подходящего человека.

— Пусть торгует, а председателем надо другого. И ревизионную комиссию покрепче. Тогда не страшно. Если что, за руку схватим. Да и мы-то с тобой что-нибудь стоим, а? — Петр похлопал по плечу Матвея Алексеевича и рассмеялся. Фельдшер улыбнулся, но вспомнил об отъезде, и ему стало неловко. Груша, все время молча слушавшая этот разговор, приказала взглядом: «Надо идти, Матвей...»

— Ладно, на собрание приду. А Груше надо в больницу...

— Вот и хорошо. Я знал, что ты меня всегда поддержишь, — обрадовался Петр.

— Да, постой, а почему не тебя председателем?

— Далькрайком поручает мне заняться целым уездом. Фактории придется организовывать. Вот оно какое дело, Матвей Алексеевич. Так я жду! — Петр надел порыжевшую фуражку и ушел так же стремительно, как появился.

Собрание шло под открытым небом, возле школы. Здесь было почти все население стойбища. Пришли и несколько женщин; они стояли особняком, в сторонке, окружив Марию Щуку. Женщины вели себя так, словно собрались просто послушать, что будут говорить мужчины. Тут не было замужних — только девушки и вдовы.

Мужья не пустили своих жен на собрание, как ни настаивали Мария и Сергей Киле.

Среди усевшихся на траве мужчин Матвей Алексеевич заметил Апу, шамана Пору. «Ого, служитель культа — активный член кооператива!» Впереди всех расположились китайцы — братья Ли и Ван. За столом, покрытым кумачовой скатертью, сидел Киреев. Завидев Матвея Алексеевича, он улыбнулся.

— А, коллега, здравствуйте! Вы тоже кооператор? Не успел осмотреть вашу больницу, но наслышан, наслышан! Пользуете хорошо, мне уже об этом докладывал председатель Совета Киле. — Киреев приосанился, одернул складки гимнастерки.

К столу подошел Петр. Он положил на скатерть какие-то бумаги, прихлопнул их рукой и сел. Киреев недовольно взглянул на Петра, подвинулся.

— Что ж, начнем, граждане? — привстал Киреев. Но Петр жестом руки остановил его.

— Минуточку, вы гость, так уж позвольте открыть собрание мне.

Выбрали президиум. Несколько минут Киреев и Петр шепотом обменивались репликами, наверно, не особенно приятными для Киреева. Потом Петр встал и объявил повестку дня.

Матвей Алексеевич в душе одобрил настойчивость Петра, так напористо прибиравшего к рукам собрание.

Нанайцы внимательно слушали отчет Петра о кооперативной работе. Потом стали избирать правление, председателя кооператива, ревизионную комиссию. Киреев сердился. Красными пятнами покрывалось испитое, бледное лицо его. А Петр с шуточками и прибауточками отклонял его предложения. Жители стойбища в большинстве своем держали сторону Петра. Кирееву все же удалось включить в список китайца Ли. Матвей Алексеевич выдвинул кандидатуру Марии Щуки.

— Она, кажется, в больнице занята, да и трудно женщине в таком деле разобраться, — пытался возражать Киреев.

— А вы что, товарищ Киреев, против выдвижения женщин на руководящие посты? — заметил Матвей Алексеевич. — А Ленин что говорил: каждая кухарка может управлять государством.

— Это в переносном смысле, товарищ Мартыненко. Вы понимаете Ленина примитивно, да-с! — морщился Киреев, поблескивая очками.

— Как раз в прямом смысле говорил об этом Ленин, — не сдавался Матвей Алексеевич.

Петр одобрительно кивал головой. В это время кто-то выкрикнул фамилию: Мартыненко.

— Подождите, — поднялся Киреев. — Насколько мне известно, товарищ Мартыненко не член вашего кооператива.

— А мы его сейчас примем, верно, товарищи? — обратился к собранию Петр. — Кто за то, чтобы фельдшера Мартыненко Матвея Алексеевича принять в члены нашего кооператива? — Все дружно подняли руки. — Как видите, товарищ Киреев, инструкция соблюдена.

— Есть замечание, — не сдавался Киреев. — Во-первых, Мартыненко очень загружен лечебными делами. Это раз. Но самое главное — он временный здесь человек. В командировке он. Поскольку эпидемия тифа пошла на убыль, Матвей Алексеевич скоро возвратится в Хабаровск. Учтите, товарищи...

Наступило молчание. Люди смотрели на фельдшера, а он стоял, испытывая неловкость от вопрошающих взглядов. Только сейчас, в это мгновение, он понял, что тяготило его последние дни. Он прожил с этими людьми лето, привык к ним, и они к нему привыкли, приходят за советами, считают своим. И вот он объявит, что уходит навсегда. А что он сделал для этих людей? Вылечил нескольких человек. Разве этого достаточно? А туберкулез, а трахома, а женщины, рожающие в шалашах? Приедут другие? Кто приедет, когда? Разве ему не известно, что медицинских работников в крае мало, что их надо еще обучать, растить?

Матвей Алексеевич взглянул на Петра, тот отвел глаза.

— Как, товарищи, учтем положение Мартыненко? — в голосе Киреева прозвучала торжествующая нотка.

«Ну, радуешься-то ты, пожалуй, зря!» — неожиданно для себя мстительно подумал Матвей Алексеевич. Как-то сразу стало легче на сердце: решение пришло.

Наверное, по его лицу Петр догадался, о чем он думает в эту минуту, и хитро подмигнул.

— Ладно, я даю согласие, — заявил Матвей Алексеевич. — Я решил остаться в стойбище. Об этом пока не было известно товарищу Кирееву. И в комиссии ревизионной быть согласен.

...Петр догнал Матвея Алексеевича у самого дома. Тронул за плечо, сказал прочувствованно:

— Ты на меня не в обиде?

— Это за что?

— Ну, что втравил тебя в кооперативную историю. Ехать-то ты собирался?

— По правде сказать — собирался, — ответил Матвей Алексеевич. — Но вот видишь, не смог. А на тебя-то за что обижаться?

— Надо тебе остаться, — горячо проговорил Петр. — Надо! Трудно людям жить, а нужно, чтобы жилось легко, радостно. Это как в бою: и боишься иной раз в атаку идти, а идешь, потому что долг свой понимаешь. Так и тут... А как Груша? — озабоченно спросил Петр.

— Как... Она уже вещи уложила.

Помолчали.

— Не нравится мне этот Киреев, — заметил Матвей Алексеевич.

— А ты говорил: интеллигентный человек... — усмехнулся Петр. — Меньшевистская закваска. Он и в анархистах ходил в двадцатом, известно.

И тут как будто без всякой связи в памяти Матвея Алексеевича всплыла картина встречи с лесорубом в аптеке. Улыбнувшись, он рассказал об этом Петру. Вспомнил и го, что с такими, как у лесоруба, глазами видел калмыковца в Полетном.

— Знаешь что? — посерьезнел Петр. — Ты зря улыбаешься. А вдруг это сам Ванька-калмыковец?

— Кто такой? — заинтересовался Матвей Алексеевич.

— Ты не слыхал? Атаман белогвардейской шайки. Бродит такая банда по нашей тайге. Ванька — бывший казачий вахмистр. Словом, в карателях у Калмыкова ходил.

— Ну, загнул, Петр! Догадки все. А потом, не станет атаман по селу шататься.

— Все с догадки начинается, дорогой. А село... там разные люди есть, в селе... Надо поговорить в волости, чтобы смотрели в оба за этим Киреевым. Он может таких дел натворить! Догадки... — хмыкнул Петр, укоризненно посмотрев на смутившегося фельдшера. — Это хорошо, что ты мне все рассказал. В Сретенском давно размышляют: с кем Ванька связь имеет? Без поддержки не сидел бы в тайге. А он тут под носом.

Груша догадалась, что неспроста таким взволнованным пришел муж с собрания. Нервно пощипывает бородку: верный признак душевного смятения. Ничего не спрашивая, она продолжала укладывать белье в походную скрипучую корзинку.

Матвей Алексеевич присел на табуретку у окна, сказал, виновато улыбаясь:

— Избрали меня, Груша, в комиссию.

— В какую комиссию? Мы ведь уезжаем...

— Обещал я... понимаешь... остаться обещал.

Ты меня ругать не будешь?

— Но ведь ты учиться хотел?

В голосе жены он уловил согласие и порывисто обнял Грушу.

— Заочно можно учиться! Вместе станем учиться. Не мог я иначе! Сегодня на собрании как сказали о моем отъезде, так стыдно мне стало, словно обманул я этих людей самым скверным образом. Поработаем годика три, вернемся в Хабаровск. Как придут сюда молодые медики, так сразу и отчалим.

— Ладно уж, жалостливый, — ласково сказала Груша. — Обещал, стало быть, останемся. Мне тоже не особенно хотелось уезжать. А жить везде можно. Да и тут мы нужней.

— Груша, хватишь ты еще со мною горя! — благодарно глядя на жену, воскликнул Матвей Алексеевич.

— Ладно, ладно, мучитель мой, — усмехнулась Груша и, вздохнув, стала вынимать из корзины белье.

— Матвей! — послышался голос за дверью, и кто-то сильно стукнул но гулким доскам.

Матвей Алексеевич открыл дверь. Перед ним стоял Кирилка с корзиной и фанерным чемоданчиком в руках. Из-за спины Кирилки выглядывала девушка. Фельдшер увидел серые глаза, печальные и усталые.

— Новая учительница к нам приехала, Матвей Алексеевич! — громко и радостно объявил Кирилка, отступая в сторону, чтобы дать пройти гостье. — Пароход прибежал сверху и высадил ее на шлюпке. В сельсовете нет никого, я к тебе привел.

— Хорошо сделал, — похвалил его Матвей Алексеевич. — Проходите, — пригласил он девушку.

Груша, разбуженная разговором, встала, встретила девушку и повела умываться. Через полчаса, ободренная сердечным гостеприимством хозяев, учительница пила чай и рассказывала о себе. Зовут ее Анной Ивановной, а лучше просто Аней, поскольку ей только девятнадцать... Она из Владивостока, там ее родители. Отец моряк, капитан торгового судна. Окончила ускоренные курсы и решила ехать в самое глухое стойбище. И вот она здесь. Нет, нанайского языка она не знает. Только здороваться научилась: бачигоапу...

Мартыненко советовали Ане отдохнуть с дороги, выспаться — не захотела. Ей надо скорее переписать ребятишек, ведь пора начинать занятия; а у нее столько дел. Договорились: жить Аня будет первое время у них, пока не подыщет комнату.

Вынув из фанерного чемоданчика тетрадь, Аня вышла из фанзы. Груша стала прибирать немудреные вещички гостьи. С печальной улыбкой осмотрела старенькое пальтишко, влажное от ночной росы. Вынесла его на улицу, повесила на изгородь просушить. Вернулась, присела к столу, взяла пудреницу, забытую Аней.

— Наша тоже была бы такая....— проговорила Груша, не в силах сдержать слез. Пудреница выпала из ее рук, и белое облачко поднялось в воздух.

Матвей Алексеевич оставил рыболовные снасти, которые налаживал для рыбалки, подошел к жене.

— Груша, не расстраивай себя. Ну кто виноват в этом?

— Я не виню... — слабо улыбаясь, произнесла она. — Только вот вспомнила, тоска взяла за сердце.

Несчастливые мы с гобой, Матвей... И от Миши никаких вестей.

Давно не высказывала своих чувств Груша, терпеливая на редкость женщина. Она избегала затрагивать эту тему, зная, как остро Матвей переживает отсутствие детей в их семье. Дочь умерла еще в младенческом возрасте от испанки. Потом взяли приемыша Мишу... Матвей Алексеевич живо припомнил первую встречу с приемышем, исступленную любовь к нему Груши, истосковавшейся по детям. Повозились они тогда с приемышем изрядно, но не напрасно. Через полгода Миша окреп, стал живым, как ртуть, любознательным и послушным. Потом пошел в школу. Учился хорошо и все время мечтал о море. Он был так настойчив в своих просьбах, что Груша уступила и отпустила Мишу во Владивосток. Он поступил на корабль юнгой. И вот уже с год нет от Миши никаких известий. Матвей убеждал Грушу, что Миша в далеком плавании. А она горюет: вдруг ее Миша погиб? Иначе почему приходят на ее письма краткие ответы: «Судно, на котором плавает ваш сын, пока не возвратилось в порт»?

Поздно вечером пришла молодая учительница, растерянная, с покрасневшими от слез глазами. Села на табурет, устало положила руки на колени, не выпуская свернутую в трубочку синюю тетрадь.

Груша захлопотала, собирая гостье ужин.

Матвей развешивал на аптекарских весах порошки, готовил лекарства.

— Ну как, понравилось вам в Тайхине? — простодушно осведомился он.

— Вы знаете... мне страшно. — Девушка вспыхнула, встретив недоумевающий взгляд Матвея Алексеевича, торопливо поправилась: — То есть не то... Не страшно, нет, а дико как-то, смутно на душе...

Аня закрыла лицо руками. Карандаш, подпрыгивая, покатился под стол.

Груша подошла к девушке, обняла, прижала ее голову к своей груди.

— Полно тебе, девочка. Что тебя так напугало? — ласково говорила она, гладя волосы Ани.

— В школу никто не хочет записывать ребят... «Пусть, — говорят, — рыбу ловят. Старики не учились, жили, и мы проживем». А один посмотрел на меня такими глазами... — Аня вздрогнула.

Матвей Алексеевич и Груша долго убеждали учительницу не принимать близко к сердцу первую неудачу. И ничто ей тут не угрожает. Жители стойбища — люди хорошие. Ведь и им, Мартыненко, нелегко пришлось первые дни.

Скоро повеселевшая Аня с аппетитом ела уху и рассказывала о своих родителях, подругах, учителях. Матвей Алексеевич и Груша смотрели на нее и радовались. Они были счастливы, словно в дом вернулась после долгой разлуки родная дочь.

Пока жена укладывала Аню спать, Матвей Алексеевич вышел подышать свежим воздухом. Стемнело. На небе высыпали крупные звезды. Над протокой и рекой повисла молочно-белая пелена тумана. Зоркие глаза Матвея Алексеевича различили фигуру быстро идущего к нему человека. «Заболел кто-нибудь? А может, в больницу вызывают», — подумал он, приподнимаясь с порога фанзы.

— Кто это?

— Я, Иннокентий, — отозвался старик. Он подошел поближе и присел на корточки около Матвея Алексеевича.

— Чего не спишь?

— Говорить пришел. — Старик стал неторопливо набивать трубку.

— Говори, чего молчишь, — усмехнулся Матвей Алексеевич.

— Охота тебе ходи? — спросил старик, раскурив трубку.

— Какой я охотник? Я и стрелять-то толком не умею, — махнул рукой фельдшер.

— Ты ходи, смотри. Стреляй — Иннокентий. Матвей смотри только, мясо тащи, помогай маленько. Ты сильный человек. — Иннокентий с уважением пощупал бицепсы лекаря.

Предложение Иннокентия понравилось Матвею Алексеевичу. Побывать в тайге, посмотреть на лесного красавца сохатого... Да почему не попробовать самому пострелять? В тайге надо этому обучиться.

— Сохатый я давно приметил, — продолжал Иннокентий. — Мясо много будет. Сохатый лучше коровы. Я видел в Сретенском корову. Э-кхе! — презрительно кашлянул Иннокентий. — Корова корми, а мяса нет и нет.

— Корова молоко дает, сметану. Ее из-за молока держат, — разъяснил Матвей Алексеевич, а сам подумал: неплохо бы завести корову, да и нанайцев приучить к молоку.

— Молоко? Э-кхе! — пыхнул дымком Иннокентий.

— Ладно, нахваливай своего сохатого, — посмеялся Матвей Алексеевич. — Согласен, пойдем за лосем. Что брать с собой?

— Брать ничего не надо. У Иннокентия все есть. Хлеба, рыбы возьми, однако, — и, понизив голос, добавил с лукавством: — Водка маленько бери, а? Не пить! — заторопился старик, заметив протестующий жест лекаря. — Духам тайги, а?..