Еще в мире война большая была,
рядом ранило и убивало,
лань же голову в руки совала
мне. Она это делать — могла!
Я на «виллисе» долго носился,
и заехал я в этот лес.
Он стоял супротив небес
и, по-видимому, к ним относился.
Зелень свежая майской листвы
отзывала небесною синью.
Далеко-далеко до Москвы.
Далеко-далеко до России.
Рядышком бухал фронт. Этот звук
беспокоил животное. Морду
лань выхватывала из рук.
То опасливо, то гордо
лань поглядывала вокруг.
Герцог, тот, что организовал
эти девственные коряги,
этот рай, в городской тюряге
три недели уже пребывал.
Все леса, начиная с Москвы —
тыщи три километров лесистых,
лишены были веток росистых,
с ног ободраны до головы.
Птицы петь не смели в лесах.
Мошки не желали кружиться.
Леший, все перенесший лешак,
высунуться не решался решиться.
Так что было даже неловко,
когда в ту золотую рань
в руки вкладывала головку,
что-то нежно мычала лань.
Я вскочил в машину и, гикнув,
сразу дернул из рая на фронт,
а она, шею четко выгнув,
вслед глядела, открывши рот.