Немного безумия (СИ)

Глава 16

Я не привык просить. За свою долгую жизнь я никогда не умолял. Максимум — взвывал к тем, кто есть на небе. Правда ли в этих пушистых облаках кто-то прячется?.. Именно прячется, боится показать длинный нос и бессовестно следит за людьми, нарушая их личные тайны и с любопытством замирая около самых нетривиальных трагедий. Не знаю и, должно быть, не узнаю никогда. Никогда… что это за слово? Я часто обращаюсь к смыслу обычных выражений, порой, и сам того совершенно не замечая. Меня интересуют буквы. Да, они выводят из привычного состояния. За крючками и чернилами кроется всё несчастье мира, но и счастья в них точно не меньше. Только истинный творец дерзнёт прикоснуться к слову и сотворить бабочку, у остальных же получаются жалкие, тяжело передвигающиеся по листам гусеницы. Как неприятно осознавать, что ты гусеница… Никогда. Всё моё существование сводится к простому обстоятельству.

Я подошёл к больнице с кремовым оттенком белого. Вокруг неё было полно людей, выглядевших в сто раз хуже, чем я: разбитые головы, порванная одежда, лоскуты свисшей окровавленной кожи. Толпы пыльных, раздосадованных и обескураженных граждан некогда великой державы, прозевавшие тот момент, когда их жизнь стала напоминать те самые тучи, что вечно плавают над городом. Когда же этот кошмар наконец закончится и улицы опустеют, лишатся голоса и умолкнут, чтобы не бередить слух?.. Я знал подходящий ответ, но не хотел его говорить.

Я зашёл в приёмную. Знакомая медсестра не обратила на меня никакого внимания: около её владений стояло человек сорок, угрожающих самостоятельно ворваться в палату к своим любимцам и ей было не до избитых детективов с плохой репутацией. Надеюсь, хотя бы треть её больничных гостей пришла навестить тех, кто свалился с гастритом или аппендицитом, а не стругал лозунги и теперь ждал тюремного заключения.

Пошатываясь, я подымался по лестнице. Всё было до боли знакомым, за несколько дней больницы стали моим вторым домом. Я находился в них даже чаще, чем в своём собственном доме. Интересно, он ещё ждёт меня, тихий семейный квартал?.. Я знаю ответ на этот вопрос, но не хочу его говорить.

Вскоре я нашёл комнату персонала, где вечно посиживает один единственный доктор. Я даже не знаю имени этого поборника справедливости, но уже хочу от него понимания и сочувствия.

В Ан-Роке нет хороших людей, стоило бы это запомнить и повторять вместо утренней молитвы. Я же постоянно забываю законы улиц из священного кодекса недоверчивых людей и вынужден набивать шишки.

— Опять вы! — доктор даже не удивился моему, казалось, весьма неожиданному появлению. Он словно знал, что я ещё вернусь. — Наконец пришли с деньгами?

— Нет, не угадали. — нечего извиняться, рассусоливать три слова на десять предложений и кланяться в ноги. На это слишком мало времени и слишком много гордости. — Я пришёл за маленькой услугой.

— И вам не стыдно приходить сюда без гроша в кармане? — судия в протёртом медицинском халате с вызовом взглянул в мои глаза. Я не отводил их, потому что не хотел показаться сломленным чужим напором. — Вам не ведома любовь к ближнему? Сочувствие? Сострадание?

— Хватит засыпать меня детскими риторическими вопросами. Маппи и так справится, для этого ей не нужна помощь. Вам ли не знать, доктор, что маленькие пациенты самые сильные духом? — меня и самого воротило от этих слов. Да, я бросил осколок человека, а сам сбежал… но я не могу, не имею сил признаться, что боюсь вернуться и посмотреть на плод моего поражения. Только не перед мистером добрых дел. Я не готов ещё раз увидеть последствия моей беспомощности… проклятая водка. Если бы не она, всё бы пошло по другому.

— Вы хоть знаете, что у девушки повышенная температура? Мне приходиться наведываться к ней каждый второй час! — кушетка, больничная палата, женское лицо… я не могу выносить запах спирта, вида помытых полов и чистых перин, сменянных медсёстрами.

— А вы слышали о пропаже детей на сталелитейной улице? — неловкий перевод разговора и попытка надавить на жалость, я только это и умею. — Так вот, я расследую это дело… И мне нужна ваша помощь. Вы единственный человек, что может спасти город, довольствуйтесь этим.

— И вы решили, что я помогу вам? — да, и так упьётесь собственной значимостью, что опьянеете и упадёте со скалы… как жаль, что постоянно приходится держать собственное мнение на коротком поводке. Оно ведь даже ни разу не пробежало по росистому полю, не вдохнуло дурманящего запаха цветов и не сделало кучку под кустом хороших отношений с людьми.

— Если вы хотите спасти детей, то… да, вы поможете мне.

Врач изобразил на своём благородном лице гримасу думающего человека. Уверен, он уже давно согласился, но ему не хотелось слишком быстро поддаться на уговоры такого мерзавца, как я.

— Но как я могу помогать преступнику? — и вправду спросил доктор, ожидая такого ответа, что помог бы ему в принятии верного решения.

— Тот парень сам напал на меня. Это честно, упрекать меня за нож, а его боготворить?

— Вы оба мерзкие негодяи. — хоть в чём-то мы сошлись. — Бедная девушка страдает из-за таких, как… — врач резко остановил обличающую гармонь и неожиданно добавил: — Из-за таких, как мы.

— Как мы? — с сомнением переспросил я, уставившись на огорчённого альтруиста. Эти добряки любят обобщать и засовывать себя в категорию злых людей. Они наверняка ждут, что их начнут разубеждать. Хвалебная речь потешит их эго.

— Да, вы не ослышались. Я тоже приложил руку к страданиям девушки, хоть и опосредованно. Хотел объяснить, что жизнь не заканчивается даже после тех ужасных событий, что с ней произошли… Но в итоге просто напомнил о её незавидной участи испорченной бесприданницы. Маппи подперла стулом комнату и отказалась с кем-либо разговаривать — вот последствия моей помощи. Да, она больше не будет пытаться покончить жизнь самоубийством, я уверен в этом… но от этого не легче. — похоже, мальчишке некому выговориться. Пусть поиграет в солдатики, пройдёт.

— Я ничем не могу ей помочь… — слабым шёпотом заключил врач, поставив диагноз своему бессилию. — А вот вы можете! — а вот это предложение было сказано громко и ясно, как неотвратимый судебный приговор. — Я помогу вам и сделаю всё, что в моих силах, если вы просто поговорите с девушкой.

— Исключено. — быстро резанул я, чтобы отбить у доктора всё желание спорить.

— Тогда вам не видеть моей помощи, ищите другого дурака.

— Вы очень жестокий человек. Бедные дети в паучьих лапах изнемогают от страданий, а вы будете упрямо требовать невозможного? — поверит, что он и в самом деле виновен или бесхитростная манипуляция выстрелит в пустоту?

— Я просто стараюсь быть справедливым. — Нет, упрямец не отступит, это видно по его напряженному и решительному лицу. Я плохо играю на слабостях характера.

Если таким людям, как доктор, залезет в голову какая-нибудь сумасбродная идея, то её уже не вырвешь оттуда даже раскалёнными клещами. Остаётся лишь смириться и молча пройти мимо. Но вот загвоздка, пройти мимо лежачего камня у меня тоже не выйдет, потому как этот самый камень является единственным вариантом для проверки моих детективный теорий.

Скрепя сердце мне пришлось принять условия врача:

— Ладно, вы поможете мне, а взамен я навещу Маппи. Обещаю. — и даже не держу в кармане фигу.

— Хорошо, я согласен! — моментально ответил врач, но, к моему огорчению, не протянул руки для закрепления сделки. Вместо этого он обстоятельно зевнул и, медленно встав с кресла, начал бродить по комнате, как приведение, пока не нашёл кружку с буровато-чёрными разводами от кофе. В неё закинулась ложка сахарного песка и полилось тёплое противное молоко. Последним ингредиентом шло само кофе. Его и кофе не назовёшь — так, порошок. Доктор понюхал его, закатил глаза от удовольствия и сыпанул целую горсть, а затем начал мешать всё это дело столовой ложкой.

Не обращая на кофеварение лишнего внимания, я выбрал себе стул и громогласно заявил об этом:

— Сидеть буду здесь, потому как моя просьба связана с бумажной работой. — доктор ничего не ответил и продолжил мешать кофе, видимо, согласившись с моим правом на рабочее место.

Я уселся на хлипкое кресло какого-то лекаря. Судя по пыли, оно давно пустовало.

— Маловато у вас кадров. — простовато съязвил я и закинул ноги на пустой столик. Прискорбно, что на нём нет дешёвых сигарет.

— Никто не хочет работать днями напролёт за символические деньги. — со знанием дела ответил врач и, перестав мешать кофе, подошёл к моему рабочему месту и скинул грязные сапоги. — Лучше открыть свою практику и помогать богачам, чем угождать бесполезным нищим.

— Это работает с любой профессией. — доктор чуть улыбнулся и затем отхлебнул немного кофе.

Пока врач оценивал его горьковато-сладкий привкус на языке, в комнате стало очень тихо, словно мы оказались на похоронах бесплатной врачебной практики в Ан-Роке. Но кофейное молчание продлилось не долго:

— У меня есть ещё десять минут перерыва, а потом мне придётся несколько часов проводить операции. Быстрее говорите, что вам требуется.

— Личные дела всех, кто сейчас находится в психбольнице. — доктор подавился чудо-напитком. Я не на шутку испугался, что он помрёт и мне придётся искать документы самому. — Вы понимаете, что просите? — спросил врач, как только откашлялся. — Это конфиденциальные документы, их не так-то просто взять. Наши больницы хоть и имеют общую документацию, мягко говоря, не дружат и предпочитают не совать в нос в чужой огород.

— Поэтому мне и нужен доктор, а не санитар, которого можно подкупить, пока он курит за углом больницы. — врач задумчиво всосал в себя кофе.

— Допустим, что я притащу вам несколько огромных папок. — сказал он спустя минуту раздумий. — Вы представляете, какого труда стоит их прочесть? Вы засядете тут на пару дней, даже если будете читать всю ночь напролёт.

— Я справлюсь. — без шанса на опровержение. — Можете не волноваться, детективы работают намного быстрее врачей.

— Вы сошли с ума, если хотите вычитать эту гору бесполезных заключений. Безумец.

— Хе-хе… знаете, я так часто повторяю в своей голове это слово, что в действительности обезумел.

Часть 2

Большинство честных контор уже давно закрылось и их хозяева не преминули сладко уснуть под лунным месяцем. Был поздний вечер. На сырые городские улицы вышли соблазнительные чулки и красный блеск для разбитых губ. Чёрный дым сменился облаками опиума, пресная вода обжигающим кальвадосом, а строгая серая роба с крапинками от машинного масла цветной рубашкой из потустороннего мира ярких цветов.

В моей комнате не было окна и лишь яркий свет больничных лампочек освещал листы жёлтой бумаги. Даже новая доза препарата уже не могла справится с тем грузом, что навалился на меня: буквы троились в глазах. Строка неумолимо шла за строкой, они сливались в общее чернильное озеро и затягивали меня в свой дьявольский танец рассерженного алфавита.

Жертвы, расчленёнка, поджоги, взрывы, извращения — всё это наполняло и без того огромный сэндвич из листков. Бутерброд, противоречащий основам нравственности. Я продолжал его есть, кусок за куском. Сжав кулаки, скрипев зубами, как старым стулом, я вчитывался и вчитывался в проклятые буквы. Они не поддавались мне, били меня, судорожно хотели вырваться на волю, но я не сдавался и брал их долгой беспрерывной осадой.

С каждым поставленным восклицательным знаком на списке Чейза Крамера мой рот открывался от удивления всё больше и больше. Наверное, в конце поисков нижняя челюсть просто упадёт на мои колени и мне придётся её ушивать.

«Мужской пол. По словам свидетелей, пациент разделся посреди площади и начал кричать, как пеликан. Считает себя птицей.» — Валори Мэверик, обычный парнишка семнадцати лет.

«Женский пол. После изнасилования у пациентки стали наблюдаться признаки острого психического расстройства. Попытки самоубийства, создание второй личности.» — Арни Дерст. Лечение инсулиновой комой и метразолом.

«Мужской пол. Пациент представился герцогом и напал на своего хозяина.» — Римус Вайль. При лечении использовалось вращающееся кресло.

«Мужской пол. Пациент считает, что живёт в эпоху первого герцога.» — Люк Ватсон. Лечение — смирительный стул.

«Женский пол. У пациентки наблюдаются признаки эротомании.» — Энджери Гайд. Лечение — ванна со льдом.

«Женский пол. После смерти матери потеряла рассудок.» — Анна Фанкоц. Последняя стадия лечения — лоботомия.

Я вычеркнул половину имён из списка Чейза Крамера всего за четыре часа работы. Теперь я был уверен, что больница насильно сажает людей в палаты и сковывает их белыми простынями.

«Стоит пойти с этим в полицию… и меня посадят, а доказательства ради смеха подожгут. Прежде всего мне надо найти документы, которые будут подтверждать бесчеловечные эксперименты Федерика Усмана, и только потом отправиться с ними к кому-то очень влиятельному…»

— Вы совсем ничего не ели? — доктор возник буквально из ниоткуда, прервав мою полудрёму своим усталым, но в то же время весьма ровным голосом вечной молодости. — Вам стоит подкрепится. — В его руках были тарелки с яичницей и жаренным беконом. — Очень вредно для пищеварительной системы, но крайне вкусно. Ничего не могу с собой поделать, обожаю жарку на сливочном масле.

Я с яростью набросился на предложенную тарелку и принялся уминать куски мяса, вмокая их в желток. Помимо яичницы и бекона на тарелке лежали нарезанные пополам помидорки, придающие блюду овощную сладость и кислый привкус.

Когда я уже вылизывал последние остатки пиршества, доктор не доел и половины — это всё, что стоит знать о моём неумеренном аппетите. Будь моя воля, я бы съел ещё столько же, а потом бы бросился запивать всё это дело компотом с столовой ложкой сахара на одну кружку.

— Вы осмотрели почти все документы. — сказал врач во время трапезы и иронично указал на бумажные стопки, разбросанные по всей комнате. — Я бы так не смог, даже если бы до этого спал целый день. Работаете на износ.

— Вы чертовски правы. — я устало повалился на больничный диван, наивно поверив доктору. Стоит кому-то между делом сказать, что человек слишком много работает — и вот, он уже первостатейный лентяй. — Ещё немного и я смогу добыть достаточно доказательств, чтобы… чтобы завершить дело. — на этом мой поток откровений иссяк.

Врач быстренько доел свою порцию и, скинув грязные тарелки в умывальник, присел рядом со мной. За минуту хирург не сказал ни единого слова и только вызывающе таращился на меня, подложив ладонь под бритый подбородок.

— Расскажите мне всё с самого начала. — неожиданно заявил он по прошествии знатной молчаливой паузы и приготовился слушать, словно не на секунду не сомневался, что я раскрою ему все карты.

— Это конфиденциально. — я попытался отодвинуться от настырного лекаря, но упёрся в диванный угол.

Доктор пристально взглянул на меня, а затем попытался изобразить доверчивую улыбку, исходя из сменяющихся выражений моего лица. Как неопытный вор, он подбирал ключики к замку на ходу. Этим вскрыватель чужих душ только напугал меня, если не сказать больше — разозлил.

— Я не сдам вас, мистер Браун. — в конце концов ляпнул незадачливый психолог, чем ещё больше насторожил мой чуткий слух:

— Где вы узнали мою фамилию…

Врач понял, что сболтнул лишнего. Но выбора у него не было: сказал а — говори и б.

— Ваши данные довольно таки точно указаны в гончем листе и разосланы по всем больницам, отелям и рынкам. Кто-то очень влиятельный продвинул вас на первое место среди городских преступников. За некоего Джеймса Брауна назначена награда в сто золотых монет. — Вот же…

Я приготовился к драке и сжал кулаки.

Доктор резко засмеялся.

— Вы настолько побиты жизнью, что готовы в любой момент выпрыгнуть с окна? Это поражает, вы действуйте, как слон в посудной лавке. Например, сейчас готовы убить меня… или, может, выбить денег на поездку к ближайшему судну на запад?

— Нет, это вовсе ни так. — довольно таки весело убеждать врага в своей праведности. — Если сейчас полиция подымается по лестнице, то я попросту сбегу. И лишь если вы попытаетесь меня остановить, то мне придётся вас ранить. Об ограблении и речь не идёт. — я напрягся, как единый сгусток мышц. Тело ломило от нервного напряжения.

— Не бойтесь, я не сказал о вас полиции. — попытался успокоить меня врач. — Можете даже проверить больничный выход на наличие особо хитрых шпионов, если вам так угодно. — какая кричащая ирония. Она сверкает, как колье на дамской груди.

— И почему же спаситель Ан-Рока не прибегнул к помощи полицейских, чтобы скрутить особо опасного негодяя? Захотели поиграть в охотника за головами? — всё же ирония спасёт самую плохую беседу… или испоганит самую хорошую. Не знаю, что подходит в нашем случае.

— Я уже давно не доверяю слугам герцога, мистер Браун, и не могу поверить в то, в чём вас обвиняют. Вы вспыльчивый, это верно… но жестокий убийца, и уж тем более, убийца женщин? Не верю… Так что расскажите мне о деле. Раз я вас не выдал, то мне можно доверять. Мне и вправду любопытно, зачем вы проштудировали личные дела душевнобольных.

— Больно нужно обмениваться бесценными крохами информации со всеми подряд. — грубо высказался я, делая морду кирпичом. — Этим детектив и отличается от сплетника: детектив использует знания ради своих целей, а сплетник — чтобы найти слушателя.

— И всё же, даже детективам нужны хорошие слушатели. — молвил доктор, настырно пытаясь разузнать о ненужных ему проблемах. — Они могут подсказать правильный вектор направления…

— И что же вам рассказать? — я всё таки сдался. Если доктор хотел узнать что-то интересное — милости просим, скоро это всё равно станет общественным достоянием. — Главврач лечебницы раньше работал в роддоме и уверовал в то, что все дети, рождённые в нём, обладают магией, поэтому он собирает их у себя в больнице и ставит эксперименты… это вы хотели услышать? Удовлетворили своё любопытство или вам ещё мало?..

— Перестаньте. Ваш обиженный тон неуместен. Мне действительно больно слышать то, что вы сказали. Многие мои коллеги трогаются умом на старости лет, это не новость, но такая вопиющая наглость и жестокость… В общем, весьма серьёзное обвинение. За многочисленные похищения, оккультные ритуалы и опыты на людях главврача ждёт жестокая казнь. У нас до сих пор не отменено колесования для тех деятелей науки, что возомнили себя богами. Но вам нужны очень убедительные доказательства.

— Поэтому мне придётся отправиться в психбольницу.

— Вас сразу же засекут: охрана лечебницы одна из лучших в городе. К слову, если вы не поняли весь масштаб трагедии — это огромный комплимент, если учитывать, сколько в нашем городе охраняемых особняков. — и откуда доктор знает, что в больнице хорошая охрана? Это настораживает.

— Тогда я обойду с запада.

— Там сплошные скалы, вы разобьётесь. — вновь парировал врач, не оставляя мне и шанса на успех.

— Я живучий.

— Куски живности на острых пирсах с вами не согласятся.

Логичные доводы доктора били по моим ушам, как набатный колокол. Я догадывался, что не проникну на остров, но не собирался мириться с этим в первые же минуты. Это слишком удручает. Буквально выбивает из равновесия.

— Значит, если я отпущу вас, то вы поплывёте в лечебницу за доказательствами причастности главврача к похищениям? — спросил меня угрюмый реалист, ворующий надежды.

— Вы совершенно правы. Тех совпадений, что я нашёл, явно недостаточно.

— Я не могу вас отпустить…

— Что?

— …одного. — сегодня я официально ввожу день удивлений.

— С какой стати вам взбрело в голову плыть со мной?

— Сами вы никогда не попадёте в больницу — вас сразу же поймают. Но я бывал в лечебнице и могу вам помочь.

— И что вы делали в психбольнице? Отдыхали телом и душой?

— Лучшим заграничным студентам делали экскурсии. Мы долго бродили по помещениям и как-то экскурсовод похвастался нам, что в случае бунта и захвата власти пациентами у них есть тайный ход. Эти бухту было сложно найти, но мы с моими заграничными друзьями никогда не сдавались на половине. Я смогу провести вас в лечебницу без шума.

— И зачем вам это? Обратной дороги не будет. Если поймают, то запишут, как сообщника.

— Я знаю, что это большой риск. Но также я понимаю и то, что если вы пропадёте, то дети никогда не вернуться к родителям. От вас зависят жизни, а я дал клятву защищать их. — кто-то ещё верит клятвам?

— Хм… — и что же на это ответить? — Спасибо.

— Вы должны поговорить с Маппи, не забыли?

— Ну да, я же обещал… — и не собирался сдержать обещание.

— Я не буду вам мешать. Оденусь в гражданское и буду ждать на первом этаже. Надо бы успеть пораньше, чтобы снять лодку.

— Проще украсть, целей будем.

— Как бы не противно это звучало, но вы правы. В наше время проще взять без проса, чем ответить на вопрос, зачем вам лодка в полночь.

Часть 3

Я стоял около палаты с номером 54. В больничном коридоре было очень холодно: у меня замёрзли кончики пальцев. Даже свет от ламп был ледяным. Неживым и тусклым, как в необычном морге, в котором хоронились не столько люди, сколько человеческие мечты. Они доживали свой век и падали в яму, где их засыпали пригоршнями чёрной земли на ржавой лопате реальности.

Я с ужасом осознал, что равнодушен к судьбе Маппи. Меня не трогала её история. Я не жалел её искренне и безвинно. Мне очень хотелось нащупать те струны моей души, что ещё готовы проявить сочувствие, но, похоже, они давно отыграли свои добросердечные мелодии и лопнули под слишком грубыми пальцами.

Люди так долго претворялись отзывчивыми, что окончательно стали камнями. В них больше не чувствуется уютного тепла, они предпочитают решать свои житейские проблемы, а не оплакивать чужие… И это правильно. Как можно поспорить с данным утверждением? Тот, кто делает благо другим, переживает из-за несчастий другого, — ошибка генетики. Человек всегда должен думать о себе, как о первом лице, потому что он изначально заточен только на выживание. Смотря на больных раком, туберкулёзом, инвалидов без рук и ног, кто и вправду жалел их, а не боялся, что станет таким же, и не пытался задобрить судьбу? Лелеял надежду обмануть… только вот кого? Себя? Бога, которому всё равно? Не знаю. Он пытался обмануть пустоту и думал: «мне жаль». Но ему не жаль, он просто страшится оказаться на паперти и поэтому жалеет несчастных на поверхности своей хитрой души или вырывает из глубины захламлённого разума сочувственный взгляд.

Как они выглядят, искренние глаза, что жалеют несчастного не из-за страха стать таким же? Не знаю. Должно быть, и не узнаю никогда. Никогда… что это за слово? Я часто обращаюсь к смыслу обычных выражений, потому что мне больше нечего делать.

54. Жалкая цифра. Не будь её, я бы легко вошёл в комнату, но она преградила мне путь, как кирпичная стена.

Я не знаю, что делать. Плакать? Лицемерно пускать слёзы, пытаясь выжать всё из сухой души? Она ведь увянет, если уже не увяла. Я слишком долго спускал в её ростки пепел и не верил, что она вырастет в нечто большее.

Я попятился. Первое время было стыдно, но потом всё стало довольно легко: знай себе, прыгай со ступеней и пересчитывай их в уме… Как легко убегать. Как легко поддаться надуманным мнительным страхам и навечно закрыть сердце.

— Джеймс? — я не поверил своим ушам. От огромного удивления у меня подкосились ноги и, споткнувшись, я врезался в стену. Плечо больно упёрлось в каменную кладку и издало гадкий старческий хруст.

Неожиданно в моей голове заиграл голос прошлого. Я уже откуда-то знал, что в нём нет нужных задержек и пауз, тех самых нежных переливов весеннего ручья и легкого свиста деревянной тонкой флейты. Непонятно откуда, но знал. Это был высушенный голос: как спелый наливной виноград, превратившийся в сморщенный изюм.

«— Ты вправду принёс мне одеяло? Я скоро выйду, оставь тряпки себе. Лучше скажи: ты уже выбрал, какие обои будут в детской?

— Ну… серые?

— Нет, нет, не хочу такие! Это слишком скучно. Давай синий? Цвет моря. Когда-нибудь мы с тобой полетим на юг, как птицы…»

Я бежал с лестницы, спрыгивая с пяти ступеней разом. Я пытался скрыться, унестись прочь, спрятаться, закрыть голову руками и ничего не слышать.

«— А как ты думаешь, на юге красиво?

— Не знаю. Накоплю денег и посмотрим.

— Плотником много не заработаешь. Может, станешь кем-то серьёзным? Рыцарем, генералом, экономистом… ну я же шучу. Джеймс, ну почему ты вечно такой мрачный?»

Впервые за долгое время слёзы были настоящими. Я рыдал, забившись в угол и не успев дойти до коридора первого этажа всего пару шагов, пускал сопли и сжимал бесполезные огромные кулаки.

«— Джеймс… ну ведь не обязательно иметь густые волосы, чтобы тебе нравится? Только скажи честно.

— Я и сам подстригусь коротко.

— Нет, тебе идёт хвост!

— Твоя прическа мне нравится больше. Просто и со вкусом.»

Умоляю, оставьте меня… прочь! Сгиньте! Прошу… Покиньте мой разум, пока я не умер от боли. Убирайтесь!!!

«— Я так много трачу… у нас мало денег?

— Нет, что ты, я только начинаю набирать обороты! Говорят, сейчас пошла мода на частных детективов. Бульварные романы, дворецкие, цилиндры, курительные трубки и всё такое. Я купаюсь в роскоши. Представляешь, недавно впервые купил большой торт. Вкусный, с ана… уни… Ох…

— Ананасами?

— Да, да, с ними! Завтра принесу.»

Расплывшись на полу, я смотрел в одну точку. Передо мной бежали месяцы и годы, заключённые в одном человеке.

«— Я же платил за эту палату. Где она?»

Я полз наверх. Тупые выступы лестницы впивались в мои рёбра, а локти стучали о камень, набивая фиолетовые синяки. Порожки трещали под моим весом и осыпались на каменное крошево.

«— Сожжение было необходимо, иначе зараза могла разнестись…»

Закрытый гроб.

Я забыл милые черты. Они сгинули во мраке и мне ничего не оставалось, кроме как додумывать, как выглядело её лицо. Как я мог его забыть? Нос картошкой или прямой? Глаза голубые или зелёные? Всё смешивается в однородную массу, в каждом воспоминании она предстаёт совершенно разной и особенной.

«— Вы заберёте личные вещи? Мы их обработали.

— Что?..

— Духи, их можно дорого продать.»

Я дополз на избитых коленках. Смертельный гул воспоминаний остановил убийственный ход и я смог выдохнуть, встать на ноги и постучаться в дверь 54 палаты.

Вошёл без стука: слишком томительно было ожидание.

— Мистер Браун? Что вы… что с вами?

— Маппи… — я опьянел от чувств и упал около больничной койки.

— Прости меня. За мои грехи меня ждёт котёл и уродливые гримасы. Я знаю, ты ненавидишь меня, так довольствуйся тем, что после смерти меня ждут самые жестокие муки ада…

Маленькая ладонь безвольно повисла за кроватью.

Девушка молча смотрела на жалкого человека около её ног. Ничего не говорила, казалось, даже не дышала.

— Кричи на меня! — я ухватил изголовье кровати и затряс его, как только мог. — Маппи, я убил тебя! Ударь, пни, скажи, чтобы я шёл прочь и сгорел в дьявольском огне! Только не молчи…

Пальцы девушки смущённо обхватили мою руку.

Она всё так же ничего не говорила. Её молчание было намного красноречивее моих неуместных слов.

Подняв потяжелевшую голову, я дико и пронзительно закричал в мыслях: «Вот как выглядят искренние глаза!»

— Вы ведь не оставите меня, мистер Браун?… Пожалуйста, скажите, что вернётесь и заберёте меня отсюда. Мы уедем далеко-далеко… и вы будете латать крыши за очень большие деньги. Я буду мешать вам, готовить невкусный суп с луком, петь деревенские песни и просить поменять кресла в гостиной… не прекрасно ли это? Остановиться на зелёном поле, наполненном красивыми цветами, и смотреть, как закат поедает небо?

— Я вернусь к тебе. — пожелтевший матрас на скрипучей койке. Те же слова. Я нервно закусил губы и учащённо заморгал.

— Скажите мне это ещё раз. Пусть это будет нашим маленьким обманом. — прошептала девушка, крепче сжимая мою руку.

— Я вернусь к тебе.

— Мистер Браун… Джеймс.

Я продолжал держать её ладонь. Лампа больничного коридора светила лишь нам двоим.

— Джеймс… Я ведь окончательно стану тенью собственного прошлого. Почему же людям не дают право выбора? Вдруг я желаю умереть, а не смиренно ждать того момента, когда меня настигнет злой рок? Я не хочу жить, только не в этом теле и не в этом городе.

— В смерти нет ничего прекрасного, как и во множестве друзей. Одиночество и хорошая жизнь… не это ли счастье?

— Вы просто боитесь, что я покончу с собой, поэтому и говорите глупости. Что хорошего в жизни униженной тени?

— В жизни любого человека, если так посмотреть, нет ничего хорошего и лишь он сам выбирает, чему он будет обманчиво радоваться. Ты найдёшь ещё сотни и сотни фальшивых прекрасных моментов. Зачем лишать себя этого удовольствия и умирать раньше?

Морщины на напряжённом лице разгладились и открыли мне умиротворённое, юное и белое создание в медицинских повязках.

— Успокаивайте меня почаще, Джеймс. У вас хорошо получается создавать поддельные прекрасные моменты.

Я улыбнулся сквозь слёзы. Меня очень радовало, что девушка меня понимает.

— Соврите последний раз, Джеймс. Вам ведь не трудно сделать ещё одно фальшивое прекрасное воспоминание?

— Я вернусь к тебе.

Девушка засмеялась.

Глупость, смеяться в больничной палате, с сломанной жизнью и температурой под сорок. Но я не мог осудить эту маленькую лучезарную девушку. Возможно, она сумела найти среди тысяч фальшивок неогранённый бриллиант и теперь радуется, зная, что среди её поддельной сокровищницы есть настоящее. Я не завидовал её счастью, потому что и сам на миг усомнился в том, что вся моя жизнь состоит из фальшивых воспоминаний. Я вдруг поверил, что и сам могу найти настоящее.

Я засмеялся.