Награда

Приемный день

Через день Матвей Алексеевич вел прием в амбулатории — маленькой комнатке в этом же больничном доме. А посетителей становится все больше. Раньше к Мартыненко обращались лишь в тех случаях, когда шаман отказывался лечить, ссылаясь на всесилие злых духов, или когда камлание явно не помогало. Приходили все больше женщины и дети. Женщины, приводя ребятишек, быстро привыкали к новым приемам врачевания.

Посетители нерешительно переступали порог амбулатории, долго переминались у дверей, не решаясь присесть на белоснежные скамьи, украдкой заглядывали за дощатую перегородку, где за столом сидел Матвей Алексеевич. Ребятишки морщили носы, принюхиваясь к запаху лекарств, черными глазенками следили, как Груша кладет в кастрюлю с кипящей водой блестящие ножи и похожие на ножницы железные предметы.

— Ну что ж, Груша, иди приглашай, кто там первый? — говорил Матвей Алексеевич.

Так бывало каждый раз. Груша выходила в тесную приемную и уговаривала показаться врачу. Если бы не ласковый, дружелюбный голос Груши, многие из этих трепетно ожидающих пациентов так бы и не осмелились рассказать о своих недугах.

— Иди ты, эниэ, — зовет Груша пожилую женщину. Та благодарно улыбается: Груша назвала ее матерью. Придерживая на груди расшитый халат, больная входит в амбулаторию, садится на краешек табуретки у стола.

— На что жалуетесь? Болит что? — спрашивает Матвей Алексеевич.

Женщина вздыхает, смотрит на Грушу, ища у нее поддержки. Потом тихо произносит:

— Хэмдэ... энуси... Хэмдэ.

— У нее болит желудок, — поясняет Груша.

Мартыненко до сих пор научился лишь здороваться по-нанайски, а Груша уже свободно разговаривает с жителями о несложных делах. И это очень нравится нанайцам. Женщины охотно учат ее, объясняя названия предметов и явлений. Груша любознательна и способна. Она давно усвоила латинские названия лекарств и болезней. Могла даже определить, чем человек болен. Нередко, когда Матвей Алексеевич уезжал по вызову в отдаленное селение, Груша самостоятельно назначала и готовила больным лекарства. Жители стойбища считали Грушу не менее искусной, чем ее богатырь муж.

— Раздевайтесь, надо посмотреть, — приглашает пациентку Матвей Алексеевич.

Поняв, что от нее требует лекарь, женщина испуганно вскакивает, намереваясь уйти. Груша удерживает ее.

— Раздевайся, эниэ. Снимай халат.

— Нельзя... Хусэ най...

Хусэ най — мужчина, значит. Это слово уже знакомо Матвею Алексеевичу: не раз он слышал подобный ответ от жительниц стойбища.

Он вздыхает с досадой, бросает взгляд на жену.

Груша берет за плечи женщину, ведет ее за занавеску. Этот уголок фельдшер в шутку называет Грушиной приемной. Нашептывая что-то пациентке, Груша раздевает больную, осматривает ее.

— Говорит, когда голодна, желудок болит, — сообщает Груша. — Думаю, Матвей, у нее гастрит.

Мартыненко недовольно ворчит себе под нос: «Лечи таких вот, на расстоянии. Что я — ясновидец, шаман какой?..» И задает вопросы Груше: есть ли у больной изжога, болит ли временами грудь; что чувствует, когда поест жареного мяса. Задумчиво барабанит по столу пальцами. Что ж, пожалуй, похоже на гастрит.

Больная уже одета и снова сидит у стола, бережно придерживая градусник. Пациентке вручают порошки, микстуры, и Груша долго втолковывает ей, как нужно употреблять эти лекарства. Бывало уже не раз, что, желая ускорить выздоровление, больные выпивали лекарство в один прием.

Фельдшер вызывает нового посетителя. Теперь у стола появляется парень. Жалуется на ногу. С готовностью засучивает штанину, показывает побагровевшую икру. Неосторожно ставил перемет, в ногу впился отточенный крючок.

— Вместо рыбы сам попался, — пытается шутить парень, превозмогая боль.

Матвей Алексеевич внимательно осматривает ногу.

— Э-э, парень, вырезать придется крючок. Не струсишь?

— Режь, зарастет, однако, — бодрится парень.

Парня укладывают на топчан, обитый клеенкой.

Он посмеивается, хотя по лицу видно: не по себе незадачливому рыбаку. Парень старается не глядеть на эмалированный тазик, в который Груша укладывает сверкающие на солнце инструменты. Она привычно делает свое дело, отвлекая внимание парня от предстоящей операции расспросами о доме, о рыбалке.

Вот уже злополучный крючок извлечен. Парень сидит на топчане, отирая пот со лба: больно было, терпел. Он отвечает на вопросы Груши и гладит темными пальцами невиданной белизны повязку, радуясь ей, как украшению.

— Можешь идти. Через день придешь на перевязку, — напутствует парня Груша. — До свадьбы заживет. Есть невеста-то?

— Есть, — весело скалит белые зубы парень.

— На свадьбу не забудь позвать.

— Приду звать, — обещает парень, прощаясь. Думает: хорошая лекарка, веселая. Лекарь молчит больше, боязно его, а Груша веселая, шутить любит.

Красива молодая жена у Сергея Киле. Ее большие черные глаза смотрят открыто и радушно; такой взгляд присущ тем, кто видит в жизни радость. Эри, так зовут молодую женщину, пришла показать новорожденную. Ей не приходится ждать. Нанайцы охотно уступают очередь смелой Эри: «Иди, мы подождем маленько».

Счастливая мать с улыбкой смотрит, как Груша разворачивает пеленки.

— Как наша Антонина? Как наша пионерка поживает? — воркует Груша, осматривая ребенка.

Состоянием девочки остается доволен и фельдшер. Антонина — первый ребенок в стойбище, родившийся не в шалаше, а под крышей больницы.

Когда оборудовали больницу, Груша настояла, чтобы отгородили комнату и для родильного отделения. Поставили две койки. Иннокентий сделал две детские кроватки, покрыв их деревянные части затейливым орнаментом. Даже об игрушках позаботился, хотя Груша и говорила старику, что в кроватках будут лежать совсем маленькие несмышленыши.

Как-то к Матвею Алексеевичу пришел расстроенный Сергей Киле. Он вздыхал шумно и потихоньку про себя чертыхался.

— Что с тобой стряслось? — осведомился Мартыненко.

— Со стариками поругался, с тещей и тестем, — удрученно ответил Сергей. — Жена рожать собралась, ну и они уже устроили в тайге шалаш. Жену велят туда тащить, пока не поздно.

— Неужели потащишь? Ты с ума сошел, Серега!

— Зачем с ума! — обиделся Сергей. — Видишь: к тебе пришел. В больницу хочу жену привести. Спросить пришел, когда можно.

— А старики?

— Чего старики! Я муж! Я председатель! Чего старики? — кипятился Сергей, намеренно возбуждая себя, чтобы не сдаться на уговоры родителей.

В тот же день Эри привели в больницу. Это событие повергло в смятение стариков и старух; люди помоложе отнеслись к нему не с осуждением, а скорее с любопытством: что из этой затеи получится? У больницы толпились женщины, заглядывая в окошко на лежащую под серым одеялом Эри. Кое-кто пытался проникнуть в комнату, но Груша была непреклонна и никого не пускала.

И, конечно, в толпе любопытствующих были мать и отец Эри. Жаль родителям свое детище. Пропадет дочь, отступив от извечных законов предков. А если и родится ребенок живым, то болеть будет, потому что нельзя рожать в теплой комнате, о том любой таежный человек знает.

Родители настойчиво требовали, чтобы им возвратили дочь, обидными словами ругали глупого зятя, совсем потерявшего ум в этом сельском Совете.

Но пришлось старикам уйти ни с чем. Сергей пригрозил им, что отречется от них, если они не оставят в покое Эри.

Появления ребенка ждали не только Сергей и родители Эри, ожидало все стойбище. Ведь таинство рождения должно проходить в глухой тайге, среди природы, а тут председатель Киле решил поступить по-новому. Не ждет ли его большое несчастье?

Но Эри благополучно родила дочь. Едва она оправилась от родов, в больницу зачастили женщины-нанайки. Они с восхищением щупали белые как снег простыни, на которых лежала Эри, такую же рубашку, сшитую искусными руками Груши, смотрели ребенка, стараясь обнаружить какой-нибудь недостаток у смуглой девчушки. Но все было хороню. Мать счастливо улыбалась подружкам, потчевала их больничным обедом и невиданным еще в стойбище яблочным компотом. А мать Эри так и жила в больнице, беспокоясь о здоровье любимой дочки, и ее с трудом выпроваживали домой по вечерам.

Через десять дней Эри выписали. И опять сошлись люди, чтобы посмотреть на роженицу и ребенка. Груша сама укутала девочку и хотела уже вынести ее из дома, но родители Эри запротестовали:

— Нельзя выносить в двери, в окно подавай, — настаивали они.

Сергей только смущенно разводил руками: «Что с них взять: старики!»

— Но почему же обязательно в окно? — допытывался Матвей Алексеевич.

— Чтобы черт не нашел следов нашей внучки.

— Но ведь из шалаша тоже выносили ребенка?

— В шалаше дыру другую делают, следы путают, — поясняли старики.

Так и принял дочку Сергей через окно: решил на сей раз уступить старикам.

А после Сергею и Эри пришлось выдержать еще один бой с родителями и многочисленными родственниками, когда давали имя дочери. Были названы самые различные имена. Кто-то советовал по старому нанайскому обычаю назвать девочку «трухой». Дав такое неказистое имя, можно ввести в заблуждение злых духов, приносящих людям болезни и горе. В конце концов верх одержал Сергей, и девочку назвали Антониной.

После Эри уже две женщины родили в больнице, чем окончательно утвердили мнение, что нет вреда ни матери, ни новорожденному от того, что они находятся под крышей дома, а не в холодном шалаше, в тайге.

Приняв всех пациентов, Матвей Алексеевич отпустил Грушу и уже сам собирался покидать амбулаторию, как заметил в темном углу прихожей мальчика лет четырнадцати. Видно, он никак не мог осмелиться подойти к фельдшеру, уступая свою очередь другим.

Матвей Алексеевич пригласил парнишку к столу.

— Что у тебя?

— Отец прислал... — с запинкой произнес парнишка, уставившись глазами в пол.

— Ну, рассказывай, — ободрил его Матвей Алексеевич.

— Собака у нас обгорала, — осмелился парнишка. — Отец послал: «Пусть Матвей даст лекарство собаку лечить». Хорошая собака, — добавил от себя мальчик, вздохнув, — Вожак...

— Собак я не лечу, — мягко заметил Матвей Алексеевич.

— Говорили: всех лечишь, — поднял глаза парнишка.

Ну что с таким поделаешь! Мартыненко порылся в шкафчике, достал банку с мазью, подал мальчику.

— Попробуй помажь ожоги, авось выживет твой пес, — сказал он. Парнишка живо схватил склянку и выбежал из амбулатории.

Возвращаясь домой, Матвей Алексеевич вдруг вспомнил, что так и не проверил цены в кооперативной лавке. Решил, не откладывая больше, заняться этим делом. Можно ведь найти управу на обнаглевших мошенников. Жаль, что нет Петра Щуки. Жена его тоже в отъезде, на курсах кооператоров. Сергей Киле и другие соболюют. Но ждать их возвращения нельзя.

Груша поддержала мужа:

— Иди и проверь. Если что — судить надо таких мерзавцев. Только ты с ними будь осторожен. Про Чжана всякое говорят.

— Ну, мы с тобой калмыковцев не боялись, а Чжан-то нам не страшен, — усмехнулся Матвей Алексеевич.

Кооперативная лавка размещалась в доме, крытом гофрированным американским железом. По сравнению с убогими фанзами дом этот казался огромным. Один Апа Бельды имел еще такой дом, но и то поменьше размером.

Цепной пес яростным лаем встретил Матвея Алексеевича. На дверях висел большой замок. Ван открывал лавку, когда ему вздумается.

Мартыненко настойчиво постучал в ставню.

В доме ни звука. Матвей Алексеевич собрался было уходить, как дверь приоткрылась и показалась усатая голова Чжана.

— Доктор хочет что-то купить? — спросил Чжан, любезно улыбнувшись.

— Вы бы сперва пустили в лавку, потом спрашивали, — с иронией отозвался Матвей Алексеевич.

— Милости просим, заходите! — сияя, Чжан широко распахнул двери.

Входя следом за ним, Матвей Алексеевич подивился: где китаец так хорошо научился говорить по-русски?

Словно читая его мысли, Чжан обернулся и сказал:

— Вас удивляет, наверно, что я хорошо говорю по-русски? Но я родился и почти всю жизнь прожил во Владивостоке. Там научился, хотя русский язык, — в улыбке шевельнулись вислые усы, — гораздо труднее китайского. Да... товарищ Мартыненко.

«Товарищ» он сказал с запинкой, слово это для Чжана было явно непривычным, он легче сказал бы «сударь» или «господин».

Сразу за длинными темными сенями было просторное помещение, ограниченное с трех сторон прилавками. На стенах — полки, беспорядочно и неряшливо заваленные товарами. За прилавком стоял приторно улыбавшийся Ван. На улице сторож, тоже китаец, с грохотом открывал тяжелые ставни. В лавке становилось светлее.

— Очень рады, — не переставая скалить зубы, кланялся Ван, прижимая к груди тонкие нервные руки. — Вы давно не ходили в лавку. Груша мало-мало ходи, Матвей Алексеевич не ходи. Шибко плохо есть, а? — Ван хватался за вещи, разбросанные на прилавке, суетился, явно нервничал.

Мартыненко не хотел себе признаваться, что его очень тревожит предстоящий разговор, словно не он пришел уличать китайцев в обмане, а они его. Так всегда чувствуют себя честные люди, уличая негодяев.

— Вам что отвесить? Сахарку? — угодливо спро

сил Ван, заглядывая в глаза Матвея Алексеевича.— Вот сарпинка есть. Шибко хорошая сарпинка.

— Сарпинки не нужно, и сахару тоже. Я пришел как председатель ревизионной комиссии.

Лица торгашей вытянулись. Чжан быстро овладел собой, снова заулыбался, пригласил вежливо:

— О деле можно говорить в комнате. Прошу! — И буркнул несколько слов по-китайски своему племяннику.

Ван наклонил голову, скрылся в сенях.

Матвей Алексеевич прошел в небольшую комнату. Низенький китайский стол, на полу циновки. Но были и стулья. На стенах — шелковые полотнища с иероглифами.

Ван предложил гостю стул. Молчаливый и угрюмый сторож внес на подносе чайник и маленькие фарфоровые чашечки.

Чжан сам разлил чай, предложил гостю, учтиво поклонившись.

Матвей Алексеевич осторожно принял прозрачную, как яичная скорлупа, чашечку, отхлебнул. Напиток был ароматен. Мартыненко поставил чашку на стол и, избегая смотреть хозяину в глаза, сказал:

— Нанайцы жалуются, что вы их обсчитываете. Я пришел проверить, правильна ли жалоба. Покажите накладные на товары, прейскурант цен. Просьба моя понятна? Думаю, что вы — люди неглупые и понимаете, что рано или поздно любое мошенничество вскрывается. Не так ли?

Пока Матвей Алексеевич объяснял цель своего прихода, на пергаментном лице Вана проступили темные пятна, кожа на скулах натянулась, глаза гневно сузились. А Чжан оставался невозмутимым. Он подлил в чашку Матвея Алексеевича чаю, пододвинул поближе.

Ван вскочил, словно ужаленный.

— Кто говори? Его шибко плохие люди есть. Никто не обсчитал. Разве можно? Советская лавка есть, кооператив!

— Разве можно допустить подобное? — делая изумленное лицо, подтвердил Чжан.

— Вы не волнуйтесь, давайте говорить спокойнее, — сказал Матвей Алексеевич, хотя у самого руки дрожали. — Я прошу у вас документы. Если вы не виновны, то и разговор будет закончен. Но прежде надо убедиться.

— Нет документы, — холодно ответил Ван. Хотя он только что униженно вел себя, чувствовалась в сухоньком его теле хватка хитрого хищника. С таким нелегко бороться, но Матвей Алексеевич не собирался уступать.

— Я не уйду, пока не просмотрю документы, —« решительно заявил он, кладя руки на стол. — Поймите, что я лицо официальное.

Ван вопросительно взглянул на дядю, что-то про читал в его глазах, улыбнулся, прижал руки к груди

— Зачем сердиться? Можно все хорошо делать, а? — И скрылся за дверью. Через минуту вернулся, положил перед Мартыненко пачку помятых бумаг, какие-то ведомости. Матвей Алексеевич стал внимательно просматривать их. С подобной документацией ему приходилось иметь дело еще в Полетном. Сравнение цен в накладных, и тех, которые называли нанайцы, подтверждало жульничество Вана. Продавец самым бессовестным образом завышал стоимость товаров на десять, двадцать и даже на пятьдесят процентов. Об этом Матвей Алексеевич прямо заявил Вану.

— Все врут, плохие люди! — заорал Ван. — Вот цена, вот цена, — повторял он исступленно, потрясая пачкой накладных. — Врут! Я их жалел, шибко жалел всех, а они врут!

Пока Ван бесновался, Чжан улыбался, как бы прося у гостя снисхождения к слабости племянника. Потом на одно мгновение он сдвинул тонкие брови, бросив быстрый, как молния, взгляд на Вана. Ван внезапно умолк, словно ему закрыли рот ладонью, сгорбился, вышел из комнаты. «Ого! Дядя-то, оказывается, не последний человек в этом доме», — отметил Матвей Алексеевич.

— Нервы, — снисходительно проговорил Чжан, указывая на закрывшуюся за Ваном дверь. — Трудно работать с нанайцами. Невежественный народ. И вам тоже трудно, я знаю...

— Ваш племянник обсчитывает жителей. И я это докажу, — пообещал Матвей Алексеевич.

— Я не считаю, что Ван совсем невиновен, — хладнокровно начал Чжан с. вежливой улыбкой. Фельдшер насторожился. — Вы не найдете такого торговца, который бы немножко не мошенничал. А потери при перевозке, а мыши, а другие непредусмотренные потери? Ведь это торговля, дорогой мой доктор. Отсюда и мошенничества происходят.

— Потери учитываются официально. Есть нормы, — возразил Матвей Алексеевич.

— А вы поторгуйте! Нет, верно, попробуйте поработать хотя бы день и тогда убедитесь, что нормы эти незначительны, да!

— Если уж я пришел говорить вам неприятные вещи, — пропуская мимо ушей слова Чжана, продолжал Мартыненко, — то позвольте вас спросить, уважаемый, какое вы имеете право собирать долги для китайского купца, долги многолетней давности, сомнительные притом долги? Для вас что, советские законы не писаны? Может, тоже будете отрицать?

— Зачем отрицать, когда надо еще доказать, — не смущаясь, отозвался Чжан, поглаживая тонкой, женственной рукой длинные усы. — Я хочу только напомнить вам, дорогой доктор, что мы с вами живем в тайге... — В голосе его зазвучала металлическая нотка.

— Это что, угроза?

— Нет, зачем же? Просто дружеское предупреждение. Еще чаю? — нагловато щурясь, спросил Чжан.

— Благодарствую! — сердито отозвался Матвей Алексеевич. Он подал Чжану пачку накладных и вышел из лавки.

— Приходите в гости, будем всегда рады, — донеслось вслед.

— Приду еще, будете ли рады... — пробормотал Матвей Алексеевич, озабоченный предстоящей нелегкой борьбой.