Награда

В пургу

Охотники нашли Пору недалеко от стойбища. Шаман лежал на снегу без сознания. По следам быстро определили, что он шел с острова в стойбище, к людям, упал недавно, иначе бы замерз.

Шамана принесли в больницу. Он метался в бреду, кричал что-то бессвязное, рвал на груди засаленную рубаху, отталкивал Сайлу, пытавшуюся поставить градусник.

Матвей Алексеевич определил у него крупозное воспаление легких. Наверно, шаман вышел разгоряченный из фанзы после неистового камлания и простудился. Надежд на выздоровление было мало. Пору — болезненный, узкогрудый, изможденный. А Мартыненко хотелось просто по-человечески помочь старику.

— От тебя будет все зависеть, Сайла, — сказал ей Матвей Алексеевич. — Ухаживай получше за стариком, может, и выздоровеет.

Сайла ночи просиживала у постели шамана. Тоска бы загрызла ее в длинные зимние ночи, если бы не чудесная вещь — букварь. Она уже затвердила буквы и складывала их в звучные русские слова: «Мы не рабы... Ленин жив... Наша земля». Из слов получались фразы о новой, не всегда понятной жизни. Сайла радовалась, так радовалась, что даже иногда плакала. Теперь она вместе со всеми училась в ликбезе.

Когда об этом узнал ее бывший муж Апа, он пришел в школу и спросил ее:

— Зачем буквы тебе, Сайла?

— Чтобы было светло в моей голове, — ответила она.

— Ак-кха! — поперхнулся Апа. — Нет, в эту женщину определенно вселился злой дух!

Да, она будет учиться, станет лечить, как Матвей. Вот лежит на кровати шаман Пору и как ребенок повинуется ей. А ведь недавно он даже не удостаивал ее взглядом.

Когда Пору впервые пришел в сознание и глянул на темные худые руки свои, протянутые поверх белоснежной, как мех горностая, простыни, в единственном глазу его загорелся испуг.

У кровати появилась Сайла в белом халате, в марлевой повязке на черных волосах.

— Где я? Не в стране ли предков? — спросил еле слышно Пору, удивившись необыкновенной слабости своего голоса.

— Ты на этой земле, шаман Пору, — заверила его Сайла, поправляя подушку. Она накапала какой-то жидкости в чайную ложку и поднесла к губам старика.

Пору с брезгливой гримасой отвернулся от остро пахнущей ложки.

— Надо пить лекарство, — словно маленького, уговаривала его Сайла.

Пору поверил, что он на этой земле, только тогда, когда к нему подошел Матвей Алексеевич. Вряд ли русский лекарь может оказаться в стране предков вместе с ним. Шаман настороженно смотрел на фельдшера, впервые чувствуя расположение к этому большому, сильному человеку, обладавшему неведомым ему могуществом. Если верить Сайле, так только Матвей вырвал его из лап сильных и злых духов, овладевших им.

— Как мы выглядим сегодня? — дружелюбно спросил Матвей Алексеевич, откидывая простынь. — Дай-ка выслушаю тебя.

Он приложил черную трубку к сухой, пергаментной груди шамана и долго слушал, постукивая твердыми пальцами по ребрам. Потом перевернул старика на живот и опять прослушал. Фельдшер остался доволен.

— Ты, Пору, необыкновенно крепкий человек,— похвалил он. — С таким воспалением в твоем возрасте можно вполне уйти в страну предков, как говорят у вас. Но теперь тебе ничего не грозит. Надо только получше есть, и дело пойдет на поправку. И учти: это Сайла тебя выходила. Ночи просиживала у твоей постели. Ее благодари, старик.

Пору молчал. Он закрыл свой единственный глаз, чтобы не прочитали его мыслей. Душа шамана была в смятении. Никогда еще противоречивые чувства добра и зла не боролись так в его душе. Он продолжал считать врагом своим русского лекаря и в то же время не мог не быть благодарен ему за исцеление, хотя и не полностью приписывал это его заслугам. Правда, лежал он в больнице, пил противные лекарства, но, может быть, и духи его не забыли? Он лежал и думал, как мало силы осталось в его теле. Думал о том, как изменились времена: женщина — не шаман, а совсем молодая женщина, лечит шамана. Иной раз Пору хотелось, чтобы его расспрашивали, чтобы обогрели приветливыми словами участия. Откуда это желание, от старости? Закрыв глаз, Пору напряженно прислушивался к звукам жизни за стеной, жадно ловил ухом лай собак, крики ребятишек, веселый говор, смех проходящих мимо больницы девушек. Никогда Пору не был таким любопытным, никогда сердце его так не размягчали суетные проявления жизни.

Сайла приносила душистый чай, кормила старика ухой, давала лекарства, мерила температуру. И все делала молча. Пору хотелось, чтобы она заговорила, рассказала, что делается в стойбище, но Сайла молчала. А ведь он слышал, как она болтает с товарками... Пустые, недостойные шамана желания, пустые мысли поселились в старой голове. Может, он больше не нужен людям? От таких мыслей холодело сердце и болела голова, как после щедрого угощения водкой.

Однажды Сайла застала старика одетым. На голове рысья шапка, с которой и летом не расставался Пору, теплая куртка на плечах — подарок Апы. Куртку сшила Сайла.

Пору поклонился, проговорил с достоинством:

— Домой, однако, пойду. Совсем здоровый...

Как ни уговаривала она остаться, шаман наотрез отказался.

Матвей Алексеевич потом пожурил Сайлу за то, что рано отпустила больного.

«Интересно, как поведет себя шаман после пребывания в больнице», — размышлял Мартыненко.

А через неделю, возвращаясь домой в полночь, Матвей Алексеевич услышал в одной из фанз знакомое пение и рокочущий гул бубна. Улыбнулся, вспомнив, как он надеялся, что шаман, уверовав в медицину, бросит камлания. Пору — крепкий орешек!

Подоспели новые события, заставившие Матвея Алексеевича забыть о шамане. Вернулся из очередной поездки по факториям Петр Щука. В стойбище его ждали, чтобы сразу же провести собрание членов кооператива.

Собрание проводили в школе. Вся классная комната была наполнена до отказа. Сначала, несмотря на призывы Петра говорить смело всю правду о проделках мошенников, никто не решался выступить. Кто его знает: поговорят и разойдутся, а Чжан с племянником так и останутся в лавке торговать. В долг пороху или муки не дадут, хоть умри. Нанайцы отлично знали мертвую хватку и Вана и особенно его дядюшки Чжана, хотя Чжан официально не имел никакого отношения к кооперативу. Но попробуй скажи!

— Я скажу, — наконец поднялся с места Сергей Киле и бросил быстрый взгляд на Петра.

Петр ободряюще улыбнулся.

— Я скажу, — повторил Сергей, подбирая нужное слово. — Ван и его дядька — нехорошие люди! Да! Обманывают охотников. Больше денег берут за припасы...

— Ван машинка есть! — тонко выкрикнул старческий голос.

— Верно, — поддержал его Сергей. — А дядька Чжан еще долги собирает для купца-китайца, который в Китае.

Собрание возбужденно загудело.

— Хуже черта эти Ван и Чжан!

— В Амур их!

Матвей Алексеевич видел, что Ван сидел белый, как стена. Но Чжан был спокоен и даже чему-то улыбался, старая бестия.

— Тише, товарищи, — успокаивал собрание Петр. — Ваш кооператив, вам решать: работать Вану или нет. С Чжаном вопрос ясный: еще раз узнаем, что он собирает старые долги, выселим из стойбища. Пусть убирается! Верно говорю?

— Верно!

— Не надо Вана!

Люди осмелели, высказывали давние обиды на торговцев. Но, как ни старались Сергей Киле и Петр убедить собравшихся говорить по очереди, из этого ничего не вышло. Говорили все разом, кричали, чтобы слышнее было. И только дядя и племянник безмолвствовали. На лице Чжана была все та же загадочная улыбка.

С работы Вана сняли, потребовали, чтобы он и его дядя покинули лавку и перебрались жить в другой дом. Были предложения совсем выселить их из стойбища, но Петр не поддержал. С ним согласились и другие.

Вечером после собрания Матвей Алексеевич встретился на улице с Чжаном. Ему даже показалось, что торгаш специально искал этой встречи. Чжан преувеличенно вежливо поклонился и сказал:

— Не ожидал я от вас, доктор...

— Чего не ожидали?

— Вашими стараниями отстранили племянника от работы. Да и про меня наговорили...

— Вы сами виноваты, Чжан. Надо жить честно. Время не то. Неужели вы не поняли?

— Все понял. До свидания. Но... — Чжан пристально посмотрел на Матвея Алексеевича, — но тайга остается тайгой, милый доктор!

— Э, полноте, — сердито махнул рукой Мартыненко и пошел прочь.

— Теперь пурга три дня будет, — проговорил Иннокентий, попыхивая трубкой.

Он удобно уселся на пол у дверей и курит, изредка делая какое-нибудь замечание.

Нравится старику сидеть в доме Мартыненко. И они привыкли к ласковому, несмотря на кажущуюся суровость, услужливому и прямодушному человеку. Придет Иннокентий под вечер и сидит до полуночи. Он любит рассказы Матвея Алексеевича о войне, о дальних странах, о Ленинграде и Москве. Словно сказку слушает.

Матвей Алексеевич просматривает двухнедельной давности газеты, доставленные в стойбище только сегодня. Груша занята шитьем. Ярко горит десятилинейная лампа под жестяным абажуром, в камельке пышут жаром красные угли с синими язычками пламени. А за стеной бушует пурга, воет в трубе ветер, то дико угрожающе, то жалобно.

— А ты почему думаешь, что три дня? — спросил старика Матвей Алексеевич.

— Примета такая есть. Седьмой десяток живу, всегда так, — отозвался Иннокентий. — Это злые духи дерутся между собой, друг в друга дуют и снег бросают.

Матвей Алексеевич качает головой. Как поэтичен народ тайги, как непосредственно понимает природу! Давно собирается он записать сказки, которые ему рассказывает Иннокентий, да все как-то не выберет времени. Надо бы Ане поручить собирать фольклор.

Послышался глухой стук в дверь. Иннокентий поднялся, открыл засов. Вместе с человеком в избу ворвалось облако пара. Стряхивая снег и топая расшитыми торбасами — подарок учениц, — у дверей стояла улыбающаяся Аня. Груша бросилась раздевать свою любимицу.

— Ты что так поздно, в такую-то погоду? — встревоженно спрашивала Груша. — Можно ведь заблудиться.

— Что вы, тетя Груша, я здесь уже каждый кустик знаю.

Аня уселась на чурочку у самого камелька и, помешивая кочергой угли, сказала:

— Сегодня меня Кирилка удивил.

— Это чем же? — заинтересовался Матвей Алексеевич.

— Он написал стихи. Да, да, стихи! Правда, еще несовершенные, с рифмой там не все ладно, но — стихи. Я сердцем чувствую это. Удивительное понимание поэтического! Не верите?

Вопрос был адресован Матвею Алексеевичу, улыбнувшемуся словам девушки.

— Почему же? Верю! Перед твоим приходом я размышлял о том, что нанайцы — люди поэтичные, любящие песню, сказку, красивую легенду. А тут появляешься ты и говоришь о поэте. Какое совпадение!

Аня развязала платок, достала из кармана шубейки сложенный вчетверо тетрадочный лист.

— Почти неграмотный, читать и писать только научился, а уже сложил стихи! — с удивлением говорила девушка.

Матвей Алексеевич понимал душевное состояние молодой учительницы: не было бы этих стихов, если бы она не обучила Кирилку писать, если бы не открыла перед ним чудесный и большой мир книг.

— Ну, ну, почитай, что он там пишет, — попросил Матвей Алексеевич, откладывая в сторону газеты. — Кстати, Гомер тоже был неграмотный, да и слепой к тому же.

— Кирилка говорит, что по-нанайски — он ведь сочинил на нанайском! — получается лучше, — разъяснила Аня.

— У нас в стойбище жил такой, Бомбо звали, — заговорил Иннокентий. — Он тоже песни пел. Хорошо пел. Что увидит, про то поет. Хорошо! — Старик зажмурился от удовольствия, вспоминая песни Бомбо.

— «Книгу в руках держу», — прочитал Матвей Алексеевич первую строчку стиха. — Вот тебе, Анечка, и награда за твой труд. «И стихи Пушкина читаю», — продолжал он и задумался. — Стихи Пушкина — в далеком стойбище. «Памятник» помнишь, Аня? «И назовет всяк сущий в ней язык...» Может быть, твой ученик Кирилка — первый нанаец, прочитавший Пушкина...

Взволнованную речь Матвея Алексеевича прервал стук в дверь. На этот раз в фанзу вошел Кирилка. За ним в дверях показалась почти квадратная фигура человека в собачьей дохе до пят. Аня, увидев Кирилку, быстро спрятала листок со стихами. Ведь Кирилка просил никому не показывать. Но что делать, если так хочется похвастаться успехами ученика...

— Вот ко мне знакомый приехал, — указал на стоявшего у дверей человека в дохе Кирилка. — В гости заехал. Далеко отсюда живет. По пути, в гости заехал...

— Пусть раздевается, и ты снимай шубу, — обратилась к Кирилке Груша.

— Нет, мы сейчас пойдем. Нам только с доктором поговорить. Говори, Дзяпи, — обратился Кирилка к молчавшему гостю.

— Моя дочь ногу ломал, — сказал Дзяпи. — Ходил в тайгу, дрова собирать, ногу ломал совсем. Болит нога, как бревно, однако. Шаман был, самый сильный, с Горина шаман, не помог. Говорит: «Умрет, никто не поможет». Жалко дочку. Только замуж вышла. Муж молодой совсем, хороший охотник. Умрет дочка — плохо.

Нанаец жалобно сморщился, схватил Матвея Алексеевича за руку и стал просить:

— К нам в стойбище поедем. Лечи дочку. Ты хорошо лечишь, все в тайге говорят. И Кирилка говорит. — Не отпуская руки, нанаец просительно смотрел в глаза Мартыненко.

Матвей Алексеевич уговорил гостя присесть к огню и рассказать, как протекает болезнь дочки. Из его объяснения фельдшер понял, что бедная женщина мучается от сильной боли уже несколько дней. Лицо Матвея Алексеевича стало серьезным. Надо ехать.

Груша с тревогой смотрела на мужа. Она без слов угадывала его решение.

— А далеко ваше стойбище? — спросила она гостя.

— Не, — покачал он головой. — Пять солнц езды, самое большое. Скоро будем. Собаки хорошие.

— Пять суток в пургу... Матвей, может обождать? Погода-то: в двух шагах ничего не видно, — проговорила Груша умоляюще.

— Пурга утихнет, — ласково сказал Матвей Алексеевич. — Дзяпи человек опытный, дорогу знает. Собирай-ка меня в дорогу. Завтра утром пораньше приходи, — обратился он к гостю.

Тот заулыбался, обрадованный.

Скоро в притихшем домике слышен был только легкий храп Матвея Алексеевича. Груша собирала вещи в дорогу, прислушивалась к вою ветра за стеной.

Собаки скулили, лаяли, не хотели тащить нарты в белую суматоху пурги. Но Дзяпи заставил-таки собак двинуться вперед, и они рванулись с места. Груша еще говорила последние наставления: «Чай в белом мешочке... запасные носки...» Еще что-то крикнула, но ветер отнес в сторону ее слова.

Маленькая фигурка женщины и расплывчатый силуэт фанзы растаяли в космах бурана. Ветер был несколько тише вчерашнего, но идти все равно было трудно. Собаки норовили встать к ветру боком и сбивались с дороги.

Особенно неистовствовала пурга на ледяной равнине Амура, открытой всем ветрам. Ветер гонит сухой, как песок, снег; снег непрерывно сыплется с неба, плотно обложенного тучами. Ресницы, брови, борода моментально покрываются ледяной коркой. Шарф, которым укутан подбородок, примерзает к лицу. Надо с силой преодолевать упругий ветер,чтобы двигаться вперед. Опасно на таком ветру выбиться из сил и присесть отдохнуть.

Покрикивая на собак, впереди упряжки бежал на широких камусовых лыжах Дзяпи. Матвей Алексеевич шел на таких же лыжах по следу нарт. Он уже несколько раз порывался поменяться местами с нанайцем, но тот отказывался.

— Ты не умеешь бегать, как я, — говорил Дзяпи. — Я родился на лыжах. Всю жизнь, однако, бегаю. Иной раз по три дня бегу за сохатым. Я хорошо бегаю...

Дзяпи уговаривал Матвея Алексеевича присаживаться на нарты. «Силы береги, доктор». Но долго сидеть Матвей Алексеевич не мог. Неудобно. Спрыгивал с нарт, надевал лыжи и бежал догонять упряжку.

Мартыненко уже чувствовал большую усталость, когда упряжка вышла к левому берегу реки. Там ветер немного утих, стало легче идти. Да и сверху перестал сыпаться снег, лишь мела поземка.

Сначала Матвей Алексеевич страдал от ломоты в ногах, задыхался от быстрой ходьбы, но постепенно он втянулся в ходьбу, дышать стало легче. Изредка Дзяпи останавливался, тогда вся упряжка дружно ложилась в снег. Собаки отдыхали, выкусывая намерзший на лапах лед. Но Дзяпи не давал им долго засиживаться и снова шел впереди, прокладывая широкую лыжню.

Во второй половине дня Дзяпи объявил привал. Упряжка остановилась у прибрежных скал, в защищенном от ветра месте. Дзяпи бросил собакам юколы, быстро развел костер и поставил на огонь котелок со снегом.

— Чай будем пить, талу кушать, — сказал он, принимаясь строгать ножом пятнистую щуку в деревянную чашку.

После чая и талы Дзяпи закурил и стал молча глядеть в огонь. Думал ли он о больной дочери или просто сидел, устав от трудной дороги? Скорее, он был просто неразговорчив, этот человек с темным, продубленным ветром и солнцем лицом.

Докурив трубку, Дзяпи начал поднимать пинками повизгивающих собак, заметенных снегом.

Быстро сгущалась темнота. Пурга усиливалась. Матвей Алексеевич предлагал остановиться, выбрать подходящее место для ночлега, но Дзяпи ничего не отвечал, только ускорял шаг.

Вскоре закончится длинный, поросший ивами остров, и дальше — открытая равнина реки. А на открытом месте в такой заварухе они могут потеряться и погибнуть. Это же безрассудство!

Матвей Алексеевич решил действовать настойчивее. Он ухватился за низкий задок нарт, и упряжка встала, как вкопанная. Выбившиеся из сил собаки, наверно, обрадовались вынужденной остановке.

Матвей Алексеевич окликнул Дзяпи. Но тот исчез в снежном мареве.

— Дзя-а-пи! — кричал Матвей Алексеевич.

Собаки взлаяли, словно почуяв беду.

— Дзя-а-пи! — звал Матвей Алексеевич, ругая себя за необдуманный поступок.

Чья-то рука коснулась его плеча. Он обернулся. Это был Дзяпи.

— Зачем кричишь? — с мягким укором сказал он. — Я тебя не потеряю. Еще маленько терпи, отдыхать будем, чай сейчас пить будем. Недалеко мой родич живет, у него ночуем.

И верно, через несколько минут собаки вынесли нарты на косогор. Навстречу упряжке выбежали хозяйские собаки и набросились на пришельцев. Дзяпи разогнал палкой дерущихся псов. Упряжка уткнулась в стену приземистой фанзы, засыпанной снегом но самую крышу. В темной стене открыт.! светлое отверстие, и мужской голос произнес приветливо:

— Греться идите, я собак распрягу, юколы дам

Отодвинув полог, заменявший в фанзе дверь, Матвей Алексеевич первым вошел в фанзу. Довольно просторное жилье рыбака освещал огонь печурки и жирника, стоявшего в углу. Привыкнув к полумраку, Мартыненко разглядел женщину. Она сидела на кане и строгала ножом мерзлую рыбу. В другом углу он заметил три детские головки, с любопытством высунувшиеся из-под мехового покрывала. Матвей Алексеевич поздоровался с женщиной, но она ничего не ответила, словно была глухая.

Фельдшер расстелил шубу на кане, прилег, собираясь немного отдохнуть до прихода Дзяпи, замешкавшегося на улице, но сразу же уснул мертвым сном.

Проснулся Матвей Алексеевич оттого, что у него замерзли ноги: не снял валенки, а в обуви ноги всегда мерзнут во время сна. У потухшего камелька хлопотала хозяйка дома. Полог распахнулся, и в фанзу ворвался дневной свет. Вошел Дзяпи.

— Вставай, Матвей, однако, ехать надо, — сказал он, присаживаясь. — Пурга тише, совсем мало дует. Ехать можно.

Появился хозяин фанзы. Он успел поймать несколько щук. Хозяйка молча поставила перед гостями деревянную чашку с талой.

— Ешь, — сказал хозяин Матвею Алексеевичу. Вчера так лег, плохо! Бежать нельзя с пустым брюхом.

Скрепя сердце Матвей Алексеевич жевал мороженую рыбу и ежился: холодно было в фанзе. Глянул на потолок: дым уходил в отверстие, проделанное в потолке. Откуда тут быть теплу? А дети? Те все лежали на прежнем месте, укрытые с головой.

Раскуривая трубку, хозяин сидел на корточках и посматривал на гостей, молча жующих строганину, деликатно не тревожа их расспросами.

Оставив широкую равнину Амура, путники свернули налево, в узкую долину таежной речки. В тайге не отыщешь лучшей дороги, чем русла рек. Путь часто преграждают заломы, дымящиеся наледи. Смотри в оба, не то провалишься в ледяную воду.

Тяжело дыша, Матвей Алексеевич рысцой бежал позади нарт, стараясь не отставать. В короткие минуты передышки, отирая взмокший лоб, он думал с уважением о неутомимости Дзяпи. Хилый на вид, нанаец не сбавлял шага, прокладывая дорогу в рыхлом снегу. И казалось, останавливался лишь для того, чтобы дать передохнуть ему, Матвею.

— Тах, тах, тах!..

Снег. Снег слепит глаза белой однообразной пеленой. И черные стволы деревьев мало оттеняют эту одуряющую белизну. Высоко вверху качаются застывшие кроны лиственниц и тополей. Долину реки то и дело пересекают следы зверей.

Уже в темноте добрались путники до сопки Гиль. В скале углубление наподобие пещеры, защищенное с открытой стороны бревенчатым заплотом. Дзяпи натаскал сушняка, разжег костер, и через полчаса Матвей Алексеевич попивал чай.

Но лишь к вечеру следующего дня Мартыненко почувствовал запах дымка и услышал заливистый лай множества собак. Упряжка собак рванула и скрылась в редком березняке. Каюр и не подумал их останавливать: никуда не денутся, прибегут домой.

За неширокой таежной рекой высится гряда сопок. Над крышей фанзы вьется дымок. Черные, рыжие мечутся по белому снегу собаки.

— Стойбище! — радостно проговорил Дзяпи. Он был дома, предвкушал отдых, встречу' с родичами. Для него это конец тяжелого пути, а для Матвея Алексеевича — начало знакомства с новыми людьми.

Собаки подтащили нарты к одной из фанз и легли на снег, высунув красные языки.

Из фанзы вышел старик. Лицо его словно кора дерева, один глаз закрыт веком, но другой смотрит зорко и приветливо.

— Мой отец, — сказал Дзяпи Матвею Алексеевичу.

— Бачигоапу, — радушно поздоровался одноглазый старик и стал помогать сыну распрягать собак.

Вскоре вокруг собралась толпа жителей стойбища. Новый человек в тайге — большое событие. Люди, даже дети, вели себя с достоинством, сдержанно, ничем не выдавая любопытства.

— Наверно, умрет Сыпытка, — сказал молодой мужчина из толпы. Он встал перед Дзяпи, почтительно глядя ему в глаза. — Нога плохой совсем, дышит плохо, меня не узнает.

— Болтаешь, как женщина, Кетони! — неожиданно злым, тонким голосом крикнул Дзяпи. Молодой нанаец втянул голову в плечи. — Русский доктор приехал, лечить будет!

Как ни устал Матвей Алексеевич, наскоро выпив чаю, пошел проведать больную, сопровождаемый ребятишками и собаками. У многих детей сквозь лохмотья виднелось смуглое тело. В чем были в фанзах, в том и выскочили посмотреть на диковинного бородатого русского шамана. Матвей Алексеевич пытался познакомиться в пути с ребятишками, но они не понимали ни одного русского слова.

Фанза Кетони была в самом конце стойбища. Убогое жилье с малюсенькими оконцами, затянутыми неизбежным пузырем. В темной фанзе характерный запах гари — топят по-черному.

— Здесь, — схватил Мартыненко за руку Кетони.

На кане на чистой войлочной подстилке лежала молодая женщина. Беглого осмотра было достаточно, чтобы определить: у женщины скрытый перелом голени, температура высокая, слабый пульс.

— Давно она такая?

— Пять дней, — печально сказал Кетони.

Матвей Алексеевич задумался. Больную нужно вывозить отсюда. Он не хирург и вряд ли сможет сделать все необходимое. У больной пока нет гангрены, но она может быть.

Фельдшер приготовил жаропонижающее питье, с помощью Кетони напоил лежавшую в беспамятстве женщину, сделал ей перевязку и уложил поудобнее.

— Вылечишь? — спросил Кетони. В голосе не столько надежды, сколько любопытства, ребячьего любопытства.

— Трудно болеет твоя жена, — ответил Матвей. — Посмотрим, может быть, и вылечим.

— Так и шаман говорил, — согласился Кетони. — Долго лечил. Потом сказал: «Может, сама поправится. Дух дурной уйдет от нее, и поправится баба».

Матвей Алексеевич хотел сказать нанайцу, что врет его шаман, но ему было не до разговоров.

Утром Матвей Алексеевич снова навестил больную. На земляном полу — стружки от ритуальных украшений шамана. В фанзе терпко пахло дымом жженого багульника. Сыпытка тихо стонала, руки медленно сжимали и разжимали край мехового покрывала.

— Меня звала, может, здорова станет баба, — радостно заговорил Кетони, встречая доктора.

— Шаман ночью был? — хмурясь, спросил Матвей Алексеевич.

— Маленько шаманил. Бабу жалко, не ругайся, доктор. Вместе лучше лечить, силы больше у двоих, — успокаивал Кетони.

Повторный осмотр привел Матвея Алексеевича к тому же выводу: женщину надо немедленно везти в больницу. Но куда? Хабаровск далеко. В Сретенское? Там ожидали приезда хирурга, но приехал ли он? Решать нужно сейчас же, а язык не поворачивается сказать об этом Кетони. Что-то удерживает. Ответственность? Такое путешествие с больным по тайге, когда и здоровому путь этот порой непосилен?

В фанзе светло. Дзяпи торжествующе посматривал на Матвея Алексеевича, стараясь узнать, какое впечатление произведет на него такая, необычная в стойбище, жестяная пятилинейная лампа. Жилище Дзяпи сравнительно чище, чем у его сородичей. На стене плакат времен гражданской войны. На резном столике несколько книжек. Матвей Алексеевич взял одну: «Наша сила — наша нива». По таким букварям учит сейчас взрослых и детей милая Аннушка.

— Так вот, Дзяпи, Сыпытку надо в больницу везти, — вздохнув, сказал Матвей Алексеевич. — Иначе умереть может...

— Кетони — муж. Ему говорить надо, — сказал Дзяпи.

Против всякого ожидания Кетони яростно запротестовал.

— Не пущу никуда, моя жена! — кричал он, прыгая вокруг фельдшера, как рассерженный коршун. — Она глаза открывает, совсем скоро поправится.

— У нее гангрена может быть, умрет тогда твоя жена, — убеждал Матвей Алексеевич, но это мало помогало. Кетони так расходился, что начал угрожать фельдшеру.

— Убью тебя! — кричал он. — Прочь иди, кто звал!

— Русский лекарь время не жалел, к тебе в тайгу шел, чуть не замерз, а ты, неразумный бурундук, ругаешь его, — урезонивал разбушевавшегося зятя Дзяпи.

Он признавал право Кетони распоряжаться своей женой, но ведь Сыпытка была его дочь. Он воспитывал ее, учил грамоте. Дзяпи помнил, как она водила розовым пальчиком по бусинкам букв и шептала диковинные русские слова. Сейчас Сыпытка судорожно цепляется пальцами за край одеяла, угольками горят воспаленные глаза в припухших щелочках век. И волосы, густые и черные, с синим отливом, сбились в войлок. Неразумный, глупый совсем Кетони. Болезнь жены совсем отняла у него разум.

В фанзу набилось порядочно народу. Всем было интересно узнать, чем закончится поединок между Кетони и русским лекарем.

На какое-то мгновение Матвеем Алексеевичем овладело равнодушие: в конце концов зачем он тратит столько сил на уговоры? Пусть остается Сыпытка в этой темной фанзе, раз так хочет ее муж. Но Мартыненко тут же переборол минутную слабость.

— Товарищи, — обратился он к жителям села.— Помогите уговорить Кетони. Жена его умрет, если ее не свезти в больницу.

— Она дорогой умрет, — заметил кто-то.

— Далеко, ехать холодно...

— Не умрет, сам повезу, — возразил Матвей Алексеевич.

— Зачем столько говорить? — выступил вперед одноглазый отец Дзяпи. — Ты, Кетони, отпускай жену, не бойся. Только возьми от лекаря расписку, бумажку такую Если русский бумажку даст, то всегда выполнит, что обещает. Я бывал в Сретенском, такие бумаги видел.

Кетони задумался. Нанайцы привыкли уважать советы стариков, и предложение деда ему понравилось, но он еще пошумел ради престижа. Не может же охотник на людях менять свое решение!

Матвей Алексеевич понял хитрость старика. Он, конечно, не так верил в силу расписки, как хотел помочь увезти внучку, которую, видно, любил нежно, но любовь эту тщательно скрывал за нарочитой грубостью. Нежность недостойна охотника...

Кетони осторожно взял из рук Матвея Алексеевича расписку, в которой фельдшер обязался вылечить Сыпытку, спрятал бумажку в берестяную шкатулку и пошел запрягать собак. Ушел за своей упряжкой и обрадованный Дзяпи. Вслед за ними вышли остальные. Остался только старик.

— Русский Матвей, хорошо лечи Сыпытка, — дрожащим голосом проговорил он. — Хороший девка Сыпытка.

А Матвей Алексеевич размышлял над необычной своей распиской. А если не выживет Сыпытка? Надолго тогда потеряют жители стойбища веру в силу медицины. Не поспешил ли он? И все же иного выхода не было.

Собаки, впряженные в нарты, повизгивали от нетерпения. Дзяпи и Кетони выносили Сыпытку, завернутую в меха...