Непредумышленное

Неважно, в каком королевстве это случилось,

Как назывался город, что стал местом действий,

Главное — это не всеми навеки забылось,

Главное — это потомкам пока интересно.

В общем, был город, не хуже, не лучше прочих,

Маленький рай, город грез и людей хороших,

С озером чистым, глубоким, как небо ночью.

И в этом раю с давних пор почитали кошек.

Кошки приравнивались к богам или их потомкам,

Обидеть кошку — позор на семью навечно.

Их славили, пели и восхваляли громко.

А кошки людей защищали от зла, конечно.

Кошки с людьми жили тесно, почти семейно,

Входить могли кошки в дома, и им были рады,

И хотя отношения эти были священны,

Всегда есть те, чьи слова наполнены ядом.

Жили такие рядышком, по соседству,

Таились в углах, искушали на веру иную.

И вечно твердили: «кошки — адепты беса,

Нельзя доверять им, беда никого не минует».

Конечно, не слушали их, да и незачем это,

Злых шептунов защищает какой-то Единый,

Который за семеро суток придумал планету,

Которому пост и моления необходимы.

Но вскоре подули призрачные ветра,

Тревога зажала сердца матерей в ладонях,

И настала в городе траурная пора —

От неизвестной болезни умер ребенок.

И с ветром слухи пришли о какой-то даме,

С отравой в крови и нравом, как ветер, вольным.

Чей жизненный путь усеян людскими телами,

А делами ее весь Аид до краев переполнен.

И паника стала прокрадываться в умы,

Сочиться в щели, скручиваться в углах,

И сколько б люди не брали надежд взаймы,

На окраинах стали опять находить тела.

А кошки начали странно себя вести,

Словно бы беспокойством одолены,

И люди посмели худшее допустить,

Признав такой поворот делом их вины.

И злые умы стали вкрадчиво лопотать:

«То богиня кошачья египетского креста.

Это проклятье, а кошкам на вас плевать.

Вон как волнуются, видимо, неспроста…»

Тогда неслышно, черное, как гнильца,

Вкрадывалось сомнение в души тех,

Кто кошкам доверяли свои сердца,

Но один за другим таяли в пустоте.

Тогда развернулась иная система вер.

Слуги Единого пели уже смелей,

Уповая чаще на чей-то чужой пример,

И хватало примеров, покоившихся в золе.

Но Единого слуги ели один лишь хлеб,

И не брали в рот мяса — проклятого сырья,

Но зерна хлеба многие сотни лет

Поражала галлюциногенная спорынья.

Отравная души дурманила, как вино,

Вызывала параноические миражи,

И кричали безумные, грезилось им одно —

Что никому до старости не дожить.

Что славный город брошен на высший суд,

И голоса им гибель страшную предрекают,

Что ангелы отчаявшихся не спасут,

Если кошек не объявят врагами рая.

И в панике люди — к Единому на крыльцо,

Принимая хлеб и вино по закону Света,

Попадая к Отравной в замкнутое кольцо,

Вербующей каждые сутки новых адептов.

Безумием, как болезнью, больны навзрыд,

Обратили на кошек мысли свои опять,

И по городу стали часто гореть костры —

Кошек стали неистово истреблять.

Захватила людей кровожадность, густая злость,

Жестокость брызгала в стекла, лилась ручьем,

Немногим кошкам в том месиве повезло —

Остальные же вскоре узнали, что здесь по чем.

Их вмуровывали в бетон, как слуг ведьмовских,

Давили и мучили, десятками, сотнями жгли.

А кошки верили людям, некогда славившим их,

И потому из города не ушли…

…На праздники под всенародный вой,

Ломали лапы им, оставив лишь одно —

Захлебываясь кровью и водой

Идти на дно, на дно…

Сколько стоит наше время?

В пыль стираются колени,

Люди верят, что ступени

В рай ведут.

Люди живы, люди верят,

Кошек нет, закрыты двери,

И Единому моленья

Сберегут.

Ощетинившись крестами

Спят дома, скрипят часами,

Хорошо под небесами

Людям жить.

Ничего решать не надо —

Ведь всегда пророки рядом,

«Нас Единый мудрым взглядом

Сторожит».

И летят года по свету,

Старят юную планету,

Городу зимой и летом —

Пыль, зола.

Но не знают эти люди —

Зреет туча злобой лютой,

Маршируют отовсюду

Сотни лап.

Из Щелкунчиковой сказки

От начала до развязки

Черной траурной окраски

Крыс полки

Выгрызли из строчек буквы,

Выползли из закоулков,

Злые дьявольские куклы —

Вопреки!

Кошек нет, и нет спасенья,

На восьмое воскресенье

Крысы съели все посевы

Хлеб и рожь.

Напустили дикий голод

На могучий славный город

И когда наступит холод —

Пропадешь.

Но беда беде начало,

Смерть немного заскучала.

Ветер снова источает

Тлена смрад.

Это едет злая леди

В черной призрачной карете

Убивает жрица смерти

Всех подряд.

Не успели уберечься,

Нет и кошек после сечи,

Даже некому перечить —

Их беда.

Крысы жизни затоптали,

Черной Смертью вскоре стали,

И молитвы замолчали

Навсегда.

…И крысами запряженная, ехала впереди

Карета дамы бубонной с гибелью на груди…

А бубновая дама оказалась не в масть козырнОй,

С легкостью била вальтов, королей и тузов,

И злых языков угас неразборчивый вой —

Ее поцелуй даже время отнял у часов.

И пошла эта дама по улицам, по домам,

Сея вокруг суеверия, ужас и смерть,

Улицы опустели, взошла на престол тишина.

И кровь кошачью с лихвой искупили все.

В городе вскоре замолкли колокола.

И было общим правилом решено

Сбрасывать в озеро проклятые тела —

На дно, на самое дно…

Свершенного не признавая зла,

В тени креста творя свои суды,

Сплетая сети сплетен по углам,

Судачить стали все из-за беды,

О том, что иссекают сотни лап

Их жизней неокрепшие ростки

Пришла пора налаживать дела

И с ними разобраться по-мужски.

Чего боятся крысы, кроме сов?

А кошек даже следа не сыскать…

Но на одном из сотен полюсов,

Остался тот, кто может что-то знать,

Проклятых кошек страшный властелин,

Их древний предок, дикий полубог,

Но из путей спасенья — он один,

Ведь «Крысоловом» враг его нарек.

Бессонницей измучены глаза,

Нездешний музыкант из миражей,

Но едкая, как ртуть, его слеза

Не стоит сотни ломаных грошей,

Ушел в скитанья от мирской молвы,

Сменил кошачий облик для людей,

Но с кошками по-прежнему на «ты»,

Двуногую отбрасывая тень.

И разрывая полночи вуаль,

Мелодией своей творит обман,

И свой дневник ведет в чужую даль,

Сводя его с межстрочного ума,

Следит за тем, чтоб месяц не померк,

Сгибая его музыкой в дугу,

И смотрит каждый вечер снизу вверх,

Как облака плывут по потолку.

И люди стали думать: «Выход есть,

Найдем Кота, и он поможет нам.

Пускай опасен, как худая весть,

Но он нам нужен, как песок часам».

И взяв удачи горстку про запас,

И уходя в ночную темноту,

Старейшины родов в тот страшный час

Пошли на юг, за помощью — к Коту.

У Крысолова — домашний хлеб,

У Крысолова в миру бардак,

Четыре счастья и восемь бед

Он с болью сплевывает в кулак.

И длится торг уже семь часов,

Слова расчетливы и честны.

А на другой пиале весов —

«За крыс свои мне отдайте сны»

В его речах неприкрытый йод,

А флейта — страшное колдовство,

Никто не знает, куда ведет

Ее волшебное естество —

Тростинкой встала среди зимы

Из той могилы, где погребен

Ребенок, умерший от чумы

И ставший первым ее рабом.

Чья жизнь прервалась, ладонь пуста,

А смерть — начало другим смертям.

Питал он сердцем тростинки стан,

Чтоб только несколько зим спустя

Заворожила своей игрой

Живых и мертвых, волков, ягнят.

Правитель кошек вершит добро,

В сердечной мышце мотив храня.

И манит крыс на нездешний зов,

А флейта время ломает вспять,

И эта сила пророчит то,

Что Черной Даме не устоять.

На этих правилах договор

В их руки врезал свою печать,

Бубонной даме наперекор —

Чужого темного палача.

Им Крысолов дал один наказ —

Все окна к ночи свои забить.

А сам он крыс изведет за раз,

И можно будет о них забыть…

По улицам, брошенным тварями темными,

По призрачным крышам, пустым коридорам,

По затхлому тлену в пустующих комнатах,

По кромке разрушенных стен и заборов,

Мелодия льется по узким карнизам,

Меж труб водосточных взвывая порою,

В час поздний, ночной, когда спят даже мысли.

Меж волком и псом, петухом и совою.

Проносится мимо костей мародеров,

Рискнувших нажиться в домах опустевших,

На выходе пойманных девушкой в черном.

Не знают оттуда живыми ушедших.

Идет вдоль домов с кружевными крестами —

Домов, где когда-то спасался Единый,

Сейчас же остался лишь нимб над костями,

И ворон с монахом теперь побратимы.

И шепотом, нотой, тягучим напевом

Вливается в уши предвестница мести.

Выходят на улицы, справа и слева,

Полчища смерти, пушистые бестии.

За музыкой призраком едет карета,

И тянут ее однодневки-поденки,

Влекомые к бледному лунному свету,

И слышит Бубонная песню ребенка.

И крысы идут, маршируя рядами,

Сбиваясь в колонны, в несметные тучи,

И черной рекой с берегами-домами,

Плывет по проспектам войско Падучей.

По лунной дороге на глади озерной,

Как ястребы к солнцу, как лемминги к морю,

Из города, ставшего живодерней —

На дно, гипнотической музыке вторя…

…И даму, проигрывающую с судьбой

В ей неподвластное домино,

Крысы уверенно тащат в отбой —

На дно, на самое дно…

Потом Крысолов исчез на рассвете, но предупредил людей:

«К ночи приду за обещанной платой, иначе опять быть беде».

И тут-то впервые задумались люди, что именно отдают —

Бессонницей часто пугают детей в этом теплом земном раю.

А это — бессонница вековая, не отдых, а лишь туман.

И если отдать ему все свои сны — недолго сойти с ума.

И в жителей прежний закрался страх, мысли мешая снова:

Колья точить, разжигать огни — нарушить данное слово.

Он появился с первой звездой, попав в круговое пламя.

Девчонка, нетронутая чумой, первой швырнула камень.

Взметнулись колья, потек огонь, щеку ожгла лоза —

Люди травили последнюю кошку, как несколько лет назад.

Он бился, не спрашивая причин — все было яснее дня:

Безумцы, нарушившие договор, сегодня его казнят.

И долго еще не сдавался он под натиском подлецов…

Когда же безжалостный столб огня ударил его в лицо,

Растаял мороком человек, взметнувшись черным котом,

И тенью исчез в ближайшем лесу, злобно взмахнув хвостом.

Неделя минула с жестокой расправы, и быт вошел в берега.

Не видели в этих местах Крысолова — признанного врага.

Но кошки к людям не возвращались, ночи сменяли дни,

И люди по-прежнему видели сны, а в домах горели огни.

Однажды темной безлунной ночью за полчаса до весны,

Снова повеяло ветром, и он был страшнее любой войны,

Страшнее жизни, страшнее любви, безжалостней долгих лет,

И озеро вспыхнуло изнутри, источая призрачный свет.

Проникла мелодия в каждый дом, чистая, как слеза,

Никто не заметил — от звука ее дети открыли глаза.

И двинулись медленно, босиком, по улицам налегке

К Коту в человеческом проклятом теле с ожогами на щеке.

И музыка сладкая, как дурман, туманила им сердца,

Покорно и медленно шли за Котом, не помня его лица

В кольце безжалостной западни, камней и железных пут,

Не зная, что близкие люди их больше уже не найдут…

И горечью черной сочилась фраза, тающая в дыму:

«Раз честно не отдали мне свои сны — я сам их у вас возьму».

А утром безумной волной затопило улицы и дома —

На поиски жители бросились в лес, от страха сходя с ума.

Но все усилия были напрасны и люди лишились сна,

Пока над городом не взошла возрастающая луна.

В свете ее на дорожных камнях вдруг стали видны следы

Детских, босых, окровавленных ног, исчезающие у воды…

И ища потерявшихся, как голубят,

Эти люди очень нескоро поймут,

Что дети на дне беспробудно спят

В страшном, темном озерном плену,

Что тела их густо покрыли тела

Утонувших недавно бубонных крыс,

И кошек, и всех поглотила мгла,

Утянув за собой вниз, в самый низ.

И как эти тела покрывает ил,

Так историю эту покрыли века,

Не осталось тех, кто ее не забыл,

И последние факты ушли с молотка.

Растерялись детали, изменилась развязка,

Потеряла ценность и суть — бог с ней.

И страшная быль превратилась в сказку,

По которой снимает мультфильмы Дисней,

Только этот город совсем другой —

Он надежно память свою сберег,

Ведь помнят камешки мостовой

Следы израненных детских ног.

Правда ли, вымысел — кто разберет…

Не осталось свидетелей из людей,

Но город навечно запомнит год,

Когда отыскали кости детей.

Как строили лестницы в водную гладь,

В память о жертвах тех страшных лет.

Кто рискнул в новолуние здесь побывать,

Видел шедший со дна тусклый призрачный свет.

Не идут сюда кошки, не видно птиц,

И озеро словно бы вымерло, но

Эти лестницы тянут самоубийц

На самое, самое дно…