Награда

Ванька-калмыковец

— Праздник когда? Ханьшин есть, тала есть — вот и праздник. Верно говорит Апа?

— Верно, — кивает головой захмелевший китаец Ли.

Второй день он сидит в фанзе старого Апы и пьет водку. Старый Апа слабее Ли, который чувствует себя еще совсем молодым. Ли подливает в фарфоровую чашечку Апы мутного ханьшина, настоянного на лимоннике, а сам умильно посматривает маслеными глазами на Сайлу, прислуживающую загулявшим мужчинам.

— Ай, на-на, ай, нэпа... — поет старый Апа. Дрожащей рукой берег фарфоровую чашечку, ловит грязными пальцами скользкие кусочки калужьей талы, сдобренной черемшой.

— Сайла, взгляни на меня, — просит Ли, удерживая ее за полу расшитого халата. — Улыбнись мне, Сайла!

Сайла молча вырывает полу халата и выходит из комнаты. Потом долго стоит в темной половине фанзы, прижав руки к пылающим щекам. Противный Ли, зачем пристает к замужней женщине? Да и Апа противный, старый, взяли бы его скорее духи к себе. Сайла пугается кощунственной мысли, берется за нож, начинает чистить рыбу, чтобы работой отогнать приступ злобы. Нехорошо женщине быть такой сердитой, может тигра родить. Так сказал шаман Пору. Но мысли молодой женщины снова возвращаются к китайцу Ли. Последнее время он усиленно ухаживает за ней, ищет встреч. То появится с ней рядом на рыбалке, то задержит в лавке, куда Сайла забежит что-нибудь купить, то встретит вечером на улице, крепко схватит за руку и смеется, глядя прямо в глаза своими черными глазами. Сайла догадывается: не зря Ли заявился к мужу с корзиной водки. Не такие они приятели.

— Сайла!

Сайла метнулась в фанзу на зов мужа.

— Талы давай, голубики давай, — приказал Апа, смахивая с подбородка кусочки рыбы. Сайла принесла и поставила на низенький столик деревянную резную чашку с рыбой, туесок с голубикой и снова исчезла в сенях, провожаемая пристальным взглядом гостя.

«Почему так смотрит?» — думает встревоженная Сайла.

Посоветоваться бы со старшей женой, но Апа отослал ее проверять установленные на Амуре переметы. И ребятишек взяла с собой старшая жена.

Сайла садится на пол и снова принимается чистить рыбу. Собаки заглядывают в распахнутую дверь и машут хвостами. Сайла бросает псам рыбьи внутренности и вспоминает недавний разговор с Грушей и Марией. Речь зашла о судьбе женщины-нанайки. «Я бы на твоем месте бросила старого двоеженца Апу, — гневно говорила Мария, вызывая ужас своими словами у бедной Сайлы. — Ты, Сайла, человек, не вещь, понимаешь?» — «Обычай у них такой», — пытается смягчить слова Марии Груша. «Обычай», — покорно подтвердила Сайла. «Дурацких обычаев и у русских много, да мы от них отказываемся, — возразила Мария. — Две жены иметь — дикий обычай. Ведь противен тебе Апа?» — «Да»,— тихо ответила Сайла, опуская глаза. «Вот видишь! Уходи от него». — «А разве можно?» — «Можно! Нужно, если хочешь жить по-человечески».

Этот разговор запал в душу Сайлы. Она с трепетом чувствовала, как растет в ней протест, как все труднее подчиняться старому мужу. Иной раз хочется закричать на него, бросить ему в глаза грубые, оскорбительные слова. Только страх, с детства привитый страх перед всесильным мужчиной, удерживал Сайлу от открытого бунта. Она понимала, что когда-то этому придет конец, она переступит страх и произойдет что-то, чего она хочет и боится.

Предчувствие развязки томило Сайлу, и все меньше сопротивлялась она непонятному и властному влечению к протесту. А что, если вот сейчас зайти в фанзу и сказать Апе: «Я покидаю тебя, Апа». У старика от неожиданности откроется беззубый рот. Сайла злорадно улыбнулась... Но словно горсть снегу насыпали ей за воротник халата, когда она представила себе ехидный вопрос мужа: «Куда же ты хочешь уйти, Сайла? А, верно, сейчас осень, и ты хочешь, как медведь, залечь в берлогу?» И правда, куда она пойдет? К родным? Родственники наверняка отвернутся. Мать, отец, братья прогонят ее от родного очага. К тому же она не может оставить у Апы своих детей Чокчо и Кеку, не может! Нет, зря русские женщины сердитыми словами ранили слабое сердце Сайлы. Еще горше станет теперь ее жизнь.

— Ай, на-на, ай, на-на! — пьяно визжал Апа.

Китаец тоненько вторил ему. Потом в дверь просунулась потная голова Ли с всклокоченными волосами, свисавшими сосульками на бронзовый лоб.

— Зайди к нам, Сайла, — попросил он. — Чего одна сидишь? Рыбы больше не надо, сама иди сюда, с нами гуляй.

Сайла молча, с ожесточением скоблила рыбу. Отвернулась, чтобы не видеть лоснящегося лица Ли. Тогда он ввалился в сени и стал приподнимать Сайлу с пола. Она упиралась, но разве ей справиться с сильными руками мужчины?

— Танцуй, Сайла, — просит Ли, усаживаясь напротив старого Апы.

— Танцуй, жена, — строго приказывает Апа. Рука его тянется к початой бутылке ханьшина. — Выпей и танцуй. Гость хочет, чтобы танцевала. Желание гостя — закон для хозяина. Так говорю, Ли?

— Правильно говоришь, мапа, — почтительно отвечает Ли. Глаза его — щелки: он смеется.

— Ай, на-на, ай, на-на... — поет старик и прихлопывает в ладоши. Ему вторит гость. Сайла, не сгоняя с лица горестного выражения, кружится на одном месте в луче солнца, заглянувшего в маленькое оконце фанзы. Вьются, пляшут золотые пылинки, золотится рыбий расшитый халат молодой женщины, золотятся черные, как вороново крыло, волосы. Сайла танцует, и понемногу светлеет ее лицо. Уже не горе, а грусть в ее черных глазах, печальная улыбка трогает розовые губы. И если бы старый Апа и его гость были не так пьяны, может, поняли бы тогда тонкий узор танца Сайлы. Вот она плывет на легкой оморочке по широкому Мангму-Амуру, и синее небо над нею, и синее небо под оморочкой. Она плывет по небу, как эти снежно-белые облачка. А вот руки Сайлы тащат сети, вот тонкие, трепетные пальцы берутся за иглу и вышивают затейливый узор. Нет, не понимают танца ни гость, ни муж. Потому-то и танцует вдохновенно Сайла, что чувствует себя одинокой с этими пьяными мужчинами.

— Ай, на-на, ай, на-на...

Старик хрипит, расплескивает из чашки ханьшин на колени, раскачивается всем корпусом из стороны в сторону. Пьян Апа, но видит, как пристально смотрит на Сайлу гость, как руки его стараются поймать жену за подол халата.

— Эй, Ли, не смотри так на мою жену!

— На луну все смотрят, дорогой Апа, — любезно отвечает китаец. — Разве кто может запретить смотреть на луну? Так и твоя Сайла, она как луна. Пусть на нее все смотрят.

— Пусть смотрят, — соглашается старый Апа. — Хорошая у меня жена?

Китаец прищелкивает языком и закрывает глаза, выражая этим высшую степень восторга.

Апа заметно трезвеет, осмысленно глядит на гостя и спрашивает:

— Нравится тебе моя Сайла?

— Разве есть человек, которому не нравилась бы луна?

— Хороший ты человек, Ли. Я люблю тебя, — Апа прихлебнул из чашки. — Кого люблю, тому все отдам. Хочешь, я отдам тебе Сайлу?

Глаза китайца недоверчиво сверкнули. Он вскочил на ноги, пораженный. Старик шутит?

Сайла замерла на месте, с ужасом прислушиваясь к разговору мужчин.

— Не веришь? Апа никогда не говорил пустых слов, — гордо заметил старик. — Как Апа сказал, так и будет! Ли, бери Сайлу и веди в свой дом. Постой, — остановил он китайца, кинувшегося к молодой женщине. — Ты возьмешь и детей Сайлы и отдаришь меня тем куском шелка, что лежит в твоей лавке. Ха-ха! Я на этот шелк две таких Сайлы выменяю.

Ли согласен, пусть подавится шелком старый Апа. Сайла стоит многого. Ли хватает окаменевшую Сайлу за руку и тащит ее из фанзы.

Женщина как во сне идет за ним. Но вот сознание возвращается к ней. Она с силой вырывается из потных рук китайца и бежит к реке; еще немного, и она скроется от ненавистного преследователя. Но тут Сайла с ужасом видит, что по тропке, круто спускающейся к реке, поднимается Ван. Ли кричит брату, чтобы он задержал беглянку. Лицо Вана расплывается в улыбке, руки широко растопырены.

Сайла остановилась, как загнанная псами кабарга.

Братья медленно приближаются, сейчас схватят.

Сайла метнулась в кусты, китайцы, тяжело топоча ногами, погнались за ней.

На глаза Сайлы попалась одинокая фанза Иннокентия. Хозяина дома нет. Сайла заскочила в пустую фанзу, не помня себя, накинула крючок на дверь. Преследователи бешено забарабанили.

— Открывай, Сайла! Чего бегаешь? — кричит Ли. — Не бойся!

Тяжело дыша, Сайла оглянулась в растерянности вокруг. Что делать? Попалась, как лисица в ловушку. Взгляд задержался на дробовике. Сайла схватила ружье, оно оказалось заряженным. В дверь стали бить чем-то тяжелым, вот-вот сорвется крючок. Сайла решила лезть в узкое окошко, завешенное тряпкой. С трудом она выбралась из фанзы вместе с ружьем. Не успела перебежать полянку, отделяющую фанзу от леса, как Ван заметил ее и крикнул брату. Ли огромными скачками стал догонять Сайлу. Сайла бросилась к реке. Там лодки, там спасение. Она скатилась с обрывистого берега, в кровь обдирая руки и ноги. Ни одной лодки на воде. Сайла изо всех сил потянула по сырому песку тяжелую плоскодонку, но тут коршуном налетел с обрыва Ли и пошел к ней, широко улыбаясь.

— Ли бегает быстро, от меня не уйдешь, — посмеивается китаец. — Все равно моя будешь.

И тогда Сайла подняла ружье.

— Иди прочь! — крикнула она. — Шаг сделаешь — стрелять буду.

На мгновение китаец остановился, но снова шагнул к Сайле. И тут раздался выстрел.

Сайла выронила ружье и попятилась от убитого, не в силах оторвать от него глаз.

Из стойбища на гром выстрела бежали люди. Показалось искаженное гневом и испугом лицо Вана. Он кричал что-то и указывал на Сайлу. «Убьют», — промелькнуло у нее в голове. И первая мысль о детях. Это, наверно, и привело ее в чувство. Сайла бросилась бежать вдоль берега, ничего не видя под ногами.

Солнце клонилось к закату, когда Матвей Алексеевич с Иннокентием приближались к тому месту, куда выходили пастись сохатые.

День был теплый, почти жаркий, хотя осень уже выжелтила листья берез и осин. В воздухе серебрились паутинки, роились несметные тучи мошки и комаров.

Большой залив, образовавшийся на крутом повороте шумливой реки, был спокоен. Деревья, как в зеркале, отражались в его зеленой воде.

На берегу следы сохатого. Даже неискушенный в охотничьих делах Матвей Алексеевич с первого взгляда определил, кому принадлежат круглые вмятины в сырой земле.

— Чайку бы сейчас, Иннокентий, — сказал он, присаживаясь на землю.

Старик испуганно замахал руками:

— Огонь нельзя жечь, Матвей. Сохатый — хитрый, чует далеко. Воды попей. Тут вода хорошая.

Охотники поели, попили холодной воды. Иннокентий закурил трубку.

— А он когда выходит пастись, сохатый? — спросил Матвей Алексеевич, вытягиваясь во весь свой могучий рост на теплой земле.

— Темно мало-мало станет, придет, однако, — отозвался после некоторого молчания старик. — Другой раз и не придет. Ждать надо.

— Вот здорово! Может и не прийти?

— Может. Мы его звать будем маленько. — С этими словами старик покопался в своем мешке из сохатиной кожи, достал берестяной рупор-рожок, громко и гнусаво прогудел: «о-о-о!» Утробный звук очень походил на зов лосихи.

— Он думай, здесь баба, быстро-быстро бегай,— посмеивался Иннокентий.

Потом нанаец стал рассказывать о повадках лосей. Однажды сохатый, обычно зверь мирный, погнался за Иннокентием. Зимой дело было. Впервые опытному охотнику пришлось удирать от разъяренного сохатого на лыжах по склону пологой сопки.

— Хочет на лыжи наступать. Кусаться не может, ногами топтать хочет. Еле-еле убежал. Мокрый, однако, спина был, так напугался, — щурит в усмешке глаза Иннокентий.

Матвей Алексеевич слушал старика и смотрел на высокое бледно-голубое небо, по которому медленно плыли облачка, позолоченные вечерним солнцем. На душе было покойно и радостно. Он не раздумывал, откуда исходит эта радость. Причина ли в отдыхе после изнурительного дневного перехода, или в тихом шепоте речных струй, или в голубом, немного грустном небе, или в этой тишине, нарушаемой только комариным зудением. Давно Матвей Алексеевич не оставался вот так, один на один, с природой. Вольница, и стойбище, и заботы о медикаментах, кооператив — как что-то далекое-далекое. Он начинал понимать людей, с нетерпением ожидающих охотничьего сезона, преодолевающих всевозможные препоны, чтобы выбраться из дому и побродить с ружьем но тайге. Жить в тайге — значит быть охотником, надо обязательно иметь свое ружье. Это он одолжил у Петра. Пока шли к плесу, Иннокентий все наставлял фельдшера, как вести себя на охоте.

Матвей Алексеевич не заметил, как задремал. Иннокентий осторожно разбудил его.

— Вставай, Матвей. Идем, покажу тебе, где сидеть. Сохатого ждать будем.

Вечерние сумерки опустились на тайгу, замигали звезды. Тонкий пояс прозрачного тумана повис над рекой. Спотыкаясь о кочки, Матвей Алексеевич шел за Иннокентием. Старик усадил его в кусты.

— Стреляй я, ты — смотри. Потом сам будешь сохатого промышлять, — поучал Иннокентий. — Кашлять, чихать не надо. Испугается сохатый.

— А он скоро придет? — осведомился Матвей, обвязывая голову Грушиным платком, чтобы не досаждали комары.

— Кто его знай, — неопределенно ответил Иннокентий и скрылся в кустарнике.

Тихо в тайге днем, но еще тише ночью. Только комары звенят в воздухе. Лицо горит от укусов этих ненасытных тварей, а до утра еще далеко. Матвей Алексеевич с особым уважением думает о необыкновенной выносливости Иннокентия, его терпении и стойкости. Быть охотником — не такое уж легкое дело.

Пожалуй, и двух часов не просидел в скрадке Мартыненко, а уже заломило ноги, ноет спина от неудобной позы, так и хочется махнуть на все рукой и поразмяться, ополоснуть в речке пылающее от укусов лицо. Да и молчание надоедает. Иннокентий не издает ни единого звука.

— Иннокентий! — тихо позвал Матвей Алексеевич. Иннокентий не откликнулся. Фельдшер улегся поудобнее. Ветки затрещали под тяжестью его тела. Вспомнив, что Иннокентий наказывал сидеть тихо, Матвей Алексеевич постарался больше не шевелиться и уже стал дремать, когда раздался призывный рев лосихи.

— О-о-о! — загудело совсем рядом.

«Иннокентий гудит», — догадался Матвей Алексеевич. Сон как рукой сняло.

Страстный зов далеким эхом отозвался в тайге. И снова надолго установилась тишина.

Призывал ли еще лося берестяным рупором Иннокентий, Матвей Алексеевич не знал. Он уснул. Очнулся, когда небо окрасилось в розовый цвет. Было светло. Не шелохнувшись, стоял камыш. В дальнем конце залива четко виднелась большая коряга, засевшая на мели. Причудливые корни коряги торчали над водой.

Вечером коряги не было. Значит, принесло течением.

Но что это? Коряга закачалась и двинулась к берегу, где засели охотники. Теперь, когда коряга подплыла ближе, выйдя из тени на освещенное место, Матвей Алексеевич понял, что это рогатая голова огромного сохатого. И сразу гулко забилось сердце. Он невольно посмотрел в сторону кустов, где притаился Иннокентий. Не спит ли старик? Руки дрожали, крепче сжимая берданку. Никогда он не предполагал, что в нем таится такой охотничий азарт: видно, до поры дремали в нем эти чувства.

А сохатый неторопливо подплыл к берегу, остановился в зарослях ира. Над водой показалась темная спина, мохнатая холка. Лось с шумом втягивал ноздрями воздух, потом опускал голову в воду, ловя на дне лакомые стебли. Поднимая голову из воды, сохатый быстро жевал стебли, чутко прядая ушами. Вода ручьями стекала с горбоносой морды. Постепенно он выходил на мелководье. Когда Матвею Алексеевичу показалось, что зверь, добравшись до прибрежных тальников, скроется, рядом раздался оглушительный выстрел. Облачко дыма таяло над кустами, где сидел Иннокентий. Сохатый подпрыгнул, резко повернулся и огромными скачками ринулся прямо в сторону Матвея. У Матвея замерло сердце: «Раздавит. Бежать...» Но тут Иннокентий выстрелил второй раз. Сохатый, глухо застонав, упал в нескольких шагах от фельдшера.

Из кустов показался Иннокентий. Старик подошел к сохатому, внимательно осмотрел его и крикнул:

— Вылазь, Матвей, шкуру снимать будем!

Матвей прохаживался по лужайке, размахивая затекшими руками. Иннокентий расчищал место вокруг сохатого, чтобы удобнее было свежевать зверя. Они с трудом перевернули тушу на другой бок. Иннокентий умело орудовал острым ножом, снимая лосиную шкуру.

— Однако, пугайся, Матвей, маленько? — хитро щурился Иннокентий.

— Не маленько, а здорово напугался, — честно признался Матвей Алексеевич. — Этакая громадина летит на тебя, как снаряд. Затоптал бы насмерть. — При одном воспоминании мурашки поползли по спине.

— Тебя не видел, к тебе не бежал, — уверенно возразил старик. — На меня прямо бежал, на выстрел. Очень сердился сохатый.

Поразмыслив немного, Матвей Алексеевич согласился с Иннокентием. Раненый зверь бежал прямо на него, на охотника. Да и упал сохатый, сраженный наповал второй пулей, у скрадка Иннокентия. Фельдшер восхитился выдержкой старого охотника, пославшего пулю в бегущего на него зверя.

— Промашку дал, — сокрушался меж тем Иннокентий. — Второй патрон портил. Всегда с одного выстрела бил сохатого. Старею, однако...

Вскоре недалеко от сохатиной туши весело горел костер, и в котле варилось мясо. Потянуло вкусным запахом свежины.

Иннокентий вырезал часть губы сохатого и с аппетитом стал жевать.

— На, попробуй, Матвей, — протянул он кусок сырой губы, похожей на березовый гриб. — Шибко вкусно. Губу только охотник ест.

Матвей Алексеевич попробовал... и с отвращением выплюнул. Иннокентий засмеялся, глядя на брезгливое выражение лица фельдшера. Зато с большим аппетитом ел Матвей Алексеевич вареную сохатину.

Занятые едой, они не заметили, как к берегу причалила лодка. Из лодки вылез человек и по-звериному тихо подошел к костру.

— Приятного аппетита, господа! — насмешливо сказал гость, присаживаясь к огню. Обвисшие усы, узко поставленные к переносице глаза...

По глазам Матвей Алексеевич сразу признал в пришельце лесоруба, делавшего перевязку у Киреева. Там, в полумраке сеней, он не мог хорошо его рассмотреть. Теперь гость произвел еще более неприятное впечатление. В голосе, во всем облике незнакомца было что-то отталкивающее, грубое, вызывающее. Вместо щегольских галифе и кавказской рубахи на нем были кожаные штаны, замасленный френч английского образца с распоротыми под мышками швами. Голова была повязана платком, поверх платка порыжевшая офицерская фуражка.

— Я вижу, вы не гостеприимны, — продолжал в том же тоне пришелец. — Ну, я не привередливый, могу и напроситься. — Он снял с плеча карабин, положил его рядом и бесцеремонно заявил: — Со вчерашнего дня, признаться, ничего не жрал.

Гость вытащил из ножен, болтавшихся у пояса, острый нож, запустил грязную руку в котел и достал изрядный кусок сохатины. Он ловко резал мясо у самых губ и громко чавкал, не обращая внимания на Мартыненко и Иннокентия.

Матвей Алексеевич бросил взгляд на старика. По растерянному выражению лица Иннокентия догадался: старик боится гостя и, возможно, знаком с ним.

Иннокентий подбросил в костер сырых веток, и густой дым на мгновение закрыл их от взора непрошеного гостя. Иннокентий быстро прошептал:

— Бандит... Плохо!

— Вы о чем там шепчетесь? — насторожился пришелец, обгладывая кость крепкими желтыми зубами. — Признали небось? Ну и признавайте. Я-то вас хорошо знаю. Ты — лекарь, — указал он на Мартыненко. — В Тайхине живешь. А ты — Кешка. Я всех в тайге знаю. На сотни верст... И меня знают, — не без хвастовства добавил он. — Слыхали о Ваньке?

«Ванька-калмык! Предводитель банды!» Давно забытое вновь встало перед Матвеем Алексеевичем. Эти узко поставленные, наглые глаза, эти зубы! Он узнал того офицера-калмыковца, который расстреливал людей в Полетном.

Наверное, что-то такое прочитал в его глазах бандит: он весь подтянулся, бросил недоеденное мясо в котел, отер губы, не сводя сверлящего взгляда с Мартыненко.

— Я знаю, о чем вы оба думаете. Хотите схватить? Не таких видел!

Быстрым движением калмыковец поднял винтовку и нацелился в грудь Матвея Алексеевича.

— Я бы с вами не очень церемонился, да шухер лишний мне ни к чему. Старик, складывай в мешок сохатину, живо! Потом в лодку снесешь. Некогда мне с вами дипломатию разводить. Поторапливайся. А ты, лекаришка, не рыпайся, я птицу влет бью.

Чувство беспомощной злости охватило все существо Матвея Алексеевича. Он вспомнил предостережение Петра и проклинал себя за беззаботность. Броситься на бандита? Но их разделяет костер. Иннокентий? Старик, парализованный страхом, безропотно выполняет приказание калмыковца. Трясущимися руками он торопливо вталкивал мясо в мешки, припасенные Грушей. Два мешка уже перенесены в лодку. Ружье! Матвей Алексеевич покосился в сторону берданок, висящих на суку ивы. Далеко...

— На ружье поглядываешь? — насмешливо заметил бандит, угадав мысли. — Сиди лучше. Не так уж я прост, как ты полагаешь.

Запыхавшийся от быстрой ходьбы с грузом Иннокентий вернулся за очередным мешком. Калмыковец не обращал внимания на старика, привыкший к беспрекословному подчинению таежных охотников. Но здесь произошло то, чего не ожидали ни бандит, ни Мартыненко: нанаец вдруг кинулся на бандита, пытаясь вырвать из его рук винтовку. Бросив ее, бандит подмял Иннокентия и вцепился ему в горло. Матвей Алексеевич опомнился, схватил винтовку и ударил калмыковца прикладом. Ударил неумело, — бандит, матерно ругаясь, вскочил и кинулся в кусты.

— Стреляй, уйдет! — прохрипел полузадушенный старик.

Матвей Алексеевич выстрелил наугад. Прислушался. Треск сучьев раздался под кручей берега.

— Живой! Беда, Матвей! — взмахнул руками старик. — Еще стреляй. Худо, если уйдет! — И сам схватил берданку.

Они увидели Ваньку у самой воды. Оба враз выстрелили, но промахнулись. У охотника дрожали руки и плохо видели заслезившиеся глаза, а Матвей Алексеевич вообще плохо стрелял.

Ванька скрылся за большим валуном, кричал, надсаживаясь:

— Ребята, ко мне!

— Беда, Матвей! — дрогнувшим голосом сказал Иннокентий. — На том берегу много люди есть. Тоже калмыки. С ружьями. Они к Ваньке, однако, бегут. Уходить надо. В лодку скорее, — тащил он Матвея Алексеевича, испуганно оглядываясь.

— Ваньку надо взять. Судить его надо, мерзавца, — колебался Матвей Алексеевич.

— Не надо Ваньку. Сейчас сюда его товарищи приходи, нас стреляй. Бежать надо, плыть, — возбужденно доказывал Иннокентий.

Они побросали в лодку свои вещички, прыгнули сами, и лодка вырвалась на стремнину таежной реки.

На противоположном берегу Матвей Алексеевич увидел несколько человек. Они суетливо спускали на воду плоскодонку. Да, еще немного помедлил бы Иннокентии, и несдобровать им, пристрелили бы их бандиты обоих и бросили в Днюй. Только сейчас Матвей Алексеевич почувствовал опасность, которой они подвергались. Запоздало заныло сердце, и холодок пробежал по спине.

Иннокентий пытался раскурить трубку, но руки его мелко дрожали.

— Сильно напугался, Иннокентий? — спросил старика Матвей, когда тот, наконец, справился со своей трубкой и задымил.

— Чего не испугался, здорово, однако, испугался, — чистосердечно признался он, нервно смеясь.— Думал, сейчас к духам уйдем оба. Зверя так не пугался, как Ваньку-калмыка. На медведя ходил — не пугался, амбу-тигра встречал за Сихотэ-Алинем — на землю ложился, прошел амба мимо, не тронул. Калмык хуже амбы. А ты испугался?

— Да чего скрывать: струхнул я тоже, Иннокентий. Зверь действительно опасный. Да вот упустили мы его.

Матвей Алексеевич с братской любовью смотрел на Иннокентия. Калмыковец мог прирезать старика ножом, мог пристрелить или задушить. И в то же время Иннокентий знал, что бандит отпустил бы его в стойбище невредимым. Бандиты не могли ссориться с нанайцами. Тайга — дом нанайца, у него калмыковцы берут пищу и одежду. Но старый охотник почувствовал, какая беда грозит его другу, русскому лекарю, и бросился на защиту, пренебрегая смертью.

— Славный ты человек, Иннокентий, — в порыве благодарности сказал Матвей Алексеевич.

Старик взглянул на него и недовольно хмыкнул.

— Умирать кому хочется? А на любого зверя надо первому бросаться, — назидательно пояснил Иннокентий.

Не любит старик нанаец похвал, всегда смущается и сердится. «Я девка, что ли есть, хвалить меня?»

На что надеются бандиты? Неужели еще верят, что Советская власть непрочна, что старые порядки в Приамурье восстановятся?

Занятый тревожными размышлениями, Матвей Алексеевич и не заметил, как их лодка вырвалась из Анюя и заколыхалась на спокойной волне Амура. Матвей взялся за весла, и они понеслись к обрывистому берегу тайхинской протоки. От фанз бежали люди, впереди ребятишки.

— Сохатый, сохатый! — радостно кричали они. Но взрослые были необычно молчаливы и серьезны. Первым к лодке подошел Сергей Киле и стал помогать вытаскивать лодку на берег. Лицо его было бледное и растерянное.

— Что случилось? — подозревая недоброе, с беспокойством спросил Матвей Алексеевич. Может, в стойбище уже прознали про их встречу с Ванькой-калмыковцем? В тайге новости распространяются с непостижимой быстротой.

— Сайла китайца Ли убила... Из ружья... Вот здесь, на берегу, — Сергей указал на опрокинутую лодку. — Груша Сайлу увела к себе. Ты, Матвей, иди скорее. Шибко шумят у твоего дома. Ван и дружки его. Грозятся...

Матвей Алексеевич, не дослушав Сергея, бросился к дому. Выбежав на косогор, он увидел около своей фанзы толпу людей. Они размахивали руками и кричали. При появлении Мартыненко люди умолкли, расступились, пропуская его к закрытой двери.

— Почему такие крики у моего дома? Что случилось? — сдерживая волнение, спросил Матвей Алексеевич.

Заговорили все разом:

— Человека убили... Китайца Ли!

— Сайла убила!..

— Закон тайги нарушила, отвечать должна...

— Его тоже умирай!.. — вопил Ван, потрясая двуствольным ружьем. — Зачем твоя жена Сайлу прятала!

— Прошу всех уйти от моего дома, — холодно произнес Матвей Алексеевич. — Я не допущу самосуда над женщиной. Если она виновна, то будет отвечать перед советскими законами, а не перед законами тайги. Понятно? Сайлу я в обиду не дам.

Слова Матвея Алексеевича отрезвили толпу нанайцев. Люди поняли, что он будет защищать Сайлу, и ссориться с русским лекарем не хотели.

Только Ван продолжал шуметь и выкрикивать угрозы. Он наступал на Матвея Алексеевича, пытаясь оттереть его от двери, и даже осмелился направить на него свое ружье.

— Пу-пу, стреляй твой буду! — грозил Ван, взвизгивая.

Выведенный из терпения Мартыненко вырвал ружье из рук китайца и ударом об угол фанзы вдребезги разбил его.

Ван оторопел и пустился наутек. И, только отбежав на почтительное расстояние, прокричал что-то угрожающее.

Дверь перед Матвеем раскрылась, и он вошел в фанзу. В углу сидели, обнявшись, Сайла и молодая учительница. Нанайка плакала безутешно, а учительница уговаривала ее, как ребенка. «Ну, сегодня мне везет, второй раз под дулом ружья оказался»,— подумал Матвей Алексеевич, решив умолчать о стычке с бандитом.

— Несчастье-то какое, — встревоженно заговорила Груша.

— Слышал. Причина?

— Этот старый дурак Апа продал Сайлу китайцу. Тот хотел взять ее как вещь. Сайла защищалась.

— Мерзавцы! — выругался Матвей Алексеевич и подошел к Сайде. — Не плачь. Мы тебя не выдадим... Не выпускай ее, Груша, покарауль.

А на другой день приехал начальник милиции из волости и увез с собой Сайлу. Оставлять ее в стойбище было небезопасно. Приспешники Вана могли расправиться с молодой женщиной.

Тщетно убеждали Сайлу Матвей Алексеевич и остальные, что там будет лучше. Сайла плакала, словно навсегда прощалась с родными местами.