Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Книга вторая

Приложение 1 К ИСТОРИИ НЕВОЗВРАЩЕНЧЕСТВА А.Л.ШЕЙНМАНА: новые документы

В апреле 1929 г. кремлевская верхушка пережила настоящий шок в связи с «изменой» многолетнего председателя Госбанка, недавнего члена Совнаркома и Совета труда и обороны СССР, Арона Львовича Шейнмана. Возвращаясь из Нью-Йорка в Москву, он принял неожиданное решение выйти из рядов ВКП(б) и поселиться за границей, для чего в Берлине обратился к немецкому адвокату Паулю Леви (бывшему члену ЦК КПГ, исключенному из партии и возглавившему левое крыло СДПГ) с просьбой о посредничестве в своих переговорах с полпредом СССР в Германии Н.Н.Крестинским. Хотя о невозвращенчестве Шейнмана уже подробно рассказывалось[2561], небезынтересно привести ставшие доступными новые архивные документы, раскрывающие и дополняющие картину наиболее драматического периода жизни главного советского «банкира».

Первым из кремлевских деятелей, сумевшим встретиться с «сановным» невозвращенцем, был лечившийся тогда в Германии секретарь президиума ЦИК СССР А.С.Енукидзе, который 19 апреля докладывал в Москву:

Секретно.

В ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(б) тов. СТАЛИНУ.

Как уже сообщалось в телеграмме тов. Крестинского о Шейнмане, я решил повидаться с ним с целью, с одной стороны, попытаться склонить его поехать в СССР, а с другой стороны, и главным образом, выяснить причины, побудившие его отказаться от поездки в Союз с доведением об этом до сведения товарищей не непосредственно, а через постороннее лицо.

Я виделся вчера с Шейнманом в квартире Пауля Леви в 8 ч. веч<ера>. При встрече со мной Шейнман сначала был очень взволнован, собирался плакать и сказал мне, что я пришел к нему допросить его и что он в моем распоряжении. Когда я ему объяснил, что я пришел, во-первых, предложить ему ехать в СССР и этим сделать возможным смягчение его поступка, и, во-вторых, выяснить, что заставило его принять решение остаться за границей и довести об этом до нашего сведения через Леви, — он быстро оправился и твердо заявил мне следующее: «Я сделал непоправимый ложный шаг, и все пути в СССР для меня отрезаны совершенно. Как только после моего разговора с Леви я вышел из его квартиры, я понял, что я погубил себя и свою семью. Теперь нет мне возврата. Я сам бы на месте ЦК расстрелял бы любого члена партии за одну только мысль остаться за границей, а я ведь сделал, повторяю, пагубный шаг и нет у меня сил поехать в Москву. Вы можете объявить меня сумасшедшим, попросить германское правительство посадить меня в тюрьму или психиатрическую больницу, я не буду сопротивляться, не буду делать попытки опровергнуть версию о моем сумасшествии или опасной болезни; наконец, Вы можете предложить мне покончить жизнь самоубийством, и я близок к этому шагу, но предложения или советов ехать в Москву я не в состоянии принять.

Я заявил Вам определенно, что я не собираюсь вредить СССР, что бы со мной ни случилось. В этом отношении все вы можете быть спокойными. Не собираюсь писать, не собираюсь давать интервью. Но во избежание всяких толков и разговоров о моем бегстве можно принять два решения. Одно — объявить меня опасно больным и устранить меня от всяких дел (всякий врач удостоверит, что я опасно болен), оставив меня за границей. Другое — дать мне какую угодно работу по линии экономической, в любой стране, на любых условиях, с минимумом средств для существования моего и моей семьи. На ответственную работу я не претендую, ее нельзя мне теперь доверить, но я охотно возьмусь, повторяю, за любую работу в любой стране, за исключением, разумеется, СССР. Весь мир знает, что я — больной, и никого не удивит, что я перешел на маленькую работу. Я сдам свои дипломатические паспорта, и перемените мне их на обыкновенные паспорта советского гражданина за границей. Еще раз Вам повторяю, что после того, что я совершил, ехать в Москву я не могу и, если поеду, не доеду — выброшусь из окна».

Все, сказанное мне Шейнманом и заключенное в кавычки, записано мною дословно. По вопросу о причинах, побудивших его отказаться ехать в СССР, он мне заявил следующее:

«О причинах, побудивших меня сделать этот роковой для меня шаг, я мог бы говорить с Вами три часа, не переставая, но Вы ничего не поймете. Все, что могу по этому поводу сказать, будет так противоречиво, так нелогично, местами так детски глупо, что я сам все эти три дня ломаю голову и ничего понять не могу. Вследствие моего нервного состояния (Вы знаете, что мне московские врачи поставили диагноз, что у меня сепсис), я боялся вернуться в СССР, зная, что меня там не любят, недовольны моей работой, но решение остаться за границей я принял вдруг только в понедельник (15.IV. — А.Е<нукидзе>), и раньше никогда мне в голову не приходило решение остаться за границей.

Все эти дни я чувствовал себя очень нервно, казалось, что все настроены против меня. После того, как мне пришла мысль остаться за границей, я несколько раз пытался непосредственно об этом сказать Вам, Сванидзе[2562] или Крестинскому, но не мог пересилить себя, мне было стыдно взглянуть в глаза товарищам, и <я> решил прибегнуть к посредничеству П.Леви. Если будет решено не давать этому моему поступку широкой огласки, то в Леви я абсолютно уверен, он никому о моем решении никогда не скажет».

Далее Шейнман рассказал, что у него есть ключи от сейфа в одном из банков в Берлине, в котором хранятся деньги ЦК, и что он в любой момент сдаст ключи и отчет в этих деньгах.

Лично о себе сказал, что он поставил себя и свою семью в очень тяжелое материальное положение, что у него денег хватит еще на 2 недели и что он надеется, что в течение этого времени партия примет о нем то или другое решение, что он будет ждать решения партии и пока (две недели) никаких шагов не предпримет для подыскания для себя работы или выбора местожительства. Он сказал, что сноситься с нами он будет через Пауля Леви и что его самого в любой момент можно будет повидать также через Леви. На этом мы расстались. Я

обещал сообщить ему наше решение. Когда я уходил, он мне сказал: «Хорошо было бы поскорей мне получить какую бы то ни было работу. Мне будет легче забыться и уйти в работу, а то с ума сойду. Отпуска лучше мне не давать».

Я выезжаю в Москву завтра. О своих впечатлениях о Шейнмане и о некоторых подробностях, если пожелает Политбюро, я сообщу устно.

С ком<мунистическим> приветом. А.Енукидзе.[2563]

Но уже 20 апреля председатель Совнаркома СССР А.И.Рыков информировал участников Объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) о том, что «паникер» Шейнман, которого «все считали выдержанным и преданным большевиком», «предпочел уйти из партии и остаться за границей», то есть «сделал мерзость, изменил делу пролетариата». Опросом членов Политбюро было решено «немедля сдать в печать» постановление о лишении «изменника» высоких должностей, и уже на следующий день «Правда» сообщила: Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановил освободить А.Л.Шейнмана от обязанностей председателя правления Государственного банка Союза ССР. Председателем правления Государственного банка назначен тов. Пятаков Ю.Л.

Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановил освободить Шейнмана А.Л. от обязанностей члена Совета Труда и Обороны.

Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР постановил освободить Шейнмана А.Л. от обязанностей заместителя Народного Комиссара Финансов Союза ССР.[2564]

Хотя работа Объединенного пленума ЦК и ЦКК, на котором «правые» были разгромлены, а Н.И.Бухарин и М.П.Томский лишились своих постов, завершилась 23 апреля, в тот же день в Москве открылась XVI Всесоюзная партконференция. Тем не менее, ознакомившись с информацией вернувшегося из отпуска Енукидзе[2565], Политбюро образовало 24 апреля «комиссию по делу Шейнмана», в состав которой вошли зампредседателя Совнаркома Я.Э.Рудзутак, нарком внешней и внутренней торговли А.И.Микоян, новый глава правления Госбанка СССР Г.Л.Пятаков и зампредседателя ОГПУ М.А.Трилиссер.

Но, так и не дождавшись инструкций Политбюро о том, как вести себя в отношении Шейнмана, полпред Крестинский обратился 29 апреля непосредственно к Сталину:

Секретно. Тов. СТАЛИНУ. Копия т. ЕНУКИДЗЕ.

Уважаемый Товарищ,

Я надеялся сегодняшней почтой получить директивы инстанции по вопросу о Шейнмане. Однако в почте ничего по этому вопросу не оказалось. Просьба к Вам ускорить присылку директив, дать их, быть может, не дожидаясь очередного курьера, по телеграфу, так как мы здесь в разговорах попадаєм иногда в неудобное положение.

На прошлой неделе со мной заговаривали о Шейнмане Вирт[2566] и Штреземан[2567], с которыми мне пришлось сидеть рядом в разные дни во время археологических торжеств. Вирт близко знает Шейнмана по делу «Мологолеса»[2568]. Ему приходилось много раз договариваться с Ш<ейнманом> о кредитах для концессии и об условиях ликвидации концессии. Он относится к Шейнману дружелюбно и всегда, и в разговорах с нами, и в немецком обществе, давал о нем благоприятные отзывы. Встретились мы с Виртом в тот самый день, когда в газетах появилось сообщение об освобождении Ш<ейнмана> от его должностей.

Вирт спросил меня, верно ли это известие и что оно обозначает. Я ответил, что постановление об освобождении Ш<ейнмана> от должности председателя Госбанка оформляет лишь фактическое положение, так как он еще в августе пр<ошлого> года по собственной просьбе из-за болезни был освобожден от этой должности. Оформление ухода Ш<ейнмана> из Госбанка затянулось из-за предстоящей поездки его в Америку. Фактически же Государственным Банком уже с сентября управляет Пятаков. Я разъяснил при этом, что должности члена Совета Труда и Обороны и замнаркомфина у Ш<ейнмана> являлись лишь производными от его основной должности Председателя Госбанка.

Сказал также, что <это> уже не первый уход Шейнмана из Госбанка, что в течение 1924 и 1925 гг. он в банке не работал, так как не мог сработаться с тогдашним наркомфином — Сокольниковым, и провел эти годы частично на дипломатической работе (переговоры в Англии в период правительства Макдональда), частью в отпуску, частью на работе в Наркомторге. Вернулся он в Госбанк лишь в начале 1926 г. На вопрос Вирта, что будет Шейнман делать дальше, я ответил, что сейчас на этот вопрос нельзя ничего ответить, так как Ш<ейнман> серьезно болен и сам не знает, что делать.

На другой день тот же вопрос поставил мне Штреземан. Я дал примерно тот же ответ с той лишь разницей, что подробно остановился на болезни Шейнмана. Штреземан, как серьезно больной человек, лучше, чем Вирт, разбирается в болезнях, в частности — в болезнях крови, и поэтому, когда я сказал ему, что у Шейнмана, по мнению большинства врачей, сепсис, он понял, что дело идет о серьезной, может быть, смертельной болезни.

Ни тот, ни другой не задавали мне вопрос, едет ли Шейнман в СССР, остается ли за границей, где находится сию минуту и т. д. Не задавали они этих вопросов потому, что в прессе на то, что Шейнман остается за границей, указаний не было, а слухи о его разрыве с нами до Штреземана и Вирта тогда еще, а может даже и теперь, не докатились. Но при следующей встрече или при следующем вопросе других, знающих Шейнмана, лиц будет уже трудно обходить вопрос по существу, ибо мы не знаем, что делает Шейнман, с кем он виделся, с кем он говорил, и может получиться такое положение, при котором я или Бег-ге будем давать не вполне точную информацию кому-либо из тех, кто, может быть, от самого Шейнмана знает всю правду.

Вот почему необходимо возможно скорее принять определенное решение и установить определенную версию в согласии с Шейнманом или без согласия с ним.

В двух словах хочу остановиться и на том, как реагировали на уход Шейнмана представители отдельных банков. Как только в газетах появилось сообщение о смещении Шейнмана, к здешнему представителю Госбанка т. Мандельсу, находящемуся сейчас в Москве, позвонил член правления банка «Берлинер Хандельсгезелыпафт» Яроховский, ведающий в этом банке Русским Отделом. Он сказал, что ему давно известно о фактическом уходе Шейнмана из Госбанка, но что широкая германская общественность этого не знает, и поэтому сенсационные сообщения газет производят неблагоприятное впечатление. Желательно, сказал он, чтобы крупные газеты принесли это сообщение в менее бросающемся в глаза виде.

Очень интересовался причинами ухода Шейнмана директор Нидермайер из «Дисконто Гезельшафт». Затем — член правления «Дейтше Банка» Бонн, ведающий также русскими делами. Когда Мандельс зашел к нему перед своим отъездом в Москву, чтобы закончить ряд текущих дел, он сказал Мандельсу следующую фразу: «Я понимаю, что я действую не вполне дипломатично, но я не хочу упустить случая выразить Вам мое глубокое сожаление по поводу ухода г. Шейнмана». Наконец, руководитель «Рейхскредитгезельшафт», кредитного учреждения, подчиненного непосредственно Министерству финансов и оперирующего свободными средствами Минфина, позвонил зампреду нашего банка Гаркребо т. Остерфельду, справлялся у него о здоровье Шейнмана, говорил о своем большом уважении к нему и спрашивал об адресе Шейнмана.

Все эти данные привожу, чтобы показать, что в банковских кругах Германии у Шейнмана есть определенное реноме. Было бы поэтому безболезненнее, если бы его уход для внешнего мира был мотивирован, главным образом, болезнью, а не разрывом с нами и не разочарованием в перспективах советского строительства. Если разрыв будет мотивирован политическим разочарованием Шейнмана, это вызовет большую настороженность в заграничных финансовых кругах.

Забыл прибавить, что Штреземан иначе реагировал на уход Шейнмана, чем Вирт. У Штреземана остался скверный осадок по отношению к Шейнману со времени последних февральских переговоров прошлого года. Он говорил потом в моем присутствии Литвинову, что в отличие от Рудзутака, который произвел на него очень хорошее впечатление, Шейнман говорил нервно, требовательно и вызвал у всех, участвовавших в разговоре, немцев неприятное чувство. То же самое недавно Дирксен[2569] повторил Стомонякову. При нашем последнем разговоре на днях Штреземан еще раз повторил, что Шейнман очень нетактично и неудачно вел переговоры в прошлом году и снова сказал пару комплиментов Рудзутаку.

Шейнман не подает никаких признаков жизни. Я писал Вам, что в прошлый понедельник — 22 апреля — я направил т. Якубовича[2570] к Паулю Леви, чтобы сговориться о месте и времени сдачи Шейнманом имеющихся у него партийных денег. Леви обещал переговорить с Шейнманом и дать ответ. Вторник, среду и четверг мы выжидали ответ. В пятницу т. Якубович с утра начал звонить к Леви, но последнего не было ни на квартире, ни в бюро; он был в суде, где должен был выступать по громкому делу Иорнса[2571]. В субботу же с квартиры Леви ответили, что он до вторника уехал за город. Так как мы можем снестись с Шейнманом только через Леви, то приходится ждать возвращения последнего, т. е. завтрашнего дня.

Леви был очень занят всю прошлую неделю в суде по делу Иорнса. Но он, конечно, нашел бы время позвонить или заехать к нам в посольство, если бы у него был какой-нибудь ответ от Шейнмана. Очевидно, что Шейнман тянет со сдачей денег, выжидая, какой ответ последует на его обращение к Енукидзе. Я думаю, что даже в случае благоприятного решения, т. е., если бы решено было в течение известного времени давать ему какую-либо сумму на жизнь и лечение, он все равно денег не сдаст или, по крайней мере, не сдаст всех денег. Хотелось бы поэтому выяснить, нет ли в ЦК каких-либо сведений о находящихся у Шейнмана деньгах.

С тов<арищеским > приветом. Н.Крестинский.[2572]

Но уже 30 апреля Политбюро утвердило текст секретной телеграммы берлинскому полпреду: «Будучи заняты в связи с конференцией, не смогли своевременно ответить. Заявление Шейнмана о том, что он не хочет вредить соввласти, и тот факт, что он не попытался за это время повредить, — заслуживает внимания. Не исключено, что он будет оставлен на службе за границей. На днях выезжает специальный человек для разговора с ним и разрешения вопросов, связанных с делом Шейнмана. Окажите ему содействие, устройте встречу с Шейнманом». Для переговоров в Берлин командировали Томского, а О ГПУ было дано поручение «немедленно установить тщательную, но осторожно организованную слежку за Шейнманом».[2573]

О дальнейшем известно: вернув партийные деньги в обмен на советскую «пенсию»[2574], Шейнман ни с кем не встречался и не давал интервью. Установившийся между ним и Сталиным «вооруженный мир» продлился до ноября 1932 г., когда Политбюро, наконец, смягчилось, предрешив «возможность использования Шейнмана на одном из небольших постов за границей».[2575]

С 1933 г. он управлял лондонской конторой Всесоюзного акционерного общества по иностранному туризму в СССР (ВАО «Интурист»), но от посещений советских теплоходов решительно уклонялся, был крайне подозрителен и предпочитал жить в гостинице[2576].

Так продолжалось до 27 октября 1937 г., когда еще уцелевшие от репрессий члены Политбюро единогласно проголосовали за предложение Г.М.Маленкова «снять А.Л.Шейнмана с работы управляющего Лондонским отделением общества «Интурист» и назначить временно исполняющим его обязанности М.Л.Суходрева». А 1 ноября председатель правления «Интуриста» В.А.Курц обратился к руководству страны со следующим посланием:

Совершенно секретно.

Весьма срочно. Председателю ЦИК Союза ССР тов. Калинину М.И.

Копия: Председателю Совнаркома Союза ССР тов. Молотову В.М.

28-го октября с.г. мною была получена директива о снятии с работы представителя «Интуриста» в Лондоне А.Л.Шейнмана и назначении временно исполняющим обязанности т. Суходрева.

На основании этой директивы была дана на имя тт. Майского и Богомолова[2577] 28/Х телеграмма следующего содержания:

«<На> основании директивного решения предлагаю Шейнмана с работы <в> Интуристе снять. Временное исполнение обязанностей представителя возложить <на> Суходрева. Обеспечьте немедленную сдачу-приемку дел. Об освобождении Шейнмана <с> работы дам немедленно телеграфное распоряжение, форму и содержание которого во избежание ошибок прошу мне немедленно сообщить. Курц.»

В ответ на эту телеграмму мы сегодня получили телеграмму тт. Майского и Богомолова из Лондона от 31/Х, адресованную тт. Молотову и Литвинову, копию которой мы просили переслать Вам:

«Во исполнение решения ЦК мы предлагаем оформить снятие с работы А.Л.Шейнмана следующим образом:

сообщить Шейнману клером от имени Правления «Интуриста», что он освобождается от обязанности руководителя Интуриста Лтд -

1) в связи с отстранением от работы в Интуристе Лтд без согласования с Правлением присланного из Москвы заместителя — т. Суходрева (превышение власти);

2) в связи с невыполнением телеграфного распоряжения Председателя Правления о восстановлении Суходрева на работе (невыполнение директивы Правления);

3) в связи с тем, что он до сего времени не информировал Правление о причине этих своих действий.

Дела сдать т. Суходреву. Расчет произвести с выплатой компенсации, полагающейся советским гражданам при откомандировании с заграничной работы».

Учитывая изложенные в телеграмме тт. Майского и Богомолова соображения, прошу подтвердить предложенную выше форму увольнения Шейнмана или дать Правлению «Интуриста» другие указания. В.Курц.[2578]

Глава «Интуриста» не успел получить «высоких» указаний, ибо два дня спустя, 3 ноября, был арестован и через полгода расстрелян. Что же касается уволенного Шейнмана, то в начале войны он принял британское гражданство и, отправив жену и сына в Австралию, устроился…кладовщиком на одну из лондонских фабрик. «Советский банкир» скончался 22 мая 1944 г. в возрасте 58 лет от рака мозга.