Карась всё больше и больше становился копчёным. Спорить с очевидным было бы глупо. Я не ем копчёную рыбу. Только видел, как едят другие.
Чешуя на его боках свисала клочьями, напоминая пряди коры эвкалипта, хвост странно изогнулся, а голова топорщилась будто череп динозавра обтянутый тёмной-тёмной иссушенной кожей. Но мудрый взгляд карих глаз выдавал недюжинный интеллект. Карась, не разевая рта, произнёс на испанском:
— Здрасьте.
Ничуть не страдая избытком вежливости, а уж желанием болтать с кареглазой рыбёшкой и подавно, я всё же хотел ответить. И не смог. Только просипел что-то нечленораздельное. Неучтивость вполне простительная. Висеть вниз головой со связанными руками и ногами, когда голова переполнена собственной кровью, как горшок кипящей кашей, и вот-вот лопнет, при этом пытаться говорить — не самый подходящий момент для этикета.
Карась кажется это понял. Чуть вскинул правую бровь, кивнул, мотнул хвостом и медленно поплыл в сторону. Я следил за ним, пока мутный, красный туман не переполнил всё вокруг. Тут сознание пронзили здравые мысли: «Почему он плавает в воздухе, а говорит на чужом языке?»
Четыре зелёных муравья спутали карты. Они высунули мохнатые головы из багрового марева нереальности и хором закричали:
— Пиастры! Пиастры! Пиастры!
Прозвучало это так язвительно, что у меня наконец хватило сил ответить тусклым и скучным голосом:
— Здрасьте.
Карась пожал плечами, но так и не улыбнулся.