Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Книга вторая

1. Вместе с Дзержинским

Весьма колоритную фигуру представлял из себя постоянный автор журнала «Борьба» Федор Павлович Другое, в прошлом — идейный анархист, один из руководителей взятия Зимнего дворца, член Военно-революционного комитета и первого состава ВЧК.

Другое родился 17 июня 1891 г. в Петербурге, где его отец, недавний крестьянин, трудился печником, а мать — прислугой. Окончив в 1902 г. три класса 1-го Выборгского городского смешанного училища, подросток работал у отца в подмастерьях, но в 1905 г. связался с «анархистами-максималистами», по поручению которых хранил оружие и взрывчатку, распространял прокламации. Арестованный в марте 1909 г. за участие в экспроприациях, которые, признавался Другое, «действительно проводились нашей группой максималистов под руководством Ривкина»[1604], юноша, вместе с пятью своими товарищами, предстал в июле перед военно-окружным судом, приговорившим его к смертной казни через повешение.

Но всем без исключения «висельникам» было не более двадцати лет от роду, и после семи мучительных недель, проведенных в каземате смертников, казнь им «по малолетству» заменили различными сроками заключения. Другов, как самый юный, отсидел полтора года в одиночной камере петербургских «Крестов» и, освобожденный в феврале 1911 г., был передан на поруки отцу, но… опять вступил в группу «террористов-максималистов». Выданный провокатором, он уже 8 сентября снова угодил за решетку и после трехмесячного заключения, по приговору особого совещания при министре внутренних дел, был сослан в Нарым, где познакомился с будущим председателем ВЦИК Я.М.Свердловым и известными большевистскими деятелями — В.В.Куйбышевым, А.И.Рыковым, Л.П.Серебряковым, И.Н.Смирновым, В.Н.Яковлевой и другими.[1605]

Вернувшись в Петроград в декабре 1914 г., Другов перебивался случайными заработками, а в начале следующего лета был мобилизован как ратник 2-го разряда. В декабре 1915 г. он поступил в команду вольноопределяющихся 1-го пехотного запасного полка, но не смог представить «свидетельство о политической благонадежности» и, переведенный как нижний чин в полковую учебную команду, оставался в ней «обучающим» до отправки на фронт с маршевой ротой летом 1916 г. Воюя рядовым в составе 146-го Царицынского и 662-го Днестровского полков на Юго-Западном фронте, Другов все-таки дождался свержения царизма и, делегированный 166-й пехотной дивизией 8-й армии на 1-й Всероссийский съезд советов крестьянских депутатов, в мае 1917 г. приехал в столицу.

Избранный в исполком Всероссийского совета крестьянских депутатов, Другов, как он утверждал, организовал в нем «так называемый “мужицкий блок”, то есть левое крыло, близкое к большевикам и действовавшее с ними заодно»[1606], но сам причислял себя к «анархистам-индивидуалистам». Поэтому в июне он активно участвовал в революционных выступлениях, вызванных намерением Временного правительства очистить захваченную анархистами дачу бывшего царского министра П.Н.Дурново на Полюстровской набережной.[1607] Хотя созданный ими «временный ревком» призывал к решительным действиям против власти «буржуев», все закончилось разгромом «дачи Дурново» казаками и гибелью одного из ее защитников.[1608]

Поскольку Другов принимал «непосредственное» участие и в июльских антиправительственных демонстрациях, после которых одни из большевистских вожаков были арестованы, а другие перешли на нелегальное положение, председатель Всероссийского совета крестьянских депутатов эсер Н.Д.Авксентьев предложил коллеге «сложить свои полномочия». Но Другов ответил, что подотчетен только перед избравшими его солдатами, и, набрав пропагандистской литературы, выехал на фронт. Оказавшись в полосе мятежа, поднятого генералом Л.Г.Корниловым, он нашел свою часть на территории Румынии и, преодолев сопротивление дивизионного совета, состоявшего в большинстве из правых эсеров и «сепаратистов-украинцев», добился подтверждения своих депутатских полномочий со стороны встретившей-де его «с энтузиазмом» солдатской массы.[1609]

Вернувшись в Петроград, Другов продолжил работу в исполкоме совета крестьянских депутатов, но в сентябре заболел «воспалением почек» и попал в госпиталь, откуда, несмотря на протесты врачей, буквально накануне штурма Зимнего дворца, 25 октября, явился в Смольный. Там он встретил «Марусю» — М.А.Спиридонову, предложившую ему войти в Военнореволюционный комитет для связи между левыми эсерами и большевиками: и те и другие относились к нему с «полным доверием», вследствие чего Другов, по его словам, нередко выступал в роли «посредника между двумя этими крайне левыми партиями».[1610]

Включенный с согласия Ленина в состав ВРК, Другов был направлен Дзержинским на площадь к Зимнему дворцу, где, заметив подозрительного «штатского», оказавшегося командующим столичным военным округом, отдал приказ о его аресте. Затем, подойдя к баррикадам защитников Временного правительства, Другов сделал попытку уговорить их сдаться, однако появившийся офицер прервал беседу его с юнкерами, и, вынужденный ретироваться под угрозой расстрела, он вернулся для доклада в Смольный. Но, видя царящий в штабе революции «хаос и бестолковщину при благодушном неведении командующего, что делается на фронте борьбы», Другов «помчался обратно к Зимнему, чтобы лично организовать там штурм».

В воспоминаниях, опубликованных в эмигрантском анархистском журнале, Другов весьма подробно и красочно описал свое участие во взятии и защите Зимнего дворца от мародеров, для чего им были задействованы матросы из Кронштадта. «Я выставил караул у главных ворот, — отмечал Другов, — а ворота у Эрмитажа приказал закрыть ввиду близости к ним винного погреба. Внутри дворца я выслал патрули, которые должны были очистить его, главным образом, от штатской публики…» Усилив караул солдатами, Другов распорядился «во дворец никого не впускать, а выходящих тщательно обыскивать и все вещи отбирать», из-за чего «скоро под воротами выросла громадная гора отобранных вещей».

Но солдаты, охранявшие Зимний, перепились, и, как сетовал Другов, «в казармах шел пир горой, пока не покончили с последней бутылкой царского вина». После этого начались погромы винных погребов по всему городу, «по улицам бродили пьяные банды, терроризируя население беспредметной стрельбой», и, так как никакие увещевания на солдат не действовали, ВРК был вынужден пойти на самые жесткие меры:

При малейшем сопротивлении погромщиков по толпе открывался огонь из пулеметов, а погреб забрасывали гранатами, превращая его в жуткое месиво вина и крови. Пожарные доламывали бочки с вином, разбивали штабеля бутылок и выкачивали красную смесь паровыми насосами на улицу. Потоки этой пахучей хмельной влаги текли по улице, смешиваясь с грязью и лошадиным пометом. Однако, невзирая на это, толпа с жадностью набрасывалась на грязную кровяную жидкость и хлебала ее прямо с земли. В дальнейшем было решено не ждать, когда солдатня пойдет в погреб и разгромит его, а самим выявить все склады вина и заблаговременно, тайно разлив его в погребе, выкачивать в канализационные колодцы при помощи пожарных.

Впрочем, давая в ОГПУ показания о своем участии в большевистском перевороте, Другов был необъяснимо лаконичен:

Одним из первых с отрядом матросов я ворвался в Зимний дворец со стороны Миллионной улицы. В это время я был делегирован Исполнительным комитетом крестьянских депутатов — по-видимому, в списке фракции левых эсеров (по личному настоянию Марии Спиридоновой) — в состав делегатов 2-го Всероссийского съезда рабоче-солдатских депутатов. На этом съезде я был избран членом ВЦИК 2-го созыва[1611] и командирован в Военно-революционный комитет Петрограда, где был до ликвидации его в ноябре-декабре 1917 г. членом…[1612]

В опубликованных протоколах заседаний ВРК фамилия Другова впервые упоминается 9(22) ноября, когда его уполномочили войти в контакт с комиссией, избранной Петроградским советом для проведения в жизнь декрета о реквизиции теплых вещей для солдат на фронте.[1613] На следующий день Другов получил удостоверение члена ВРК за подписью Я.Х.Петерса[1614], после чего, с 11(24) по 15(28) ноября, занимался описью «инвентаря и кассовой наличности» типографии газеты «Новое время».[1615] Но этим его работа не ограничилась, и, например, 16(29) ноября Другов доложил об обследовании им деятельности некоего «Военно-революционного крестьянского союза»: его руководители, реквизировав помещение в доме на углу Невского и Фонтанки, из «соображений личной наживы» готовили финансовое обложение «азартных клубов» под угрозой реквизиции тех из них, которые «отказываются добровольно дать известную сумму», — то есть впечатление создавалось «нехорошее», и ВРК передал вопрос на рассмотрение Военно-следственной комиссии.[1616]

В тот же день Другов получил распоряжение об аресте неких Эрнстова и Мирского[1617], а 18 ноября (1 декабря) уже «за председателя» ВРК в качестве его дежурного члена выдал предписание коменданту Смольного П.Д.Малькову о проведении обыска и, по обстоятельствам, задержаний в доме № 4 по улице Жуковского[1618], подчеркнув необходимость «в отношении содержания арестованных, перевода их, порядка и времени свидания с ними подчиняться распоряжениям следственной комиссии и ни в коем случае не изменять таковых»[1619]. Тогда же Петерс «за председателя» и Другов «за секретаря» подписали удостоверение одному из членов ВРК с поручением на «уничтожение всех алкогольных напитков, хранящихся в Петрограде», и указанием, что «лица, оказывающие сопротивление, подлежат военно-революционному суду».[1620] Из документов следует также, что Другов выдавал ордера на реквизицию продовольствия и конфискацию автомобиля графа Шереметева[1621], а 21 ноября (4 декабря) подписал «за секретаря» ВРК, опять же вместе с Петерсом, предписание комиссару Николаевской железной дороги с просьбой «оказать членам Учредительного собрания товарищам Фрунзе и Киселеву содействие в получении бесплатного билета» до станций Шуя и Иваново.[1622]

Но, поскольку ВРК уже исчерпал свою роль, на следующий день, 22 ноября (5 декабря), была образована его ликвидационная комиссия из 8 человек, включая и Другова, функции которой ограничили «экстренными мерами борьбы с контрреволюцией».[1623] Назначенный «секретарем Ликвидационной комиссии, возглавляемой т. Аванесовым», я, показывал Другов, «по предложению Ф.Э.Дзержинского, знавшего меня по работе в Военно-революционном комитете, был утвержден пред<седателем> Совнаркома РСФСР т. Лениным в должности члена коллегии[1624] ВЧК».[1625] Но еще до официального включения его в состав учрежденной 7(20) декабря 1917 г. «Всероссийской Чрезвычайной Комиссии при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем» Другов провел одну из первых ее операций — обыск в помещении «Союза трудовой интеллигенции», где 9(22) декабря изъял платежные ведомости на чиновников-«саботажников».[1626]

О степени доверия, которым пользовался Другов у большевиков, говорит и тот факт, что именно ему, анархисту, поручили арест и конвоирование в Петропавловскую крепость вчерашнего председателя Всероссийского совета крестьянских депутатов и министра внутренних дел Временного правительства Авксентьева. «Я пытался, было, — вспоминал Другов, — просить Дзержинского, чтобы он возложил это поручение на кого-либо другого, но Дзержинский упорно стоял на своем: по его словам, я один хорошо знал Авксентьева в лицо».[1627] Ирония судьбы: первым, к кому бывший чекист Другов, бежав из СССР, обратится за помощью, будет не кто иной, как отправленный им в тюрьму «контрреволюционер» Авксентьев!

Персональный состав «советской охранки» обсуждался 7(20) января 1918 г. на заседании Совнаркома, для которого Дзержинский подготовил «Список членов Комиссии (ВЧК)», включавший 12 фамилий, в том числе 7 кандидатов: среди последних значился и Другов.[1628] «Я лично, — пояснял он, — не состоял в партии большевиков и был известен Дзержинскому как анархист-индивидуалист; однако Ленин против моего назначения не возражал, ибо знал меня по ВЦИК и особенно по Петроградскому Военнореволюционному комитету».[1629] Подчеркивая, что назначение его было «персональным» и не имело никакой связи с требованием левых эсеров о представительстве их в Совнаркоме, Другов указывал, что «занимал должности коменданта ВЧК и начальника разведки ВЧК и был командирован от ВЧК в Комитет по обороне г. Петрограда (председатель — т. Ворошилов, члены комитета — т. Благонравов и я)».[1630]

Другов имел в виду Комитет по охране Петрограда, ибо еще 5(18) декабря 1917 г. Совнарком поручил Ворошилову «ликвидацию бывшего Петроградского градоначальства согласно плану тов. Дзержинского и организацию специального органа для поддержания спокойствия и порядка».[1631]Позже, 26 января 1918 г., Ворошилова зачислили в члены ВЧК, которая, рассмотрев в тот же день вопрос «о здании и имуществе бывшего градоначальства», постановила: «Принять в ведение ВЧК с долгами. Прием имущества поручается тов. Петерсу и Другову…»[1632]

Вспоминая о начале деятельности ВЧК, Другов писал, что некоторые из его коллег «явно тяготились своей работой по соображениям морального свойства», а «другие, наоборот, утверждали, что не нужно бояться сравнения с дореволюционной охранкой: та охраняла правящие классы от революции, а мы, мол, призваны охранять революцию от ее врагов». Дзержинский тотчас подхватил эту мысль, которая ему «чрезвычайно понравилась», «развил в длинной и горячей речи и добавил, что идеологической основой деятельности ВЧК должен быть лозунг — “цель оправдывает средства”». Но, хотя «ВЧК официально приняла принципы и приемы прежнего охранного отделения в сочетании с опытом революционной конспирации», Дзержинский, подчеркивал Другов, сразу же объявил себя «беспощадным врагом голой провокации», отвергнутой им как метод[1633], равно как «были официально осуждены и меры физического воздействия на арестованных».[1634]

Вообще о Дзержинском, с которым Другов «встречался много и часто» (видел его даже «пьяным», когда члены ВЧК отмечали Новый год!), он вспоминал с определенной долей уважения как о человеке, который «беспрерывно рылся в бумагах» и «не имел никакой личной жизни», ибо «сон и еда были для него неприятной необходимостью, о которой он никогда не помнил». Освобожденный революцией с каторги, Дзержинский, по утверждению Другова, «с особенной охотой занимался личным допросом арестованных», что делал обычно ночью, и «подписывал небывало большое количество смертных приговоров, никогда не испытывая при этом ни жалости, ни колебаний». Но «в отношении окружающих его лиц он проявлял некоторое чувство добросердечия» (хотя при серьезной провинности «бывал холодно беспощаден»), и «к нему можно было в любое время дня и ночи зайти прямо, без доклада, и получить совет И ПОМОЩЬ».[1635]

В протоколах заседаний ВЧК фамилия Другова впервые появилась 14 января 1918 г., когда на него возложили регистрацию оружия, изымаемого у арестованных.[1636] В качестве «члена Комиссии» он участвовал в 8 из И ее заседаний, состоявшихся в период с 24 января по 9 марта. Причем 21 февраля Другову поручили «разработать детальнее», вместе с чекистами В.В.Фоминым и И.Н.Полукаровым, «устав ВЧК»[1637], 24 февраля — «организовать разведку и доложить об этом Комиссии»[1638], а 2 марта — представлять ВЧК, с Дзержинским и Петерсом, на «совещании представителей боевых пролетарских дружин для выработки положения о совместных действиях при обысках, арестах и проч.»[1639].

Еще несколько дней спустя, 5 марта, члены Комиссии вынесли решение: «Поручить тов. Другову эвакуацию ВЧК и дать ему для успешности выполнения сего диктаторские полномочия».[1640] Хотя 7 марта к эвакуации чекистского ведомства был привлечен также левый эсер В.А.Александрович[1641], впоследствии Другов вспоминал: «После ликвидации юнкерского заговора в Петрограде я провел перевод ВЧК из Петрограда в Москву, где и продолжал работать…»[1642]

2. «Не играйте с огнем»

Включенный 9 марта в «оперативную» коллегию ВЧК[1643] в должности «начальника оперативно-разведывательного отдела»[1644]', Другов, согласно предложению того же Петерса, принятому на заседании Комиссии 20 марта, был делегирован в Петроград, чтобы перевезти всех, остававшихся там, арестованных в новую столицу.[1645]

Но уже 13 апреля Комиссия рассмотрела «письменное заявление тов. Другова о выходе его из состава членов ВЧК ввиду принципиального расхождения с ее деятельностью по отношению к анархистам». Хотя их разоружение в Москве началось в ночь на 12 апреля, в принятом на заседании ВЧК постановлении говорилось: «Признавая мотивировку выхода неосновательной и оценку деятельности Комиссии не соответствующей действительным, преследуемым ею, целям — предоставить дальнейшее решение самому тов. Другову». Одновременно члены ВЧК удовлетворили «словесное обращение тов. Другова с просьбой разрешить ему, несмотря на выход его из Комиссии, пользоваться, ввиду материальной стеснимости , столовой при Комиссии».[1646]

Объясняя причины своего выхода из ВЧК в заявлении от 13 апреля, напечатанном в газете «Анархия», органе Московской федерации анархистских групп, Другов писал:

Состоя членом всероссийской чрезвычайной комиссии с первых дней ее основания, я до сих пор понимал и представлял ее цель — борьбу с контрреволюцией и всем тем, что могло встать препятствием на пути прогрессирующей революции.

Как анархист, не признающий власти вообще, я все же считал для себя возможным работать вместе с властью, образовавшейся после октябрьского переворота, ибо я находил, что почва для абсолютного безвластия еще не созрела, так как несознательность масс толкает их к власти, а из всех властей большевистская — самая лучшая. И потому я придерживался и придерживаюсь тактики несвержения большевистской власти постольку, поскольку эта власть не ставит препятствий проведению в жизнь анархических идей, а именно — осуществлению на деле идеалов, признаваемых и самими большевиками: свободы, равенства и братства, не останавливаясь перед нарушением неприкосновенности буржуазии; ведь и большевики когда-то пели, да и теперь поют, хотя песня эта в их устах уже звучит фальшиво: «Месть беспощадная всем супостатам, всем паразитам трудящихся масс»[1647].

Но в последнее время в комиссию стал вливаться совершенно новый дух, и соответственно этому стали изменяться ее цели и задачи, результатом чего явились воззвания комиссии, приведшие в восторг буржуазию, из которых явствует, что всероссийская чрезвычайная комиссия гроза буржуазии — превращается в защитницу угнетателей, грозит расстрелом беднякам за посягательство на буржуазную собственность. Последние кошмарные дни расстрела и разгрома целого анархистского течения под флагом борьбы с бандитизмом и контрреволюционерами дополнили картину и показали настоящее лицо большевиков и комиссии в частности.

Я не вхожу ни в одну из существующих групп и федераций анархистов потому, что имею совершенно особую тактику в период данной революции, и не в защиту их выступаю я. Согласен, что, может быть, очень много грязных элементов укрылось под флагом анархизма, и каждый идейный анархист страдает от этого в десять раз больше, чем большевики, ибо его идею компрометирует вся эта сволочь, и в его интересах истребить все то, что пятнает в глазах масс знамя анархизма. Но не таким путем нужно было бороться с этим, нельзя громить целое политическое течение только за то, что его именем пользуются негодяи. А разве у большевиков нет их? Разве мало расстреляно большевистских комиссаров? В двадцать раз больше, чем анархистов.

Так разве не прав был Керенский, когда 3–5 июля громил партию большевиков, тоже за то, что среди них есть хулиганы и громилы? Керенский увлекся властью, пересолил, и участь его всем известна. Теперь пересаливают большевики, и если бы мне не дорога была революция, если бы я защищал только анархизм, то я пожелал бы и предсказал бы большевистской власти ту же участь. Но меня, как трезво смотрящего на жизнь, пугает это не потому, что я влюблен в большевистскую власть, а потому, что я знаю, что безвластия сейчас быть не может, а другой, лучшей, власти не существует.

Вот почему, доводя о всех своих соображениях до сведения комиссии, я прошу не считать меня более членом комиссии, а также снимаю с себя всякую ответственность за действия, произведенные комиссией во время моей болезни, лишившей меня возможности быть в курсе всех дел комиссии.[1648]

Позже Другов вспоминал, что выступил «с протестом против ареста идейных анархистов, с которыми считал себя идейно связанным», но, утверждал он, Комиссия «приняла решение считать меня по-прежнему работником ВЧК, рассчитывая, что я признаю свои ошибки и вновь вернусь в ВЧК для работы».[1649] Пока же в газете «Анархия» одна за другой появлялись статьи Другова, клеймившего большевиков как защитников буржуазии, которым уже нет дела, что «где-то там, в подвалах, какие-то рабочие ютятся, детишки больные, голодные», ибо ради удержания власти победители готовы, мол, «пожертвовать всем — и идею свою затоптать в грязь, и анархистов расстрелять, чтобы не нарушали общественного порядка и спокойствия да не лезли со своими грязными сапогами, куда не следует».[1650]

После того, как разгром анархистов продолжился в Петрограде, Другов, обращаясь к большевикам, с горечью вопрошал:

Что это, сумасшествие или сознательная провокация? Ответьте же вы, «не борющиеся с идейными анархистами», отвечайте, подлые трусливые лицемеры! Имейте — не буду говорить о мужестве: его у трусов, конечно, нет, — имейте же хотя бы стыд. Скажите, наконец, боретесь вы с анархистами или нет, или вы уже настолько подлы и трусливы, что, забыв и стыд, предпочитаете действовать молчком, из-за угла. Ведь вы же власть, поддерживаемая «большинством трудового населения», — чего же вы боитесь, к лицу ли вам такие приемы?[1651]В другой статье Другов указывал, что большевики «присвоили себе патент на революцию», превратив ее славный ореол в «патентованную фальсификацию». Выбравшись «из подполья — и на трон», где «тепло живется», новые правители не замечают, что «какая-то злоба и остервенение царят всюду», «в рабочих кварталах — скрытый ропот, отчаяние», а «чарующие лозунги» о «социальной революции» и «социалистической республике», мечты о «рае земном» не зажигают уже «священного огня в сердцах».[1652]

Но «сытый голодного не разумеет», и большевики считают, что «массы подождут», а рабочие, чьи детишки чахнут в сырости, холоде и темноте подвалов, с завистью посматривают на барские хоромы, да войти в них боятся: «нельзя — для этого есть власть», она сделает все организованно. И после этого, иронизировал Другов по поводу реплики Луначарского, «еще скорбят, что в нашей революции нет празднества, нет песен»:

Нет и не будет песен до тех пор, пока народ не отбросит свою рабскую природу, пока не перестанет жить господской милостью и по-собачьи ждать подаяний, пока каждый индивид не осознает своей человеческой сущности и не возьмет свое право на жизнь, не считаясь ни с кем и ни с чем. Появятся песни, когда не будет ни господ, ни рабов, ни начальников, ни подчиненных, когда не будут взор поэта осквернять жирный затылок буржуя и собачья рожа лакея. Впрочем, позже, в своих показаниях на Лубянке, Другов, оправдываясь, напишет, что обличал лишь неправильную политику большевиков в отношении их революционных «попутчиков». Да и то, будет уверять он, «выступив несколько раз со статьями против политики ВЧК (в газете “Анархия”), я понял и убедился, что линия моего поведения была ошибочной и что среда “анархистов” засорена сплошь контрреволюционерами-белогвардейцами и уголовными элементами, ведущими антисоветскую работу и не имеющими ничего общего с идейными анархистами».[1653]

3. Беспартийный комиссар

В мае 1918 г. бывший чекист выехал в Томск, где жили его жена и трое детей, которых он не видел с момента отправки на фронт. Но, добравшись до Екатеринбурга, Другов узнал, что Омск — в руках чехословацких легионеров, а в Тобольске выяснил, что и водное движение прервано вследствие падения Тюмени. Тогда Другов обратился к хорошо знавшему его по ссылке в Нарыме большевику В.М.Косареву, председателю Западно-Сибирского комитета советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, с просьбой снарядить ему конный отряд для наступления на Томск. Но Косарев сослался на отсутствие свободных частей и полушутя добавил, что ему неизвестно, в каких отношениях находится теперь Другов с большевиками: «ведь во многих местах анархистов разоружают».[1654]

Убедившись в невозможности пробраться к семье, Другов двинулся обратно в Москву, но его поезд задержали в городе Данилове из-за вспыхнувшего в июле так называемого Ярославского мятежа. Для участия в его подавлении Другов во главе отряда в несколько десятков красногвардейцев отправился на Пучковский разъезд, решив попутно навестить своих родителей, которые жили в деревне Алексеево, располагавшейся в семи верстах от станции. Но, появившись в деревне один, Другов увидел, что мужики сочувствуют мятежникам, и вернулся на разъезд, где вместо своих людей обнаружил «враждебную толпу местных парней, которые смеялись над тем, что отряд красных спешно уехал в Данилов».[1655]

Зайдя к начальнику станции, Другов как член ВЦИК потребовал, чтобы дали телеграмму о присылке за ним паровоза, но ему сказали, что связь прервана: соседнее Путятино захвачено мятежниками, и цепи их уже подходят к разъезду. Хотя возбужденная и агрессивно настроенная толпа угрожающе обступила Другова, он, сохраняя хладнокровие и решимость «дешево себя не отдать», заявил, что будет ожидать поезд в станционном трактире, куда и направился быстрым шагом. Поскольку «комиссар» был вооружен «до зубов», толпа в нерешительности отстала, и, так как стемнело, Другов, зайдя за дом, спрятал под крыльцом свой чемодан и, прихватив лишь портфель с бумагами, «шмыгнул в кусты».[1656] О последующем он вспоминал так:

Болотом, по пояс в воде, я выбрался со станции, спрятал затем в канаве портфель и свою накидку и налегке бегом пустился снова в деревню к родным, чтобы успеть еще ночью переодеться в крестьянскую одежду и выбраться из района восстания. Но выбраться из дома мне не удалось, так как, пока я переодевался и разыскивал необходимое одеяние, а также прятал на чердаке документы и все лишнее, уже занялась заря, и в деревне началось движение. Я остался на чердаке, приготовившись к бою, если бы меня здесь обнаружили.

Чтобы не будить родных и не поднимать шум, я проник ночью в дом отца через окно, но моя мать каким-то инстинктом почувствовала, что я — на чердаке, и поднялась ко мне. Я успокоил ее и сказал, что вечером уйду пешком в Москву, а пока они не должны подавать признаков, что я — здесь. Она просила меня не курить папиросы, так как запах папиросного дыма может выдать меня соседям. Пролежав целый день на чердаке, я слышал, как парни, собравшись возле дома, сожалели, что выпустили меня вчера живым. Главными коноводами были братья Коробовы и Сашка Хлюстов. Передавали, что в Москве — восстание, что комиссары заперлись в Кремле и вот-вот будут взяты и что вообще все кругом занято восставшими.

Дождавшись полуночи, я незаметно выбрался из деревни через околицу и отправился к станции Уткино, чтобы пробраться оттуда к Москве, где я рассчитывал разыскать нескольких своих друзей и организовать с ними группу террористов: оружия для этого у меня было достаточно спрятано в доме отца. На станции Уткино я увидел эшелон с солдатами. Не зная, что это за солдаты, я подсел к группе из них, закурил махорку и, завязав разговор, убедился, что это — красный отряд из Вологды.

Я немедленно просил указать начальника, которому и заявил, что я — член ВЦИК, и просил откомандировать со мной несколько всадников в деревню Алексеево для расправы с участниками восстания. Но командир отряда заявил, что этим они займутся после, а сейчас весь отряд должен выступить на Ярославль, и если я хочу, то могу примкнуть к ним, а затем при случае уехать в Вологду, откуда ожидалось прибытие отряда латышских стрелков из Петрограда. Я остался в отряде, и мы с боем продвинулись до станции Филино…[1657]Вернувшись через Вологду и Петроград в Москву, Другов немедленно посетил ВЧК и, доложив о событиях под Ярославлем, выразил желание отправиться туда «для изъятия белогвардейских элементов». Но ему ответили, что «если взяться за искоренение контрреволюционных элементов в деревне, то пришлось бы искоренить почти все крестьянство, а это невозможно», и дали совет оставить известных ему врагов советской власти «в покое, до поры до времени: может, переменятся».

Хотя Другову предложили службу в Наркомате продовольствия, он «стремился к более боевой деятельности и явился в распоряжение ВЦИК», руководители которого, Свердлов и Аванесов, командировали его «на Кавказ к т. Шаумяну[1658]», где положение было очень тяжелое, а советских работников не хватало. «В Баку, — писал Другов, — я прибыл на пароходе в момент бомбардировки города турками, когда власть была захвачена уже Центрокаспием[1659], а т. Шаумян и другие находились под арестом».[1660] К счастью, капитан парохода, еще не вполне уверенный в падении «комиссарской» власти, нехотя подчинился требованию Другова и, вспоминал тот, сигналами вызвал оказавшееся в бухте судно с моряками-балтийцами:

На ходу обоих пароходов бывшие со мной два матроса перескочили к своей братве; я же в нерешительности остался стоять на перилах палубы, боясь упасть в море. Но пароходы продолжали еще больше расходиться, сзади меня стояла озверевшая враждебная толпа, а с другого парохода — одобряющие крики и лес протянутых матросских рук, готовых меня принять. Отбросив страх и напрягши последние силы, я сделал прыжок и, перелетев расстояние около двух саженей над ночной морской бездной, был подхвачен братвой почти за бортом и втащен на пароход.[1661]

Простояв некоторое время на якоре у острова Нарген, балтийцы приняли решение захватить караулившее их судно и уплыть в Астрахань, но, отмечал Другов, «часть офицерства, связавшаяся с Центрокаспием, донесла, видимо, о наших намерениях, и нам было приказано идти в военный порт»:

Матросы решили не отдавать меня на расправу и прятали под брезентом на палубе. Однако в Центрокаспии уже было известно о том, что на пароходе скрывается представитель центральной советской власти, и, как только мы пристали к стенке, на пароход явился сам председатель Центрокаспия (не помню фамилию[1662]) и потребовал меня к себе в каюту. Я был уверен, что меня расстреляют, так как были слухи, что все арестованные советские комиссары убиты, однако выхода не было — пришлось вылезать из-под брезента и идти в каюту.

Председатель Центрокаспия оказался очень любезным и заверил, что он не собирается причинять мне зло. Он сказал, что Баку угрожает захват турками и поэтому сейчас нужно забыть внутренние распри и общими усилиями отбить врага от города. Центрокаспий согласился выпустить всех арестованных советских комиссаров, а в компенсацию за это советский отряд Петрова[1663] двигает свои части с артиллерией на фронт против турок. Мне было разрешено пройти в штаб Петрова, где находился уже и т. Шаумян.

Через несколько дней мы решили открыто уходить всей флотилией (23 судна) в Астрахань. Но эскадра Центрокаспия только и ждала случая, когда артиллерия нашего отряда будет погружена на пароходы и станет беспомощной. Военные суда Центрокаспия нащупывали наши суда в море прожекторами и приказывали возвращаться в военный порт. Однако лишь два-три наших парохода подчинились Центрокаспию, все же остальные прошмыгнули в море в другой пролив возле острова Нарген и добрались до острова Жилого, где ввиду сильного шторма пришлось остановиться, так как многие суда, особенно груженые лошадьми, не могли вынести бури.

На военном совете некоторые предлагали идти в Астрахань тем судам, какие могли справиться с бурей, однако восторжествовала другая точка зрения: идти всем вместе и дожидаться отставших кораблей — «Самарканда» и др. Защитники этой точки зрения утверждали, что «Карс»[1664] обещал защищать нашу эскадру, «Геок-Тепе» стрелять не будет, «Ардаган» же и «Астрабад» не осмелятся одни открыть огонь. В крайнем случае мы можем выкатить пушки на берег острова Жилого и отогнать врага. События же развернулись иначе. «Карс» сообщил, что он стрелять не будет, и не стрелял. Зато все остальные, окружив нашу флотилию, начали расстреливать безоружные суда и, главным образом, <пароход> «Бр<атья> Колесниковы», где находился т. Шаумян и др. и лазарет Красного Креста. Мы получили несколько пробоин, и судно стало тонуть.

В это время на судне разыгрался рукопашный бой с восставшими солдатами «Московского отряда», пытавшимися самовольно поднять белый флаг, а затем начавшими штурмовать рубку, защищаемую кавказскими коммунистами. Бунт «Московского отряда» был подавлен, а зачинщики его бросились в море и уплыли на остров Жилой. Однако вскоре пришлось всем судам, получившим пробоины, выброситься на мель, и эскадра сдалась и, заделав кое-как пробоины, вернулась к острову Нарген.

Находясь все время на капитанской рубке вместе с комендантом парохода «Бр<атья> Колесниковы», я особенно энергично, с маузером в руке, восстанавливал порядок на пароходе, запрещая бунтовщикам поднимать белые тряпки для сдачи. Поэтому я особенно опасался расправы не только дашнаков, но и предателей из нашей среды, восставших в самый критический момент. Вот почему, когда к нашему пароходу подошла лодка с балтийскими моряками, пытавшимися укрыться на нашем пароходе из опасения, что их расстреляют за захват военного судна «Авиатик», причем офицеры, находившиеся на этом судне, бросились в море, опасаясь расправы матросов, и, кажется, утонули, — я отсоветовал им оставаться на «Бр<атьях> Колесниковых» и предложил искать другой, более нейтральный, пароход.

Вместе с этими матросами я спустился в шлюпку, и мы поплыли к пароходу с балтийскими моряками, которые были наименее активны в борьбе с Центрокаспием и просили только вернуть их в Астрахань. Когда мы подплыли к этому пароходу, команда не хотела нас к себе принимать, заявляя, что «из-за вас и нас всех перестреляют дашнаки». Много труда пришлось употребить, чтобы пробудить у этих матросов чувство солидарности. Было устроено собрание — митинг, на котором большинством голосов, наконец, была принята резолюция укрыть нас у себя на пароходе, зачислив в списки команды.

Нужно заметить, что, покидая пароход «Бр<атья> Колесниковы», я предлагал т. Шаумяну скрыться вместе со мной, но т. Шаумян лишь безнадежно покачал головой. Он сказал, что его будут искать во что бы то ни стало и непременно найдут везде, поэтому скрываться бесполезно. На счет же меня он сказал, что я здесь — человек новый и неизвестный, и потому скрыться мне есть возможность и надо этим воспользоваться. Так я стал матросом, и этим наверное лишний раз спас себе жизнь.

Перетерпев голод и болезни, я, наконец, был эвакуирован с матросами в Астрахань, где заболел сразу же лихорадкой. Хотел уехать в Москву с докладом во ВЦИК, но местный военный штаб оставил меня на время в Астрахани для организации ЧК или Особого отдела (хорошо не помню), во главе которого стоял т. Латышев[1665], а я был управляющим делами и заведующим политическим отделом. Позднее в Астрахань приехал т. Заковский как начальник Особого отдела Кас<пийско>-Ка<вказского> фронта, а я был назначен начальником морского отдела и разведки.

Затем т. Заковского сменил т. Атарбеков, который назначил меня своим непосредственным помощником, то есть начальником Активного отдела. Но у меня с т. Атарбековым вышли разногласия в тактике. Так, однажды т. Атарбеков арестовал группу матросов за то, что те расстреляли самовольно, «за попытку к бегству», одного офицера-предателя. Это вызвало брожение во флоте, так как матросы пользовались там авторитетом. Для сохранения доверия к Особому отделу я настоял на неприменении к арестованным матросам строгих наказаний, так как их поступок, хоть и незаконный, был вызван классовой ненавистью к врагу.

Во время пребывания в Астрахани я дважды участвовал непосредственно в подавлении восстаний, произведенных белогвардейцами в самом городе, за что т. Атарбеков меня очень ценил и снабдил соответствующим удостоверением, имеющимся в Архиве ОГПУ. Несмотря на такое хорошее отношение ко мне т. Атарбекова, мне все же было очень тяжело работать под его начальством, так как он меня перегружал работой, и я просил т. Аванесова затребовать меня в Москву с докладом по линии ВЦИК еще о моей поездке в Баку. После продолжительных отписок т. Атарбеков, наконец, отпустил меня…[1666]

Оказавшись в столице, Другов, по поручению Аванесова, организовал «отдел летучих ревизий» Наркомата государственного контроля РСФСР, после чего был направлен в штаб Астрахано-Каспийской военной флотилии, где занял должность…«начальника юридического отдела»! Но, показывал Другов, «впоследствии я вновь попал в распоряжение т. Дзержинского, который командировал меня для ревизии органов ЧК на Западном фронте и совхозов Смоленской губернии».[1667]

Едва не попав в плен к окружившим Минск белополякам, Другов по возвращении в Москву явился с докладом к Дзержинскому, который поручил ему взять на себя «разгрузку» концлагерей от скопившихся в них более 12 тыс. заключенных. С этой целью Другов, назначенный членом «тройки», превратившейся затем в «коллегию по делам заложников», разработал «длиннейшую анкету, заключавшую в себе свыше сорока вопросов», которую разослали по лагерям. «На другой же день к вечеру, — отмечал Другов, — груды заполненных листов стали возвращаться в канцелярию ВЧК; предстояло их разобрать и классифицировать. В первую очередь были отобраны анкеты, носившие пометку: “крестьянин”, “мещанин”, “хлебопашец”, “рабочий”. С этими листами “тройка” объехала все концентрационные лагеря и после краткого опроса, в присутствии администрации лагерей, выпустила на волю около 8 тысяч заключенных».[1668]

Но проявлявший нетерпение Дзержинский категорически требовал, чтобы ему предоставили «именной список заложников, подлежащих расстрелу в первую очередь», что вызывало, мол, у Другова и его коллег «большое смущение», ибо в концлагерях оставалась «исключительно интеллигенция». Поскольку «тройка» оказалась «буквально засыпана ходатайствами учреждений, просивших об освобождении того или иного специалиста», Дзержинский, вспоминал Другов, «рассвирепел и заявил, что мы только “зря разбазариваем” заложников». После этого к делу был привлечен член коллегии ВЧК М.С.Кедров, разработавший систему «семи категорий», определявших степень обреченности заложников.

Наиболее страшным было причисление к седьмой категории, означавшей бессрочное содержание в концлагере, что фактически обрекало подведенных под нее людей на верную гибель — неминуемый расстрел. Шестую категорию получали приговоренные к 10-летнему сроку заключения, которые становились «смертниками второй очереди», и т. д. По существу, писал Другов, «коллегия по делам заложников» превратилась в «скорострельный трибунал — настолько скорострельный, что за три дня было рассмотрено свыше 4 тысяч анкетных листов», на которых после обсуждения, длившегося иногда меньше минуты, делались пометки о принадлежности заключенного к той или иной категории.

Хотя в своих показаниях Другов не без гордости заявлял, что «произвел чистку концентрационных лагерей от случайных арестованных и ликвидацию махровых белогвардейцев и классовых врагов»[1669], он, чувствуя «нервное переутомление от специфической работы в ВЧК»[1670], решил во что бы то ни стало поменять работу. Желая уехать в Томск, чтобы повидать, наконец, семью, о которой уже два года не имел никаких известий, Другов настоял, чтобы его откомандировали в Омск, где «во главе конного отряда участвовал в ликвидации остатков колчаковских банд»[1671].

4. Из начштаба в дворники

Но, стремясь в Сибирь «с определенной целью — увидеть своих детей и перейти работать в другую отрасль», я, сетовал Другов, «несмотря на неоднократные взывания к совести и сердцу тов. Уралова[1672] об увольнении меня из ЧК или переводе меня в Томск к семье, не добился ничего и застрял в Омске, где получил назначение комендантом концентрационного лагеря[1673]».[1674]

Хотя Другов приступил к навязанной ему работе «с чувством нравственного угнетения», он был еще и публично оскорблен губернским военкомом, о чем с негодованием сообщал в рапорте на имя того же Уралова:

Сегодня, 2 января 1920 г., около 1 часа дня я пришел в Омский губвоенком<ат> по делам службы по поводу принятия формируемого мной лагеря на довольствие и предоставления лагерю лошадей. Передав через секретаря свои бумаги губвоенкому, я вскоре был вызван к нему в кабинет…

Там в это время сидели два штатских посетителя и около стола стоял, по-видимому, губвоенком Данишевич, который в повышенном тоне задает мне вопрос: «Вы — комендант?» Я отвечаю: «Да» — и подхожу ближе к столу. «Как Вам не стыдно…» — хотел сказать что-то Данишевич и, увидев у меня во рту папиросу, закричал: «Вон папиросу изо рта! И потом, когда заходят в помещение, то снимают шапку! Сбросьте шапку долой!» Пораженный таким приемом, я заявил: «Если у вас существует такой бюрократизм, то мне остается только повернуться и уйти». И с этими словами я вышел из кабинета. Вслед мне продолжали сыпаться разные дерзости из уст Данишевича.

Подойдя к секретарю в приемной комнате, я попросил возвратить переданные мной бумаги. В это время как раз выходил в приемную, наполненную посетителями, Данишевич и, увидев меня, разразился диким ревом: «Вы что здесь стоите? Убирайтесь вон сейчас же». Я ответил, что уйду, когда мне будет нужно и без его указаний, и что я хочу получить обратно сданные мной бумаги.

Ответ мой привел еще в большее бешенство Данишевича, который начал делать бессвязные выкрики по моему адресу и моментами подступал даже с явными намерениями произвести физическое насилие. Его бесило, что я не бросился к выходу после его дикого рева. Его крики — «Убирайтесь вон отсюда! Бумаги вы не получите. Я привлеку вас к ответственности. Я прикажу солдатам вас вывести. Я арестую вас. Не разговаривать со мной. Вы знаете, кто я». И так продолжалось до тех пор, пока я не ушел. Причем с моей стороны не было проронено ни слова, — я лишь предупредил его, что постараюсь запомнить все, что слышу.

Доводя о вышеизложенном до Вашего сведения, прошу дать делу немедленный ход на предмет прекращения подобных хулиганских выпадов со стороны лиц, поставленных у власти, ибо такие явления дискредитируют советскую власть, напоминая массам времена царизма и произвола. Чувствуя себя до глубины души оскорбленным и не видя в будущем гарантии в невозможности повторения подобных явлений, я еще раз прошу освободить меня от занимаемой должности коменданта лагеря и уволить совершенно. Повторяю, что я слишком пережил в жизни, чтобы спокойно переносить подобные оскорбления.

Бывший член ВЦИК 1-го и 2-го созывов, Петроградского Военно-Революционного Комитета и ВЧК Федор Другов.[1675]

Не ограничившись рапортом, Другов, который воспринимал поведение военкома как «издевательство над личностью», воскресившее-де в его памяти «все ужасы царистского произвола», обратился с посланием к самому Ленину. Напоминая об их «совместной работе в Смольном в Октябрьские дни», Другов писал о себе:

Я, сын печника, с 1905 г. — анархист-индивидуалист. В 1909 г. был приговорен к смертной казни, но по малолетству (было 17 лет) помилован. С 1909 г. по 1911 г. два года находился в заключении. В конце 1911 г. арестовываюсь вторично и отбываю трехлетнюю ссылку в Нарыме. С 1915 г. по 1917 г. в окопах на фронте рядовым терплю издевательства и побои от офицерства. После Февральской революции организую Советы на фронте и попадаю на 1-й Всероссийский съезд, где избираюсь в Исполнительный Комитет. Участвовал во всех выступлениях против Временного правительства. В октябре участвую непосредственно в штурме Зимнего дворца. На 2-м съезде переизбираюсь членом ВЦИК и <избираюсь> членом Петроградского Военнореволюционного комитета. Был секретарем Ликвидационной комиссии и затем членом ВЧК до мая 1918 года…[1676]

Другов указывал, что после выхода из ВЧК «работал в различных советских организациях, но большее время — в органах борьбы с контрреволюцией», и пояснял:

Я — советский анархист. Моя программа — через коммунизм к анархии. Жалуясь на постигшие его злоключения, Другов возлагал на Ленина свою последнюю надежду:

Я уверен, что у Вас найдется капля чувства чисто человеческого и Вы поможете мне выйти из этого кошмарного тупика. Я ничего не требую, кроме свободы. Освободите меня. Дайте мне право распоряжаться собой.[1677]Помог ли ему Ленин — неизвестно, но вскоре Другову предоставили отпуск для свидания с детьми, и он уехал в Томск, откуда, поработав в «комиссии по сбору железа», был направлен в распоряжение штаба 5-й армии в Красноярск. Затем Другов служил начальником оперативного отдела штаба Восточно-Сибирского сектора Войск внутренней охраны Республики, начальником штаба дивизии и сводной боевой группы войск Енисейского боевого района[1678].

Уже в начале 1921 г. «бывшего моряка» вызвали в столицу, но, получив должность начальника штаба Амударьинской военной флотилии, он не задержался в Туркестане. Приехав из Чарджуя в Москву для решения вопросов о снабжении флотилии «техническими материалами», Другов был назначен помощником комиссара военно-дорожного управления Центрального управления военных сообщений Штаба РККА. «Назначение меня как беспартийного на должность военкома, — пояснял он, — было согласовано с ПУР, которое в порядке исключения утвердило меня…»[1679]

В 1922 г., откомандированный в распоряжение штаба Московского военного округа, Другов «подвергся испытанию аттестационной комиссии и был зачислен в резерв высшего комсостава по должности начальника штаба отдельной бригады». Ему предлагали учебу в Военной академии РККА, но Другов отказался, «считая себя уже старым». Тогда его назначили помощником начальника оперативно-разведывательной части штаба Частей особого назначения Республики, а в конце 1923 г. демобилизовали из армии по болезни.[1680]

Хотя вчерашнему штабисту пообещали должность начальника охраны лесов Петроградской губернии, местные власти не утвердили его как якобы выходца из партии левых эсеров, что было, сетовал Другов, «неверно, так как я никогда ни в каких партиях не состоял»:

Для меня началась эпоха лишений и унижений. Я выпросил для себя должность делопроизводителя на 23 рубля в месяц с семьей в 7 человек на моем иждивении. Единственный раз в жизни, когда я пытался зажить в кругу семьи, — и то мне не удалось. Моего мизерного оклада едва хватало на черную кашу, которую и ели мы всей семьей каждый день. Жена моя не захотела морить голодом детей и увезла их обратно в Томск. Отец тоже стал искать заработки на старости лет. Семья распалась, о чем я, впрочем, не сожалею, так как слишком далеки мы были идеологически и с женой и с отцом.

Постепенно меня стали ценить на службе и нагружать все новой работой. Вскоре я был назначен уже помощником начальника охраны лесов, управделами лесного отдела, но вот в начале 1925 г., возвратившись из отпуска, я узнал, что на основании партийной директивы о замещении всех должностей управделами членами партии, я, как беспартийный, смещен на должность статистика с оставлением на мне обязанностей помощника начальника охраны лесов и фактически управления делами. От такой нагрузки я отказался и перешел делопроизводителем личного состава в Гу<бернское> зем<ельное> управление (там же). Пробыл на этой должности несколько месяцев и мне вновь сообщили, что согласно секретной партийной директиве работники личного состава должны быть партийцами. Поэтому меня переводят регистратором…

Уничтоженный окончательно, я отказался от предлагаемой мне работы и уволился по собственному желанию. А через несколько дней ко мне в квартиру пришли с обыском от Ленинградского ГПУ, и еще через пять дней я был арестован и отвезен в Москву, где после 18-дневного ареста мне заявили, что произошло недоразумение, и я, по настоянию тт. Дзержинского и Петерса, был освобожден, а т. Редене[1681] рекомендовал меня для работы в Промбюро к т. Лобову[1682].

Вернувшись в Ленинград, я был назначен в Промбанк для ознакомления с банковскими операциями в кратчайший срок — с тем, чтобы затем сделать меня инспектором-ревизором. Я быстро усвоил счетно-бухгалтерское дело и был назначен уже старшим счетоводом на ответственнейшую работу, но вскоре (кажется, в 1926 г.) настало сокращение штатов, и помощник главного бухгалтера Филиппов (классово чуждый) поместил меня, как активиста-общественника и выдвиженца, в список к сокращению. Меня сократили. Коллектив партии и местком и даже управделами, узнав о моем сокращении, пришли в изумление и обещали исправить ошибку, но в конце концов заявили, что уже поздно, и я получил временную (на две недели) работу младшим дворником тут же в Промбанке.

Управделами, жена т. Бокия[1683], прослезилась, когда подписывала приказ о моем назначении младшим дворником, а служащие, проходя мимо меня, когда я дежурил у ворот в тулупе, смущенно и сострадательно опускали глаза. Я же в длинные зимние ночи, сидя у уличного костра с бездомными и голодными проститутками и бродягами, долго думал. За что меня не любят? За что на меня рушатся тяжкие испытания? И не в силах был понять. Я вспоминал, как в детстве я, за 50 копеек в день, «глину мял» для печников в темных, пропахших кошачьей мочой, подвалах, как потом сделался волею революции государственным человеком, стратегом, чиновником… Но ведь кровь-то во мне пастушья, и весь-то я — какой-то недоделок, из глины вылез, но сапоги все еще грязные, набухшие, тянут вниз. Вот мое общество — у костра, они меня поймут, и я их понимаю. Бродяжить мне надо, а не чиновничать.

Много дум передумал я за эти холодные зимние вечера. Часто мечтал я подобрать вот таких оборванцев компанию да с песнями по белу свету пуститься — с песнями печальными и с песнями лихими. А то опять нахлынут мысли о революции. Да ведь революционер же я и кто еще больше меня любит революцию, всё то, что мы завоевали в октябре? Но почему же я чужой всем? Почему меня никто не понимает? Нутром я живу, видимо, а до этого нутра-то никому и не докопаться.

Кончилась работа дворника, стал я чаще наведывать в Госстрах, куда записался как гарантийный служащий. В конце концов удалось получить место кассира на две недели в мясном складе Ленинградсоюза. Являюсь туда, а начальником моим оказывается бывший правый социалист-революционер, боровшийся с советской властью в Сибири, — в ссылке в Нарыме иконы писал для церквей. Обо мне он в Сибири слышал, что я в ЧК работал. Смутился немного, а затем спрашивает: «Что, в качестве принудительного ассортимента прислан к нам?» Решил, наверно, что прислан ГПУ для шпионажа.

Вот оказывается что: бывший враг начальником отдела служит и наверно партийным билетом запасся. А я-то для всех врагов Советской власти — враг, шпион, ГПУ, чекист, а для хранителей Советской власти — какой-то непонятный тип без партбилета да еще малограмотный. Так я и болтаюсь, никуда не пристав. Из глины вылез, а сапоги грязные. А ведь в 1925 году я подавал заявление о принятии меня в РКП(б) и приложил шесть рекомендаций ответственных коммунистов с подпольным стажем: где-то погибло все это в партийных дебрях, меня даже и поговорить не позвали.[1684]

От безысходности у Другова появилась мысль бежать за границу, чтобы поступить там на службу в какое-либо…советское учреждение: легальный отъезд казался ему нереальным ввиду трудности получения виз и загранпаспорта. Но вскоре Другов получил место в акционерном обществе «Рудме-таллторг», где, работая кассиром-счетоводом, был выдвинут на должность «инспектора по расследованию злоупотреблений и прочих упущений в учреждении и на периферии». О том, чем он занимался и что из этого вышло, сам Другов вспоминал так:

Бороться с нарушителями, волокитчиками и саботажниками приходилось разными способами. Мелких нарушителей я высмеивал в стенгазете, где лично вел специальный отдел «Из пушки по воробьям» и другие, подписываясь «Гаубица»…, ибо часто мои разоблачения больно били по голове провинившихся, так как я оперировал всегда только фактами и документами. Однако не всегда дело ограничивалось рядовыми сотрудниками и рабочими, — часто мне на мушку попадали и крупные «акулы», я раскрывал серьезные злоупотребления и об этом писал уже в «Нашей газете», в «Ленинградской Правде» и, кажется, в «Смене». Пришлось войти в контакт с Угрозыском и РКП.

А в общем шаг за шагом я наживал себе все больше врагов в самых верхах специалистов и администрации. Всё было мобилизовано для того, чтобы подкопаться под меня, и вот, наконец, случайно зацепка была найдена — верно, несостоятельная и фальшивая, но — в умелых руках гениальнейших юрисконсультов, при поддержке враждебных и обманутых администраторов и при сочувствии пришпиленных мной в свое время сотрудников — и из ничего можно кое-что сделать.

Началась борьба — неравная, так как на моей стороне было лишь платоническое сочувствие бюро коллектива и месткома и союза рабкоров, а против — вся машина учреждения. В результате я был побежден. Верно, не уничтожен, так как дело все же не стоило выеденного яйца, но когда чувствуешь себя безупречным, то даже самый ничтожный моральный щелчок переносить обидно. Так был дан последний толчок, который выбросил меня за пределы СССР.[1685]

5. «По форме это предательство…»

Решив осуществить свой давний план, бывший чекист совершил дерзкий побег в Финляндию, куда перебрался 18 марта 1930 г. через замерзший Финский залив «в белом халате, сделанном из простыни», и с двумя маузерами, сохранившимися еще со времен гражданской войны. Задержанный пограничниками и доставленный в Териоки, а оттуда — в Гельсингфорс, Другов сначала не назвал свою настоящую фамилию, но финны заподозрили в нем «агента ГПУ», пробирающегося в Европу или, наоборот, возвращающегося в СССР после нелегальной работы в Финляндии. Вынужденный доказывать, что он действительно бежал, Другов предъявил свои документы, спрятанные им вблизи границы. «У меня, — пояснял он, — была трамвайная карточка Ленинграда на март месяц с моей фотографией».[1686]

Впрочем, Другов был далеко не единственным перебежчиком, и рискованные попытки нелегально пересечь советскую границу предпринимались многими из тех, кто горько разочаровался в большевистском режиме или спасался от его жестоких притеснений. Эмигрантские газеты периодически сообщали о больших и малых группах крестьян из приграничных областей, которые, натерпевшись от «усиленной» коллективизации, искали спасение в сопредельных государствах. Например, указывалось, что только за 1930 г. из СССР в Финляндию бежали 18 тыс. человек[1687], хотя можно предположить, что приведенная цифра чрезмерно завышена. На другой, китайской, границе СССР, в Маньчжурии, по данным Харбинского комитета помощи русским беженцам, таковых в 1930 г. зарегистрировали 737 человек, в 1931 г. — 405, в 1932 г. — 404, в 1933 г. — 253[1688]. Советских беженцев предлагали даже именовать «четвертой эмиграцией»![1689]

Пресса сообщала также о переходивших или перелетавших границу перебежчиках из числа советских военнослужащих[1690] или о сходивших на берег и не возвращавшихся на свой корабль краснофлотцах: утверждалось, что лишь в 1932 г. их бежало в разных портах более двухсот[1691]. А в одном из эмигрантских журналов цитировалось открытое письмо капитана парохода «Ленинград» Н.В.Соломко, который заявлял, что, оказавшись в египетской Александрии, решил навсегда порвать с большевистской службой, ибо «советская власть под флагом “рабоче-крестьянской диктатуры” представляет собой такой режим рабства и систематического угнетения русского народа, какого еще не знала история мира».[1692]

Впоследствии, на допросе в ОГПУ, Другов признавался, что о своей деятельности в ВЧК «рассказал финнам все, что знал»:

Финны хотели меня использовать для получения карты (пятиверстки или нет, не помню) путем отправки меня в СССР, но я от этого отказался. Просидев в политической полиции два месяца, я был освобожден с предписанием выехать из Финляндии в течение месяца.[1693]

Подрядившись для пропитания «на землемерные работы у подрядчика», Другов, представлявшийся теперь «журналистом», обратился 29 мая к бывшему премьеру Временного правительства, в свержении которого некогда столь активно участвовал:

Г-н Керенский,

Прошу извинить за беспокойство. Дело в том, что я недавно бежал из Сов<етской> России и временно получил убежище в Финляндии. В Гельсингфорсе я не могу оставаться, потому что нахожусь в полном одиночестве. Русская эмигрантская организация хоть и не относится ко мне враждебно, но на поддержку ее я особенно рассчитывать не могу ввиду своего революционного прошлого. В Париже у меня найдутся друзья и даже родственники, но отыскать их, находясь в Гельсингфорсе, очень трудно и требует много времени, которым я не располагаю по материальным соображениям, хоть и имею небольшой заработок.

Средства для переезда во Францию у меня есть, но затруднение лишь с получением визы, т. к. шеф русского клуба в Гельсингфорсе гр-н Буш мне сообщил, что для получения визы для въезда во Францию необходимо возбуждение соответствующего ходатайства со стороны лиц или организаций, находящихся во Франции. Я уже обратился с такой просьбой к гр-ну Авксентьеву, но, не зная его адреса, письмо для него я направил через редактора «Последних Новостей» гр. Милюкова. Не знаю, дойдет то письмо по назначению или нет. Сегодня мне случайно попался номер «Дней», и я решил просить Вас походатайствовать перед Французским Правительством о предоставлении мне визы для въезда во Францию.

Я — бывший член Исп<олнительного> Комитета Всероссийс<кого> Совета Крест<ьянских> Депутатов от 8-й армии, бывший член ВЦИК 2-го созыва и Петрогр<адского> Военно-Революц<ионного> Комитета. К большевистской партии я никогда не принадлежал, работе моей в вышеуказанных органах помогала мне М.Спиридонова, как представителю левого течения. От активной работы с большевиками я отошел много лет назад. Во всяком случае, с 1917 г. я достаточно вырос, а 12 лет кошмарных большевистских экспериментов в России отрезвили меня от ультрареволюционного хмеля, и я приобрел способность видеть вещи в их настоящем виде. От прошлого, кроме чувства стыда, у меня ничего не осталось. Я всегда был с народом, т. к. сам вышел из недр его, и уверен, что то, что переживаю сейчас я, — переживает весь актив Октябрьской революции.

Среди революционных деятелей наверно найдутся лица, знающие меня по ссылке в Нарыме, которые удостоверят мою личность. Убедительно прошу сделать возможное для переезда моего во Францию. Мне было бы очень больно дать возможность большевикам злорадствовать над моей беспомощностью за рубежом. Рука помощи беглецу из Советской России — это приветственный знак всем тем, кто изнывает под большевистским игом, кто ищет сочувствие и поддержку, но не знает, где его друзья.’[1694]

Получив с помощью секретаря совета русской колонии в Финляндии А.Ю.Буша заветную визу на въезд во Францию и нансеновский паспорт сроком на шесть месяцев, Другов покинул Гельсингфорс в двадцатых числах июня 1930 г. По приезде в Париж он немедленно вступил в группу «Борьба», в одноименном журнале которой напечатал свою декларацию, от 7 августа, под символичным названием «Почему?». Отвечая на вопрос, почему он сражался с «золотопогонниками», Другов подчеркивал, что, как и весь народ, защищал вовсе не большевистскую диктатуру, а «республику и землю, завоеванную в революции»:

Я писал первое положение о ВЧК и составлял ее структуру, но та ВЧК, которую создавали мы в 1917 г., совсем не похожа на различные ЧК периода гражданской войны, а тем более ничего общего не имеет с ГПУ. ВЧК была создана взамен Военно-Рев<олюционного> Ком<ите>та как штаб борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. В состав ее входили только члены ВЦИК, свободно избранные народом.

За период до весны 1918 г. в ВЧК не было применено ни одного расстрела политического противника, да и права расстреливать ВЧК в то время не имела, и лишь после разгрома московских анархистов весной 1918 г., в момент обострения гражданской войны ВЧК перешла на методы кровавого террора.

В то время меня уже не было в составе ее, так как в момент разгрома анархистов я вышел из состава ВЧК с публичным протестом в газете «Анархия». Впоследствии к ЧК потянулись, главным образом, различные проходимцы и дегенераты, чтобы получить преимущества и власть над беззащитным народом. Это коммунистическое отребье изгадило революцией созданный орган, превратив его в кровавый застенок, где нередко агенты ЧК сводили свои личные счеты, расстреливая ни в чем неповинных людей.[1695]

Отвечая на другой вопрос, почему он бежал из СССР «под пулеметным огнем советских пограничников», Другов заявлял:

Потому что большевицкая диктатура превратила Россию в каторжную тюрьму. Обнищание и истощение народа доведено большевиками до такой степени, когда человек не только не видит радостей жизни, но и сама жизнь становится бессмыслицей. Если принять во внимание, что и душа человека в большевицком царстве испоганена отвратительнейшей атмосферой человеконенавистничества, подслеживания и доносительства, насильственным долблением вашего мозга в течение 12 лет безудержно, беспрерывно, ежеминутно и повсеместно идиотской политдемагогией партийных попугаев из профессиональных болтунов, то, если вы еще не сошли с ума, вы придете к решению: бежать, бежать скорей из этого ада, хотя бы при этом вас ждала смерть.

Другов писал, что, провалившись на идее мировой революции и построения социализма в одной стране, большевики окончательно растеряли свой авторитет, и для удержания власти им понадобилась «целая армия шпиков в России и за границей, колоссальный аппарат ГПУ»:

Терроризировав народ морально и физически, большевицкие самодержцы дошли до такой наглости, что объявили «контрреволюционными» лозунги, которые во всех революциях мира были элементарным требованием рабочего класса: свобода слова, печати, собраний, выборов, тайное голосование, свобода труда и торговли. Спрашивается, что же осталось от революции? Республика, но она превращена в диктатуру партии большевиков, а вернее — даже одного Сталина. Земля, но она отнята у крестьян под видом коллективизации. Фабрики и заводы, но они никогда и не принадлежали рабочим. На советских фабриках рабочие эксплуатируются еще больше, чем у частного хозяина…

Называя себя и своих товарищей «солдатами Великого Октября», у которых «воля к борьбе со сталинским самодержавием сильнее преград его охранников», Другов отмечал, что партийная верхушка «держится исключительно на могучем аппарате ГПУ, который, запустив свои бесчисленные корни во все слои населения, всасывает по этим артериям в резервуар сталинской власти смертоносный яд против всех живых элементов русского народа». Но группа «Борьба» знает, мол, нужное «противоядие», и Другов, обращаясь к неким, оставшимся-де в СССР, единомышленникам, заявлял:

Наши действия за рубежом, согласованные с вашей повседневной, неустанной организацией пролетарского актива и революционных элементов партии, комсомола и Красной армии, приведут нас к победе над тиранами русского народа.

Рвите корни ГПУ в народных массах! Сейте зерна революции в живую почву! Направляйте революционные ростки к единому центру нашей организации. На почве, удобренной разлагающимся режимом Сталина, мы вырастим могучее дерево народного величия, свободы и культуры.

Статья заканчивалась энергичным призывом:

Организуйтесь в двойки, в тройки, в пятерки, в группы. Ищите связи с нами. Шлите информацию. В решительный момент вы услышите наш боевой призыв!..

Под знаменем Октября, за Власть Советов, за демократию трудящихся, за Союз советских демократических республик, против диктатуры справа и слева! Организуйтесь![1696]

В статьях, которые публиковались в «Борьбе», Другов не щадил большевиков, упрекая их за «коварное предательство в отношении вчерашних братьев по борьбе», не пожелавших стать «холуями». Он писал, что, не ограничившись ликвидацией организаций анархистов, левых эсеров, максималистов и других своих недавних «попутчиков», вероломные главари большевизма «приступили к физическому истреблению личного состава этих революционных групп» и чистке собственных рядов от непокорных и бунтарских элементов «в угоду новому деспоту — Сталину». Но, уверял Другов, «близок час, когда народная стихия, руководимая идейными кругами партии, в связи со всеми истинно революционными группами, сохранившимися еще в подпольных организациях СССР, сметет сталинский навоз и вернет народу завоевания Октября на фоне Свободы и Культуры».[1697]

Другов не прерывал сотрудничество с журналом «Борьба» вплоть до его последнего номера[1698], а также публиковал фрагменты своих воспоминаний о чекистском прошлом[1699], которые, появившись впервые на страницах журнала «Иллюстрированная Россия», были перепечатаны некоторыми эмигрантскими газетами, в том числе рижским «Сегодня»’[1700] и нью-йоркским «Новым русским словом».

Другов сотрудничал и в издававшемся в Детройте анархистском журнале «Пробуждение», в котором увидели свет его очерки о событиях 1917 г. («выдержки из материала к подготовляемой мной книге о русской революции», — уточнял автор). Утверждая, будто «русский народ по природе своей и психологии анархичен», Другов считал, что «последняя революция в России была анархической революцией, хотя и не совсем созревшей», из-за чего, «так смело начатая и осуществленная», она «ускользнула от руководства анархистов, и свободолюбивый русский народ попал в новые тиски власти коммунистической партии». Но, призывая «не махать кулаками после драки» («откинуть естественную злобу к тем, кто коварно вырвал из наших рук победу и затем так подло расправился со своим временным попутчиком»), Другов настаивал на «изучении русской революции во всех ее деталях и мелочах», дабы «не повторить в дальнейшем сделанные ошибки».’[1701]

Хотя редакция «Иллюстрированной России» с удовлетворением отмечала, что Другов «покинул стан большевиков» и «переселился в цивилизованный мир, в Европу»[1702], - уже вскоре «раскаявшийся чекист»…покаялся, что променял «советскую» родину на «буржуазную» чужбину. В эмиграции Другову пришлось, видимо, несладко, о чем косвенно свидетельствует его последняя статья в журнале «Борьба», призывавшая всех, кто жаждет «красивой жизни», не искать ее «в готовом виде за морями, а бороться за действительную красивую жизнь у себя на родине». Хотя Другов уверял, будто покинул Россию «во имя борьбы за ее светлое будущее», и привычно клеймил «могильщика революции Сталина», по сути, это было признанием своего личного фиаско, ибо, предостерегая будущих отступников, автор задавался вопросом — «чего же достигают те, которые покидают СССР?» — и сам же с горьким разочарованием отвечал:

Без средств к жизни, часто без языка, советские беженцы, попадая в Европу, оказываются сразу же в ужасающих условиях, доводящих подчас людей до отчаяния. Нечего и говорить, что те, которые устремляются в Европу без особой необходимости, просто ради «красивой жизни», сразу же претерпевают разочарование и убеждаются, что ту «красивую жизнь», которую они видели на экране в СССР, они лишены возможности видеть в Европе даже в синема, так как не только не имеют средств для посещений кино, но забывают даже и о существовании зрелищ, объятые одной мыслью — найти какую угодно работу, чтобы получить кусок хлеба.

В СССР можно кормиться объедками в столовых, но в Европе даже эта возможность исключена; если бы даже представилась возможность проникнуть без денег в ресторан, то все равно поиски объедков оказались бы тщетными: европейский народ не тот, борьба за существование делает людей расчетливыми, скупыми и сухими. В европейском ресторане не считается зазорным подобрать куском хлеба крошки на тарелке, что и делает даже средний буржуа. Таким образом, если бы воробей захотел питаться объедками в европейском ресторане, он быстро издох бы с голода.

Кризис исключает всякую возможность найти работу в Европе, и таким образом советский беженец, попав во враждебную среду белой эмиграции и окруженный ненавистью и подозрением, без крова, часто и без документов, зажатый в тиски голода, нередко проклинает тот день, когда он увидел на советском экране буржуазный фильм, соблазнивший его на «красивую жизнь». В этот момент он не мечтает уже о «красивой жизни», а желает только одного — жизни хоть какой-нибудь, самой неприглядной.[1703]

Проклиная себя за легкомысленное решение бежать за границу, Другов вступил в переговоры с советским полпредством в Париже, предлагая «свои услуги для работы в пользу СССР»[1704]. Понятно, что его мучила тоска по родине, но как он мог надеяться на прощение — особенно после всех своих филиппик в адрес сталинского режима? И все-таки, получив лицемерное разрешение вернуться, Другов попрощался, как оказалось, навсегда, со своей юной, 18-летней, женой (они проживали в гостинице «Ново-Московская») и сел в поезд.

Но стоило неосторожному «возвращенцу» пересечь советско-польскую границу и оказаться 25 июля 1933 г. на станции Негорелое, как он был немедленно арестован. Следствие по его делу вел начальник 6-го отделения Контрразведывательного отдела ОГПУ Н.И.Демиденко, который уже 1 августа оформил постановление о привлечении Другова «в качестве обвиняемого по ст. 58/6 УК». Ему инкриминировали, что он, «нелегально перейдя в 1930 г. советско-финляндскую границу, сообщил финской политической полиции известные ему данные о работе ВЧК, выступил с провокационными заявлениями против органов Сов<етской> власти (ВЧК-ОГПУ), был связан с деятельностью иностранных разведок, коим сообщил имеющиеся у него данные об СССР (секретного порядка)»[1705].

Но в собственноручных показаниях, как будто напрочь забыв о своих недавних проклятьях в адрес сталинской тирании, Другов искал себе оправдание:

Уходя из СССР, имел ли я злобу к существующей системе? Конечно, нет.

Я был одним из строителей этой системы, за все это я рисковал жизнью и, если нужно будет, отдам еще жизнь за плоды Октябрьской революции.

Дело тут не в системе, а в окружавшей меня среде. Заели меня и не стало мне жизни, и вот налицо факт отчаяния, безумный и глупый акт. Любя свое Отечество таким, какое оно есть, и гордясь им, я покидаю его в трудный час капитального строительства. По форме это предательство, но ведь даже в мыслях я никогда, ни одного мгновения, не был предателем.

Наоборот, в первое мгновение, когда я вырвался из-под ослепляющих лучей прожекторов, оказался вне досягаемости советских пограничников, я обернулся последний раз в сторону советской границы и подумал: вот сила неодолимая, вот чего боятся враги СССР. Когда я был там, в самом организме, я не мог ощущать достаточно его силу и вот только теперь, со стороны, видно, как велика его мощь. А ведь это — наше дело, мое, и я был горд тем, что могу сказать: я — советский.

Не даром в финской политической полиции начальник раздраженно закричал на меня: «Так чего же вы пришли сюда, восхвалять мощь советской власти?» Его разозлили мои ответы на задаваемые мне вопросы. Так, он спросил меня: когда падут большевики? Я ему ответил, что не знаю таких сроков. Советская власть крепнет с каждым днем, а врагов становится все меньше и слабее они. «Но Красная Армия разбежится при первом столкновении с иностранной армией?» Я ему сказал, что наоборот, красноармеец — это не то, что солдат царской армии. Коммунисты не жалеют ни средств, ни сил, чтобы воспитать из красноармейца сознательного бойца, а не пешку тупоголовую. В техническом же отношении Красная Армия снабжена и обучена не хуже передовых армий, а если прибавить еще ко всему этому патриотизм, который породит интервенция, то последняя вряд ли может рассчитывать на успех.

Я с удовольствием рассматривал на стенах тюрьмы коммунистические надписи и эмблемы, сделанные заключенными, и сам я чувствовал себя коммунистом больше в капиталистической тюрьме, нежели в СССР. Когда в политической полиции кричали на меня, что я — агент ГПУ, я даже в душе гордился, что заслуживаю такое название и временами мне казалось, что я — и на самом деле агент ГПУ, так мне приятно было наблюдать, какой страх и злобу вызывает учреждение, которое я вправе называть своим детищем или, во всяком случае, приходящимся мне как-то сродни.

Тщательная подготовка побега, белая простыня, которой я замаскировался, и два маузера за поясом — все это результат моей склонности к авантюризму, а еще вернее — к приключенчеству. Я и сам не отдавал себе отчет, какой важный акт я совершаю в этот момент и какому риску себя подвергаю. Ряд сплошных глупостей. Точно затмение разума произошло, и я не сознавал своих поступков.[1706]

Другова приговорили к расстрелу 13 октября 1933 г.[1707] Наверно он вспоминал, как почти четверть века назад, осужденный царским судом к повешению, томился в каземате смертников и как ликовал, узнав о помиловании. Но большевистская власть не отличалась милосердием и ничего не прощала! Переведенный 21 ноября в тюремную одиночку Бутырского изолятора, один из создателей ВЧК был казнен 23 февраля 1934 г.[1708]