Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Книга вторая

1. Беглые родственники

Уверяя, что о многих невозвращенцах эмигрантская пресса даже не упоминала, бывший директор «Русавсторга» И.П.Самойлов приводил в качестве примера «несколько пришедших на память фамилий: Волькенштейн, Гольдштейн (Гамбург); Ясный, Хельбин, Нахманзон, Перельцвайг[2020], Смирнов, Рапопорт П. (лесной отдел, все шестеро из Берлина); Бернштейн и Бриллиант Виктор (Вена)».[2021] Особенно примечательна фигура последнего, ибо один из его старших братьев, Михаил, еще недавно — член правления и технический директор общества «Электроимпорт», уже свыше полугода томился на Лубянке по обвинению в «шпионаже и вредительстве в пользу английской фирмы “Метрополитен-Виккерс”»[2022], а другой, Григорий, более известный под своей партийной фамилией — Сокольников, занимал должность советского полпреда в Лондоне![2023]

О начале карьеры младшего брата тогдашнего наркома финансов свидетельствует недатированная записка на имя управделами Наркомата внешней торговли А.И.Леких: «Ввиду того, что тов. Бриллиант В.Я. не имеет советского стажа, Орграспред ЦК просит конкретно указать, в какое именно акционерное общество предполагает НКВТ назначить тов. Бриллианта членом правления, для суждения по существу его назначения»[2024]. Место нашлось в смешанном обществе «Русавсторг» в Вене, но оттуда Виктор Яковлевич Бриллиант был в конце концов «вычищен» и, после безуспешной попытки устроиться в берлинском торгпредстве, стал невозвращенцем. Поселившись во Франции, он перебрался затем в Чехословакию и, намного пережив обоих репрессированных братьев, уже в 1970-х годах, в весьма преклонном возрасте, приехал в Москву…умирать.

Но одной из первых отказалась от возвращения на родину Елена Васильевна Крыленко, приходившаяся младшей сестрой бывшему председателю Верховного ревтрибунала при ВЦИК и будущему прокурору и наркому юстиции. С ноября 1921 г. Елена служила личным секретарем замнаркома по иностранным делам М.М.Литвинова, который в марте 1923 г. сообщал о ней заведующему учраспредом ЦК С.И.Сырцову: «Она членом коммунисти-

ческой или иных партий не состоит. Но за ее политическую благонадежность поручился ее брат — Николай Васильевич Крыленко, замнаркомюст…»[2025] Летом 1922 г. Елена работала в секретариате российской делегации на международной финансово-экономической конференции в Гааге, а в июне 1924 г. была откомандирована «в Союзную делегацию по переговорам с Англией», причем комиссия по выездам за границу, рассмотрев дело «беспартийной, юристки, секретаря замнаркома», постановила: «Разрешить, если не будет возражений ОГПУ».[2026]

В Лондон Крыленко уехала вместе с мужем — американским журналистом Максом Истменом, который в 1925 г. издал там свою нашумевшую книгу “Since Lenin died” («После смерти Ленина»), В ней он не только рассекретил «завещание» покойного, но и изобразил Троцкого как «единственного великого человека, который остался в России», и самого выдающегося революционного деятеля, павшего жертвой интриг вчерашних соратников. Истмен подчеркивал, что большевистские функционеры, против верховенства которых в партии столь решительно предостерегал ее Ленин, прикрывая «собственную тягу к власти» и используя «легенду о бонапартизме» Троцкого, «с успехом обманули, ввели в смущение, запугали и принудили замолчать всех тех коммунистов, которые могли бы против них выступить».

Информируя 27 мая Г.Е.Зиновьева об авторе скандальной книги, член ЦК Рабочей (коммунистической) партии Америки и представитель ИККИ в США Джон Пеппер (Йозеф Погани) писал об Истмене:

Это — американец, 42 лет, был приват-доцентом, издавал поэтические произведения и работы по эстетике. Известность доставили ему, однако, не эти труды, а сильно нашумевшая любовная история. У него была возлюбленная, сблизившаяся затем с известным кинематографическим актером Чаплином. Спустя некоторое время она пожелала вернуться обратно к Истману, но тот отказался возобновить свои отношения с ней, после чего отвергнутая покончила с собой самоубийством. Целые недели вся Америка только и занималась этим происшествием, в результате которого Истман стал выдающимся поэтом.

Кроме эстетики и любви, Истман упражнялся также в политике. С 1913 г. он редактировал журнал «Массы», полуанархистский, полусоциалистический листок, своего рода романское кофе с американскими сливками. Во время войны издание Истмана было запрещено, так как вело пацифистскую и антимилитаристскую пропаганду. После этого Истман основал новый журнал «Освободитель» и стал приверженцем Октябрьской революции в России. В средине 1922 г. он вступил в Американскую Рабочую Партию и немедленно после этого отправился в советскую Россию, где и прожил приблизительно до времени V конгресса Коминтерна. Здесь он женился на сестре Крыленко, изучил русский язык и стал было даже редактором английского издания собрания сочинений Ленина, — впрочем, мне удалось тогда предотвратить подобный скандал.

Кроме своей книги «Как умер Ленин», он написал еще и другую — «Лев Троцкий. Юношеский портрет». Это сочинение появилось в Америке и до сих пор еще не прибыло в Москву. У меня нет сведений, состоит ли Истман и посейчас членом Американской рабочей партии или нет. Покинув Россию, он отправился в Англию и в данное время находится в Париже. Во всяком случае, его книга представляется наиболее сильным, появившимся до сих пор, публицистическим выпадом против СССР.[2027] Представитель ИККИ во Франции А.Я.Гуральский также докладывал в Москву, что «поэт, человек богемы с двусмысленными связями», Истмен входил в одну из американских коммунистических групп, но «потом ушел из партии», и является «мужем сестры Крыленко, которая работает в Париже и работала в Лондоне»: отсюда и проистекает «связь с кругами миссии, знание и полузнание ряда вещей о партиях и т. д.»[2028]. Как известно, Политбюро заставило Троцкого «решительно отмежеваться» от «инсинуаций» Истмена, выступив в печати с их «категорическим опровержением»[2029], и уже 17 июня 1925 г. президиум ЦКК постановил:

Поручить тт. Ярославскому и Шкирятову выяснить, кто из членов РКП(б) содействовал т. Истману снабжением его секретными документами и сообщением сведений, извращающих действительное положение в РКП(б) в глазах братских компартий всего мира[2030].

Понятно, что Елену немедленно отозвали из Парижа, но, «когда ей неожиданно предложили вернуться в Москву, она предусмотрительно отказалась».[2031]Жена «гангстера пера», как прозвал Истмена возненавидевший его Сталин, жила с мужем в Европе, а с 1927 г. в США, куда Троцкий, которому она помогала с изданием его сочинений, 4 марта 1930 г. писал «дорогой Елене Васильевне»:

О том, что вы работали в парижском посольстве и отказались вернуться, мне очень хорошо известно. Ведь в те времена я еще был членом Политбюро, и хотя вопросы решались уже за моей спиной, но бумажки еще проходили через мои руки.[2032]

Более известная в США как художница, Елена Крыленко провела несколько своих персональных выставок в галереях “Bonestell” в Нью-Йорке (в 1941, 1944 и 1946 гг.) и “Doll&Richards” в Бостоне (в 1948 г.). Кроме того, написанные ею (в основном гуашью по тонированной бумаге) изображения обнаженной натуры, натюрморты, пейзажи и портреты выставлялись на острове Мартас-Виньярд (в Новой Англии), где Крыленко часто проводила лето. Сестра казненного прокурора скончалась в октябре 1956 г. в возрасте шестидесяти одного года.[2033]

Среди первых невозвращенцев оказался даже племянник Ленина — внук одной из сестер его матери, Екатерины Александровны, урожденной Бланк, и сын его двоюродной сестры Александры Андреевны Залежской. Родившийся

28 апреля 1899 г. в семье врача-невропатолога в Казани, Николай Всеволодович Первушин, по окончании в 1916 г. коммерческого училища, продолжил образование в университете и уже готовился к профессуре. Но Казанская ЧК арестовала юношу за участие в «контрреволюционной» организации, и

29 февраля 1920 г. мать Первушина обратилась с мольбой о заступничестве к своим влиятельным родственницам — Анне и Марии Ульяновым. Снизойдя к просьбе сестер вмешаться, Ленин потребовал объяснений от чекистов:

Сообщите телеграфно причины ареста Николая Всеволодовича Первушина, преподавателя факультета общественных наук, и ваше заключение: нельзя ли освободить под поручительство нескольких коммунистов, каких укажет его мать Залежская-Первушина.

Ленинская депеша, видимо, спасла племянника от расстрела, так как путаный ответ председателя Казанской ЧК гласил:

Сын врача Николай Всеволодович Первушин был задержан по подозрению как участник белогвардейской организации, ибо в деле имеется указание главаря организации на Первушина как на человека вполне надежного и нужного для организации. По выяснении его причастности к организации как активиста Первушин из-под стражи освобожден 3 марта сего года[2034].

Продолжив свою преподавательскую деятельность на кафедре истории народного хозяйства и экономической мысли Казанского университета, Первушин в 1923 г. выехал в научную командировку в Берлин, результатом которой стали две его работы — «Германские концерны и организация промышленности» и «Германские концерны и концентрация капитала», изданные в 1927 г. в Москве и Ленинграде. Но сам Первушин выбрал невозвращенчество, о чем уже весной 1931 г. сообщила газета «Руль»:

Сначала в берлинском торгпредстве, а затем в парижском Нефтесиндикате долгое время служил родственник Ленина — Н.В.Первушин. Представляя его, неизменно прибавляли: это — родственник Ленина. Родство с Лениным часто оказывало ему очень большую услугу при движении по службе. Теперь же ему предложили командировку в Москву, но он отказался и перешел в ряды невозвращенцев. Даже родственники и те бегут.[2035]

Но публичная лекция «Новый человек современной России», с которой Первушин выступил 5 апреля 1933 г. перед французской аудиторией, ему явно не удалась. Сводившаяся к тому, что условия СССР «породили нового жестокого и черствого человека», лекция, как иронизировало «Возрождение», оказалась «громоздким набором цитат из советских писателей», и Первушин читал ее «столь монотонным голосом, со столь неудачным французским выговором», что половина слушателей не выдержала и ушла.[2036]

До 1946 г. ленинский племянник жил во Франции, а затем, перебравшись в США, работал синхронным переводчиком и преподавателем русского языка для дипломатов в ООН. С 1960 г. он состоял профессором русской литературы в Институте критических языков при Норвичском университете в штате Вермонт, с 1962 г. — также профессором русского языка, истории и экономики в Макгильском университете в Монреале.[2037] Девяностолетие Первушина ознаменовалось выходом в свет двух его небольших книг — «Между Лениным и Горбачевым: Мемуары родственника и критика Ленина»[2038]’ и сборника эссе «Страницы русской истории», посвященного, главным образом, допетровской эпохе. Доктор гуманитарных наук, один из основателей Международного общества по изучению творчества Ф.М.Достоевского и председатель Русской академической группы в Монреале и Квебеке, Первушин скончался 15 июня 1993 г.[2039]

Небезынтересно, что младший брат «железного Феликса» тоже не ужился с большевиками! Выпускник Московского университета, доктор медицины, Владислав Эдмундович Дзержинский руководил земской больницей и преподавал в Харькове, а после революции участвовал в организации Екате-ринославского университета, в котором трудился проректором и заведовал кафедрой нервных болезней. Но уже в 1922 г. профессор уехал в Польшу и, избрав там карьеру военного медика, дослужился до чина полковника. Выйдя в отставку в 1934 г., Дзержинский работал в неврологическом отделении больницы в Лодзи, где 20 марта 1942 г., вместе с еще сотней поляков, был расстрелян гитлеровцами.[2040]

Не вернулся в Россию и Николай Януарьевич Вышинский (младший брат самого кровожадного из сталинских прокуроров), который никогда, правда, не состоял на советской службе и вообще покинул Россию еще задолго до революции. В 1908 г., он, студент Московского университета, по неосторожности застрелил гимназистку Бабаханову, и, хотя, как припоминал А.Я.Вышинский, отделался «церковным покаянием», отец погибшей, крупный чиновник в Баку, добился судебного пересмотра дела. Приговоренный осенью 1910 г. «в арестантские отделения на 5 лет»[2041], Николай бежал за границу: жил в Париже, где занимался скульптурой, а затем — в Танжере (Марокко), и его переписка с семьей прервалась еще во время гражданской войны. Но в январе 1944 г. Вышинский, в то время — первый замнаркома иностранных дел СССР, находясь с визитом в Алжире, неожиданно получил весточку от пропавшего брата, сообщавшего, что он, под фамилией Ухов, живет совсем рядом, в Касабланке, и мечтает о встрече. Вышинский не ответил, — но доложил о полученном им письме Молотову, переславшему его объяснения Берии и Маленкову с резолюцией: «Прошу ознакомиться».[2042]

Среди невозвращенцев оказались и два родственника полпреда во Франции В.С. Довгалевского, о которых заведующий распредотделом ЦК Н.И.Ежов докладывал Л.М.Кагановичу:

В 1931 г. не возвратились в Союз Фальк и Довгалевский: первый — шурин Довгалевского, второй — двоюродный брат. Фальк был направлен на заграничную работу в 1928 г. в качестве инженера-приемщика торгпредства в Германии и на предложение НКВТ вернуться в Союз в ноябре 1931 г. ответил отказом… Довгалевский был направлен на заграничную работу в 1928 г. в качестве трактовщика[2043] хлебного отдела торгпредства в Гамбурге (письменной характеристики нет, но есть указания, что т. Довгалевский ходатайствовал о его командировании).[2044]

Кузен полпреда родился в 1895 г. в семье фельдшера, до революции трудился счетоводом, в 1915 г. был мобилизован и после свержения монархии избирался членом полкового и дивизионного комитетов. Вступив в партию в сентябре 1917 г., Рувим Бенцианович Довгалевский участвовал в Октябрьском перевороте и подавлении юнкерского восстания в Иркутске, служил военным комиссаром и членом президиума исполкома Ачинского совдепа, воевал с белочехами. В период колчаковщины он работал в большевистском подполье, и его дважды арестовывали: второй раз Довгалевский провел в заключении три с половиной месяца, был сильно избит и попал в больницу. Освобожденный до суда на поруки, он, по чужим документам, бежал в Харбин, где, возглавив профсоюз торговых служащих, стал одним из руководителей забастовочного движения на КВЖД.

Вернувшись в Россию весной 1921 г., Довгалевский был направлен на партийную работу, а с 1922 г. состоял председателем биржевого комитета и членом президиума губернского совнархоза в Иркутске, где заведовал также конторой «Русско-английского сырьевого общества». Позже Оргбюро ЦК перевело его в Москву, и с ноября 1924 г. он служил директором Центральночерноземной конторы Госторга РСФСР, заведующим экспортно-импортным директоратом и членом правления Маслобойно-жирового синдиката. Хотя в начале 1926 г. Довгалевского прочили на должность заведующего Гётеборгским отделением торгпредства СССР в Швеции, где полпредом служил тогда его кузен, — комиссия по проверке лиц, командируемых за границу госучреждениями, «забраковав» кандидата, вынесла 3 февраля лаконичное решение: «Снять совсем».[2045]

Сам Довгалевский уверял, что сомнения, правильным ли путем ведет Россию сталинская верхушка, одолели его уже в конце 1927 г.:

Методы зажима внутрипартийной демократии, когда участие рядовых членов партии в свободном обсуждении политики партии совершенно исключается, когда каждое высказанное мнение, не отвечающее настроению и директиве казенной верхушки, относилось к оппозиции и регламентировалось термином «уклон» и «контрреволюция», привело к тому, что 90 % партийной массы превратилось в молчальников, которые, дабы не потерять ответственной работы и не попасть в ссылку или деревенскую мобилизацию, молча голосовали за каждую резолюцию, продиктованную сверху.

Подобное явление неизбежно ведет за собой моральное разложение и рост в партии таких элементов, которые не только голосуют за всякое абсурдно нелепое и вредное для страны предложение, но в погоне за карьерой, за возможность быть замеченным в верхах занимаются не только добровольным сыском и доносами на всех инакомыслящих, но и доходят, в поисках оппозиции и уклонов, до самой наглой провокации своих же товарищей. Отсюда карьеризм, склоки, травля непокорных, господствующая во всех ячейках советского аппарата.

Гибельный путь сверхиндустриализации, путь, принятый Сталинской Диктатурой без согласия партии и русского народа, под дешевые аплодисменты партийного чиновничьего аппарата, заглушавшие голоса честных и благоразумных партийцев (сосланных к тому же весьма далеко) и создал положение, когда вся необъятно громадная Советская страна превратилась из страны свободных Советов в рабскую колонию тирана.[2046]

Весной 1928 г. Довгалевский выступил на съезде работников маслобойной промышленности с резкой, по его утверждению, критикой политики сельскохозяйственных заготовок, осуществляемых методами «выколачивания, вымораживания и раскулачивания», которые он наблюдал во время своей поездки по обследованию заготовительных пунктов на Северном Кавказе и Украине. Результатом такого демарша стала «почетная ссылка» за границу, которую Довгалевский объяснял как острой нуждой в специалистах по внешней торговле, так и поддержкой, оказанной ему рядом партийных и хозяйственных работников: они разделяли его точку зрения, но не решались на открытый протест «по слабости характера и по семейным обстоятельствам».

Командированный в мае 1928 г. в торгпредство СССР в Германии в качестве «специалиста по растительным маслам», Довгалевский служил в его Гамбургском отделении и, в отличие от многих, спокойно прошел «чистилище» проверочной комиссии ЦКК, которая 11 марта 1930 г. постановила: «Считать проверенным».[2047] Но Довгалевского возмущала советская экспортная политика, ибо, писал он:

Я видел, как товары, вроде масла, яиц и т. д., отнятые у голодающего трудового населения России, продавались за бесценок или гнили и выбрасывались. Я видел, как ценные консервы, приготовленные из принудительно заготовленных рыбы, мяса, дичи и овощей, валялись по три года на складах, а потом, по требованию санитарного надзора, вывозились в море и выбрасывались. Наконец, начался хлебный экспорт. Тот, кто хорошо знает, какими методами и мерами заготовляется хлеб, тот поймет ужас, объявший меня, когда «Хлеб-торгом», телеграммами Микояна категорически предлагалось продавать его по любой цене. Терпеть дальше и молчать я больше не мог, хотя я знал заранее по горькому опыту других смельчаков, что это кончится для меня очень и очень печально, что, помимо обвинения в оппозиции и правом уклоне, мне приклеят ярлык вредителя-контрреволюционера (примеров к тому в Гамбурге в течении 1930 г. было немало). Я заговорил. Я выступил с докладом, в котором языком цифр и калькуляций доказывал всю абсурдность подобного экспорта и его катастрофические последствия для Советского Союза. Довгалевский с негодованием указывал, что тонна хлеба, которая стоит внутри страны до 200 рублей, продается за границу в 20 раз дешевле, то есть во имя «бешеной индустриализации» у населения отнимают продовольствие, штампуют червонцы, и «все 150 миллионов трудового населения Советского Союза заставляют работать и голодать, дабы кучка правящих сатрапов могла иметь возможность продать русские деньги за 5 % их нарицательной стоимости». О том, что последовало за его докладом, Довгалевский рассказывал так:

Результат моего выступления не заставил себя долго ждать, хотя никто мне по существу моей калькуляции возразить не смог, но, поскольку я осмелился критиковать директивы центра и политику Сталина, то, что критике не подлежит, я превратился в отверженного, а там события начали развертываться быстрым темпом. Был прислан новый зав, а с ним ряд «истинных пролетариев», выдвиженцев от станка. Меня окружили целым рядом соглядатаев и шпионов, моя частная переписка вскрывалась, мои телефонные разговоры прослушивались, наконец, мне было предложено, в связи с «переутомлением и расстройством нервной системы», поехать в двухмесячный отпуск в СССР.

В связи с упомянутым отпуском, предоставленным Довгалевскому летом 1930 г., ему, вопреки правилам, выдали около 2 тыс. марок, которые он, готовясь к отъезду, истратил. Но распоряжением из Москвы отпуск перенесли, и, так как Довгалевский остался без средств, полпред Л.М.Хинчук распорядился о выдаче ему денежного пособия в размере оклада, что возмутило партбюро. Поскольку оно, ссылаясь на «элементы разложения», замеченные-де за Довгалевским, поставило вопрос об откомандировании его в Москву, в январе 1931 г. тот отказался от предложенного ему перевода в Роттердам и сам заявил о своем желании вернуться в СССР. Но, получив иностранную валюту в счет очередного двухмесячного отпуска, Довгалевский проигнорировал отчисления в фонд «Дня индустриализации», что ячейка квалифицировала как «рвачество».[2048]

На созванном 12 февраля заседании «правления общества взаимопомощи» Довгалевскому припомнили и «незаконное» получение денежных сумм и его «нетактичные поступки» в отношении «земляков»-выдвиженцев, в отдельных случаях — «полную их дискредитацию». Выступавшие подчеркивали, что поведение Довгалевского «характеризуется совершенно явными признаками разложения, а за последние месяцы — и полным отрывом от земляческой организации, что выражается в непосещении собраний и кружков». Но, хотя вопрос о нем уже не раз поднимался, Довгалевский не реагирует на критику и, оставаясь «неисправимым», должен понести наказание.[2049]

В ответ, как указывалось в протоколе, Довгалевский заявил, что получил «отпускные» вполне законно, и в «очень резкой и недопустимой форме» отверг предъявленные ему обвинения, расценив их как сведение с ним личных счётов теми из «земляков», которым не нравится его «прямота». При этом он неосторожно съязвил, что «собрание может выносить какое угодно постановление», ибо «все равно оно будет разобрано в Москве и через три дня отменено, так как там сидят люди поумнее». Но заведующий хлебным отделом торгпредства А.С.Файнштейн горячо защищал своего помощника:

Довгалевский работал очень хорошо и проявил себя как настоящий ударник, прекрасно справившийся с работой. Несмотря на то, что правление «Экс-портхлеба» настаивает на дальнейшем оставлении его на заграничной работе, все же он уезжает в Союз, так как дольше он работать здесь продуктивно не может, хотя с его отъездом обработка некоторых товаров, как, например, растительного масла, которое он хорошо знает, будет сильно отставать.

Хотя председательствующий возразил, что «настоящий ударник» должен быть еще и «хорошим земляком», присутствовавший на заседании член ЦКК С.А.Салтанов заступился за Довгалевского: у него действительно есть «некоторая земляческая оторванность», но «это будет несомненно исправлено после его возвращения в СССР». Файнштейн и Салтанов указывали на «безусловную ценность» Довгалевского, «его преданность делу, овладение техникой торговли и общую полезность работы для Советского Союза». Но партбюро было неумолимо и, избрав комиссию с целью «доследовать материалы по делу т. Довгалевского», объявило ему строгий выговор «за проявленные элементы разложения, выразившиеся в неправильном получении денежных сумм в инвалюте, а также за нетоварищеское поведение в отношении с земляками».

После отъезда Довгалевского в Берлин выяснилось, что он не покрыл задолженности по профсоюзным и партийным взносам, желая, как полагали в ячейке, «сэкономить», то есть рассчитаться по ним в Москве, но уже в рублях, а не в иностранной валюте. Поэтому комиссия решила, что строгий выговор будет для него слишком мягким наказанием, и вынесла на утверждение общего партсобрания следующую резолюцию:

Принимая во внимание, что т. Довгалевский при разборе его дела на Правлении при наличии полной доказанности его вины таковой абсолютно не признал — как неисправимого и имеющего все элементы разложения, а равно, при разборе дела на Правлении, не считавшегося с организацией (заявил ей с иронией, что «ваши решения на три дня»), и за то, что при теперешних наших затруднениях с валютой использовал в своих интересах, с нарушением закона, получение таковой, и за неземляческое отношение к землякам — из землячества исключить.[2050]Хотя на собрании 20 февраля Салтанов опять защищал Довгалевского (позвонив из Берлина, тот обещал немедленно расплатиться по взносам, чего так и не сделал, а позже оказалось, что он еще задолжал «Дерутре» за отправку своих вещей и даже не рассчитался с портным), за исключение его из ВКП(б) проголосовали 27 партийцев, за объявление строгого выговора — 5, воздержался один.[2051]

Узнав в Берлине о своем исключении из партии, Довгалевский, видимо, призадумался о том, как будет встречен в Москве, но информация о его невозвращенчестве появилась в эмигрантской прессе только летом. В интервью корреспонденту газеты “The New York Herald”, рассказывая о безжалостной политике сталинского режима по отношению к крестьянству, Довгалевский сетовал:

Я видел, как отнимали у голодающего русского народа продовольственные продукты и как их затем по смехотворно низким ценам продавали за границу или же гноили на складах. Я видел, как крупные партии продуктов выбрасывали по требованию санитарных властей в море… Сейчас усиливается экспорт пшеницы. Микоян требует немедленной продажи за границу хлеба по любой цене. Я больше не могу выносить такого положения вещей, хотя отлично знаю, что меня объявят контрреволюционером[2052].

Уже в октябре 1931 г. журнал «Борьба» опубликовал «декларацию» Довгалевского, который, объясняя свое невозвращенчество, ссылался на якобы грозивший ему в СССР арест:

По дороге из Гамбурга в Москву я, задержавшись в Берлине, узнал, что отделаться только обвинением в оппозиции, а в связи с этим — ссылкой, мне не удастся, что по отношению ко мне, несмотря на прекрасные аттестаты и отзывы о моей работе, несмотря на награду, выданную мне незадолго до этого как ударнику-энтузиасту, будет инсценировано обвинение во вредительстве. Зная, что бороться против такого обвинения и доказать его нелепость мне не дадут возможности и что со мной может случиться то же, что случилось с моим помощником и другом М.П.Могилевским, зная, что за границей я буду иметь больше возможности бороться со сталинской опричниной, ведущей СССР к катастрофе, я решил от этой поездки воздержаться. Как и другие политические невозвращенцы, разделяющие взгляды группы «Борьба», я намерен всеми своими силами содействовать в интересах Свободной Демократической Советской Республики общему делу борьбы со сталинским режимом.

Другой родственник полпреда, инженер парижского торгпредства Э.И.Фальк (пресса сообщала, что он и В.С.Довгалевский были свояками, женатыми на родных сестрах), жил во Франции еще до революции. Окончив в 1912 г. электротехнический институт в Тулузе, Фальк работал по сооружению линий электропередач в Испании, затем — в филиале “Westinghouse Electric Company” в Гавре, а во время первой мировой войны служил во французской армии. В 1919–1922 гг. он работал в отделе электрификации сельского хозяйства Наркомата земледелия РСФСР, потом — в «Электромаштресте», с 1924 г. заведовал районом кабельной сети Московской государственной электростанции.[2053]

Осенью 1925 г. Фальк снова побывал в Париже, куда его делегировали на конференцию Международного телеграфного союза, а с июля 1928 г. служил в торгпредстве в должности приемщика отдела электроимпорта. «Работник честный, — говорилось в его характеристике, — но как инженер слабый; язык знает хорошо. Вследствие пребывания во Франции раньше и родственников жены очень связан с Францией, а потому возможен отказ от возвращения в Союз»?[2054] Было принято решение отправить Фалька в Москву до 1 декабря 1931 г., а в случае неподчинения — «уволить немедленно»[2055], что в конце концов и произошло?[2056] Но, желая заставить инженера вернуться в СССР, торгпредство пошло весьма необычным путем:

Фальк, не подозревая о предстоящем откомандировании, вдруг получил извещение от префектуры, что срок его пребывания во Франции окончился… Пораженный неожиданной высылкой, не чувствуя за собой никаких грехов перед французскими властями, инженер помчался объясняться в префектуру. Там он узнал, что срок его пребывания во Франции сокращен…по просьбе торгпредства! Фальк обратился с запросом к заведующей делами торгпредства Кошкаревой, которая объяснила, что в связи с приездом нового инженера Князевского торгпредство действительно озабочено своевременным отъездом Фалька в Москву. Таким образом свояк Довгалевского только через префектуру полиции узнал, что подлежит откомандированию со службы в СССР?[2057]Впрочем, французские власти отменили распоряжение о его высылке, и Фальк остался в Париже?[2058]

2. Невозвращенцы 1931 г.

Хотя, согласно инструкции прокурора Верховного суда СССР от 11 января 1930 г., все приговоры по делам невозвращенцев подлежали опубликованию в столичных «Известиях», такой «чести» удостоились лишь Г.З.Беседовский, А.М.Миллер-Малис, Н.М.Байтин, М.А.Штромберг, В.В.Дельгас, А.А.Соболев и А.Д.Нагловский.[2059] В дальнейшем приговоры не публиковались, всю информацию об «изменниках» засекретили, и 15 апреля 1931 г. Политбюро запретило Верховному суду «принимать решения об объявлении вне закона тех или иных невозвращенцев без санкции ЦК»[2060].

Впрочем, несмотря на все ухищрения режима скрыть правду, численность потенциальных «смертников» росла, и еще в январе эмигрантская пресса сообщила об отказе вернуться на родину сразу трех директоров Московского народного банка — в Лондоне (Н.И.Бару), Париже (Г.Л.Вольфензон) и Берлине (С. И. Селаври).[2061] Хотя информация подтвердилась лишь частично[2062], два «банкира» — лондонский, о котором уже говорилось, и берлинский — действительно стали невозвращенцами.

Происходивший из ставропольских греков, Сергей Иванович Селаври родился в 1886 г. в семье мирового судьи и, получив юридическое образование, служил присяжным поверенным. После революции он трудился в кооперации, но в 1921 г. был назначен уполномоченным НКВТ РСФСР в Азербайджане и Северной Персии, а с ноября 1922 г. состоял председателем коллегии и управляющим берлинской конторой Центросоюза. Хотя московское начальство характеризовало Селаври «чрезвычайно преданным делу товарищем», который «к советской власти лоялен»[2063], он предпочел эмиграцию и, оставшись с женой и детьми в Берлине, увлекся антропософией. Переводчик сочинений Р.Штейнера, зарабатывавший на жизнь «изготовлением галстуков и продажей их»[2064], Селаври был арестован опергруппой НКВД осенью 1945 г. и, осужденный в Москве за «измену», погиб в одном из концлагерей на Урале…

Вообще, несмотря на чистку загранучреждений, поток невозвращенцев не иссякал, и «Последние новости» сообщали, что количество инженеров, не пожелавших вернуться в Москву, исчисляется в Берлине уже десятками. Приводя их фамилии: «Благовещенский, Брандт, Быховский, Буйневич, Вельтман, Гольдберг, Грюнберг, Завадовский, Зильбершмидт, Иванов, Кауфман, братья Кнышинские, Левин, Линчевский, Лидке, Лист, С.Меерсон, Н.Михалевский, Мочан, Нагловский, Павлов, Прилежаев, М.Рейсер, Свентович, Членов», — газета добавляла, что «в самое последнее время к ним присоединились инженеры Дунович, П.Шуберский[2065] и специалист по цветным металлам А.Ларин».[2066]

Алексей Андреевич Ларин родился в 1896 г., происходил из крестьян и до революции, согласно анкете, «учился и был на военной службе»: с 1915 г. командовал взводом. В дни большевистского переворота Ларин стоял во главе красногвардейского отряда в Саратове, а в 1918 г., вступив в партию, заведовал клубным отделом Наркомпроса Украины, отделом народного образования в Ку-пянске и внешкольным отделом в Николаеве. Участник гражданской войны, он служил комиссаром оперативного управления штаба 13-й армии, инспектором политотдела 14-й армии, начальником оперативного управления штаба 47-й отдельной кавалерийской бригады, помощником начальника штаба 58-й стрелковой дивизии, с октября 1921 г. — инспектором Политуправления РВСР.[2067]

После демобилизации летом 1922 г. Ларина назначили управляющим делами Госпромцветмета (Объединения государственных предприятий по добыче и обработке цветных металлов), но он ушел на производство: с февраля 1924 г. трудился мастером на заводе «Красный выборжец», с июля 1925 г. — начальником литейного цеха Трубочного завода им. Калинина, где являлся также заместителем заведующего «первым» (секретным) отделом. Параллельно Ларин учился на металлургическом факультете Ленинградского политехнического института, по окончании которого в мае 1928 г. вернулся на «Красный выборжец» начальником прокатного цеха и был избран председателем заводского профбюро.

Командированный в сентябре 1929 г. в берлинское торгпредство, старший инженер Ларин служил заместителем заведующего отделом импорта цветных металлов и писал «книгу о добыче меди». В анкете от 10 февраля 1930 г. на вопрос о повышении своей квалификации за границей Ларин ответил: «Еще трудно сказать, но можно предположить, что если выехал инженером, то в СССР вернусь “инженерищем”». Но уже 10 мая 1931 г. тройка ЦКК в составе П.Ф.Сахаровой, Е.Г.Евдокимова и З.М.Беленького постановила:

Исключить Ларина из членов ВКП(б) как предателя интересов пролетариата. Особо: Указать Берлинской ячейке на слабое руководство, непосещение по несколько месяцев членами партии собраний (Ларин), что создает оторванность их, и отсутствие контроля (Ларин не посещал собрания, никто не знал, что он делал, и пр.).[2068]

Летом того же года отказался от возвращения в Москву еще один берлинский инженер — беспартийный Н.Г.Рыбин, продолжавший, тем не менее, до ноября работать «в комиссии воен<ного> вед<омств>а».[2069] В числе берлинских «изменников» оказались также инженер Л.К.Швейцер (уроженец Смоленска, впоследствии участвовавший в движении Сопротивления во Франции и казненный нацистами), экономист И.С.Трейгер и другие.[2070]

Впрочем, если верить «Рулю», уже к весне 1931 г. почти все беспартийные «спецы», служившие в Берлине свыше двух-трех лет, были отправлены в Москву, а медлившие с отъездом автоматически заносились в «проскрипционные списки».[2071] Но не все из выехавших благополучно добрались до места назначения, и, к примеру, текстильщик Довнаренко, которого эмигрантская газета отрекомендовывала директором ленинградского треста, по дороге… передумал и, прибыв на пограничную станцию Столбцы, обратился за разрешением на временное проживание в Польше.[2072]

Тогда же много шума вызвало самоубийство заведующего конторой объединения «Экспортхлеб» в Гамбурге М.П.Могилевского, который, возвращаясь в Москву, на латвийской станции Индра неожиданно бросился под поезд.[2073] Правда, А.Ю.Рапопорт уверял, будто Могилевский вовсе не думал о самоубийстве, а просто, как и Довнаренко, решил повернуть назад, однако сопровождавший его сослуживец — заведующий конторой «Экспортхлеба» в Роттердаме партиец-«чекист» Я.Т.Карасев, «не долго думая, столкнул несчастного специалиста под проходивший мимо поезд, которым он и был насмерть задавлен».[2074]

Но еще 27 февраля, то есть более чем за два месяца до гибели «спеца», один из руководителей торгпредства «совершенно секретно» пожаловался главе «Экспортхлеба» А.А.Киссину, что начальник хлебного отдела Р.Б.Довгалевский внушил своему помощнику, будто его «подозревают в нечестности». Хотя это являлось, мол, «злостным вымыслом», ибо Могилевский пользовался репутацией совершенно «безупречного человека», «абсолютно честного и преданного», слова Довгалевского так повлияли на него, что он «психически заболел» и стал «абсолютно невменяем»:

Никакой речи о том, чтобы он был в состоянии что-нибудь делать, не может быть. Он бредит тем, что все немцы — шпионы, что все — подставные лица; требует, чтобы его отправили в Союз, где он от всего народа мог бы услышать, в чем он виноват, и дать ответ. Ни мои личные увещевания, ни заверения консула о том, что он пользуется абсолютным доверием и уважением и ставится в пример другим, — на него не действуют. Он требует ареста и отправки его в Союз. Никому не подает руки, заявляя, что он не достоин этого. Одним словом сошел с ума, и мы его сегодня отправляем в клинику для душевнобольных.[2075]Эмигрантские газеты писали также о некоем художнике Викторе М., который, закончив курс учения в Берлине, выполнял заказы на изготовление плакатов для Гамбургского отделения торгпредства и, в очередной раз явившись туда по вызову, вдруг решил, что его уже не выпустят и насильственно вывезут в Москву, из-за чего, охваченный ужасом, выбил оконное стекло и, выпрыгнув на улицу, дал, что называется, деру.[2076] В этой связи, указывая на учащающиеся самоубийства «обреченных» на возвращение в СССР и напоминая о едва не покончившим с собой работнике парижского торгпредства М.В.Наумове и застрелившемся в США инженере-нефтянике В.А.Хачатурове[2077], берлинский «Руль» отмечал, что невозвращенчество принимает «все более и более трагические формы».[2078]

Самоубийства работников загранучреждений действительно случались, и, например, еще 5 декабря 1930 г. покончил с собой первый секретарь полпредства СССР в Италии Е.С.Левин, бывший следователь ЦКК. Вряд ли он склонялся к невозвращенчеству, но Крестинский уведомлял Ярославского, что, хотя ячейка «заклеймила самоубийство Левина в стенах полпредства как контрреволюционный поступок», в письме, которое оставил покойный, он «объясняет свое самоубийство тяжелой обстановкой римского полпредства и преследованием со стороны некоторых товарищей, особенно представителя ТАСС Збиневича».[2079]

В Лондоне, вскоре после увольнения Л.Б.Рабиновича и Р.Г.Тер-Акопова, собрание служащих общества «РОП» признало вчерашних директоров «врагами народа», и единственным, кто проголосовал против, был заведующий отделом счетоводства В.Соколов: ему дали возможность закончить составление годовой отчетности и откомандировали в Москву, куда он не поехал.[2080] Тогда же отказались от возвращения на родину инженер Брандт и еще ряд сотрудников торг- і предства, в апреле — заведующий информационным отделом общества «Аркос» Миртов и служащий «РОП» В.Брейтвейн, в мае — управляющий советским банком Г.Д.Эдельберг[2081]. Британская “The Morning Post” писала даже о «секретном совещании»[2082] с участием якобы более сотни депутатов-консерваторов и группы невозвращенцев, на котором один из них выступил с докладом о советской «пятилетке» и использовании в СССР принудительного труда.

Той же весной в лондонском коммерческом суде рассматривался иск невозвращенца Лейзераха[2083], который, управляя в течение семи лет обществом по экспорту щетины, в январе 1930 г. заболел, а когда, выздоровев, явился в контору, то обнаружил копию постановления о переводе его в Москву в распоряжение Пушного синдиката. Лейзерах отказался и, уведомленный консулом об объявлении его «вне закона», потребовал, чтобы ему выплатили компенсацию в размере полугодового оклада за необоснованное увольнение без предупреждения. Не получив удовлетворения своей претензии, Лейзерах обратился в суд, который признал ее справедливой.[2084] Этим создавался важный прецедент: увольняемым из-за отказа ехать в Москву возвращалось законное право на денежную компенсацию.

Впрочем, несмотря на чистку лондонских учреждений, проведенное в августе 1931 г. обследование их личного состава, установило, что из 572 сотрудников, числившихся по всем 13 проверяемым обществам, кроме «РОП», подлежали снятию с работы еще 106 человек, в том числе 49 специалистов и 57 технических работников, но в первую очередь 22 «советских» гражданина, принятых на службу в Лондоне, и, конечно, «выходцы из царской России и так называемые лица без подданства (эмигранты)».[2085]

Что касается работников советских учреждений в Польше, то, как сообщалось в докладе об итогах обследования варшавского торгпредства, хотя аппарат его был «несколько обновлен», он все же нуждался «в значительном очищении», ибо соответственно в апреле и июне 1931 г. «два бывших ответственных сотрудника Якуб (референт) и Вульфович (специалист транспортного отдела) отказались ехать в Союз».[2086] Осенью 1932 г. к ним присоединился еще один беспартийный «спец» — представитель «Резинотреста» Безикович, иск которого к торгпредству рассматривался варшавским судом.[2087]

Но особую активность проявил Юрий Вульфович, который, отказавшись провести отпуск в СССР, был немедленно откомандирован на родину, однако не подчинился и даже пригрозил, что напишет разоблачительную книгу о деятельности торгпредства.[2088] В открытом письме в редакцию «Последних новостей» Вульфович пояснял:

Я — старый политэмигрант, еще царского времени. Бывший плехановец, участник революций 1905 и 1917 гг. До 1905 г. провел несколько лет в эмиграции (во Франции), принимая ближайшее участие в заграничной работе РСДРП. В декабре 1905 г. по амнистии возвратился в Россию.

В 1906 г. я поселился в Донбассе, приняв должность секретаря при управлении одного из крупнейших каменноугольных предприятий Алмазнянского района. Там я провел свыше десяти лет, пользуясь всеми возможностями — легальными и нелегальными — участвовать в культурно-просветительской и профсоюзно-организационной работе среди шахтеров.

После февральского переворота 1917 г. был избран председателем профессионального союза горнорабочих и воднослужащих Лохово-Павловской группы рудников, объединявшей около 20 000 рабочих. В 1918–1919 гг. был председателем правления «Горнотруда», центральной профорганизации горнослужащих и горнорабочих Харьковского района.

В 1920 г., после закрепления большевиков на Украине, был избран от «Горнотруда» в члены Харьковского совета рабочих и крестьянских депутатов первого созыва, где примкнул к группе беспартийных. Убедившись на первых же порах, что не может быть и речи о сколько-нибудь полезной созидательной работе в Харьковском совете, подавляющее большинство членов которого были креатурами московских диктаторов и послушными марионетками в их руках, я сложил свой мандат и решил уйти в хозяйственно-экономическую работу по своей специальности.

С 1923 по 1925 годы я работал в Москве по транспорту. Был инспектором заграничных контор «Доброфлота», а затем, с 1925 г., после слияния «Доброфлота» и «Госторгфлота» в единую организацию «Совторгфлот» перешел в последний на ту же должность инспектора. В конце 1928 г. был командирован правлением «Совторгфлота» в Варшаву для работы при торгпредстве СССР в Польше в качестве специалиста-транспортника. Возвратиться в Советскую Россию отказался, во-первых, потому, что меня там ждали политические преследования, и, во-вторых, с тем, чтобы открыто выступить в борьбу с советским режимом.

В безудержной погоне за сенсацией варшавская бульварная пресса, не без участия, конечно, советской режиссуры, заинтересованной в том, чтобы так или иначе меня скомпрометировать, печатает обо мне сейчас, как Вам, вероятно, известно, всякие небылицы, стараясь меня изобразить психически больным, и докатилась даже до того, что привешивает мое имя к нашумевшему на днях шпионскому делу Демковского — Богового[2089]. Все эти клеветнические наветы не помешают мне продолжать дело, которое я считаю целью жизни.[2090]

Неудивительно, что чистка советских загранучреждений принимала перманентный характер, а следствием обвинения в связях с невозвращенцами становилось немедленное откомандирование в Москву или даже увольнение. Например, в протоколе комиссии по отзывам из торгпредства СССР в Германии, от 23 мая 1931 г., предписывалось «отозвать в Союз» некую С.Шмит «за связь с невозвращенцем-шпионом Рейсером», сотрудника комиссии НКПС Мольденгауэра «за связь с невозвращенцем Ломоносовым», инженера судового отдела Дрейера «за переплаты и связь с невозвращенцем Несвежинским», сотрудника Текстильимпорта А.П.Богданова «в связи с подозрением в невозвращении» и т. д. Предлагалось также уволить служащего «Дерутры» Л.Иттина «за связь с белоэмигрантами и невозвращенцами», сотрудника экономического отдела торгпредства Прегера «за разложение, связь с белоэмигрантами и невозвращенцами», сотрудника правового отдела Бенгейма «за связь с инофирмами и невозвращенцами» и т. д.[2091]

Но вслед за решением об откомандировании в СССР очередного «подозрительного» служащего перед его непосредственным начальством, председателем месткома, секретарем партийной ячейки и вообще всем руководством торгпредства и полпредства мгновенно вставал мучительный вопрос, поедет ли отсылаемый на родину. О том, что происходило обычно дальше, не без иронии рассказывал один из парижских невозвращенцев:

Должен уехать крупный беспартийный специалист. Все озабочены подготовительной работой. Немедленно заготовляется телеграмма с вызовом работника в Москву на крупную ответственную работу (непременно выше той, которую занимал в торгпредстве откомандировываемый специалист). Если нет у откомандировываемого сотрудника квартиры в Москве, то это — чепуха: очередная «полученная» телеграмма гласит, что квартира (даже с ванной) давно готова и ожидает приезжающего.

Сколько нежности и услуг получает уезжающий работник! Все справляются о здоровье (еще заболеет умышленно). Все друзья наведываются на квартиру с предложением помощи (надо же проверить, укладывает ли чемоданы). Сегодня председатель месткома улыбается — он заметил, что откомандировываемый купил кепку. Увеличился шанс к его отъезду — ведь кепка это прозодежда советского чиновника.

Наконец, откомандировываемый купил билеты и садится в вагон. На Гар дю Нор много провожающих. Надо ведь удостовериться, что человек действительно уезжает. Поезд тронулся. Но неспокойно еще на душе ни у полпреда, ни у торгпреда, ни у секретаря ячейки и председателя месткома. Ведь до станции Негорелое еще есть Бельгия, Германия, Польша. Доехал бы, ради Бога. Ведь невозвращенец Наумов соскочил с поезда в Польше. Ведь невозвращенец Легких из Германии свернул обратно в Париж. Поедет или не поедет, вот мучительный вопрос…[2092]

Впрочем, невозвращенцы множились не только на Западе, но и на Востоке — в частности, в Харбине, где в их ряды перешел недавний председатель транспортной секции и член президиума Госплана СССР Александр Александрович Неопиханов, руководивший коммерческой службой КВЖД.

Происходивший из купеческой семьи, Неопиханов родился 8 января! 1884 г. в Рыбинске Ярославской губернии и, окончив Политехнический? институт в Петербурге, с октября 1909 г. служил в управлении Пермской? железной дороги. Последовательно занимая на ней должности счетовода, старшего счетовода, помощника главного бухгалтера и начальника коммер- ’ ческой службы, он параллельно участвовал в составлении путеводителя по реке Каме[2093] и работал над диссертацией о железных дорогах Урала[2094]. С июля 1913 г. «личный гражданин» Неопиханов возглавлял коммерческую службу управления Омской железной дороги, о сооружении которой тоже написал исторический очерк[2095], и, переведенный в мае 1917 г. в Министерство путей сообщения, служил помощником управляющего эксплуатационным отделом по хозяйственно-инспекторской части, а с октября — начальником коммерческого отдела и заместителем начальника эксплуатационного управления.[2096]

Но произошел большевистский переворот, и Неопиханов, вынужденный покинуть МПС как «саботажник», стал управляющим транспортным отделом Московского областного союза кооператоров. Вернувшись в путейское ведомство лишь в марте 1919 г., Неопиханов был сразу же назначен зампредседателя Центрального комитета по железнодорожным перевозкам, а в сентябре — и управляющим его делами на правах начальника отдела. Тогда же он написал книгу «Проблемы планировки и регулировки железнодорожных перевозок»[2097], которую его сослуживцы оценили как «первый систематизированный труд» и «весьма ценный вклад в железнодорожное дело». Вообще Неопиханова в НКПС ценили:

Выдающиеся способности, энергичный, проявляет большой интерес к делу, о чем свидетельствуют печатные труды[2098]; обладает организаторскими и административными способностями. Годится на ответственную распорядительную и административную должность. В настоящее время самостоятельно руководит деятельностью Центрального комитета по перевозкам.[2099]

Правда, начальник 1-го отделения (информации) Транспортного отдела ВЧК уведомлял Дзержинского, что Неопиханов, хотя и «считается лучшим инженером НКПС, но — определенный противник Соввласти».[2100] А малограмотный начальник 6-го отделения того же отдела ВЧК Ф.С.Медведев писал о Неопиханове:

Человек очень закрытый, старается всегда отыграться молчанием, не вдаваясь в обсуждение политических вопросов. В то же время дает подозрение, хотя и не имеется конкретных данных, что все же интересуется политической жизнью, но только не советской, и совершенно не проявляет ту способность на деле, которой он обладает. В комиссиях, где таковые не создавались бы, Неопи-ханов стремится участвовать и после заседаний ведет себя молчаливым, даже не ставя в известность политических представителей о работе тех комиссий, в коих он участвовал. Состав подведомственных ему ответственных сотрудников старается подобрать по своему характеру.[2101]

В апреле 1921 г. Неопиханов был временно освобожден от исполнения обязанностей по железнодорожным перевозкам в связи с привлечением его «к участию в занятиях пленума, транспортной секции и секции текущих хозяйственных работ Государственной общеплановой комиссии».[2102] А через полгода, в ноябре, он был и вовсе уволен из путейского ведомства, ибо стал членом президиума Госплана РСФСР, председатель которого, Кржижановский, рекомендовал Неопиханова как «очень осведомленного и ценного по вопросам НКПС»[2103]. В дальнейшем, председательствуя в транспортной секции Госплана СССР, Неопиханов занимался составлением первой «пятилетки» развития железнодорожного транспорта, написал пару солидных работ на эту тему[2104], а в марте 1927 г. был назначен руководителем коммерческого отдела КВЖД, о чем ходатайствовал ее новый управляющий А.И.Емшанов.

Приехав в Харбин вместе с женой и сыновьями (4-летним Георгием и 2-летним Владимиром), Неопиханов служил в правлении КВЖД, читал лекции слушателям Русского юридического факультета, писал брошюры о железнодорожном транспорте[2105] и активно сотрудничал в журнале «Вестник Маньчжурии»[2106]. Но уже весной 1931 г. местные эмигрантские газеты сообщили о невозвращенчестве высокопоставленного «спеца»[2107], и в одной из заметок говорилось:

Бывший начальник коммерческой службы на КВЖД Неопиханов, недавно отказавшийся вернуться в СССР, в настоящее время находится в Дайрене и опубликовал сегодня в местной русской газете заявление, что он намерен со своей семьей проживать в Дайрене и не возвращаться в СССР. Полного объяснения поступка Неопиханова не имеется, но это событие вызвало сенсацию в советских и китайских кругах в Харбине, так как Неопиханов на дороге занимал крупное положение и считался на хорошем счету у советских властей.[2108]

Уверяя, будто Неопиханов собирается в Бразилию, парижское «Возрождение» утверждало, что на решение его стать невозвращенцем повлияла статья в журнале «Плановое хозяйство»![2109] Действительно, ее автор, член президиума Госплана СССР С.Г.Струмилин, указывая на оторванность от жизни первого опыта перспективного планирования в области железнодорожного транспорта, объяснял это не столько «отсутствием необходимых данностей», сколько, мол, «вредительской средой», из которой вышел такой «ультрапессимистический» план. Отмечая, что «пятилетка Неопиханова» оказалась выполненной по грузообороту всего за два с лишним года, Струмилин подчеркивал, что в ее составлении участвовал «целый ряд будущих вредителей», и «уже один общий безрадостный фон всех прогнозов в области финансовых перспектив восстановления полуразрушенного транспорта должен был наталкивать на известные выводы». Тем более, что при обсуждении плана речь шла «не только о внешних займах, но и о сдаче отдельных дорог в аренду концессионерам, как это пытался делать в Госплане, отражая соответствующие устремления старых путейцев из НКПС, и сам Неопиханов».[2110]

В свою очередь корреспондент «Руля» в Харбине уверял, будто Неопиханова откомандировали в СССР вместе с Емшановым[2111], деятельностью которого стали-де особенно недовольны после того, как новому управляющему КВЖД Ю.В.Рудому удалось доказать, что причиной ее дефицитности является работа его предшественника. Неопиханов решил, что в Москве готовится новый процесс, на котором ему, как составителю железнодорожной «пятилетки», «пришьют вредительский ярлык и в лучшем случае заставят каяться в том, в чем он не грешен», а в худшем — «сошлют на Соловки»:

Зная по опыту советскую обстановку, Неопиханов предпочел горькие муки изгнания советской дыбе и, опасаясь вполне справедливо всяких «случайностей», немедленно, после сдачи прошения об отставке, выехал на юг, где советское влияние далеко не так ощутимо…[2112]’

В Японии одним из первых невозвращенцев стал управляющий отделением «Дальбанка» в Кобе некто Бейлин[2113], а позже в местных газетах время от времени появлялись сообщения об оставлении советских пароходов отдельными членами их команд, перебиравшимися затем в Китай. В 1931 г., как сообщал дальневосточный корреспондент «Руля» Н.Амурский, выехали из Токио в Шанхай служащие торгпредства Справцев и Самойлов с семьями, из Кобе — Фармер. В Ногое открыл кафе оставшийся там Дмитриев, в Кобе задержался служащий «Дальлеса» Овчинников, в Харбин вместо Владивостока отправилась жена одного из сотрудников «Дальбанка» Котлова и т. д., в результате чего общее количество невозвращенцев в «стране восходящего солнца», включая членов их семей, приблизилось к двум десяткам человек[2114].

Несмотря на угрозу лишения советского гражданства, отказалась от возвращения на родину и Александра Львовна Толстая — младшая дочь Л.Н.Толстого, выступавшая в Японии с лекциями о своем отце. Вызванная генеральным консулом СССР в Токио для объяснений в связи с затянувшимся пребыванием ее за границей[2115], Толстая на следующий же день, 4 февраля 1931 г., написала заявление в Наркомат просвещения о том, что лишена возможности продолжать свою работу в России, ибо в яснополянской школе «введена военизация, антирелигиозная пропаганда и пр.». Поскольку, указывала Александра Львовна, «все толстовские учреждения не только превратились в рядовые советские учреждения, но имеют как бы главную цель — распространение анти-толстовского учения, я, как дочь Толстого, работать в них не могу и потому в данное время от возвращения на Родину воздерживаюсь».[2116]’

Выполнявшая секретарские обязанности при отце и получившая права на его литературное наследие, Толстая участвовала в первой мировой войне в качестве сестры милосердия на Кавказском и Северо-Западном фронтах и за самоотверженность и храбрость удостоилась награждения двумя Георгиевскими медалями. Позже она занималась подготовкой 90-томного собрания сочинений отца, но, арестованная в марте 1920 г. по делу антибольшевистского «Тактического центра», в августе была приговорена к 3-летнему заключению в концентрационном лагере, устроенном в столичном Новоспасском монастыре. Освобожденная по амнистии летом 1921 г., Толстая состояла «хранителем» усадьбы Ясная Поляна, где создала культурно-просветительский центр с «опытно-показательной станцией», общеобразовательной школой, и больницей для местных крестьян. С 1925 г. дочь писателя являлась также директором его музея в Москве, а в 1928 г. в Туле вышла ее брошюра «Об уходе и смерти Л.Н.Толстого».

Но, не выдержав идеологического диктата большевистской власти, Толстая добилась разрешения на поездку за границу и осенью 1929 г. навсегда покинула СССР. «Александра Львовна, — сообщал Н.Амурский, — прожила в Японии около двух лет, отчасти в Токио и его окрестностях, отчасти в местечке Асия, около порта Кобе. Живя скромной деревенской жизнью, лично исполняя даже самую черную домашнюю работу, эта “графиня” и “аристократка” в то же время написала солидную книгу об отце, переведенную на японский язык».[2117] Правда, ее воспоминания, особенно в той их части, где она касалась имени своей матери, были крайне негативно восприняты остальными членами знаменитого семейства, которые посчитали, что сестра забыла «основные заветы отца, заветы любви и неосуждения, и выступила с противными их духу и никому ненужными разоблачениями».[2118]

Выехав 16 июля 1931 г. в США, Толстая выступала с лекциями в разных университетах, написала книгу о пережитом в СССР[2119] и в своем воззвании от 31 января 1933 г. взволнованно заявляла:

Неужели люди еще верят, что кровавая диктатура группы людей, стремящихся разрушить мировую культуру, религию и мораль, называется социализмом?! Кто же опять крикнет на весь мир: «Не могу молчать!»? Где вы, поборники любви, правды, братства людей? Где вы, христиане, настоящие социалисты, пацифисты, писатели, общественные деятели? Почему вы молчите? Неужели вам еще нужны доказательства, свидетельские показания, цифровые данные? Неужели вы не слышите криков о помощи? Или, может быть, вы думаете, что можно устроить счастье людей путем насилия, убийства, лишения свободы целой нации? В своем воззвании я обращаюсь не к тем, симпатии коих к большевикам куплены на ограбленные у русского народа деньги! Я обращаюсь ко всем верящим еще в братство и равенство людей: к религиозным людям, к социалистам, к писателям, общественным и политическим деятелям, к женам и матерям! Откройте глаза! Объединяйтесь в протесте против мучителей беззащитного 160-миллионного народа![2120]

Занимаясь сельским хозяйством в Пенсильвании и Коннектикуте, дочь писателя организовала в 1939 г. благотворительный Толстовский фонд для помощи беженцам, при содействии которого в США въехали из разных стран около 40 тыс. человек. В 1941 г. Толстая приняла американское гражданство и, написав мемуары «Дочь» и двухтомную монографию «Отец: Жизнь Л.Толстого», скончалась 26 сентября 1979 г.

3. «Дезертир» Эйзенштейн

В 1931 г. ряды невозвращенцев в США пополнились еще рядом служащих «Амторга», и, например, 26 марта отказался от поездки в СССР инженер Э.Г.Розенберг, который, работая в Кливленде по линии Магнитогорского металлургического комбината, объяснил свое решение «зверски-бесчеловечным отношением советской власти к инженерам и ученым».[2121] Газеты сообщали также об очередном самоубийце: откомандированный на родину инженер «Амторга» Аркадий Погожев выбросился с десятого этажа отеля, в котором снимал номер, и В.В.Дельгас высказывал предположение, что это — дело рук «большевистских агентов».[2122]

А осенью в Москве был объявлен «невозвращенцем» знаменитый кинорежиссер С.М.Эйзенштейн, который, уже прославившись картинами «Стачка», «Броненосец “Потемкин”» и «Октябрь», весной 1929 г. получил разрешение на поездку в США вместе со своим ассистентом Г.В.Александровым и кинооператором Э.К.Тиссэ. Причем, убеждая ЦК отпустить их за океан, руководство «Совкино» подчеркивало, что, хотя вопрос о загранкомандировке Эйзенштейна и его товарищей уже ставился после окончания ими фильма «Октябрь», тогда ее отложили, и новый запрет «может отразиться неблагоприятно на их политических настроениях и на всей их дальнейшей работе». Указывая, что «группа Эйзенштейна стоит на первом месте в выдвижении больших политических вопросов», руководство «Совкино» полагало, что, несмотря на «трения», возникающие «на пути преодоления некоторых индивидуалистских устремлений их как художников», они «связаны крепко» с СССР и «не найдут в американской кинематографии приложения для своих творческих сил», но им будет полезно ознакомиться с системой ее работы.[2123]

Хотя, оказавшись в декабре 1930 г. в Мексике, Эйзенштейн увлеченно снимал фильм об этой стране, 16 августа 1931 г. заведующий Объединением государственных издательств А.Б.Халатов докладывает секретарю ЦК Л. М.Кагановичу:

Американский писатель Эптон Синклер обратился ко мне с письмом о выплате ему авторского гонорара в целях финансирования работы советского кинорежиссера Эйзенштейна в Америке. Я тогда же, 26 июля с.г., обратился к тт. Стецкому[2124] и Бубнову[2125] с письмом по этому вопросу.

7-го августа с.г., по согласованию с т. Стецким, я вошел с представлением по этому делу к т. Сталину. Вопрос о ходатайстве Синклера был включен в повестку П<олит>Б<юро>, но рассмотрен не был и передан на разрешение Секретариата ЦК.[2126]

Дело это срочное, и сегодня мною получена от т. Синклера прилагаемая телеграмма, подтверждающая необходимость срочного ответа Синклеру. Прошу Ваших указаний.[2127]

В упомянутой телеграмме американского писателя говорилось:

В случае неблагоприятного решения экспедиция Эйзенштейна должна немедленно вернуться. Если же <ответ> благоприятный, обещаю триумф советской техники и пролетарской культуры.[2128]

В тот же день, 16 августа, Оргбюро ЦК постановило:

Поручить т. Стецкому переговорить с правлением Союзкино[2129] о возвращении Эйзенштейна в СССР. Синклеру пока не отвечать.[2130]

Не получая из Москвы никаких известей, Синклер обратился с тем же вопросом к Калинину, переславшему 8 сентября его письмо Сталину и Молотову, которые из Сочи, где отдыхали, телеграфировали 12 сентября в Москву: Вопрос о просьбе Синклера, связанный с Эйзенштейном, отложить до нашего приезда. Ответа Синклеру не давать пока и денег никаких не посылать.[2131]

А в личном письме Сталин пояснял Кагановичу:

Американский писатель Синклер прислал, оказывается, письмо Халатову, а потом Калинину, где он просит поддержки какого-то предприятия, начатого Синклером и Айзенштейдом (известный «наш» кинодеятель, бежавший из СССР, троцкист, если не хуже). Видимо, Айзенштейнд хочет через Синклера надуть нас. Дело в общем не чистое.

Предлагаю: а) отложить вопрос до моего приезда; б) предложить Халатову и Калинину не отвечать Синклеру до решения вопроса в целом в ЦК."[2132]

Лишь 15 ноября партийные вожди поручили Халатову «составить проект письма Синклеру на основе обмена мнений в Политбюро и представить на утверждение тт. Сталина и Молотова».[2133] А 21 ноября Сталин телеграфировал Синклеру:

Эйзенштейн потерял доверие своих товарищей в Советском Союзе. Его считают дезертиром, порвавшим со своей страной.[2134]

Хотя в ответном письме Синклер уговаривал Сталина отложить «приговор в отношении Эйзенштейна до полного завершения его картины», уже 1 декабря глава «Союзкино» Б.З.Шумяцкий отправил в Нью-Йорк шифровку на имя председателя правления «Амторга» П.А.Богданова для руководителя общества «Амкино» В.Ф.Смирнова о том, что «ввиду невыполнения неоднократных вызовов инстанция признала всю группу Эйзенштейна невозвращенцами»![2135]

Но решение Москвы вызвало отчаянный протест со стороны Богданова и Смирнова, которые 3 декабря телеграфировали Шумяцкому и наркому внешней торговли СССР А.П.Розенгольцу[2136]:

Что вы наделали? Во избежание скандала задержите решение инстанции.

1) Мы не имеем Вашего требования <относительно> выезда Эйзенштейна.

2) Имеем письмо Эйзенштейна <и> Синклера с подробным описанием хода работ, <о> предположениях <по поводу> срока выезда <в> Москву.

3) Съемка картины организована <и> финансируется Синклером с привлечением группы либеральных лиц, <с> разрешения Амторга Амкино перевело

Синклеру 5 000 <долларов в> счет 25<-тысячного> договора, заключенного Амкино с Синклером.

4) Съемка заканчивается, пресса дает блестящие отзывы заснятых частей картины, <которые> будут использованы в Союзе.

5) Наше заключение: надо дать закончить съемку, монтаж, после чего группа выедет в Союз, <что> намечаем в конце мая…[2137]

Увы, Шумяцкий получил депешу из Нью-Йорка только вечером 5 декабря, а буквально накануне, 4-го, Политбюро решило:

1. Поставить на вид т. Розенгольцу, что он распустил Амторг, не контролирует его и дает ему возможность заниматься филантропией и меценатством за счет государственных средств, дает ему возможность растрачивать 25 тысяч долларов в пользу дезертировавшего из СССР Эйзенштейна вместо того, чтобы заставить Амторг заниматься торговлей.

2. Объявить строгий выговор т. Богданову за самовольное расходование народных денег (25 тысяч долларов на покровительство дезертировавшему из СССР Эйзенштейну), предупредив его, что малейшая его попытка нарушить впредь дисциплину и допустить растрату государственных средств приведут к исключению его из партии.

3. Обязать тт. Розенгольца и Богданова ликвидировать дело с Эйзенштейном.[2138]

На следующий день Шумяцкий обратился к заведующему секретным отделом ЦК А.Н.Поскребышеву:

Сейчас, 5/ХII в 6 час. вечера, получил телеграмму от Богданова и Смирнова, в которой они пишут, что не имели нашего формального требования о выезде Эйзенштейна, и поэтому мечут громы и молнии, грозя скандалом, если будет кем-нибудь объявлено решение о его невозвращенчестве.

Все наши требования о возвращении Эйзенштейна посылались последнему через Амторг и непосредственно Эйзенштейну, смотря по тому, в каком месте Эйзенштейн находился и сообщил ли свой мексиканский адрес, ибо переписка с ним носила вовсе не дипломатический характер и протекала в порядке обычных почтовых и телеграфных сношений. Из телеграммы видно, что Амторг самочинно разрешил Амкино (когда неизвестно) заключить договор с Синклером на картину Эйзенштейна и для начала финансировать Синклера в этот счет на 5 тыс. долларов.

Богданов и Смирнов рекомендуют дать доснять картину и вообще стремятся доказать необходимость пересмотра решения об Эйзенштейне.

Ввиду того, что до решения ПБ мы не могли информировать Амторг и Амкино о том, что Эйзенштейн становится невозвращенцем, претензия Амторга и Амкино, почему мы раньше не поставили перед Эйзенштейном вопрос о возвращении в форме дилеммы: «или возвращайся или ты объявляешься невозвращенцем», необоснованна, хотя бы уже потому, что до этого мы не знали, что решение приобретет именно такой, а не иной характер.

Тт. Богданов и Смирнов проявляют в данном деле совершенно непонятный либерализм и сами находятся во власти настроений Эйзенштейна, ибо иначе они не могли бы писать, что группа Эйзенштейна вернется. Прошу Вас доложить об этом т. Сталину, членам ПБ и секретарям ЦК. Жду указаний. Согласно сговору с т. Стецким мы (Союзкино) о решении ПБ никому, кроме т. Богданова (шифровкой) не сообщали.[2139]

Но, поскольку в письме от 4 января 1932 г. глава «Амторга» настаивал на своей «в корне ошибочной», как считали в Москве, позиции, Каганович, возглавлявший комиссию Политбюро по вопросу «О работе и кадрах Союз-кино», сурово отчитал Богданова:

В качестве оправдания своей позиции Вы выдвигаете чисто юридический и поэтому смехотворно шаткий аргумент: «Э<йзенштейн> и его группа уехали в Мексику как советские граждане, и их паспорта возобновляются согласно установленному порядку». Но разве Вы первый год за границей и не знаете, что и невозвращенцы, и меньшевики, и прочая шваль продолжают считаться советскими гражданами.

Затем: «Э<йзенштейн> поддерживал все время связь с Амкино, информируя о ходе работы». Но разве не ясно, что Э<йзенштейн> поддерживал эту связь с Амкино для того, чтобы урывать у него доллары, ведя его за нос?

А по существу Ваша и Смирнова телеграмма от 4.XII на имя Шумяцкого и Розенгольца, начинающаяся словами: «что вы наделали?», выдает всю Вашу установку в этом деле. И ПБ поступило вполне правильно, сурово осудив «филантропию и меценатство за счет государственных средств».

Мы были бы никуда негодными пролетарскими политиками, если бы стали либеральничать со всякой богемной публикой, дезертирующей из нашей страны. И, несмотря на все это, Вы еще 12-го, а затем 28 января запрашиваете у Розенгольца и Мессинга «относительно ответа Э<йзенштейну>» Зачем отвечать ему? Ведь Вам уже известно решение инстанции?[2140]

Отсняв 75 тыс. метров пленки, но, так и не закончив фильм, Эйзенштейн и его товарищи вернулись в СССР 9 мая 1932 г., однако попытка их оправдаться перед «хозяином» потерпела фиаско, ибо на просьбу о приеме тот ответил грубо-лаконичным отказом: «Не могу принять, некогда». Но уже 4 июня Сталин наставляет Кагановича:

Обратите внимание на Эйзенштейна, старающегося через Горького, Киршо-на и некоторых комсомольцев пролезть вновь в главные кинооператоры СССР. Если он, благодаря ротозейству культпропа, добьется своей цели, то его победа будет выглядеть как премия всем будущим (и настоящим) дезертирам.[2141]Хотя в конце концов вопрос о «невозвращенстве» Эйзенштейна был милостиво закрыт, его «покровитель» Богданов лишился поста руководителя «Амторга»[2142], о чем, впрочем, сам же и ходатайствовал 26 июля в письме Ро-зенгольцу, копии — замнаркома внешней торговли С.К.Судьину и завраспредотделом ЦК Н.И.Ежову. Просьбу о своем отзыве в СССР Богданов объяснял, в частности, тем, что в декабре 1931 г. на него было «наложено тягчайшее взыскание в связи с вопросом Эйзенштейна», а в апреле 1932 г. — еще одно: «в виде вычетов из моего содержания суммы, которая постановлением правления Амторга выдавалась в качестве премии инженеру Рутенбергу, оказавшемуся впоследствии невозвращенцем (в Европе)»[2143].

Богданов жаловался на «совершенно недопустимое отношение» к нему «в деле Эйзенштейна» («не запросив от меня каких-либо материалов по этому делу, Вы не могли, конечно, дать необходимых объяснений по данному вопросу в инстанции») и напоминал Розенгольцу, что «Эйзенштейн и вся группа — в Москве, ни одного доллара по договору не было истрачено, а, кроме того, теперь вполне ясно, что мы теряем на этом деле, по-видимому, хорошую сумму валюты».[2144] Но лишь 8 апреля 1934 г., смягчившись, «инстанция» принимает решение: «Ввиду выявившихся новых обстоятельств отменить постановление Политбюро от 4 декабря 1931 г. о т. Богданове по делу Эйзенштейна».[2145]

Не пройдет и четырех лет, как Богданова расстреляют, а в 1948 г. затравленный Эйзенштейн скончается от сердечного приступа. Что же касается незавершенной картины «Да здравствует Мексика!» (“Que Viva Mexico!”), то, смонтированная в 1979 г. престарелым Александровым, она даже удостоится премии Московского международного кинофестиваля.

4. Коминтерновцы

Старый большевик Исаак Маркович Раскин-Мстиславский стал невозвращенцем, по сути, вынужденно. Родившийся на Украине в 1879 г., он получил «низшее» образование, но еще в 1901 г. включился в революционное движение, в 1903 г. вступил в РСДРП и, бежав из ссылки, в 1908 г. оказался в Женеве, откуда вскоре перебрался в Париж. Больше известный под кличками «Исаак Харьковский» и «Исаак Парижский», он, как язвила эмигрантская газета, «очень гордился» личным знакомством с Лениным, который даже упомянул «как-то раз (весьма, впрочем, нелестно) его фамилию в одной из своих статей».[2146]

После свержения монархии Раскин задержался во Франции «по семейным обстоятельствам» и попал на родину лишь в конце 1920 г. Но, рассмотрев вопрос «О работе тов. Исаака (Мстиславского)», Оргбюро ЦК постановило: «Направить в распоряжение Коминтерна»[2147], - и тот вернулся во Францию. Впрочем, уже летом 1921 г. Раскин снова объявился в Москве как представитель «русской коммунистической ячейки в Париже», которая, выражая свою готовность «оказать активное содействие Советской России и Коминтерну», ставила «вопрос об отправке как русских солдат, так и граждан, в особенности коммунистов, желающих немедленно уехать».[2148] В столице Раскин побывал у Рыкова, выдавшего ему рекомендательное письмо: «Податель сего т. Мстиславский — старый партийный товарищ и член нашей организации в Париже. Прошу отнестись к нему с полным доверием».[2149] А 15 июля в ЦК под председательством Ярославского состоялось совещание, на котором обсуждался доклад Раскина по поводу целесообразности дальнейшего существования «русской группы» при Французской компартии.[2150]Вернувшись в Москву только в 1924 г., Раскин был переведен в РКП(б), и 5 августа Партколлегия ЦКК подтвердила его партстаж с 1903 г.[2151] Недолгое время он заведовал учетно-распределительным отделом Госторга РСФСР, но в 1926 г. был опять командирован во Францию, где служил в парижском торгпредстве в качестве приемщика автомобилей. В характеристике, данной ему 13 апреля 1928 г, говорилось:

Тов. Раскин — старый, в общем активный, партиец, но большой путаник в ряде важнейших политических вопросов; до революции почти все время жил за границей, а после Октября — тоже, очень мало побывавший в СССР. Человек очень нервный, горячий, что сказалось и на его советской работе и в связи с чем не раз вставал вопрос о необходимости его переезда на работу в СССР; он занимает должность помощника управляющего делами и заведует хозяйством торгпредства.[2152]

Напоминая, что Раскин «расходился с партией по международным вопросам» и ее отношению к левой оппозиции, партбюро считало необходимым отзыв его в СССР[2153], ибо в силу, мол, «длительного пребывания за границей он оторван от партийной жизни, становится неустойчивым партийцем и в заграничных условиях изжить свои колебания не сможет». Но 20 апреля Раскин обратился к зампредседателя ВСНХ СССР В.И.Межлауку:

Уважаемый т. Межлаук,

Бюро ячейки нашей постановило перевести меня на работу в СССР. Я, разумеется, не возражаю против работы в СССР, но считаю необходимым просить Вас о нижеследующем.

Как Вы увидите из постановления нашего бюро, никаких серьезных политических мотивов необходимости перевода меня из Парижа нет. Поэтому необходимо учесть и другого рода мотивы. Прежде всего, я — человек уже пожилой, с очень плохим здоровьем. Условия работы в СССР я знаю гораздо хуже, чем условия работы во Франции. Боюсь, что мне придется не работать в СССР, а болтаться долгое время без определенного дела, что для меня крайне тягостно. Кроме того, у меня есть жена и двое детей. Ехать в Москву, не имея квартиры, без определенной службы, очень трудно.

Если Вам удастся так или иначе урегулировать оба эти вопроса, то я охотно поеду в СССР, но не сразу, а через несколько месяцев. Дело в том, что я хочу, чтобы жена моя закончила возобновление своего медицинского опыта (она — врач), для чего ей нужно пройти повторительные курсы до марта 1929 г. включительно. Из моего партийного дела Вы можете узнать о моем партийном прошлом и о моем возрасте — поэтому не стану об этом говорить. Уверен, что Вы отнесетесь к моей просьбе внимательно и не сорвете меня с места, как человека, в чем-то провинившегося.[2154]

Проникся ли Межлаук сочувствием к заслуженному большевику или повлияло иное обстоятельство, но отъезд его из Парижа отложили. Причем, уже 1 июня 1929 г. бюро «землячества», принимая во внимание «болезненное состояние т. Раскина, а также его слабое знакомство с условиями работы в СССР, и согласно заявлению торгпреда т. Туманова о возможности более целесообразно его использовать на работе в торгпредстве», посчитало «возможным оставить» того в Париже. Но в ходе чистки аппарата, инициированной осенью из-за скандала с Беседовским, Раскина все-таки выпроводили в Москву, о чем Бреслав уведомил Орджоникидзе 29 октября:

Дорогой тов. Серго.

Тов. Исаака знаю с 1909 года по старой эмиграции. Может быть, что ты и сам его помнишь по Парижу того времени: он тогда был в нашей группе. С того времени он застрял во Франции. В последние годы работал в нашем торгпредстве. Лично я, по приезде сюда в качестве замторгпреда, полагал и в дальнейшем использовать его в торгпредстве, поскольку он знает язык, обстановку и является преданным и безупречно честным товарищем. Об этом я писал и в БЗЯ (ответа почему-то не получил).

Но здесь создалась такая нездоровая атмосфера, столько было разговоров вокруг его поездки, что пришлось лишиться его, а ему — потащиться в СССР, оставив семью (жену и двух детей) здесь. В связи со всей здешней обстановкой он хочет с тобой лично поговорить. Если это возможно и если для тебя не трудно будет, я, со своей стороны, также очень просил бы принять его и выслушать и помочь.

Крепко жму руку. Твой Б.Бреслав (Захар).[2155]

Но в Москве больному Раскину стало настолько худо, что его сначала поместили в санаторий, а потом — в отделение диэтетики и болезней органов пищеварения Института курортологии, откуда 20 января 1930 г. перевели в Московский институт диэтетики и лечебной физкультуры имени Семашко. Как указывалось в медицинском заключении, помимо колита и «сильной неврастении», у Раскина диагностировали «очень тяжелое заболевание желудка — осложнение после язвы в виде сращений и спаек, опухоль», из-за чего больной, страдая от «многократных мучительных приступов», «значительно похудел (потерял до 5 кило веса)».[2156]

Узнав о состоянии Раскина, другой его парижский товарищ, ответственный редактор журнала «Красная нива» К.С.Еремеев, обратился 27 февраля к секретарю ЦК Молотову:

Дорогой Вячеслав Михайлович,

В санатории имени Семашко на Воронцовом поле находится старый партиец Исаак Раскин, которого знал по эмиграции и Владимир Ильич. Он, по-видимому, на краю смерти, так как директор санатории звонил, чтобы кто-нибудь принял в нем участие в смысле перевода в больницу для операции или отправки за границу. Он работал в парижском торгпредстве и был откомандирован оттуда в распоряжение Наркомторга торгпредом Тумановым в порядке не зажима самокритики, а, так сказать, избавления от критики. Торгпред Туманов, бывший царский чиновник, имеющий ныне партбилет, весьма старался избавиться (чего и достиг) от нескольких старых партийцев.

С Исааком Раскиным поступили особенно гнусно, так как было известно, что консилиум врачей определил присутствие у него язвы желудка или рака. Вместо того, чтобы положить его в больницу и лечить, он был отправлен из Парижа в Москву, несмотря на явно нездоровое состояние. В Москве, не имея надлежащего пищевого режима, он слег в больницу, откуда переведен в Се-машковскую санаторию. В данное время, как я указал выше, он — в опасном, а вернее в безнадежном, положении. Его жена (врач, работающая в торгпредстве) и двое детей остались пока в Париже, надеясь, что он устроится с квартирой. Он здесь совершенно одинок и находится в страшно угнетенном состоянии. За эти три месяца его невозможно узнать. Директор звонил в Сан<итарное> упр<авление> Кремля о том, чтобы его взяли в больницу или отправили в Париж к семье, где жена может устроить ему лечение. Бюрократы из Санупра ответили, что в Кремлевской больнице для Раскина нет места, а об отправке за границу не может быть и речи. <…>

Теперь просьба к Вам, Вячеслав Михайлович: надо распорядиться срочно отправить Исаака Раскина в Париж к семье, где он будет поставлен морально в лучшие условия при производстве операции и после нее, если не умрет. Но, как известно, от рака спасения нет. Надо облегчить товарищу тяжесть последних дней. В смысле расходов, если Лечебная комиссия ЦК затруднится отправить его на свой счет, — у него есть свои деньги, так как он почти ничего не тратит; если же понадобится, то несколько старых товарищей ему помогут. Самое главное — немедленно выправить нужные формальности, срочным образом, и ему сообщить об этом, чтобы вывести его из угнетенного убийственного состояния[2157].

Вняв просьбе Еремеева, Молотов написал своему помощнику:

Выясните срочно (1/III) это дело и узнайте у самого т. Раскина отношение к этому делу. Думаю, что 1/III надо решить это дело (разрешение выезда в П<ариж>) в секретариате ЦК. Тов. Микоян согласен деньги дать из НКТорга (при принципиальном согласии ЦК).[2158]

В Институте им. Семашко также полагали желательным отправку Раскина во Францию, где, помимо обеспечения ему «диетического стола» и ухода, «он мог бы продолжить лечение у крупных профессоров г. Парижа, которые его наблюдали до отъезда в СССР и которым будет легче установить диагноз». Поэтому, рассмотрев 1 марта вопрос о Раскине, Лечебная комиссия ЦК постановила: «Не возражать против поездки на лечение в Париж сроком на 4 месяца».[2159] В тот же день Секретариат и Оргбюро ЦК «удовлетворили» просьбу больного о том, чтобы «разрешить ему провести лечение во Франции» с выдачей «необходимых средств за счет НКТорга».[2160]

Но 14 марта проверявшая Раскина комиссия ЦКК по чистке членов ВКП(б) посчитала…«нецелесообразным» возвращение его во Францию, ибо, прожив там «длительное время», он «мало связан с жизнью партии и работой в СССР». Правда, комиссия указывала на «положительные» отзывы бюро парижского землячества, отмечавшего, что, хотя у Раскина имелось «колебание на некоторое время в момент троцкистской опасности, но затем это исправлено».[2161] Признанный «проверенным», Раскин все-таки выехал 24 марта из Москвы, но был…задержан в Берлине и «после долгих уговоров и возражений с его стороны помещен в клинику». Жене Раскина, которая, оставив детей, примчалась в Берлин, чтобы сопровождать больного в Париж, не оставалось ничего иного, как вернуться назад одной.

Сообщая 13 апреля заведующему распредотделом ЦК Москвину о «хлопотах и неприятностях с тов. Раскиным», который «на всех чрезвычайно обижен, объясняет неполучение французской визы для него нашим бюрократизмом и какими-то происками против него», берлинский полпред Крестинский писал:

От Вас пришли две телеграммы на имя Заславского (2-ая в ответ на мой и Заславского телеграфный запрос) с предложением лечить Раскина в Германии, отказать ему во французской визе. Мы знаем, что на отъезде Раскина из Франции настоял несколько месяцев тому назад Ройзенман. Мы знаем, что Беленький и Сахарова против возвращения Раскина в Париж и за отъезд также и его жены в СССР. Я лично знаю немного Раскина и по Москве и по Парижу как абсолютно бестолкового и полусумасшедшего, одним словом, никчемного, ненужного за границей, человека. Я поэтому вполне понимаю, почему Вы не хотите посылать его во Францию, но он-то о себе, конечно, иного мнения. Он считает, что никаких препятствий с нашей стороны к его возвращению во Францию быть не может, и он требует от нас, чтобы мы добывали для него визу. Как нам с ним быть?[2162]

Но 21 апреля Секретариат и Оргбюро ЦК вторично удовлетворили «просьбу т. И.М.Раскина разрешить ему проведение лечения во Франции»[2163], и больной, наконец, продолжил свой путь в Париж, где был прооперирован. Срок его пребывания во Франции ограничили сначала 24 июля, а затем продлили еще на пять месяцев, и в заявлении в ЦК, от 30 января 1931 г., Раскин объяснял:

Я был опасно болен, и после долгих страданий мне пришлось испытать серьезную и опасную операцию. Мне вырезали половину желудка и тем самым спасли мою жизнь. Начинаю немного крепнуть и поправляться. Но, к великому моему сожалению, я еще не способен приступить к работе ввиду того, что я еще испытываю боли. Чувствую себя слабым, ноги подкашиваются, и я не могу сосредоточивать свою мысль.[2164]

Раскин просил о предоставлении ему возможности задержаться в Париже до полного выздоровления, дабы не стать «обузой» и «балластом» для партии:

Утверждаю, что после того, как было потрачено столько денег и сил, чтобы спасти меня от смерти, вернуться больным и неспособным приступить к работе, а по приезде опять же пойти в больницу, является, по-моему, не разумным, не практичным, а вредным и прямо преступным. Что касается средств на жизнь, то заявляю, что я готов отказаться от всякой помощи, лишь бы меня не дергали, не терзали, а дали мне возможность спокойно выздороветь и приступить к работе там, где мне скажут и где я могу быть полезным. Правда, мне придется трудно и тяжело без материальной поддержки, но ничего не поделаешь — я привык к недохваткам и жить по-пролетарски. Жена моя — врач, которая немного зарабатывает, и надеюсь, что в крутую минуту найдутся добрые товарищи, которые не оставят меня на произвол судьбы. Повторяю еще раз, что при первой моей физической возможности я немедленно уезжаю в СССР. Жду Вашего решения…

Но в письме в распредотдел ЦК, от 12 февраля, парижский «староста общества взаимопомощи» А.Г.Бармин, будущий невозвращенец, не поддержал больного товарища:

Я к его просьбе отношусь крайне отрицательно, и она меня удивляет. Раскиных следует вызвать в Москву. Она как врач нужна нам и будет полезна, и он сам закончить отпуск также сможет в СССР. Если же у них есть какие-либо валютные сбережения после нескольких лет работы здесь, то тем более целесообразно затратить их там…[2165]

Обсудив 14 февраля заявление Раскина о разрешении ему остаться во Франции до полного выздоровления, бюро ячейки сочло приведенные им мотивы «неосновательными», а оставление его семьи во Франции «нецелесообразным».[2166] Но тот заупрямился, а, поскольку новый «староста» С.А.Комлев и Бреслав (успевший разочароваться в своем «преданном и безупречно честном товарище»!), докладывали начальству, что «Раскин едва ли вернется в СССР, так как те мотивы, которые он выставляет (болезни)… ни в какой мере не являются убедительными», 15 июля было вынесено решение:

Исключить т. Раскина из членов общества взаимопомощи в связи с отказом выехать в Союз по постановлению правления без достаточных оснований.[2167]Уже осенью эмигрантская печать сообщила, что «старый коммунист» перешел в ряды невозвращенцев[2168], вследствие чего 3 декабря вопрос о нем обсуждался тройкой[2169], а 27 декабря — Партколлегией ЦКК, которая, утвердив решение парижской ячейки, постановила:

1. Исключить Раскина-Мстиславского из рядов ВКП(б) за неподчинение постановлениям партии.

2. Сообщить Раскину-Мстиславскому, что вопрос о пересмотре настоящего постановления может быть поставлен только в его присутствии в Москве.

Особо:

1. Вопрос о суде Раскина-Мстиславского, как не подчинившегося требованиям возвращения в СССР, ввиду того, что нет данных, что он является злостным невозвращенцем, оставить открытым.

2. Ввиду того, что Рас кин-Мстиславский долгое время проживает во Франции, сообщить постановление Партколлегии ЦКК ВКП(б) Французской компартии (через ИККИ) с тем, чтобы ЦК Французской компартии его ни в коем случае не опубликовал в печати.[2170]

Помимо исключения из ВКП(б) Раскина на заседании «правления общества взаимопомощи» 15 июля обсуждалось аналогичное дело еще одного партийца, в прошлом — видного деятеля Коминтерна, тоже отказавшегося вместе с женой от возвращения в СССР.

Жан (Георгий) Максимович Дюре (Дюрэ, Duret) родился в 1897 г. в семье инженера в Варшаве, но еще подростком, в 1909–1913 гг., жил в Париже. Вернувшись на родину, он вступил в 1915 г. в Польскую социалистическую партию, из которой в 1916 г. перешел в ряды Социал-демократии Королевства Польского и Литвы, а в 1918 г. стал членом компартии Польши. Делегированный в мае 1919 г. на съезд студентов-социалистов во Францию, Дюре поступил в Сорбонну, намереваясь изучать химию. Тогда же его старший брат служил в Париже секретарем посольства Польши, но, проигравшись в карты, в 1920 г. был уволен, после чего занялся «спекуляцией и покупкой драгоценных камней». Поэтому младший Дюре, «способный и знающий, богемистого типа», как указывалось в одной из его характеристик по линии ИККИ, был «использован для продажи камней через брата», и «большие деньги проходили через его руки».[2171]

Являясь членом «Комитета 3-го Интернационала», Дюре состоял «представителем ИККИ по организации французского комсомола»[2172] и заместителем уполномоченного Коммунистического интернационала молодежи, активно печатался в “L’Humanite” и “Bulletin Communist”, а с 1922 г. входил в исполком организации ФКП в департаменте Сена, в которой считался одним из лидеров «ультралевой» группы, выступавшей против тактики единого фронта. Хотя на 4-м конгрессе Коминтерна Дюре избрали кандидатом в члены ИККИ (якобы «с целью задержать его в Москве»[2173]), в 1923 г. он вернулся в Париж, где работал в польской секции ФКП, но, арестованный и высланный из Франции, в 1924 г. снова приехал в СССР[2174].

Переведенный в РКП(б), Дюре работал в информационном отделе ИККИ и сотрудничал в журнале «Коммунистический Интернационал»[2175], преподавал историю в польском секторе Коммунистического университета национальных меньшинств Запада и политэкономию в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Ио в апреле 1928 г. «высылка была снята благодаря хлопотам родителей жены»[2176], и Дюре поспешил в Париж, где первое время, выступая в роли журналиста и переводчика, исполнял отдельные поручения агитпропа ЦК ФКП. Впрочем, уже в марте 1930 г. ЦКК постановила:

Ввиду того, что т. Дюре совершенно оторван от ячейки, нигде не работает, работать в ТАСС отказался из-за маленького гонорара, считать необходимым отправку его в СССР для прохождения чистки.[2177]’

В Москве считали, что Дюре «разложился»[2178], но, хотя грозившее ему откомандирование удалось отсрочить, летом 1931 г. он получил новое предписание о выезде в СССР. В ответ Дюре заявил, что если покинет Францию, то уже никогда не сможет вернуться назад, и предоставил заключение за подписью врача газеты “L’Humanite” о том, что страдает «сильной формой нервного расстройства», «манией преследования» и другими болезнями.[2179] Но, комментируя его попытку уклониться от возвращения в Москву, секретарь бюро парижской ячейки Бармин докладывал 4 июля в БЗЯ:

Посылаю Вам письмо Дюре, из которого Вы увидите ясно его отношение к поездке. Оно и его отказ явиться и дали мне основание предположить, что он вряд ли поедет. Для ясности положения я просил Вас отложить его просьбу об оставлении здесь по несерьезности мотивов и предложил ему в 5-дневный срок выехать. По истечении этого срока мы и сделаем все соответствующие выводы. Пока же воздерживаемся что-нибудь предпринимать, дабы не дать неосторожного повода к отказу.[2180]

Но 15 июля Дюре все-таки исключили «из членов общества парижского землячества» за «категорический отказ выехать в Союз»[2181], что было подтверждено 6 ноября и постановлением комиссии ЦКК в составе И.И.Короткова, З.М.Беленького и В.П.Грузеля:

Исключить Дюре Ж.М. из партии как изменника советской власти и отказавшегося вернуться в СССР и довести об этом до сведения Французской коммунистической партии.[2182]

Та же кара постигла и его жену — Ивет Фердинандовну, урожденную Делаж (Delage), которая родилась в 1899 г. в семье врача, с 1920 г. работала лаборанткой в одной из парижских больниц и, вступив в 1921 г. в ФКП, в 1922–1923 гг. трудилась в информационно-статистическом отделе Коминтерна. После возвращения на родину Ивет приняли лаборанткой в Институт Пастера, но в 1925 г. она снова оказалась в Москве, где, переведенная в РКП(б), работала в Научно-химическом фармацевтическом институте. Весной 1928 г. ей разрешили поездку в Париж «за собственный счет с научной целью»[2183], и жена Дюре служила в торгпредстве в должности «корреспондентки» научно-технического управления ВСНХ. Хотя в августе 1930 г. ее признали «проверенной»[2184], в ноябре 1931 г. она, вслед за мужем, была исключена из ВКП(б) «как изменница советской власти и отказавшаяся выехать в СССР».'[2185]

Позже Жан Дюре вступил в социалистическую партию, из которой вышел в 1948 г., и написал книгу “Le marxisme et les crises”, вышедшую в 1933 г. и переизданную в 1977 г. Получив французское гражданство, он читал лекции в Высшем рабочем институте и, благополучно пережив вторую мировую войну, возглавлял Центр экономических исследований Всеобщей конфедерации труда Франции. Жан Дюре скончался в 1971 г. в возрасте семидесяти четырех лет.

Несколько выходя за установленные хронологические рамки, упомянем еще одного иностранного коммуниста, выбравшего невозвращенчество. Гильберт Рихардович Мельхер (Melcher) родился в 1892 г. и, вступив в 1912 г. в Социал-демократическую партию Австрии, во время мировой войны попал в русский плен. Уже в марте 1917 г. Мельхер примкнул к большевикам и, выполняя поручения Ростово-Нахичеванского комитета РСДРП(б), вел пропаганду среди военнопленных, а весной 1918 г. возглавил Совет иностранных рабочих и крестьян в Царицыне. Избранный там председателем Федерации иностранных коммунистов, Мельхер служил комиссаром и командиром батальона интернационалистов, а в октябре-ноябре — заместителем начальника штаба 10-й армии, которой тогда командовал Ворошилов.

Но после Ноябрьской революции 1918 г. Мельхер уехал на родину и, вступив в январе 1919 г. в ряды только что учрежденной Коммунистической партии Австрии, в мае-июне редактировал в Вене газету “Die Soziale Revolution” («Социальная революция»). Позже он избирался секретарем ЦК КПА и ее областного комитета в Линце, а с 1923 г. служил директором русско-австрийских обществ «РАТАО» и «Русавсторг». Но уже 23 ноября 1926 г. Е.Я.Евгеньев, выступая на совещании в орграспреде ЦК, заявил, что Мельхер «стал очень одиозной фигурой для австрийцев», из-за чего «должен будет уйти», а в правлении «Русавсторга» его заменит И.П.Самойлов.[2186] В том же году Мельхер был переведен в ВКП(б): партийную рекомендацию ему написал тогдашний секретарь Сибирского крайкома и будущий председатель Совнаркома РСФСР С.И.Сырцов, с которым они познакомились еще в Ростове.[2187]

Впоследствии Мельхер служил в обществе «Экспортлес», которое представлял в Голландии и Южной Америке, а с 1931 г. трудился в Бельгии в качестве директора-распорядителя и члена правления общества по реализации советских лесоматериалов, акционером которого сам же и являлся.[2188] Причем И июля 1933 г. новый парижский торгпред М.Г.Гуревич жаловался Н.И.Ежову: «В Бельгии, где мы продали леса значительно больше, чем в Германии, у меня сидит один оперативный работник и один приемщик. Они совершенно зашились и с работой не справляются. Это грозит большими убытками по линии рекламаций. Нужен немедленно еще один оперативный работник в помощь т. Мельхеру…»[2189] В другом письме, от 9 сентября, Гуревич вновь сетовал, что «в Бельгии по лесу налицо только один т. Мельхер…»[2190]

Вызванный в Москву осенью 1934 г., Мельхер был «очень тепло» встречен начальством, премирован и отправлен на отдых в Кисловодск — в санаторий «10-летие Октября», где случайно, от одного из знакомых по «Экспортлесу», узнал, что из СССР его больше не выпустят. «Я, — писал он, — был чрезвычайно возмущен, что меня обманули…» Мельхер немедленно выехал в Москву, где ему подтвердили: в определенных инстанциях есть мнение, что он «засиделся» за границей. Но, попав в «ловушку», Мельхер не сдался, решив «во что бы то ни стало поскорее выбраться из Москвы и СССР»:

Я пошел в административный отдел Моссовета, показал им мой австрийский паспорт, в котором имелась обратная виза, выданная берлинским консульством, которая была действительна до 13 декабря, а также временное удостоверение на проживание в Москве, и спросил, достаточны ли эти документы, чтобы выехать из СССР. Сотрудник ответил, что я могу свободно выехать, что я и сделал. Билет я купил в «Интуристе» на инвалюту. Свои вещи я отправил багажом и свободно выехал из Москвы в Негорелое, причем я всюду говорил по-русски, называя агентов, проверявших документы на границе, «товарищами», чтобы не навлечь на себя никаких подозрений.[2191]

Уже оказавшись в Антверпене, Мельхер уведомил бывшее начальство, что выходит из партии, ибо, пояснял он:

То обстоятельство, что меня обманули, сказав, что я еду в отпуск, а на самом деле вызвали с тем, чтобы оставить в СССР, я считаю некультурным и очень грубым актом против меня. Хотя я сейчас уже не член ВКП(б), все же я остался таким, каким был, и вредить вам не буду. Однако я прошу, чтобы меня рассчитали соответственно моему положению и 11-летней работе в советских учреждениях за границей. Я настаиваю, чтобы этот расчет сделали на основе бельгийских законов. До тех пор, пока вы меня окончательно не рассчитаете, я буду считаться у вас на службе. В понедельник я приду к вам со своим адвокатом для того, чтобы выяснить мое положение и защитить мои интересы.

5. Бухгалтер Железняк

В письме от 22 августа 1931 г., адресованном наркому внешней торговли, Б.А.Бреслав жаловался:

Вследствие проведенных осенью прошлого и зимой текущего года жестокого сокращения и еще более жестокой чистки количественное и особенно качественное состояние аппарата парижского торгпредства в данный момент настолько плачевно, что… среди руководящих оперативных работников всего торгпредства только два человека знают язык: это — я сам, исполняющий обязанности торгпреда, и тов. Нуллер, исполняющий обязанности главного директора экспортного управления. Остальные — сравнительно недавно приехавшие работники (от 2–3 месяцев до полутора лет пребывания здесь) без коммерческого и торгового опыта и без знания языка.[2192] Одни из них лишь через некоторое время станут полноценными работниками, охватят свою работу и освоят язык, а другие — ни работе, ни языку никогда не научатся и их надо будет сменить[2193].

Хотя Бреслав сетовал, что в торгпредстве не осталось «ни одного приличного и грамотного бухгалтера» и вообще «нет ни одного человека, который бы хоть сколько-нибудь разбирался в финансовых вопросах»[2194], не прошло и двух месяцев, как в ряды невозвращенцев перешел и сам директор финансовокоммерческого управления.

Родившийся в 1895 г. в семье ремесленника, Семен Маркович Железняк окончил банковское училище, в 1915 г. был мобилизован и, вступив в РКП(б) в апреле 1919 г., занимал должности начальника снабжения бригады 33-й стрелковой дивизии, помощника начальника военно-хозяйственного снабжения 50-й стрелковой дивизии, инспектора особых продовольственных комиссий по снабжению армий Кавказского и Западного фронтов. В 1922–1924 гг. Железняк трудился бухгалтером-инструктором в транспортной кооперации и избирался ответственным секретарем ячейки и председателем месткома Центросоюза. Затем он служил экономистом валютного управления Наркомата финансов СССР, в 1925 г. заведовал импортным подотделом общества «Аламерико», а с 1926 г. работал старшим бухгалтером в специальном отделе экспортных заказов Наркомторга СССР и по совместительству в акционерном обществе «Хладоэкспорт».[2195]

Командированный в августе 1928 г. во Францию, Железняк начал свою карьеру с должности старшего бухгалтера торгпредства по импортным расчетам, но при чистке ячейки в марте 1930 г. не ответил на вопрос, «чем отличается партийный бухгалтер от беспартийного»! Посчитав, что Железняк «над собой партийно не работает, партийной работы не несет, от парт-коллектива оторвался», проверочная комиссия объявила ему выговор «за партпассивность и политнеграмотность».[2196] Правда, Н.П.Крюков-Ангарский уверял, будто Железняк являлся не только «карьеристом» и «правой рукой» тогдашнего директора финансового управления А.А.Трояновского, который осуществлял-де через него свои планы по «очищению» и «рационализации» аппарата, но и…«одним из наиболее злостных и вредных чекистов торгпредства»![2197]

Получив, несмотря на выговор, должность главного директора финансовокоммерческого управления, Железняк, по отзыву нового секретаря парижского «землячества» Комлева, «всегда активно реагировал на все недостатки», и «его характеризовали как активиста и даже перегруженного общественной работой».[2198] Но уже 7 августа 1931 г. кадровая комиссия торгпредства высказалась за немедленное откомандирование Железняка в СССР, ибо, поддерживая связь со своим двоюродным братом, живущим в Париже с 1912 г., он «ведет мещанский обывательский образ жизни». Учитывая «недостаточную выдержанность как земляка» и «дружественные отношения» жены Железняка «с некоторыми бывшими работниками торгпредства, а теперь — невозвращенцами», Бреслав согласился, что тот уедет из Парижа не позднее 10 октября.[2199]

Но Крюков-Ангарский утверждал, будто супруга Железняка, бывший следователь ревтрибунала, служившая в торгпредстве консультантом отдела электроимпорта, одновременно является…«резидентом ГПУ»! Причастность «второй половины» Железняка к чекистскому ведомству косвенно подтверждал и секретарь партбюро Комлев, докладывавший начальству, что лично переговорил с парижскими «соседями» по поводу ее отношений с невозвращенцами, и, как выяснилось, «ей, по соседской линии, давали соответствующее задание об этих связях»![2200] Но именно супруга Железняка обратилась 18 октября к Комлеву со следующим письмом:

Сегодня мною принято окончательное решение не ехать в Москву. Никогда, до самого последнего времени, у меня не было и в мыслях не вернуться в СССР. Но этот месяц перед нашим отъездом был так «странен», чтобы не сказать больше, что самого непредубежденного человека мог перевернуть. Началось с беготни по всем этажам торгпредства, дабы найти заместителя моему мужу. Какого? Все равно, лишь бы заткнуть дыру и срочно выслать как запятнанного (это за его безупречную работу в течение трех лет в торгпредстве).

Дальше — отношение многих и, в особенности, Бреслава, который в противовес всем правилам не только не пошел нам навстречу, как всем другим сотрудникам, возвращавшимся в Союз, в наших домашних делах, а, наоборот, сделал все, что мог, чтобы нам затруднить сборы. Ни к кому не было такого отношения, ни к кому не применялось такого нарушения всех человеческих правил, как к нам. Это было редкое исключение и ясно, что это не могло не навести меня на мысль, что откомандирование не является нормальным, не могло не вызвать у меня подозрений, что, кроме глупой причины, которую выставляли как повод к нашему отъезду, нам, вероятно, приклеили еще какую-нибудь клевету, которую пошлют, как желтый билет, в Союз.

Не желая рисковать своей судьбой из-за личной ненависти Бреслава, оправдываться в том, что ему заблагорассудится мне еще пришить, имея абсолютно честную совесть, я предпочитаю остаться здесь и очень рада, что мне удалось спасти моего мужа, так как я уверена, что, если он поедет один, без жены и ребенка, он всю жизнь не избавится как от издевательств, так и от кар. Меня ждет завтра голод, нищета, но у меня есть силы и энергия, и я уверена, что прокормлю мужа и ребенка даже тяжелым физическим трудом, так как я работы не боюсь и умею работать. Можете быть уверены, что никаких сенсаций и разоблачений не будет. Может быть, мой поступок заставит вас впредь относиться бережнее и человечнее к людям. Пишу это письмо, чтобы положить конец колебаниям моего мужа. Прошу меня не беспокоить, так как решение мое непоколебимо. В.Железняк.[2201]

Уже 22 октября ячейка исключила Железняка из ВКП(б), посчитав также необходимым «разработать мероприятия по предотвращению подобного рода явлений и очищению аппарата от негодных элементов».[2202] А буквально на следующий день сообщение о невозвращенчестве супругов появилась в эмигрантской прессе[2203], и вслед за этим «Последние новости» опубликовали большую статью осмелевшего бухгалтера, в которой он живо описывал «смердящую» атмосферу парижских советских загранучреждений:

Очередной случай невозвращенчества иногда обсуждается в течение нескольких дней по пять или шесть часов кряду в одном из отведенных для этих целей зале торгпредства. В длинных и горячих прениях непременно выступают несколько человек чрезвычайно умных, обладающих даром ясновидения, которые, оказывается, давно чувствовали, что очередной невозвращенец находился в процессе разложения. Они упрекают партийную и профсоюзную организации, что те вовремя не обратили внимание на их тревожные сигналы.

В прениях указываются и причины разложения: тут и сильно влияющая пресса «матерого контрреволюционера Милюкова»; тут и «манящие огни развратного Парижа, махрового белогвардейского центра»; тут и разные другие разлагающие «факторы»; вскользь упоминается о халатном отношении сыскного «ока» к своим обязанностям, оно, де, не доглядело, и т. д. и т. д.

Прения бывают очень бурными, с участием полпреда, торгпреда и других ответственных работников. Каждое собрание непременно заканчивается единогласным принятием резолюции с соответствующими рецептами. Какие только рецепты не изобретаются! Организация общежития; запрещение чтения эмигрантских газет и журналов, посещения ночных ресторанов, закупок в русских лавках; уменьшение жалования для открытия текущего счета в СССР — одним словом, изобретается все, вплоть до запрещения покупок граммофонных пластинок с песенками Вертинского.

Никто ни разу не хотел признаться, что очередного невозвращенца подготовила и разложила своя же собственная советская среда — смердящая обстановка, полная зависти, ненависти друг к другу, подсиживания, доносов, сыска, шпионажа, влезания в душу, злорадства и угодничества. Сложная система сплетен, провокации — вот, что разлагает душу, вот, что делает человека, даже преданного, невозвращенцем. Только выходя со службы на улицу, чувствуешь на мгновение, что ты свободный человек, и можешь некоторое время называть себя человеком. До одурения душит разлагающая обстановка торгпредства…

После «беседовщины» (это слово является в торгпредстве синонимом предательства) ЦК партии дал директиву посылать за границу в советские аппараты только проверенных людей, наиболее пролетарских — прямо от станка. Был выброшен лозунг: «Лучше проторговать, иметь убытки, чем иметь волну невозвращенчества». И стали посылать людей. За последний год в торгпредство приехало много работников, которые не только не знакомы с коммерцией и не знают французского языка, но порой не знают даже русской грамматики и того товара, с которым им нужно работать. При этом, за редким исключением, настоящих пролетариев среди них нет, а прибывает разношерстная публика, благодаря протекции и связям проскакивающая в заграничный аппарат.

Прибывающие смотрят на себя как на спасителей советской страны, облеченных особым доверием, как на представителей ЦК партии, которые должны разогнать весь оставшийся аппарат, чуждый и разложившийся. И это деление на «мы» — новые, честные — и «вы» — старые, гнилые, предатели — вызывает бесконечную жестокую борьбу в торгпредстве. Два лагеря вечно враждуют и являются основным источником разлагающей обстановки в торгпредстве. <…>

Если партийные склоки еще разбираются в ячейке, то беспартийным деваться некуда. Эпитет «разложившийся», с легкостью пришиваемый каждому, а особенно беспартийному, есть уже повод к увольнению с соответствующей желтой аттестацией. Беспартийные специалисты работают в подлинном терроре, под страхом ежедневного откомандирования. Страх доходит до того, что беспартийные спецы боятся участвовать в переговорах с фирмами. Непременно обвинят во взяточничестве и связи с чуждыми элементами!.. <…>

Гнусная смердящая атмосфера советских учреждений за границей с каждым месяцем усиливается новым сыском и доносительством согласно новым, нагромождающимся друг на друга, «заданиям» по четырем, соперничающим между собой, линиям — ГПУ, партийной ячейки для борьбы с разложением, общей инспекции и самого торгпреда. Что же удивительного, что каждая новая «чистка» приносит новых невозвращенцев? Уже есть немало и еще будет много Вольских, предпочитающих умирать с голода под забором в чужой стране, чем медленно гнить и задыхаться в обстановке, где замучено, убито, уничтожено все человеческое.[2204]

В феврале 1932 г. в «Иллюстрированной России» появилась новая «разоблачительная» статья Железняка о быте «советских чиновников»[2205], и, как докладывал Сталину ответственный секретарь БЗЯ при ЦК ВКП(б) Л.М.Перчик, ряд ответственных коммунистов, в том числе И.Е.Любимов и накануне побывавший в Париже зампредседателя ВСНХ СССР В.И.Межлаук были вынуждены признать, что в откровениях невозвращенца «много правды», и в загранучреждениях имеют место «склоки, подсиживание, подхалимство, мещанство, сплетни и тому подобная болотная атмосфера».[2206] Но еще 23 декабря 1931 г. ЦКК утвердила решение парижской ячейки об исключении Железняка из партии «как предателя рабочего класса»…[2207]

Объясняя в журнале «Борьба», почему откомандирование в СССР «является, действительно, наказанием для наиболее сознательной части пролетариата и трудящейся интеллигенции», Железняк с горечью замечал:

Куда делись лозунги Октября? Где ленинские соратники? Где кипучая партийная активность, где внутрипартийная демократия? Где все, что нас, рядовых партийцев, волновало и звало? Где партийная товарищеская спайка? Все стерто, и остались только бесконечные грозные окрики Сталина, его директивы, его инструкции, его выступления, его замечания и т. д. Пришла пора угодничества, подхалимства, доносительства, подсиживания, карьеризма. Все боятся друг друга. Партийцы скрывают свои мысли. В нашей партийной работе за последнее время здесь, в Париже, мы превратились в голосующих манекенов. Сколько я видел приезжающих товарищей из СССР, которые в интимной обстановке, случайно, признанием от чистого сердца, жаловались на удушающую обстановку. Ведь только недавно при чистках партии проверяли политическую грамотность партийцев по книжкам тов. Ярославского по истории партии. А ныне этот т. Ярославский на коленях кается в своей контрреволюционной ереси[2208]. Раз Сталин заметил ересь, становись без оговорок на колени.

Во время разгрома так называемого «Сырцовского заговора» в Париж приехал из командировки в СССР ответственный работник Полпредства. Он делал доклад на партийной ячейке о преступлениях Сырцова. Докладчик цитировал «контрреволюционную» брошюру Сырцова[2209] со стенограммой его последней речи. Я не видал никогда такой внимательной аудитории. Все жадно вслушивались в цитаты, приводимые докладчиком из стенограммы Сырцова. Аудитория просила прочесть почти всю стенограмму. Это, действительно, были живые волнующие слова. По этим словам давно истосковались души собравшихся партийцев! Сам докладчик невольно увлекся и только после, опамятовавшись, начал добавлять необходимые реплики о предательстве Сырцова. Аудитория была подавлена. Партийцы разошлись молчаливо. Если бы окружение Сталина могло читать мысли партийцев, то сколько бы «контрреволюции» оно обнаружило! Но мы все, как «роботы», немедленно приняли, конечно, единогласную резолюцию с приветствием и подтверждением тех кар, которыми был награжден Сырцов.

Да, мы стали теперь не чем иным, как «роботами». Все инструкции, директивы принимались единогласно. «Социалистическое соревнование», «ударные бригады» — пожалуйста, и мы тут. Даже сотрудники импортных отделов поклялись в честь «социалистического соревнования» быстрее реализовать все лицензии, позабыв о другой директиве, что впредь до отмены французским правительством запретительных мероприятий по советскому экспорту не следует размещать импортных заказов.[2210] Борьба с накладными расходами — пожалуйста, и быстро подсчитали экономию, могущую получиться, если отправлять импортное оборудование без надлежащей упаковки. «Роботы» приспосабливались молча. Боялись говорить и расходились громкими речами лишь тогда, когда добивали лежачего, конечно, ранее уже уничтоженного решениями Центрального Комитета партии. Как быстро подхватывались все лозунги и словечки! Выступи вчера кто-либо со словом «гнилой либерализм», — заклевали бы за левацкий уклон. Ныне новый эпитет пришивается всем неугодным, случайно вслух высказавшим какую-нибудь крамольную мысль.

Ныне спрашивают «невозвращенцев»: «Что же вы молчите? Вы сами же виноваты. Вы сами же были “роботами”, вы сами же сгустили атмосферу участием во всем том, о чем вы сейчас кричите». Но мы отлично знаем участь борьбы одиночек. Да. Мы виновны, но мы ждали, мы верили, что это все преходящее. Мы верили в творческие силы многомиллионных масс трудящихся Союза и мы продолжаем и до сих пор верить в это…[2211]

6. Бонвиван из Наркомвнешторга

В 1931 г. ряды невозвращенцев пополнил еще один человек из ближайшего окружения покойного Л.Б.Красина — бывший руководитель секретариата и управляющий делами Наркомата внешней торговли СССР Александр Иванович Леких (Легких). В автобиографии он сообщал, что родился в 1886 г. в Житомире в бедной еврейской семье мелкого служащего, из-за чего «с двенадцатилетнего возраста принужден был уже искать себе заработок»[2212] и «самому пробивать себе дорогу в жизни, испытывая и нужду и голод»[2213]. Но благодаря знакомству со студентом-эсером Н.И.Блиновым, убитым во время еврейского погрома черносотенцами, и посещению нелегального кружка самообразования, юноша сдал экзамены за шесть классов гимназии экстерном.

В 1903 г. Леких вступил в РСДРП, в которой сразу же примкнул к большевистской фракции, а еще через год, перебравшись в Черниговскую губернию, устроился на Корюковский сахарозавод, где организовал политическую забастовку. Позже Леких работал в железнодорожных депо в Сновске, Конотопе и Нежине, пережил несколько арестов и в 1907 г., скрываясь от полиции, переехал в Вильно, где, наконец, окончил гимназию. Затем он поступил в Варшавский ветеринарный институт, посещая одновременно лекции на медицинском факультете варшавского Александровского университета, но за участие в студенческой демонстрации снова был арестован и, препровожденный в Чернигов, около года провел в тюрьме.

Представ в Конотопе перед специальным присутствием Киевской судебной палаты, Леких был приговорен к 2 годам и 8 месяцам каторги, замененной ему по несовершеннолетию ссылкой на поселение. После недолгого заключения в Александровском централе молодого революционера водворили в Бирюльскую волость Верхоленского уезда Иркутской губернии, откуда уже в 1910 г. он бежал за границу. Несколько месяцев Леких жил в Париже, а затем более полутора лет трудился в Бельгии шахтером. Но за участие в забастовке его выслали во Францию, где, окончив электротехническую школу, он устроился на электростанции в городе Ирсон в департаменте Эна. Затем, снова поселившись в Париже, Леких переквалифицировался в таксисты, а с начала первой мировой войны, «безоговорочно» встав на позицию Ленина, занялся-де интернационалистской пропагандой среди членов синдиката шоферов и электротехников.

Вернувшись в Россию в июне 1917 г., Леких уехал в родной Житомир, где организовывал большевистские ячейки в войсках Юго-Западного фронта, а осенью, перебравшись в Петроград, участвовал в большевистском перевороте. Направленный на работу в продовольственную управу, он служил в 1918 г. заместителем комиссара продовольствия Петрограда К.К.Стри-евского, но, отправленный им в начале 1919 г. «выколачивать хлеб» из крестьян Самарской губернии, был избран членом исполкома местного совдепа и коллегии продкомитета, председателем союза потребительских обществ. Уже, став губернским комиссаром продовольствия, Леких был делегирован на 8-й Всероссийский съезд Советов и, приехав в декабре 1920 г. в Москву, обратился к секретарю ЦК Крестинскому:

Я возбудил в Наркомпроде ходатайство о моем откомандировании в распоряжение Наркоминдела или Наркомвнешторга. Мотивировка следующая: я прожил в Западной Европе эмигрантом более восьми лет и владею иностранными языками, работаю последние три года в экономических организациях. Думаю, что принес бы больше пользы в настоящий момент в Наркомвнешторге или Наркоминделе, чем в Наркомпроде. Кроме вышеуказанных мотивов — крайне тяжело продолжать работу в специфической самарской атмосфере, где все время идет травля ответственных партийных и советских работников. Товарищ Лежава[2214] согласен на мой переход в Наркомвнешторг. Убедительно прошу, многоуважаемый товарищ Крестинский, дать согласие на мой переход.[2215]Хотя 3 марта 1921 г. Оргбюро ЦК отклонило просьбу Леких[2216], уже в мае (возможно, не без помощи В.В.Куйбышева, знавшего его по Самаре) он был переведен в Москву, где в июле занял должность управляющего секретариатом Наркомата внешней торговли. О том, насколько ему доверяли, косвенно свидетельствует отношение от 1 июня 1922 г. за подписью того же Куйбышева: «ЦК РКП предлагает откомандировать на полторы недели в распоряжение Ревтрибунала ст<аршего> секретаря тов. Леких для работы в связи с процессом с<оциалистов>-р<еволюционеров>». В ответ замнаркома И.И.Радченко ссылался на занятость Леких, который не только «исполняет обязанности управляющего секретариатом НКВТ», но «ему же подчинен и секретный отдел; кроме того, он является корреспондентом тов. Красина (ожидающегося на будущей неделе в Москве) и принимает участие в подготовке совещания внешторгов». Но резолюция на письме гласит: «Настоять на откомандировании».[2217]

В 1923 г. Леких был назначен еще и управделами НКВТ СССР, а в ноябре отправлен в Париж, где едва не спутал Чичерину все карты. Во всяком случае, 7 декабря глава НКИД жаловался Сталину, что, хотя для политического зондажа во Францию был командирован сотрудник берлинского полпредства Аренс, на неофициальную встречу с которым, как с личным представителем Чичерина, уже дал согласие премьер-министр Раймон Пуанкаре, «в этот момент, однако, в Париж приехал т. Леких и заявил, что у него есть полномочия для переговоров, причем это попало в прессу». Сбитый с толку Аренс, негодовал Чичерин, «пишет, что его поездка была бы дезавуированием т. Леких и поэтому мы должны настоять на том, чтобы Пуанкаре разговаривал с т. Леких, так как последний имеет инструкции от сов<етского> пра<вительства>, и мы не должны соглашаться с тем, чтобы Пуанкаре подбирал наших представителей»:

Нечего и говорить, что никто из нас никогда никаких политических инструкций т. Леких не давал и что эти выводы т. Аренса основаны на чистейшем недоразумении. Давать такого рода серьезное политическое поручение т. Леких совершенно невозможно. Наоборот, т. Аренс очень тонко разбирается в политических вопросах, и весь зондаж уже был ему поручен по постановлению Политбюро.[2218]

Возвращаясь 21 декабря к данному инциденту в письме, адресованном заведующему отделом дипломатической информации НКИД в Берлине П.Л. Михальскому, нарком повторял, что, несмотря на готовность Пуанкаре встретиться с доверенным лицом Чичерина, то есть Аренсом, «все вдруг опрокинулось вследствие хлестаковщины т. Леких, который, не имея абсолютно никаких политических поручений или инструкций, стал говорить некоторым из зондирующих, что он имеет инструкции и поручения на всё»:

Вообще т. Леких держался, как настоящий Тартарен. Между тем Пуанкаре уже было сообщено о том, что т. Леких имеет полномочия. Пуанкаре сказал: «Я ничего не понимаю, этот господин одному говорит одно, другому — другое, третьему — третье». Положение было, таким образом основательно испорчено.[2219]Хотя московский гость уже примеривался к креслу парижского торгпреда, Политбюро согласилось с требованием Чичерина: «Свести к минимальным размерам аппарат нашего торгпредства во Франции, отозвав т. Леких», — и еще 13 декабря передало его дело «на рассмотрение ЦКК».[2220] Через шесть дней туда же обратился и Специальный отдел ОГПУ, настаивавший на привлечении управляющего делами и секретариатом НКВТ СССР к партийной ответственности «за дачу неправильных сведений по вопросу ведения секретной переписки»[2221]. Но секретариат президиума ЦКК, на заседание которого, 12 февраля 1924 г., явился сам Красин, благодаря, видимо, заступничеству наркома, признал, что «нет оснований обвинять т. Леких в нарушении данных ему директив».[2222]

Правда, на этом неприятности управделами не закончились, и проверочная комиссия, поставив ему «на вид» за «оторванность от партийной жизни», ввиду «сомнительности» его большевистского стажа посчитала Леких состоящим в партии не с 1903 г„а с 1917 г., имея в виду, что он, мол, недостаточно проявил себя накануне и во время мировой войны. Хотя Леких обжаловал решение «проверкома», пояснив, что «большую часть своей эмигрантской жизни работал вне Парижа — в провинции Франции, Бельгии, Италии», в апреле 1924 г. Партколлегия ЦКК постановила: «Считать проверенным. Предложить представить биографию, заверенную двумя активными товарищами. Поставить на вид за его неактивность».[2223]

Все это, впрочем, нисколько не помешало красинскому «Тартарену» возглавить правление акционерного общества «Русавсторг», в должности председателя которого Оргбюро ЦК утвердило его 9 января 1925 г., поручив, однако, «наметить кандидатуру в замену тов. Леких в Наркомвнешторг на пост управделами».[2224] Пока же он продолжал исполнение прежних обязанностей, пользуясь особым доверием наркома[2225], защищавшего Леких от «нападок» своих заместителей — М.И.Фрумкина и М.И.Хлоплянкина, которые, по сведениям ОГПУ, были «недовольны» управделами и «порывались его снять». Благоволение наркома к Леких объяснялось чекистами просто:

Он старался услужить не только тов. Красину, но и его сестре, устроить его племянниц; он делал много услуг жене тов. Красина — тов. Островской[2226] Тамаре Владимировне, которая к нему часто заходила и о которой он сильно заботился в смысле квартиры, поездок, считался с ее рекомендациями. В приятельских отношениях в то время он был с тов. Пятигорским[2227] и секретарем тов. Красина — тов. Гринфельдом. На тов. Леких в то время были нападки, что он широко пользовался протекционизмом, очень авторитетно и по собственному усмотрению принимал в НКВТ сотрудников, причем часто принятые им сотрудники, пробыв недолгое время в подчиненном ему секретариате или административном отделе, направлялись им за границу. Его большая самостоятельность в этом вопросе объяснялась его связью с ГПУ. Тов. Леких привыкли считать ставленником ВЧК, но сам он в этом отношении держится скромно, корректно, не зазнается. У него есть брат, который был с первых лет революции работником МЧК[2228].

Леких, по данным чекистов, по-прежнему грезил должностью парижского торгпреда (или хотя бы заместителя торгпреда), в отношении занятия которой «имел обещание, и в 1924 г. ему было неприятно, что этот вопрос разрешился для него неблагоприятно»: против назначения его во Францию выступали Фрумкин и Хлоплянкин. Более того, обращаясь 25 июня 1925 г. в учраспред ЦК, Фрумкин напоминал, что прошло уже шесть месяцев, как НКВТ поставил вопрос об освобождении Леких (которого пора заменить «новым свежим лицом») от «обязанностей по Управлению делами согласно его просьбе». Но вместо службы за границей, о которой Леких так мечтал, ему предложили работу в российской провинции, и уже на следующий день Оргбюро ЦК постановило: «Отозвать тов. Леких из НКВТ, откомандировав его в распоряжение Уралобкома».[2229]

Закончив через месяц сдачу дел «по Управлению делами, Управлению Секретариатом и “Русавсторгу”», Леких получил шестинедельный отпуск[2230], а 28 сентября прибыл в Свердловск, где, возглавив подотдел торговли и промышленности в местном совнархозе, позже работал заместителем заведующего областным управлением торговли. Но, так как, приезжая в Москву по делам службы, он постоянно говорил о своем желании вернуться в систему внешней торговли, в августе 1927 г. Наркомторг обратился в ЦК с просьбой о передаче Леких в распоряжение ведомства для использования его «на ответственной работе в отделе торгпредств». Уже в октябре Леких занял должность старшего директора в директорате романских стран управления заграничных операций, и на совещании в орграспреде ЦК о нем отзывались вполне одобрительно:

Это бывший управделами НКТорга; вследствие того, что он там долго сидел, на него были большие нарекания, что он — чиновник. Он был снят с этой должности и послан на Урал. Там он являлся заместителем уполномоченного НКТорга, просидел полтора года, и со стороны Урала мы имеем о нем хорошие отзывы как о партийце, что партийную линию свою он выправил. Сейчас его с Урала отозвали. Он работает одним из директоров в директорате и одновременно просится в «Русавсторг»… Дельный парень.[2231]

Иного мнения о Леких придерживались в ОГПУ:

Тов. Леких — очень живой человек, быстро схватывающий всякую сенсацию, сосредотачивающий свое внимание не на планомерной текущей работе, но на выявляющихся интересах данного момента. Он ленив, сам мало работает, ограничивается общим руководством над подчиненными ему сотрудниками, не обладает ни умом, ни теоретической подготовкой, но умеет ладить и очень хитер. У него нет таланта и нет дара слова, он никогда не выступает на заседаниях и собраниях и избегает их.

Отличительная его черта — это хвастовство и ложь, ложь даже в мелочах. Ложь настолько вкоренилась в его натуру, что он неожиданно для себя лжет и попадает в смешное положение. «Лжет, как Леких», — сделалось поговоркой у товарищей, которые его хорошо знают. Например, если происходит розыгрыш лотерей, то он объявляет, что выиграл; если он куда-нибудь был направлен, то он ездил «на автомобиле»; если разрешается его личный вопрос, то он говорит, что «Микоян его пригласил», «Рыков собирается его использовать» и т. п. <…>

Тов. Леких всегда прекрасно одет, он любит пожить. Жизнерадостен, любит выпить. Пришлось его встретить на проводах одного ответственного работника, уезжающего в Париж. Тов. Леких там фокстротил, пел песни на французском языке — новинки Парижа. Это было в первых числах января <1928 г.>, и он рассказал о весело встреченном Новом годе, где был вместе с тов. Шлейфером[2232]. Вообще в настоящее время в своем положении, своем продвижении он ориентируется на тов. Шлейфера и имеет его поддержку.[2233]

Несмотря на столь неблагоприятный отзыв, а ОГПУ уверяло, будто Леких — «большой бабник, с женой развелся» и устраивает в своей квартире «пирушки», Микоян выдвинул его на должность «заведующего Испанским отделением» торгпредства СССР во Франции. Поскольку предложенную кандидатуру поддержал и Москвин, указавший, что Леких знает испанский язык и «имеет 6-летний опыт внешторговской работы»[2234], 20 апреля 1928 г. его назначение было проведено через Секретариат ЦК.[2235] Но установление дипломатических отношений с Испанией не состоялось, и Леких стал уполномоченным Наркомторга СССР, то есть фактически торгпредом, в Бельгии. А в 1931 г., если верить эмигрантской прессе, чекисты получили информацию, будто Леких «разлагается»:

Сведения были настолько серьезны, что ГПУ не решилось прямо отозвать его в Москву, опасаясь отказа. Леких перевели из Бельгии на должность заведующего хлебоэкспортом в Гамбург, куда приходят советские пароходы и откуда его можно было бы легче увезти в Россию. Но Леких, заподозрив неладное, на пароходы не ходил и никак не хотел оторваться от германской территории. Тем временем ГПУ получило новые тревожные сведения: оно узнало, что Леких тайно хлопочет о визе в Бельгию, где у него осталась сожительница. Полетел приказ привезти Леких во что бы то ни стало в Москву. Гамбургские чекисты подготовили операцию, назначили для ее выполнения день, но оказалось, что Леких куда-то пропал…[2236]

Вчерашний торгпред вернулся, наконец, в столь любезный его сердцу Париж, но уже 28 июня 1932 г. был исключен ЦКК из партии «как предатель, отказавшийся вернуться в СССР».[2237]

7. Фрахтовщик Косов и другие партийцы

В ноябре 1931 г. невозвращенцем стал еще один коммунист, в прошлом — активный участник гражданской войны, ответственный партийный и советский работник. Семен Львович Косов родился в 1898 г. в селе Груды Ново-Волынского уезда Волынской губернии в семье рабочего сахарозавода, но, лишившись отца в возрасте пяти лет, с 1908 г. воспитывался старшим братом — большевиком, вскоре, правда, арестованным. После этого сирота жил у приютивших его дальних родственников в Гайсине Подольской губернии, но через год сбежал. Вынужденный зарабатывать на жизнь, он трудился носильщиком и грузчиком угля, а его попытка устроиться на завод не удавалась из-за отсутствия документов. Позже Косов вспоминал:

Очевидно, любовь к чтению и занятиям, одиночество, полное отсутствие детской жизни заставили меня взяться за книги. Обладая крепким сложением и здоровым организмом, я переносил голод и лишения в буквальном смысле этого слова, но продолжал упорно заниматься. В провинциальных городах, а я жил в г. Остроге Волынской губернии от 12 до 16 лет, был большой наплыв так называемых экстернов, занимавшихся уроками или физическим трудом. Я примкнул к этой корпорации, добывал себе средства к существованию рубкой дров, к которой и сейчас испытываю большую слабость. Выдержал экзамен за шесть классов гимназии и переехал в Одессу, чтобы пробиваться дальше материально и продолжать учение. Еще будучи в г. Остроге, я знакомился с нелегальной литературой, но отсутствие объекта революционной жизни, мещанство, провинциализм — все это было очень далеко от революционной активности.

В Одессе я пробыл до 1916 г. — окончания средне-учебного заведения, после чего подал <документы> в Петроградский Политехникум, но не успел туда выехать, так как материальные условия были чрезвычайно тяжелые. В апреле 1917 г. я связался с большевистской группой в Одессе и основал в г. Тирасполе Одесской губернии организацию исключительно из рабочих в составе 14 человек… Связался с 6-м Заамурским полком и броневыми частями; с этого дня закрутился в вихре революции, не отставая от ее движения. Этапы борьбы с румынами, шовинистами, баррикады, борьба за сохранение Бессарабии, отступление 1918 г., тюрьма в Очакове, бегство из тюрьмы, участие в партизанских отрядах, организация этих отрядов. В 1919 г. занимал должности пред<седателя> профсовета, зав<едующего> у<ездным> о<тделом> н<ародного> о<бразования>, завагитпропом, секретаря парт<ийного> комитета и др. Отступил в Россию с 45-й дивизией, был ранен под Житомиром, эвакуирован в Москву. Реввоенсоветом командирован в 14-ю армию…[2238]

В 1920 г. Косов служил начальником политотдела дивизии, был ранен и, демобилизованный из армии, заведовал организационно-инструкторским отделом Тираспольского и, с 1922 г., агитпропом Вознесенского уездных комитетов КП(б)У. Затем Косов занял пост секретаря Первомайского окружкома, но, если верить его характеристике от 21 ноября 1923 г., проявил себя «поверхностным, без пропитанности пролетарским и партийным чутьем, товарищем, совершенно негодным для использования на партработе».[2239] В дальнейшем он занимал должности управляющего Промышленным техникумом и ректора Института народного хозяйства в Одессе, с сентября 1924 г. заведовал секретариатом «Роскомбанка», а затем состоял уполномоченным и, с 1926 г., начальником экономического управления Наркомторга УССР.

Но, поскольку Косов поддерживал левую оппозицию, в июне 1927 г. его «сослали» в Нью-Йорк, назначив заведующим транспортным управлением «Амторга», а позже ввели в правление общества «Амдерутра», в котором он служил заместителем управляющего, являясь также представителем «Интуриста» и уполномоченным «Доброфлота» в США. Хотя весной 1928 г. Косову грозила отправка в СССР, он выразил солидарность с резолюциями партийного съезда, признал свои оппозиционные выступления ошибочными и осудил троцкистские «директивы», вследствие чего в июне общее собрание землячества признало его заявление «удовлетворительным».[2240] Комиссия ЦКК, чистившая «Амторг» в марте 1930 г., также не предъявила Косову никаких серьезных претензий и посчитала его «проверенным», указав лишь на «необходимость более внимательного отношения к обязанностям члена профсоюза» и предложив бюро ячейки «ставить периодически доклады т. Косова по экономическим вопросам».[2241]

Но уже весной 1931 г. «засидевшегося» в США партийца откомандировали в СССР, хотя управляющий «Амдерутрой» С.Е.Сакс жаловался главе объединения «Совфрахттранспорт» Д. С.Бейке, что Косова будет нелегко заменить, ибо он «ведет всю фрахтовую работу и связь с пароходными фирмами как по заключению и пересмотру договоров, так и по выполнению их»:

Тов. Косов находится здесь на работе уже в течение трех с половиной лет и, постигши в достаточной степени существо и особенности фрахтовой работы, а также и английский язык, выполнял свою работу в достаточной степени хорошо. Те затруднения, какие мы систематически встречаем и, очевидно, еще в течение некоторого периода будем встречать в деле с фирмами по части фрахтовок, изменений условий в процессе выполнения договоров и чартеров, он умело сглаживал, предусматривая в достаточной степени и своевременно все возможные противоречия и безграничные требования жаждущих наживы. С точки зрения возможных, а иногда и наблюдающихся за ним, отклонений от основной линии в проведении возлагаемых на него задач следовало бы считать необходимым дать ему возможность вновь окунуться в чисто советскую среду и работу… Однако с точки зрения сохранения наших позиций и нашего влияния здесь, нашей связи с иностранными транспортными организациями Косов являлся ценным работником…[2242]

Сакс просил Бейку, чтобы телеграмма об отозвании Косова на родину была дана непосредственно на его имя, и 14 мая таковую отправили в Нью-Йорк:

Уважаемый тов. Косов,

В связи с переходом к «Совфрахттранспорту» целого ряда новых функций как в области транспортно-экспедиторской работы, так и чисто морской (установление новых регулярных линий и наблюдение за работой этих линий), мы столкнулись с полным отсутствием знающих это дело и имеющих заграничный опыт людей. Для укрепления центрального аппарата мы решили перебросить несколько сильных работников из заграницы, в том числе Вас, Амброжиса[2243]и несколько человек-оперативников. Без этого я полагаю, что мы не сумеем поставить морскую заграничную работу так, как этого требует настоящий момент. В связи с этим я прошу Вас сдать дела Саксу и выехать в Москву. Сакс поставлен об этом в известность. Бейка.[2244]

В конце июля Косов с семьей, прихватив купленный им в Нью-Йорке автомобиль, отбыл на пароходе в Гамбург, куда его вызвали для участия во фрахтовом совещании. Но, так как оно не состоялось, Косов уехал в Берлин, где до 17 сентября работал в комиссии по делу «Доброфлота», председатель правления которого, Т.С.Хозяинов, впоследствии показывал:

По окончании работы в комиссии я сообщил Косову, что он может ехать в Москву согласно предложению «Совфрахттранспорта», и, так как он сообщил мне, что у него есть телеграмма, коей ему предлагается обеспечить обратную визу в Берлин, я ему посоветовал обязательно это сделать, высказав предположение об использовании его в Гамбурге вследствие слабости аппарата там. Однако по возвращении из Парижа я опять застал его в Берлине. Оказывается, у него получилось осложнение с паспортом, и полиция Берлина угрожала ему штрафом в 500 долларов. Я ему посоветовал обратиться немедленно в посольство за помощью, что он и сделал. Все время он делал вид, что старается закончить свои дела и уедет не позже меня из Берлина. Это препятствие при содействии посольства к 8 или 9 октября было устранено, но у него в это время возникло новое «несчастье». Заболела жена, которую надо было положить в больницу, а для детей найти на это время няню.[2245]

Косов все оттягивал отъезд в СССР, в торгпредстве уже не появлялся, трижды менял квартиру, а к телефону вообще не подходил, ссылаясь на болезнь, хотя его видели гуляющим по Берлину. Но 16 ноября завкадрами торгпредства В.С.Машкевич все-таки дозвонился до Косова и из разговора с ним стало «совершенно очевидным, что в Союз он не поедет». На сделанное ему предложение «в трехдневный срок сообщить письменно, по какой причине он не выехал в Москву», ответа не последовало.[2246]

Позже выяснилось, что Косов действительно болел (камни в желчном пузыре) и перенес хирургическую операцию, но, выписавшись из клиники 3 апреля 1932 г., на родину так и не уехал. Впрочем, еще 7 февраля тройка ЦКК в составе И.И.Короткова, П.Ф.Сахаровой и К.Я.Дирика исключила Косова из ВКП(б) «как предателя рабочего класса», передав его дело на рассмотрение Верховного суда СССР и выступив с инициативой…«выселить из домов НКВТ родственников невозвращенцев» или, по крайней мере, «поставить этот вопрос перед правительством»[2247].

В 1931 г. отказались от возвращения в СССР еще несколько партийцев, в числе которых был статистик рижского представительства объединения «Совторгфлот», член ВКП(б) с июля 1921 г., Александр Кириллович Астапов. Родившийся в 1895 г., он происходил из крестьян, в 1915–1917 гг. служил в царской армии, в 1919–1920 гг. — писарем в красноармейских частях. После демобилизации Астапов трудился счетоводом и народным учителем, в 1922–1923 гг. — следователем, в 1924–1925 гг. — народным судьей, но затем оказался на «канцелярской работе» в обществе «Совторгфлот», направившем его в ноябре 1928 г. в Ригу. Хотя в августе 1931 г. Астапова откомандировали в СССР, он не уехал, сославшись на отсутствие визы. После того, как в дело вмешался сам председатель правления «Совторгфлота», Астапов пообещал, что зайдет в консульство для продления своего паспорта и решения вопроса о возвращении в Москву вместе с женой — подданной Латвии, но слова не сдержал. Постановлением комиссии ЦКК (И.И.Коротков, С.И.Назаров, П.Ф.Сахарова), от 20 февраля 1932 г., Астапов был исключен из партии «как предатель», а дело его передано в Верховный суд СССР.[2248]

Другой невозвращенец, Павел Иванович Елисеев, родился в 1898 г. и, имея «низшее» образование, с декабря 1918 г. служил рядовым в Красной Армии. Вступив в партию в марте 1925 г. и демобилизовавшись в ноябре из РККА, он работал швейцаром в 5-м Доме Советов в Москве, а с августа 1926 г. служил курьером охраны при советском полпредстве в Вене. Но, учитывая, что Елисеев женился на «австрийке — крестьянке-домработнице», «партийной закалки не имеет», «политически малограмотен и пассивен», проверочная комиссия ЦКК постановила в марте 1930 г. об откомандировании его в СССР в течение трех месяцев, поставив «на вид» ему «недостаточную выдержанность» и «слабую активность как члена ВКП(б)».[2249] Всячески оттягивая свой отъезд, Елисеев, в конце концов, отказался от возвращения в СССР, и постановлением комиссии ЦКК (И.И.Коротков, П.Ф.Сахарова, САМессинг), от 2 марта 1931 г., был также исключен из ВКП(б) «как предатель рабочего класса».[2250]

Еще один партийный отступник — представитель объединения «Даль-уголь» в Китае, бывший рабочий-слесарь, Василий Васильевич Пученко — родился в 1893 г. и тоже получил «низшее» образование. Став большевиком еще в марте 1917 г., Пученко занимал ответственные партийные должности, в том числе секретаря Проскуровского и заведующего организационным отделом Запорожского окружкомов КП(б)У, инструктора Астраханского губкома и заведующего организационным отделом Хабаровского обкома ВКП(б), хотя в октябре 1928 г. Дальневосточная контрольная комиссия объявила ему выговор «за некоммунистическое поведение при разрешении склоки, которая способствовала подрыву авторитета парторганизации».[2251] А в марте 1930 г. Пученко направили в Китай, где он не сработался с уполномоченным Наркомторга СССР в Маньчжурии И.Я.Разумовским, обвинявшим его в «разложении». Хотя партбюро расценивало это как обычную склоку, на общем собрании ячейки Разумовский заявил, что Пученко — «потенциальный невозвращенец», вследствие чего было признано целесообразным откомандировать его в Москву.[2252] Но тот не подчинился и уехал в Шанхай, за что 26 апреля 1931 г. комиссия ЦКК (П.Ф.Сахарова, З.М.Беленький, С.А.Мессинг) исключила Пученко из ВКП(б) «как предателя дела рабочего класса».[2253]

8. Шурин Сталина и невозвращенец Райк

В конце 1931 г. отказался от возвращения в Москву старший инженер берлинского торгпредства Ефим Львович Райк — ближайший соратник и сослуживец П.С.Аллилуева, родного брата жены самого «вождя». Не дожидаясь партийных санкций, шурин Сталина немедленно возбудил ходатайство о своем откомандировании в Москву и, оправдываясь перед ЦК за утрату «здорового чутья, без которого не смог отличить предателя от друга», подробно описал всю историю своих взаимоотношений с Райком:

Около двух лет назад в отдел черных металлов техноимпорта берл<инского> торгпредства на замену инж<енеру> Кнышинскому, оказавшемуся невозвращенцем, был командирован из Москвы инж<енер> Райк (земляк с апреля 1917 г.), работавший в «Металлоимпорте» также по группе черных металлов и связанный, таким образом, в своей оперативно-коммерческой деятельности с соответствующими филиалами европейских торгпредств. Последнее обстоятельство с деловой точки зрения было весьма ценно, ибо получалась преемственность и знание предстоящей работы.

Специфические особенности номенклатуры металлов и сложность предварительной оперативно-коммерческой проработки объектов для их реализации предъявляли к оперативному инженеру весьма солидные требования в отношении знания своего дела. И надо сказать, что Райк, будучи от рождения способным человеком, весьма скоро освоился со своими обязанностями. Необходимо отметить, что отъезду Райка из Москвы предшествовала происходившая в Союзе парт<ийная> проверка, которая, видимо, прошла для него благополучно, поскольку соответствующие органы беспрепятственно пропустили его на работу за границу.

Здесь, за рубежом, наряду с весьма напряженной оперативной работой у себя в отделе, Райк одновременно проявлял весьма активную деятельность в наших земляческих и профсоюзных организациях, будучи всегда в передовых шеренгах землячества. Все это, вместе взятое, производило приятное впечатление и невольно располагало к нему. Я лично был связан с ним не только чисто служебными делами, но мы довольно часто бывали друг у друга в доме и вообще поддерживали самые дружественные отношения.

Надо отметить, что личная жизнь его и семьи (жена и дочь пяти лет) выглядела более чем скромно, и никаких излишеств у них я не замечал. Более того, поскольку жена не работала, а слабая здоровьем дочь постоянно лечилась (что требовало средств), чувствовалось, что люди с трудом сводят концы с концами. Стесненный материально, Райк лишь перед отъездом в Париж смог справить себе костюм и пальто, донашивая до этого свою одежду, приобретенную еще в Персии[2254]. Обычно за несколько дней до жалования Райк искал деньги у товарищей взаймы. Наряду с этим был воздержан в вине, не играл в азартные игры и, надо прямо сказать, был более чем скромным парнем. Любил распространяться на политические темы, о высоких материях и вообще поддерживать серьезные разговоры.

Сообщаю все эти подробности для того, чтобы подчеркнуть, насколько трудно бывает распознать действительную физиономию человека и сколь осторожным надлежит быть каждому из нас здесь.

В январе текущего года Райк с семьей ездил в отпуск в Москву, где у него братья и сестры, а у нее — мать, отец и сестры. После его возвращения из отпуска, кажется, в начале марта, из Москвы последовало телеграфное требование откомандировать Райка обратно в Союз. Поскольку мне предстояло через несколько дней самому быть в Москве, по согласованию с Охлопковым и Битке-ром, было решено Райка до моего возвращения из Москвы не трогать, а мне на месте выяснить, что за причины заставили соответствующие органы требовать его удаления. Надо оговориться, что мне было известно о том, что Райка хорошо знает тов. Озерский[2255], с которым он работал совместно много лет подряд.

Тов. Озерский, удивленный требованием отзыва Райка из-за границы, рассказал мне, насколько это сейчас мне припоминается, примерно следующее. Знает он Райка еще до революции. Райк — из бедняцкой еврейской семьи и до революции работал скорняком. Так что своим социальным прошлым — вполне наш человек. В октябрьском перевороте в Гомеле совместно с т. Озерским принимал самое активное участие, впоследствии был секретарем Гомельской парторганизации, а затем — председателем губпродкома. Короче говоря, годы гражданской войны проработал на наиболее ответственных и опасных партийных и советских постах. Впоследствии ушел учиться в Москву во ВТУЗ, где одновременно был секретарем ячейки.

Впоследствии, в течение, кажется, 6 лет, работал сначала вместе с т. Озерским, когда тот был председателем Всесоюзного металлического синдиката, на роли заведующего Украинской конторой ВМС. По инициативе т. Озерского, кажется, в 1928 г., Райк был командирован на внешнеторговую работу в Персию, где и пробыл год. Вернувшись, затем в Москву, работал в «Металлоим-порте», заведуя там группой черных металлов. Таким образом характеристика т. Озерского о Райке оказалась самой положительной, и мы с ним совместно недоумевали над причинами его отзыва.

Порешили, что, выяснив в соответствующем органе все обстоятельства дела, мы определим наше дальнейшее отношение к данному вопросу. В инстанции мне было заявлено, что по Германии за Райком ничего компрометирующего нет и речь идет о его прошлых поступках в Союзе, которые сами по себе ничего не представляют. Но, поскольку в настоящее время все заграничные работники сугубо проверяются в связи с полосой невозвращенства и предательства, инстанция, осторожности ради, решила снять и Райка. Я, в свою очередь, рассказал все, что знал о Райке по Берлину и изложил слышанное мной от т. Озерского. Созвонившись с т. Озерским, товарищ из инстанции согласился, что, поскольку о прошлом и настоящем Райка имеются столь положительные отзывы, не подводить его под категорию подлежащих снятию из заграницы.

Таким образом, вопрос о Райке был ликвидирован накануне предстоящих операций по реализации заказов по 300-миллионному кредиту в Германии, когда предвиделась особо напряженная работа и по нашему отделу. Признаться откровенно, я вздохнул с большим облегчением, ибо отсутствие Райка в такое горячее время поставило бы отдел в исключительно тяжелое, если не сказать безвыходное, положение.

В августе месяце текущего года, по требованию т. Озерского и т. Межлаука, бывших в это время во Франции, я поехал в Париж, где предвиделись операции по черным металлам. Вскоре, однако, мое присутствие потребовалось в Берлине, куда меня срочно требовал т. Любимов. Поскольку в Париже не было (нет и сейчас! примерно такая же картина и в Лондоне…) ни одного сотрудника, знакомого с этим вопросом, мы с т. Озерским решили вызвать срочно из Берлина Райка, который, кстати, знал немного и французский язык. Дождавшись Райка и передав ему дела, я вернулся в Берлин, куда через некоторое время из Москвы последовало вторичное распоряжение об откомандировании Райка в Союз.

Мне было известно, что товарищ из инстанции, с которым вопрос о Райке был в свое время урегулирован, больше не работает в Москве, и я предположил, что в данном случае новое лицо из инстанции, не зная всех предшествовавших обстоятельств по делу Райка, повторяет старое дело сызнова. Все эти соображения я протелеграфировал в Москву и т. Озерскому в Париж. Затем, от имени т. Любимова, составил письмо к тов. Розенгольцу, в котором последнего просил лично выяснить все обстоятельства дела о Райке и решить оконча-

тельно вопрос на месте… Никаких возражений из Москвы не последовало, и я решил, что мои предположения относительно случайного дублирования этого вопроса оправдались.

В середине сентября Райк вернулся из Парижа в Берлин и неоднократно просил меня разрешить ему отпуск, ссылаясь на усталость и желание повидаться со своими в Союзе. 30 сентября сего года я уехал в Москву, условившись с Райком, что в случае затишья в нашей работе, последнее должно было определиться в Москве, дам ему телеграмму относительно разрешения на отпуск. В Москве подтвердилось затишье в работе, и я, дабы разъяснить <это> своему заместителю в Берлине т. Рабинкову, обрисовал ему шифровкой обстановку затишья и в этой связи рекомендовал предоставить Райку отпуск, что и было сделано.

Родные Райка в Москве, к которым он просил меня зайти, также весьма настойчиво просили о предоставлении ему отпуска. Уезжая из Москвы в отпуск на Кавказ, я уведомил родственников Райка о том, что ему разрешен отпуск и что он, вероятно, вскоре сам будет в Москве. Вернувшись обратно из отпуска в Москву и будучи уверенным, что Райк уже давно здесь, я, желая выяснить от него берлинские новости, протелеграфировал старикам. Мне сообщили, что Райк до сих пор не приехал и что на три письма к нему в Берлин они не имеют ответа. Они очень беспокоятся, так как боятся, что с внучкой что-то случилось, вследствие чего из Берлина, не желая их тревожить, не отвечают. Посоветовав им не нервничать, я рекомендовал послать в Берлин телеграмму.

Тем временем от Рабинкова из Берлина в «Цветметимпорт» поступило сообщение, что Райк давно получил отпуск и уехал в Союз. С этого момента стали вкрадываться всякого рода сомнения. Дело в том, что Райк и его жена, обеспокоенные здоровьем девочки, обычная температура которой колебалась между 37 и 38 градусами, неоднократно, по совету врачей, задавались целью устроить ее для поправления здоровья в Италию или Швейцарию. Как-то Райк интересовался вопросом принципиальной возможности поездки в отпуск не в Союз, а, ради дочери, на юг Европы. Помнится, что я рекомендовал ему обратиться за разъяснением в бюро, которое только и могло это санкционировать.

Вот это обстоятельство и навело меня на мысль, что он, быть может, испросив разрешение бюро, уехал не в Союз, а на юг Европы. В разговоре с т. Жуковским[2256] и т. Озерским, который к этому времени подъехал из Лондона, я, не скрывая уже своих опасений, одновременно высказывался и об изложенной возможности его отпуска в Европе. Из последующего телефонного разговора с его родичами выяснилось, что на посланную ими телеграмму последовало сообщение о выбытии адресата неизвестно куда, а на вторую, адресованную в торгпредство, вообще ответа не последовало.

В 20-х числах ноября сего года я был вызван в ЦК ВКП(б) к т. Шварцу[2257]; там же оказался и т. Озерский. Выяснилось, что из отдела кадров берлинского торгпредства было получено сообщение о том, что есть основания полагать Райка невозвращенцем. Мы с т. Озерским информировали т. Шварца обо всем, что мы знали по существу данного вопроса.

3 декабря сего года от Райка поступило официальное сообщение, напечатанное на машинке, в котором он заявляет, что несправедливое отношение «Цветметимпорта» к ценным работникам и впредь будет толкать их на путь невозвращенства. В заключение, в самом низу, далеко под текстом, так, чтобы можно было ту приписку срезать (понимает, что подобный реверанс в мою сторону — плохая награда), добавляет от руки, что меня к категории «несправедливых» он не относит.

Таким образом Райк, с дооктябрьским партстажем, в конце концов оказался ловким прохвостом, для которого личное благополучие превыше всего. Черт с ним, с коммунизмом, со страной Советов и даже…к чертовой бабушке стариков и всю родню. Думается, что последнее больше всего вносило смятение, ибо у людей с мещанской душонкой особо крепки родственные узы. Допустить, что Райк остался здесь по каким-то «принципиальным» соображениям, не обеспечив себя материальной базой, значило бы расписаться в своей окончательной несостоятельности. Вопрос лишь сколько и с каких пор?

Теперь коротенько о выводах. Отнюдь не желая заниматься самобичеванием и относя описанный случай к неизбежным, пока что, издержкам революции, я, тем не менее, вынужден отстаивать следующее: Райка очень хорошо знали по Союзу т. Озерский и другие земляки, которые имели все основания характеризовать его с лучшей стороны. Другое дело — я, который знал Райка лишь по загранице, работая с ним, правда, бок о бок и наблюдая его во всех проявлениях нашей жизни здесь, за границей. Несомненно, Райк разложился не вчера, — предполагаю, что после возвращения в Союз из отпуска. Стало быть, примерно с полгода до своего невозвращенства.

Следовательно Аллилуев, сидя за границей и оторванный от советской действительности, утратил, сам того не замечая, здоровое чутье, без которого не смог отличить предателя от друга. А поскольку это бесспорный вывод, надо Аллилуеву предоставить срочную возможность на работе, в здоровой советской обстановке, восстановить утраченное чувство. Не надо, разумеется, рассматривать это как репрессивную меру, которая может кого-то и как-то несправедливо обидеть. Естественно, что коммунист не станет рассматривать возвращение в социалистический дом или поездку на фронт как наказание.

Как в медицине, так и в данном случае совершенно необходима обычная профилактика. Поэтому я со всей настойчивостью и категоричностью прошу в кратчайший срок и не позже конца этого месяца откомандировать меня обратно в Союз. Последнее тем более возможно, что т. Рабинков, присланный взамен меня, давно освоился с работой и вполне справится со своими обязанностями. Необходимо понять, что сознание утраченного чутья — плохой спутник для коммунистической работы за границей.[2258]

Впрочем, дружба с «предателем» не особенно сказалась на советской карьере Аллилуева: впоследствии в звании дивизионного инженера он служил заместителем начальника Автобронетанкового управления РККА и, избежав репрессий, скоропостижно скончался (а, по одной из версий, был отравлен!) 2 ноября 1938 г.

Но, так как Аллилуев не совсем точно излагает биографию Райка, стоит уточнить, что он родился в 1894 г. и, действительно, в течение шести лет, с 1908 г., трудился скорняком на частных предприятиях Могилевской губернии. В 1915–1916 гг. Райк служил в армии и, записавшись в большевики в 1917 г. (партстаж ему определили, правда, не с апреля, а с декабря), был избран в исполком совдепа города Копысь той же Могилевской губернии. В 1918 г. Райк состоял уездным комиссаром продовольствия, затем — членом губернского исполкома и его продовольственной коллегии, а в 1919–1920 гг. — секретарем Реввоенсовета Гомельского укрепрайона и даже, одно время, был ответственным секретарем Гомельского губкома РКП(б).

Окончив в 1924 г. Московское высшее техническое училище, инженер советской выучки работал практикантом на заводе «Динамо», с 1925 г. — заместителем завотделом металлов в Уральском горно-металлургическом тресте («Уралмете»), затем, в 1926–1927 гг., управлял его Киевской и Харьковской конторами и Украинской конторой Всесоюзного металлургического синдиката. С 1928 г. Райк служил в торгпредстве СССР в Персии, а по возвращении в Москву и до отъезда в декабре 1929 г. в Берлин являлся директором гвоздильного сектора Всесоюзного металлургического синдиката и заведующим группой черных металлов общества «Металлоимпорт». О дальнейшем известно из записки Аллилуева.

Получив отпуск и пообещав, что уедет в Москву 20 октября, Райк остался в Германии, а в бюро ячейки поступили анонимные доносы, изобличавшие его во «взяточничестве». Лишь ознакомившись 1 декабря с письмом Райка, объявлявшего о своем отказе вернуться в СССР, Аллилуев посчитал необходимым сообщить об этом «правлению берлинского общества взаимопомощи», которое инкриминировало ему «двойственную политику в отношении невозвращенца». А 7 февраля 1932 г. тройка ЦКК в составе И.И.Короткова, П.Ф.Сахаровой и К.Я.Дирика постановила:

Исключить Райка Е.Л. из партии как предателя рабочего класса. Дело передать в Верхсуд СССР.

Особо: Запросить объяснения у т. Озерского по данному делу. Считать необходимым посылку директивного письма (от ЦКК, совместно с БЗЯ) всем землячествам в связи с невозвращенцами — о необходимости усиления бдительности. Составление письма поручить тт. Перчику, Беленькому, Сахаровой.[2259]Небезынтересно, что тогда же в Берлине распространился слух, будто Райк… «расстрелян в Москве» и «погиб совершенно без вины, пав жертвой гнусного спекулянтства», что произвело, мол, в торгпредстве «самое удручающее впечатление». Ведь «покойный», замечала эмигрантская газета, «при всей заносчивости своего характера и при всем желании разыгрывать коммуниста, для чего и пытался вести дружбу с начальством в лице небезызвестного тов. Аллилуева, шурина самого Сталина, был все же хорошим товарищем».[2260]

9. Конец «Борьбы» и невозвращенцы 1932 г.

В записке, адресованной Сталину, Кагановичу и Постышеву, ответственный секретарь БЗЯ Перчик удрученно докладывал:

За последние недели мы имеем тяжелые случаи невозвращенчества коммунистов: Леких — с подпольным стажем, уполномоченный Наркомвнешторга по Бельгии; Райк — старший инженер Цветметимпорта, б. рабочий, инженер советской выучки, член партии с 1917 г.; Железняк — коммунист с 1918 г„директор финансового управления в Париже; Косов — экономист, с женой-коммунисткой, окончил два факультета уже при советской власти; Астапов — член партии с 1925 г… Новое и угрожающее в невозвращенчестве последних месяцев — это то, что очень высок процент партийцев, и особенно то, что эти партийцы с немалым партийным стажем.[2261]Впрочем, несмотря на все старания Беседовского объединить «политических» невозвращенцев, организованная им группа «Борьба» расползалась, что называется, по швам. Еще осенью 1930 г. Беседовский сетовал, что изгнанный из СССР бывший «вождь мирового пролетариата» Троцкий, оставшись в одиночестве, «пускает теперь все чары своих талантов, чтобы переманить в свои ряды нескольких невозвращенцев», и ему даже удалось «присоединить» некоторых из них — «наиболее неустойчивых, выдвинувших истасканный лозунг Учредительного Собрания».[2262]

А уже в февральской, за 1931 г., сдвоенной тетради журнала «Борьба» (№ 13–14) его редакция доводила до всеобщего сведения, что из одноименной группы выбыли: 24 января — Е.В.Думбадзе, 27 января — Н.П.Крюков-Ангарский и С.М.Рафальский («Рафаил»), 3 февраля — А.В.Осокин. «Чуть ли не ежедневно, — отмечал «Руль», — из объединенной группы выбывают лица, игравшие в ней видную роль».[2263] И, как бы в подтверждение этой констатации, в мартовской и тоже сдвоенной тетради «Борьбы» (№ 15–16) появилось сообщение о выходе из группы К.А.Сосенко.

Объясняя свое решение о разрыве с Беседовским, секретарь исполнительного бюро «Борьбы» Крюков-Ангарский и член редколлегии журнала Ра-фальский обратились 28 января с открытым письмом в редакцию «Последних новостей»:

Мы вошли в группу «Борьба», так как считаем правильной декларированную этой организацией идею свержения коммунистической диктатуры и построения будущей демократической государственности на основе признания положительных результатов русской революции в ее целом. В процессе нашей работы в группе мы убедились, что:

1) Официально объявленная программа не принимается всерьез организаторами группы и служит тактическим прикрытием настоящей, весьма путаной и нами до конца не выясненной, программы.

2) Под видом «революционного активизма» проводится полная беспринципность в выборе тактических средств. Фактически это привело к установлению контакта с идеологически враждебными друг с другом политическими организациями и деятелями и к попыткам возобновить нецелесообразные и давно уже осужденные способы свержения коммунистической диктатуры.

3) Группа не является политической организацией в общепринятом смысле. Бесконтрольное руководство всеми делами группы принадлежит ее организаторам, а роль исполнительного бюро сводится к выслушиванию информации по второстепенным вопросам.

4) Все попытки оздоровить жизнь организации были и будут обречены на неудачу, так как созданный организаторами группы с июля 1930 г. руководящий центр свою власть передать бюро не намерен.

Поэтому, оставаясь непримиримыми противниками коммунистической диктатуры и разделяя в основном опубликованную в журнале «Борьба» политическую платформу, мы отказываемся нести ответственность за результаты не вполне нам известной деятельности фактических руководителей группы «Борьба» и выходим из ее состава.[2264]

Кстати, буквально накануне появления данного письма, свидетельствовавшего, по меньшей мере, о явном неблагополучии внутри группы Беседовского, в январском номере его журнала появилась заметка некоего Горева, цель которой состояла, возможно, в попытке исправить негативное впечатление от начавшегося развала «Борьбы». Ссылаясь на «абсолютно верный источник», автор утверждал, будто в Москве готовится очередной судебный фарс — процесс над «третьей эмиграцией», который также фабрикуется по всем правилам «кинопроизводства», то есть со «страшными» обвинениями и «искренними» раскаяниями, и за будущими подсудимыми которого идет, мол, уже самая ожесточенная охота, причем, уверял Горев:

Один из таких граждан, некто О-в[2265], невозвращенец с 1927 г., не являющийся членом группы «Борьба» и не состоящий с нами ни в каком политическом контакте, счел, однако, своим политическим долгом подать в группу «Борьба» крайне интересное письменное заявление. В этом заявлении он подробно рассказывает, как какие-то подозрительные субъекты встретили его в столовой на рю Глясиер и уговорили зайти в советское генеральное консульство, которое должно было в свое время передать ему 500 франков, якобы полученных от его жены из России. В консульстве О-ву была устроена парадная встреча. Помимо вице-консула Сперанского и генерального консула Кузьмина при этой встрече присутствовал советник посольства Ильин-Женевский.

Собравшееся начальство обратилось к О-ву с увещеванием, уговаривая его возвратиться назад в Советский Союз. Ему заранее обещались не только полная амнистия, но даже обратный прием в партию и получение высокой должности. Но… при одном условии. О-ву было заявлено, что он должен согласиться выступить обвиняемым на процессе «третьей эмиграции», разоблачить

последнюю в целом, а особенно «группу Беседовского», как агентов буржуазии, шпионов разных разведок, авантюристов и пр. На доводы О-ва, что он ничего не может, даже при желании, разоблачить, ибо не состоит членом группы «Борьба» и не имеет понятия о ее деятельности, ему было заявлено, что это не имеет значения: «Материал мы вам сами дадим».[2266]

Насколько соответствовало это правде, сказать трудно, но совершенно очевидно, что парижские чекисты делали максимум возможного для разложения и вербовки невозвращенцев, и, например, уже в конце года в «Последних новостях» появилось такое объявление:

5 декабря состоится собеседование третьих эмигрантов в Париже по вопросу: «Правовое и экономическое положение третьей эмиграции».

Приглашаются следующие лица: инж. Архангельский, Артемьев, Бреслав, Берлин, Былов, Безымянская, Атлас, Войтек, Буртман, Гендлер, Голдштейн, Железняк, Зеленский, Иринин, Крюков-Ангорский, Мясников, Миллер, Ме-жиров, Новитский, Сосенко, Соловьев, Соколовский И., Соколовский С., Трухлый, Файнберг, Фальк, Чельцов.

О месте собрания будет объявлено особо.[2267]

Но Беседовский воспринял это как провокацию чекистов, о чем, по сути, и написал в редакцию «Последних новостей»:

В журнал «Борьба» обращаются с разных сторон с запросом о «клубе третьей эмиграции», анонимно устраивающем какое-то собеседование согласно заметке в хронике, появившейся в Вашей газете от 2 декабря.

Настоящим доводим до сведения всех, кого это интересует, что «Борьба» никакого отношения, ни прямого, ни косвенного, не имеет к этой затее, во главе которой стоят лица, находящие возможным пригласить на свои собеседования таких лиц, как торгпреда Бреслава и главного директора по импорту при торгпредстве Архангельского, до сих пор состоящих на службе сталинского правительства и ничем не проявивших своего намерения перейти в ряды третьей эмиграции.

Примите и проч.

Ответственный редактор «Борьбы» Г.Беседовский.[2268]

Но журнал выходил все реже: если в 1930 г. увидели свет одиннадцать его тетрадок (№ 1-11), то в 1931 г. — всего пять (№ 12, 13–14, 15–16, 17–18, 19–20), а в 1932 г. — лишь одна (№ 21–22). И если до весны журнал Беседовского выходил регулярно, то последние два сдвоенных номера датированы соответственно октябрем 1931 г. и мартом 1932 г.

Из прежних сотрудников журнала остались ему верны, пожалуй, только Ф.П.Другов и Г.А.Соломон, но в «Борьбе» появилось много новых авторов, в том числе беглый чекист Г.С.Агабеков, молодой инженер Н. Г.Губарев[2269], бывший главный директор финансово-коммерческого управления парижского торгпредства С.М.Железняк, писатель А.П.Каменский, едва не расстрелянный в СССР по обвинению в терроризме немецкий филолог Карл Киндерман[2270] (главы из его книги «Два года в московском мертвом доме» печатались в «Возрождении»), легендарный «батька» Н.И.Махно[2271], профессор политической социологии (и одноклассник первого главы ВЧК) В.Н.Сперанский[2272], а также А.Волгин[2273], М.М.Володин[2274] и Горев[2275]. Как и прежде, в «Борьбе» печатались «декларации» и письма невозвращенцев (Р.Б.Довгалевского, И.П.Самойлова) и перебежчиков (С.Я.Кириллюка[2276], И. П. Парушина[2277], И.Майкова[2278]).

Махно передал в журнал свое «интервью одному из большевиков-оппозиционеров»[2279], который, мол, «усердно» выпытывал, как относится знаменитый анархист к «большевистской деспотии», не решившись, правда, огласить его мнение в «своей газетке».[2280] Редакция «Борьбы» поясняла, что, напротив, «охотно дает на своих столбцах место для статьи Нестора Ивановича Махно, вождя крестьянского движения на Украине»[2281], что, признавался тот, «дало мне некоторое удовлетворение»[2282].

В своем «интервью» Махно доказывал, что у «советской власти» нет будущего, ибо настоящее ее, выразившееся в «мерзостном двуличии и наглом преступлении», столь неблагоприятно «для жизни миллионов тружеников, что из-за него можно ожидать чуть не каждый год новых народных кровавых восстаний и революции», ибо при установившемся режиме жить «свободно» могут только члены ВКП(б) и ее наемные защитники. Поэтому, резюмировал Махно:

Безумие теперешней советской власти и партии коммунистов-большевиков должно быть устранено с пути революционной страны так, чтобы оно больше не смогло мешать угнетенным труженикам объединиться и положить начало своей жизни, во всех ее областях, на основах солидарности, свободы и равенства мнений всех и каждого, заинтересованного своим, как и других, подлинным освобождением. Эта проблема — общереволюционная. О ней должны, по-моему, активно заботиться и здесь — в эмиграции — и там — внутри СССР — все революционеры, все, решительно все, сознательные и революционно-настроенные пролетарии и интеллигенция; и я сказал бы, что и все искренние невозвращенцы и оппозиционеры, которые сделались невозвращенцами и оппозиционерами… по революционно-идейным соображениям.[2283]

Впрочем, сотрудничество Махно в «Борьбе» вызвало осуждение со стороны его бывшего секретаря, автора книги «История махновского движения», П.А.Аршинова, который, уже склоняясь к примирению со сталинским режимом, был категорически против заигрывания с «предателем» Беседовским. Но редколлегия анархистского журнала «Дело труда» и «Прогрессивный клуб города Чикаго», «вполне солидаризируясь с резким порицанием Махно за его участие в “Борьбе”», все-таки не сочли возможным публикацию отповеди Аршинова, ибо он «не столько порицал Махно, сколько защищал Компартию СССР от разоблачений Беседовского».[2284]

Отвечая на критику в свой адрес в анархистском журнале «Пробуждение», Махно указывал, что революционеры почти всех стран относятся к Беседовскому как к изменнику и даже провокатору. Но, принимая знакомство с «вождем» невозвращенцев в августе 1931 г., он, Махно, смотрел на него «как на человека, порвавшего всякие связи с лицетворителями теперешнего специфически изменнического большевизма». Хотя разоблачения дипломата «местами имеют мерзостный характер», я, пояснял Махно, «смотрел и смотрю на это как на плоть и кровь марксо-ленинской школы лжи, измены и предательства, которую Беседовский, после своего перекочев<ыв>ания от социалистов-революционеров к большевикам, проходил целых десять лет, изучая и практикуя ее методологию»:

Марксо-ленинская школа воспитывает питомцев лжи, измены и предательства в отношении всех, без разбора, ее противников и врагов. Беседовский — один из питомцев этой школы. И, пока он верил в правоту этой школы, он был ревностным исполнителем всех требований, вытекающих из нее. А как только потерял эту веру, он разошелся с ней, при том разошелся ненормально по вине самих большевиков. Отсюда именно исходит тот источник и характер благодарности, которой Беседовский отблагодарил большевиков.

Это, конечно, не означает, что я лично это оправдываю или что так должно поступать всегда и всем людям революционного мира. Это означает лишь то, что Беседовский, поскольку он — Беседовский, а не кто другой, заплатил большевикам тем, чему они его учили…

От подобного характера действий — в отношении официального большевизма и его лицетворителей: Сталина и его лакеев, — которыми Беседовский сопроводил свой разрыв с ними, не так уж далеко ушел и Л.Троцкий и многие другие бывшие вершители судеб Русской Революции, которых постигла та или иная неудача в их лавировании на пути сталинского политического курса. И эту их линию поведения выровняет только история…

На нашей же обязанности лежит то, чтобы ясно отдать себе отчет в том, что марксо-ленинская школа выпустила этого сорта воспитанников слишком много, что все эти люди и в одиночку и целыми группами существуют и физически и политически и что, наконец, хотим ли мы или не хотим, но они займут тоже свое место во всероссийских будущих революционных делах и битвах за них.[2285]

Махно подчеркивал, что благодаря знакомству с Беседовским получил «возможность узнать все его окружение и понаблюдать за ним», вследствие чего понимает теперь «внутреннее существо этой группировки» и может судить о том, «во имя чего эта группировка составилась и существует и чем в действительности занимается она — революционными ли делами и на пользу российских тружеников или контрреволюционными и в пользу иностранной буржуазии, как это “злые” языки говорят».[2286]

Но Махно так и не поделился с читателями, чем «в действительности» занимается группа Беседовского, которой все чаще инкриминировали «самозванство», и, например, «Руль» писал:

До сих пор о какой-либо связи правой оппозиции, возглавляемой Рыковым, Бухариным, Томским, Сырцовым и др., с группой «Борьба» сведений не имеется, и методы этой группы совершенно отличны от борьбы, которая ведется внутри России. Но, если бы такая связь и существовала, было бы по меньшей мере странно ее афиширование за границей, так как оно давало бы ГПУ новое оружие против Рыкова и его друзей. Легко можно было бы допустить, что кремлевские провокаторы сами примут меры, чтобы пустить в обращение слухи о связи правой оппозиции с невозвращенцами, и группа «Борьба», среди которой теперь имеется так много лиц, бывших вчера на службе ГПУ, следовало бы в данном отношении проявлять особую щепетильность и сдержанность.[2287]Тем не менее в июне 1931 г., в поисках финансовых средств для продолжения издания своего журнала, Беседовский предпринял «гастрольное турне» в Берлин. Поездку туда, для выступления перед немецкой аудиторией с докладом на тему: «Ревизия большевизма. Россия завтрашнего дня», организовал «общеимперский» уполномоченный группы «Борьба» в Германии некто «Б.», более известный под псевдонимом «А.А.Волгин», о котором «Возрождение» писало:

Этот Б.-В<олгин> несколько лет тому назад работал в политической полиции… Он выдавал себя за представителя офицерской организации в Будапеште (врангелевца) и хлопотал в германском промышленном союзе о выдаче субсидии на революционные цели. Рассказывал о своих больших связях в советской России, об отправке туда литературы. Промышленники, прежде чем дать деньги, навели о Б. справки, которые оказались неудовлетворительными, и в субсидии отказали. Тогда он кинулся в другую германскую политическую организацию «Рейхсбаннер»[2288], и там ему удалось получить довольно большую сумму.

Как только Беседовский появился на горизонте, Б. перекинулся к нему и на сей раз стал хлопотать о субсидии у немецкой демократической партии…[2289]В числе желавших послушать Беседовского в «Демократическом клубе» оказалось немало берлинских профессоров, директор крупного банка, видный прусский чиновник и депутат рейхстага, обратившийся к публике со вступительным словом. Выступивший следом Волгин отрекомендовал Беседовского как человека, который вследствие своего партийно-служебного прошлого хорошо осведомлен о положении в СССР, а возглавляемую им политическую группу «Борьба» — как представляющую-де за границей всю антисталинскую оппозицию и располагающую доверенными лицами чуть ли не во всех европейских странах. Через ее информационные каналы, говорил Волгин, проходят сведения, которые будут особенно полезны для противодействия Компартии Германии, и потому необходимо оказать группе финансовое содействие.

Но, плохо зная немецкий язык и читая доклад с листа, Беседовский не смог блеснуть присущим ему красноречием и, как замечала одна из газет, не произвел впечатление политического вождя, «вдумчивого и ясно знающего свои цели». Оратор убеждал публику в неминуемой победе над сталинизмом в ходе грядущей «третьей революции», свершающейся в интересах крестьянства. Самоуверенно говоря о будущей российской власти — «мы», он уверял, будто все антисталинские элементы внутри СССР идут рука об руку с группой «Борьба», но ее якобы многочисленные сторонники, которые могут и готовы низложить диктатуру, не уверены пока в успехе своего выступления, ибо чекистский аппарат просто «гениален». Все свои надежды Беседовский возлагал на «новый Кронштадт»! Но, как свидетельствовал корреспондент «Сегодня» Н.М.Волковыский, публика расходилась с диспута явно неудовлетворенной: «Среди громко обменивающихся впечатлениями не слышно было ни одного голоса, который бы утверждал, что именно в Германии можно найти деньги для поддержки группы Беседовского, хотя и в интересах преодоления германской компартии».[2290]

Доклад невозвращенца перед эмигрантской аудиторией оказался гораздо ярче, и Беседовский, выступая без всякого конспекта, показал себя, как отмечал Волковыский, «большим мастером ораторской архитектоники, чрезвычайно опытным и, так сказать, натасканным», с очень совершенной техникой владения речью, образностью и отчетливостью ее построения, находчивостью в ответах на реплики и записки из зала. Вновь именуя свою группу «революционным крылом правой оппозиции», Беседовский «очень осторожно» говорил о своих единомышленниках в СССР, которых видел, по его словам, «в законспирированных маленьких кружках, активистских, признающих даже террор против центральных представителей диктатуры». Он вновь доказывал, что в условиях сталинской действительности всякая пропаганда среди населения почти немыслима, из-за чего противовесом «коммунистической религии» может быть только идея «советской демократии».[2291]

Увы, несмотря на успех второго доклада, Беседовский вернулся в Париж без денег, после чего неунывающий Волгин переключился на «обработку» берлинской католической организации, которую почти убедил в необходимости оказать «Борьбе» финансовую поддержку. Но этому помешал бывший член группы Думбадзе, представивший «контрмеморандум», в котором доказывал, что деньги, собираемые Волгиным, тратятся им на свои личные надобности, а сама «Борьба» есть частное дело Беседовского. «Такие типы, — негодовало «Возрождение», — как Б.-В<олгин>, превративший дело борьбы с большевизмом в ловкое предприятие, компрометируют русскую эмиграцию в Германии. Немцы, как известно, плохо разбираются в людях и не понимают, что немец Б., живший в колонии вблизи Саратова и мальчиком приехавший в Берлин, ничего общего с русской антибольшевистской эмиграцией не имеет…»[2292]

Уже осенью, утверждая, что обсуждается вопрос о создании общего союза, охватывающего «все политические толки» и главные страны рассеяния «третьей эмиграции», с целью «юридической защиты и легализации новых, все прибывающих, невозвращенцев и первоначальной материальной помощи им и их семьям», берлинский корреспондент «Последних новостей» сообщал: Передают, что финансовой стороной союза заинтересовался видный невозвращенец, проживающий в Англии. Кроме того, для создания кассы взаимопомощи предполагается устройство грандиозного бала-концерта, в котором, помимо первоклассных немецких сил, выступят и те русские артисты, которые до сих пор опасались сближения с русской эмиграцией. Параллельно намечается ряд докладов о положении России, главным образом — для иностранцев.[2293]

Берлинский полпред Хинчук даже обратился в МИД с официальной нотой, в которой указывал, что за последние два года в Германии нашли приют 84 гражданина СССР, уволенных со службы ввиду их отказа исполнить распоряжение своего правительства о возвращении на родину. Но, несмотря на истечение разрешенного указанным лицам срока пребывания в Германии, полицейские власти продлили им визы, хотя «изменники» ведут «организованную пропаганду против советской власти, вредно влияя на дисциплину остальных служащих торгпредства и других советских учреждений».[2294]

Среди берлинских невозвращенцев, заявлял Хинчук, есть лица, занимавшие ответственные должности и имевшие доступ к государственным тайнам, которые теперь ими разглашаются. Более того, они сорганизовались «в нелегальный союз, объединившись с парижскими и лондонскими невозвращенцами», и занимаются продажей антибольшевистским организациям всяких материалов и «документов», «присвоенных ими во время пребывания на службе, а большей частью ими сфабрикованных». Тем самым невозвращенцы вызывают усиление антисоветской пропаганды в эмигрантских кругах, с которыми поддерживают живую связь, и «ведут вредную работу на территории Германии не только против Советского Союза, но и против дружественных отношений, крепко установившихся между двумя странами».

Советское правительство, подытоживал Хинчук, требует, чтобы «преступной» деятельности невозвращенцев был положен конец, для чего необходимо, во-первых, не продлевать разрешения на жительство в Германии в отношении всех советских граждан, отказавшихся вернуться в СССР; во-вторых, установить порядок, в силу которого такое продление будет удовлетворяться только с разрешения консульских учреждений СССР; в-третьих, прекратить обмен советских паспортов на «нансеновские» (временные удостоверения личности, введенные Лигой Наций для апатридов, то есть лиц без гражданства, и беженцев), что практикуется на территории Пруссии.

Но, отвечая на ноту полпреда, МИД заявил, что вопрос о пребывании иностранцев в пределах страны находится в компетенции министра внутренних дел, в данном случае — прусского, согласно распоряжению которого срок пребывания всех невозвращенцев в Германии продлен до 1 марта 1932 г., и до указанной даты они должны позаботиться о новых паспортах. Впрочем, потерпев фиаско по дипломатической линии, Москва нашла способ отомстить «изменникам», и корреспондент «Последних новостей» сообщал из Берлина:

Среди лиц, имеющих советские паспорта, — невозвращенцев и высланных — большое волнение вызвали новые правила продления паспортов. До последнего времени продление паспортов с лит<ерой> Б, предназначенных для лиц, имеющих советские паспорта, но лишенных права въезда в советскую Россию, обычно делалось местным советским консульством беспрепятственно сроком на год. С недавних пор срок продления был уменьшен до полугода, а в последнее время в отдельных случаях паспорта были продлены лишь на один месяц. По словам советских чиновников, это распоряжение, равносильное систематическому полицейскому контролю, получено в срочном порядке из Москвы.[2295]Тогда же, постановлением Президиума ЦИК СССР от 20 февраля 1932 г., за «контрреволюционную деятельность» были лишены советского гражданства 37 человек, в том числе вчерашний член Политбюро Л. Д.Троцкий и его политические оппоненты — анархо-синдикалист В.М.Волин, меньшевики Р.А.Абрамович, Ф.И.Дан, Б.И.Николаевский, А.Н.Потресов и ряд других, включая членов их семей, вынужденно оказавшихся за границей на положении изгнанников, но сохранивших советские паспорта.[2296]

Но еще недавно относительно интенсивный и непрерывно пополнявший ряды «третьей эмиграции» поток невозвращенцев превращался во все более сужающий ручеек, грозивший окончательно пересохнуть. Уже в 1932 г., по официальным данным Наркомата внешней торговли СССР, были зарегистрированы лишь 11 невозвращенцев, трое из которых являлись партийцами[2297]. Правда, сократился и штат советских загранучреждений, и, например, в парижском торгпредстве, по данным на 1 октября 1932 г., числилось всего 106 постоянных сотрудников, из которых гражданами СССР являлись только 61 человек — 54 «земляка» и 7 беспартийных жен. Причем из названного числа советских граждан 31 человек служили за границей с ноября 1931 г., то есть со времени прибытия в Париж нового торгпреда М.Г.Гуревича. Из остальных 30 сотрудников только 1 трудился в торгпредстве с 1929 г.; еще 19 были приняты на работу в 1930 г., а 10 — до ноября 1931 г.[2298]

Столь резкое сокращение численности аппарата загранучреждений и жесткий идеологический отбор их персонала сделали свое дело, и редкие невозвращенцы, которые все же, время от времени, появлялись на горизонте, представляли собой малозначительные фигуры. В Париже, например, таковым оказался главный бухгалтер общества «Франссовфрахт» Григорий Николаевич Болонкин. Происходивший из зажиточной крестьянской семьи, он родился в 1898 г. в одной из деревень Рыбинского уезда Ярославской губернии и, мобилизованный в армию, в составе русского экспедиционного корпуса попал в 1917 г. во Францию и оттуда — на Балканы. Отказавшись воевать против большевиков, Болонкин содержался в концентрационных лагерях в Алжире и Тунисе, а, вернувшись в 1920 г. на родину, поселился в Одессе, где в 1926 г. вступил в партию. Позже Болонкин работал помощником редактора газеты «Советская Сибирь» в Новониколаевске, но в 1930 г. снова объявился в Одессе и, окончив 6-месячные бухгалтерские курсы, уже с ноября 1931 г. служил главным бухгалтером «Франссовфрахта». Правда, всего за два месяца до поездки в Париж он вступил в брак с некой гражданкой Гаузбрант, первым мужем которой был офицер-белоэмигрант, и ее, конечно, не выпустили за границу. [2299]

Летом 1932 г. Болонкин засобирался в отпуск и даже забронировал себе место в санатории в Кисловодске, намереваясь выхлопотать в Москве разрешение на выезд жены в Париж. Но, выступая 29 июля на партсобрании экспортного управления торгпредства, председатель комиссии по обследованию работы «Франссовфрахта» обвинил Болонкина в осуществлении преждевременных расчетов по транспортным и складским операциям, что привело, мол, к большим убыткам, а заместитель торгпреда И.О.Гольденберг пригрозил, что бухгалтер, который «недостаточно серьезно относится к исполнению своих обязанностей», пойдет под суд.[2300] Поскольку все речи сводились к предложению «крепко наказать Болонкина», это привело бухгалтера в «очень нервное состояние», в котором он пребывал до принятия в августе решения об откомандировании его в Москву. На последнем настаивали и представители «соседей» в Париже, говорившие, что не доверяют Болонкину: он «не покупал и не читал “Правду” и “Большевик”», но «зато аккуратно покупал и читал “Последние новости”, сразу купил себе автомобиль, питался за обедом только одним супом за 15–20 золотых копеек», то есть проявил себя «невыдержанным в земляческом отношении».[2301]

Получив 15 августа приказ об откомандировании в Москву, рассказывал Болонкин, «я, конечно, ничего не сказал, сдал все дела, получил расписку, а затем — до свидания. Как-нибудь здесь проживу. Гнить в Нарыме или на Мурмане неохота. А тут, надеюсь, французы не выгонят…» 22 августа Болонкин объявил, что в СССР не поедет, а три дня спустя его «разоблачения» появились на страницах «Последних новостей».[2302] Исключенный ячейкой из партии 25 августа, Болонкин возбудил судебный иск против «Франссовфрахта», требуя «возврата ему 25 % отчислений в советской валюте», о чем просил дать письменный ответ на адрес… Беседовского.[2303] Неудивительно, что 20 сентября 1932 г. комиссия ЦКК (С.И.Назаров, В.П.Грузель, Б.О.Магидов) вынесла постановление об исключении Болонкина из рядов ВКП(б) «как невозвращенца и предателя рабочего класса»[2304]. А расследовавший дело А.П.Шаурин предложил «обязать земляческую организацию зорко следить за проявлением элементов разложения среди совработников парижского торгпредства и подконтрольных организаций, принимая своевременные и настойчивые мероприятия по откомандированию ненадежных…»[2305]

В Германии, одновременно с Болонкиным и с той же формулировкой, был исключен из партии еще один невозвращенец — служащий кооперативного «Сельхозсоюза» при берлинском торгпредстве Наум Савельевич Шахновский. Родившийся в 1878 г., он эмигрировал в 1913 г. в США, где в 1919 г. вступил в большевистскую партию. Вернувшись на родину только в 1921 г., Шахновский служил в продовольственном комитете и районной кооперации в Ромнах и, командированный в 1929 г. в Германию, занимал скромную должность «сортировщика яиц».[2306]

Другой партийный отступник, бухгалтер Гамбургского отделения торгпредства Оскар Викторович Штарк, родился в 1895 г. в Одессе и, окончив реальное училище, трудился конторщиком и счетоводом в частных фирмах в Вене, где жил у сестры во время первой мировой войны[2307]. После возвращения в 1919 г. на родину Штарк работал бухгалтером в Челябинском губисполкоме и, вступив в 1920 г. в РКП(б), служил в Красной Армии, одно время — даже в Регистрационном управлении Полевого штаба РВСР. После демобилизации он заведовал финансовой частью Самаркандского обкома и Одесского губкома партии, Вознесенским уездным финотделом, был заместителем заведующего окружным финотделом в Одессе, с 1925 г. руководил финансовой частью Внешторгбанка в Киеве, а в 1927 г. работал там же в акционерном обществе «Тепло и сила».

Направленный в феврале 1928 г. за границу, Штарк состоял бухгалтером в торгпредстве СССР в Норвегии, откуда в феврале 1930 г. был переведен в Германию. Сначала он служил в Гамбурге по линии отдела разноэкспорта, потом — в финансовом управлении в Берлине в должности старшего бухгалтера, а с февраля 1932 г. — снова в Гамбурге в представительстве объединения «Плодоэкспорт». Но еще в декабре 1931 г. ОГПУ предупредило торгпредство, что «Штарк не внушает доверия и его необходимо откомандировать в Союз».[2308] Хотя Штарку организовали служебную командировку в Москву, имея в виду, что назад его уже не выпустят, из-за неотложной бухгалтерской работы он был задержан в Гамбурге.

Но в конце февраля 1932 г. секретарь «малого правления» финансового управления доложил «старосте большого правления земляческой организации в Германии», что Штарк вызывает «подозрения своей пассивностью в землячестве, нехорошей критикой (злой) наших недостатков, замкнутостью, отсутствием знакомых среди командированных, отказом от нагрузки по земляческой линии». Хотя в марте предполагалась отправка его в Москву под предлогом участия в совещании счетных работников, из-за затянувшихся переговоров с «Плодоэкспортом» Штарка откомандировали в СССР только 15 августа.

Но еще раньше бухгалтера подвергли остракизму: запретили участие в партсобраниях, установили негласный контроль за его перепиской, в ходе приема дел пугали карами за невозвращенчество, а «в узком кругу руководящих земляков договаривались об отправке Штарка в Союз на советском пароходе». В конце концов, 28 сентября, бухгалтер заявил начальству, что, «так как ему не доверяли, за ним шпионили, в нем видели будущего невозвращенца, — он отказывается ехать в Союз и просит не беспокоить его, ибо никакие доводы не заставят его переменить свое решение». Поэтому уже 5 декабря комиссия ЦКК (И.И.Коротков, П.Ф.Сахарова, С.И.Назаров) исключила Штарка из партии «как предателя рабочего класса», передав его дело в Верховный суд СССР.[2309]

Несколько особняком от других невозвращенцев благодаря своему германскому подданству стоит Генрих Адольфович Шлецер (Шлессер). Родившийся в 1888 г., он окончил вечернюю ремесленную школу, после чего столярничал в Варшаве, где еще в 1906 г. вступил в ряды Социал-демократии Королевства Польского и Литвы. В 1909–1911 гг. Шлецер жил в Париже, а, вернувшись в Варшаву, в начале мировой войны был интернирован. До 1919 г. он жил в Оренбурге, потом — снова в Варшаве и, как член компартии Польши, с 1926 г. служил курьером охраны в советском полпредстве. Там 2 сентября 1927 г. на Шлецера якобы напал белоэмигрант-монархист И.И.Трайкович, который, требуя допустить его к поверенному в делах СССР, «начал скандалить и бросился с финским ножом на курьера, нанеся ему рану в лицо», но «был убит несколькими выстрелами, произведенными другим курьером».[2310] Отправленный на лечение в Москву и переведенный в ряды ВКП(б), Шлецер был зачислен в резерв НКИД, но в 1928 г., по собственному желанию, уехал в Германию. Заведуя там «советским пансионом», он был уволен со службы в начале 1932 г., но от поездки в СССР отказался. Решением комиссии ЦКК (С.И.Назаров, М.И.Ульянова, В.П.Грузель), от 20 февраля 1933 г., Шлецер был исключен из партии «как предатель рабочего класса (невозвращенец)».[2311]

Поскольку рост численности невозвращенцев удалось остановить, а их политическая деятельность сходила на нет, они всё меньше волновали кремлевскую верхушку, и на заседаниях высших партийных органов в 1932 г. данная тема поднималась лишь однажды. Заслушав 3 ноября вопрос «О невозвращенцах по линии Наркомпроса, посланных в заграничные командировки» (докладчики — Н.И.Ежов, А.С.Бубнов, А.Х.Артузов), Секретариат ЦК постановил: «Вопрос передать в ЦКК для привлечения к ответственности товарищей, рекомендовавших невозвращенцев для поездки за границу».[2312]

В приложенных к постановлению выписках из протоколов ЦКК речь шла о трех «провинившихся», первым из которых оказался заместитель заведующего сектором искусства Наркомата просвещения РСФСР, член РСДРП с 1906 г. и ВКП(б) с 1920 г., П.И.Новицкий. Еще в 1928 г., являясь ректором Высшего художественно-технического института, он дал рекомендацию профессору Р.Р.Фальку, выпущенному во Францию в 6-месячную творческую командировку. Несмотря на продление ее до марта 1932 г., на требование о возвращении художник ответил, что, во-первых, «не имеет на это средств», а, во-вторых, «пребывание его в СССР будет абсолютно непродуктивным»[2313], но в…1937 г. все-таки приехал.

ЦКК привлекла также к ответственности двух старых большевиков — председателя «Общества друзей музеев революции» Л.Н.Сталь и члена коллегии Наркомата легкой промышленности СССР Я.С.Ганецкого. В марте 1930 г. Сталь дала рекомендацию заслуженному педагогу, автору первых советских букварей, Ольге Владимировне Берви-Кайдановой для поездки сроком на полгода к дочери в Канаду, куда в мае персональная пенсионерка и уехала, а в ответ на предложение вернуться в Москву тоже сослалась на отсутствие денег на обратную дорогу. В свою очередь Ганецкий, являясь еще членом коллегии Наркомторга СССР, в апреле 1929 г. ходатайствовал о выдаче загранпаспорта художнику Николаю Владимировичу Синезубову, командированному «за личный счет для усовершенствования в Берлин и Париж сроком на 6 месяцев»[2314], растянувшихся почти на…два десятилетия.

Впрочем, поскольку, как уже говорилось, вопрос потерял свою остроту, ЦКК лишь слегка пожурила Новицкого, решив 16 февраля 1933 г. поставить ему «на вид» за «дачу рекомендации для поездки за границу Фалька, который обманул доверие советского государства, и за непринятие каких бы то ни было мер в целях предупреждения невозвращения Фалька в Союз».[2315]Позже, 2 марта, ЦКК постановила: «Указать т. Сталь на неправильную дачу рекомендации и ходатайства на выезд за границу гр. Кайдановой-Верви»[2316]. И лишь 28 июня аналогичное решение было принято в отношении Ганецкого, которому также указали «на недопустимость неосмотрительного ходатайства о разрешении выезда за границу гр-на Синезубова, оказавшегося впоследствии невозвращенцем».[2317]

Еще раньше, 2 августа 1932 г., ЦКК рассмотрела дело бывшей заведующей художественно-промышленным отделом берлинского торгпредства, в прошлом — примы Московского художественного театра и гражданской жены М.Горького, члена ВКП(б) с 1904 г. М.Ф.Андреевой, которая обвинялась в том, что в 1930 г. рекомендовала некую «гр. Ратину Э. для работы по антикварной части как честную и вполне корректную советскую работницу». Но, когда в апреле 1932 г. торгпредство предложило ей выехать в СССР, та отказалась, что, по объяснению Андреевой, работавшей уже директором Московского дома ученых, стало для нее «очень неожиданным и тяжелым ударом». Проявив снисходительность к старой большевичке, ЦКК постановила: «Указать т. Андреевой на ее неправильный поступок — дачу рекомендации на заграничную работу беспартийной Ратиной, которую она мало знала и которая впоследствии стала невозвращенкой».[2318]

В числе беспартийных невозвращенцев оказались также сотрудники торгпредства СССР в Италии — некие Блиндерман, Мосенов и Сломницкий.[2319]Служивший с января 1929 г. в Милане как специалист по торговле шелком, но уволенный без предупреждения и соответствующей компенсации в январе 1932 г., Генрих Сломницкий уже в июле подал иск в трудовую магистратуру Миланского суда, требуя, чтобы торгпредство выплатило ему 1 012 долларов в качестве вознаграждения за выслугу лет, недополученную зарплату и неиспользованный отпуск. Хотя магистратура отклонила иск Сломницкого, указав, что итальянское законодательство не может применяться к трудовым отношениям между советским торгпредством и его служащими, невозвращенец обжаловал это решение. Но, хотя судебная палата удовлетворила апелляционную жалобу, признав дело подсудным итальянской юрисдикции, торгпредство обратилось в кассационный суд, который, отменив 17 февраля 1933 г. предыдущее решение в пользу Сломницкого, отослал его дело в трудовую магистратуру на новое рассмотрение...[2320]

Еще одним беспартийным невозвращенцем стал крупный банковский чиновник П.С.Янишевский, служивший в Госбанке как до революции, так и при большевиках. Командированный в Харбин для ревизии «Дальбанка», Янишевский, очутившись в Китае, отказался от возложенной на него миссии, вернул советскому консулу «свою доверенность и аккредитив на 500 долларов» и через Шанхай отправился в Голландию, а оттуда — в Берлин.[2321] В эмигрантской прессе сообщалось, что известное немецкое издательство приобрело права на мемуары невозвращенца — «На службе у советского Госбанка». Хотя книга так и не вышла в свет, в своих публичных выступлениях Янишевский поведал о плачевном финансовом положении СССР и разоблачил большевиков как «фальшивомонетчиков», печатающих-де иностранные банкноты.[2322]

Развивая свою излюбленную тему относительно того, что «неустойчивый и зыбкий режим февраля был, по существу, наибольшим приближением к началам свободы и справедливости» (хотя и «нежизненным, ибо к последовательной демократии не мог перейти сразу народ, веками воспитанный во тьме и неволе»!), в то время как большевистский октябрь — «это бесспорно худший из режимов», «Дни» Керенского предлагали «сравнить тех, кто — и сколько — бежали к октябрю, с теми, кто — и сколько — стали убегать от октября»: «Туда» доступ был почти совершенно открыт для званых и незваных - «особенно из иностранных». Сюда же могли уйти только в порядке риска жизнью, путем прямого бегства, или использовав случайную командировку. Среди возвращенцев оказался, едва ли не единственный заслуженный общественный деятель, Пешехонов. Среди невозвращенцев таких деятелей — десятки. И нисколько не переоценивая цивических добродетелей какого-нибудь Агабекова или Дмитриевского, можно в их отходе от большевиков видеть показательный симптом общего положения октября. Если и такие стали убегать, если и им есть, что терять, если октябрь, подобно Сатурну, стал пожирать собственных детей, Троцких и Агабековых, может быть, и конец октября и возврат к тому вечному и неотменимому, что заключал в себе февраль, к свободе и праву, не так уже далек...[2323]

Но и «возвращенцы» порой «убегали от октября», и, объясняя сей феномен на очередном собрании «Дней» 24 февраля 1932 г., с докладом «Идеологический фронт» выступил Александр Иосифович Гидони — известный художественный критик, искусствовед, киносценарист, драматург и беллетрист: еще недавно «бежавший к октябрю», он, пожив в СССР, тоже выбрал невозвращенчество!

Родившийся в 1885 г. в Ковно, в молодости — социал-демократ, Гидони окончил в 1910 г. юридический факультет Петербургского университета и служил помощником присяжного поверенного. Один из основателей литературного «Кружка молодых», сотрудничавший в таких изданиях, как «Аполлон», «Новый журнал для всех», «Театр и искусство», Гидони был автором брошюр о Н.Рерихе и О.Родене, ряда пьес («В мансардах», «Свободный мыслитель», «Любовь под маской») и, как член комитета Общества изящных искусств при Лиге образования, по поручению Всероссийского съезда художников, подготовил законопроект об охране памятников старины и произведений искусства, принятый 4-й Государственной думой.

Вступив в 1917 г. в возглавляемую Г.В.Плехановым «революционнооборонческую» группу «Единство», Гидони исполнял поручения Временного правительства в Поволжье, избирался гласным городских дум в Саратове, Самаре и Сызрани, а после большевистского переворота, занимаясь преподаванием в Петрограде и Баку, вместе с братом-художником и другими единомышленниками учредил «Общество по изучению западной культуры». В августе 1921 г. Гидони вернулся в Литву, где, практикуя в качестве присяжного поверенного, редактировал в 1922 г. еженедельное издание «Понедельник» и принимал «ближайшее участие» в газете «День». Позже, отправившись в США, он читал лекции по истории русского искусства в Чикаго, откуда, перебравшись в 1924 г. в Берлин, издал свою повесть «Осел в богатстве: Рассказ 1950 года», написанную в жанре фантастической сатиры. Потом — лекции в Риге, возвращение в Каунас, а оттуда в 1926 г. — в Москву, где, работая ответственным секретарем редакции журнала «Современный театр», Гидони написал брошюру об американской кинозвезде Алисе Терри[2324] и сценарий художественного фильма «Обреченные. (Русские во Франции)», вышедшего на экраны уже после его отъезда из СССР.

Но, получив командировку в Берлин[2325], Гидони стал невозвращенцем и, объясняя на собрании «Дней», почему «покинул Советский Союз в самом конце 1929 года», сетовал, что господствующая там идеология — это «маска», которую носить «мучительно и неприятно». Ведь любого посетителя редакции, с которым обсуждаешь его заметку или сценарий, невольно подозреваешь в стремлении поймать тебя на «идеологической погрешности», из-за чего, и сам того не замечая, скатываешься до состояния какой-то «перманентной злобности», прикрытой все той же «обязательной маской советского лицемерия». И далее Гидони признавался:

Лично я, смею уверить вас, очень долго гнал от себя такие настроения, но к концу второго года пребывания в Советском Союзе подпал под их власть. Я почувствовал безнадежность всех своих усилий работать лояльно и производительно. Ощущение тупика охватило меня. Не берусь никого винить. Может быть, для производительной работы в Советском Союзе нужны люди какой-то особенной закваски. Но я свидетельствую, что рано или поздно эти настроения охватывают подавляющее большинство, ото дня ко дню число таких людей не уменьшается, а увеличивается. В непрерывном нарастании этого процесса и заключается трагедия советской действительности. Наружно все прикрыто маской, которую поутру каждый советский работник также надевает на лицо, как галстук на шею. Но внутри, под этой маской, — все другое. Там — ощущение безнадежного усталого недоверия ко всем идеологическим построениям и формулам, употребляемым в быту, как разменная обязательная монета, без всякого внимания к ее сущности. И злоба, и раздражение, и упорное недоверие, и, может быть, стыд за то, что сказать всего этого вслух нельзя, и даже настороженная зависть к тем, кто решился сказать.[2326]

Невозвращенцы были как раз те, «кто решился сказать», и в воззвании группы «Борьба», от 1 марта 1932 г., говорилось:

Рабочие, крестьяне, члены партии! Сталинская диктатура сбрасывает свою маску перед лицом грозных событий. На Дальнем Востоке она почти открыто, с циничной развязностью, подает руку японской военщине, уже проглотившей Маньчжурию и собирающейся проглотить Владивосток, Хабаровск и Читу. В Германии банда развращенных подачками сталинских чиновников выступает против интересов немецкого пролетариата, за фашистскую диктатуру Гитлера, преступно толкая немецкие трудовые массы в пропасть истребления и голода.

Всюду, где в открытом бою силы реакции выступают против демократии, сталинские лакеи становятся в ряды тех, кто разрушает единство трудящихся и готовит победу реакции.

Внутри Советского Союза режим личной диктатуры уже перешел в систему азиатской деспотии Посмотрите вокруг себя! Вы увидите подлых лакеев, восхваляющих «мудрость» и «философскую глубину мысли» диктатора, превратившегося в непогрешимого «учителя», несмотря на то, что он, и только он, виноват в страшных бедствиях, надвигающихся на нашу страну.

Трудящиеся Советского Союза! Силы мировой демократии, ваши друзья и союзники, смотрят на вас с чувством глубокой скорби и опасений за вашу судьбу. Страшный голод уже показывает свою кровавую тень. Миллионам и миллионам из вас уже, быть может, не суждено пережить тяжелый 1932 год, год катастроф и лишений! Быть может…

Но, трудящиеся Советского Союза, вы, чья воля к борьбе за свои интересы еще не надорвана даже диктатурой Сталина, у вас есть еще время отразить беду, спасти себя и Советский Союз! Вы не будете одиноки в последней схватке с вашими угнетателями, лакеями диктатуры. Поднимайтесь! Требуйте восстановления ваших прав!

Свергайте сталинский режим в революционном бою!

Да здравствует трудовая демократия!

Долой диктатуру Сталина!

Да здравствуют свободные советы![2327]

На этом журнал «Борьба» прекратил свое существование, но, хотя его призывы к трудящимся СССР так и не были услышаны, а невозвращенчество явно затухало, публичные выступления Беседовского по-прежнему вызывали живой интерес. Например, 30 марта он говорил «о путях свержения большевистской диктатуры»[2328] в переполненном зале парижского Социального музея на собрании, устроенном «отдельным объединением членов петербургского землячества, интересующихся общественными вопросами». Беседовский, как всегда, уверял публику, будто сталинский режим подходит к критическому рубежу, над коммунистической властью в СССР «висит дамоклов меч», взрыв может произойти в любой момент, а возглавляемая им группа «Борьба» уже внесла и еще внесет свою лепту в дело свержения партийной диктатуры. «Третья эмиграция, — объяснял Беседовский, — пусть она слаба и незначительна, но как она возникла?…» Из зала крикнули: «Воровством»…[2329]

Но подлинные страсти разыгрались 6 апреля в ходе прений, которые начались с выступления некоего «товарища Артурова»: он страстно поносил Беседовского «за измену делу трудового народа», клеймя его «предателем» и «растратчиком», который «на кровные народные деньги завел себе гараж». Потом какая-то молодая экспансивная дама, которая 30 марта непрерывно перебивала Беседовского своими гневными репликами, обвинила его в чекистской провокации, уверяя, будто и через стену полпредства он перелез по приказу ГПУ! Но тон в прениях задавали сторонники «народной монархии» из «Союза младороссов», упрекавшие Беседовского в том, что он, в отличие от Дмитриевского, ни словом не упоминает об усиливающемся-де в СССР русском национализме.[2330]

Резко возражая отстаивавшим «идеи Октября», хотя и критиковавшим приемы большевистской власти, членам группы «Борьба» М.Москвину и Н.Г.Губареву, младоросс А.К.Ляпунов с презрением обозвал «испражнениями Сталина» тех из невозвращенцев, которые «душой еще бродят по коридорам советских учреждений» и «любят кокетливо рассказывать о своих октябрьских приключениях», расходясь со сталинским режимом не в том, что делать, а как делать. Под бурные рукоплескания единомышленников Ляпунов говорил, что история, подобно движущемуся поезду, «оставила позади слюнявых людей Февраля и кровавых людей Октября», и приветствовал «идейно ушедших не только через стену, но и через доктрину», которые, мучительно изжив ее, вроде Дмитриевского, идут и придут к русскому национализму.

Но после того, как к потолку из задних рядов взлетела пачка «большевистских летучек», среди публики, сообщали «Последние новости», «в одну минуту начинается побоище»:

В воздухе мелькают кулаки и палки. Младороссы выволакивают из зала коммунистических агитаторов, которые, как тюфяки, вылетают на улицу; там их подхватывают полицейские. В зале, где осталось немало большевиков, бой продолжается. Впечатление такое, что дерется половина зала. Гигантский дерущийся клубок возится на месте, опрокидываются стулья. Крик стоит невыносимый. Дамы вскакивают на стулья и тянутся руками к председателю. Вопли, рев, ругательства. Два неизвестных человека бьют третьего под шумок в углу зала. Председатель спустился с трибуны и старается разнять дерущихся. В этот момент поперек зала растягивается цепь младороссов, которая оттесняет дерущихся в стороны и очищает поле сражения, на котором валяются разбитые стулья, очки, куски стекла. На трибуне остается один Беседовский, который, не переставая звонит в колокольчик председателя.[2331]

В своем заключительном слове докладчик мягко возражал младороссам, но его утверждение, что революция была «органической реакцией на трехсотлетнее иго» романовской династии, вызвало протестующие крики, свист и улюлюканье. «Выступавшая на собрании молодая женщина, — сообщали «Последние новости», — не удовлетворенная, видимо, своими словесными выпадами против Беседовского, подбегает к нему и ударяет его; младороссы оттаскивают ее в сторону».[2332]

Правда, в одном вопросе Беседовский все-таки сойдется со своими оппонентами, ибо, опять же в отличие от Дмитриевского, будет категорически отвергать иностранное военное вмешательство в русские дела. Например, выступая еще 23 марта на собрании «Дней» в прениях по докладу Керенского «Дальний Восток, большевики и интересы России», Беседовский категорически не соглашался с выводом некоторых эмигрантских кругов о том, что в случае военного столкновения между Японией и СССР надо стать «пораженцами» и идти вместе с японцами. Беседовский полагал, что «такая линия была бы самой глубокой тактической и политической ошибкой», ибо, помимо моральных соображений, «население Дальнего Востока ненавидит японцев и никогда не пойдет за теми, кто бросит лозунг японской интервенции».[2333]

По свидетельству присутствовавшего на собрании «Дней» репортера «Возрождения», слова Беседовского о том, что «всякий, кто свяжет себя с японцами, погубит себя», вызвали невероятный шум в зале и протестующие крики: «Долой его, это провокация. Довольно!»[2334] Но и Керенский считал, что «на пораженчестве, на расчленении своей родины» строить политику «совершенно недопустимо», и русские патриоты «должны быть с Россией, против ее врагов», вне зависимости от существующего там государственного строя. Воля к освобождению должна родиться только изнутри, в самой стране, подчеркивал Керенский, «а, цепляясь за японцев или других любых иностранцев, вы даете только козыри в руки Сталина».[2335]

Уже в мае, отвечая на анкету «Младоросской искры», Беседовский заявил:

Интервенция грозит России возвратом к старому, к самым отвратительным формам реставрации и даже монархической реакции. Интервенция может прервать и изуродовать уже начавшийся процесс революционной борьбы за демократизацию советского строя. Лозунг этой борьбы: превращение СССР в Союз Советских Демократических Республик. Иностранная интервенция даст возможность Сталину использовать взрыв национальных чувств и закрепить свою диктатуру на длительный период времени, выступая в качестве защитника национальных интересов. Иностранная интервенция обострит положение в стране и, в случае неудачи или неумения сталинского правительства организовать оборону, приведет к неимоверному обострению экономического положения, к взрыву социальной, классовой и межнациональной ненависти, что в конечном счете может повести к разливу анархии и к распадению государственного организма СССР на части.[2336]

Беседовский доказывал, что призывы к интервенции «должны быть отброшены презрительным пинком, как лозунги врагов своей страны и своего народа, как лозунги слуг реакции и реставрации».

Хотя из-за отсутствия средств Беседовский прекратил издание своего журнала, еще некоторое время группа «Борьба» напоминала о себе публичными собраниями, которые из экономии устраивала теперь в парижских бистро. Так, 16 и 23 сентября Беседовский председательствовал на ее собраниях, посвященных «советской молодежи»[2337]: с докладом выступил Москвин[2338](автор печатавшейся в «Последних новостях» и вышедшей в следующем году книги «Хождение по вузам: Воспоминания комсомольца»), а в прениях участвовали Железняк и Болонкин.

Еще через две недели, 7 октября, группа «Борьба» заслушала сообщение молодого инженера Губарева на тему: «Комсомол бунтует»[2339]; содокладчиком являлся Беседовский. Вслед за этим, 21 октября, он сделал малоудачный, дополненный теми же Москвиным и Железняком, доклад «Заговор Рютина», который, правда, не вызвал у публики особого интереса. «Да это и естественно, — злорадствовало «Возрождение». — Бывший советник парижского полпредства все не хочет понять, что его “историческая миссия” ограничивается прыжком через стену и что ныне он больше никому не нужен».[2340]

Пытаясь доказать обратное, Беседовский не сдавался и продолжал свои доклады: 30 ноября — «О Сталине»[2341], 14 декабря — «Перед концом Сталина (надвигающийся переворот)», 21 декабря — «Сталин и Политбюро — борьба за наследство сталинской диктатуры», 15 февраля 1933 г. — «Внутреннее положение в СССР и события в Германии. Сталин и Гитлер».[2342] Еще раньше, как уже говорилось, в Париже вышла на французском языке книга Беседовского «Сталин: человек из стали»[2343], а в Мюнхене на немецком — брошюра «Сталин: жизненный путь красного царя».[2344] Беседовский участвовал также в собраниях «Дней» и, выступая 8 февраля 1933 г. в прениях, доказывал, что «Гитлер мог придти к власти лишь в результате преступной тактики сталинцев, срывавших возможности объединенных выступлений немецкой демократии против фашизма». Беседовский говорил, что «своими преступными нападками на немецких демократов Сталин заслужил себе вечную признательность мирового фашизма», «пленником» и «агентом» которого он давно, мол, уже является.[2345]

Рассуждая о том, какими путями произойдет ликвидация сталинской диктатуры, Беседовский признавался, что ответить на этот вопрос очень трудно, и высказывал предположение: может быть, «не демократическими путями выхода из тупика, а путями бонапартизма», или «волна страшнейшей анархии зальет страну», — но в любом случае «возможности влиять на события чрезвычайно малы». Хотя Беседовский все еще призывал к борьбе «за революционное свержение диктатуры и за полную демократизацию советского режима», он не скрывал уже своего пессимизма и, полагая, что сообщения прессы о «народных восстаниях» на Украине, Кубани и в Сибири «сильно преувеличены», замечал:

Я не думаю, впрочем, чтобы из этих вспышек могла выйти освободительная революция. Аналогии с 1917 г. и даже с 1921 г. грешат схематической поверхностностью. Тогда деревня имела за собой миллионы своих сынов с винтовками в руках или же твердо себя чувствовала под защитой революционных отрядов партизан. А теперь деревня безоружна. За ней нет реальной силы, у нее нет оружия, чтобы дать отпор сталинской чеке. Она обескровлена.

Правда, Беседовский считал, что «могучая ненависть деревни» к своим угнетателям «сводит на нет военное значение пятилетки» и «делает невозможной мобилизацию в стране», ибо Сталин «не может дать винтовки в руки тем, кто обратит их в первую очередь, чтобы по справедливости рассчитаться со своими палачами». Беседовскому казалось, что, «перегнув палку в темпах индустриализации за счет крови крестьянства, диктатура, создав высокую технику для армии, совершенно лишила себя возможности пользоваться широкими массами трудящихся, чтобы подвести под эту технику достаточную для обороны человеческую базу». Но все прогнозы Беседовского оказались несостоятельны, и, несмотря на новую порцию его, как всегда, сенсационных разоблачений «тайн Кремля», появившихся в 1933 г. в «Иллюстрированной России»[2346], имя «вождя» невозвращенцев постепенно сошло со страниц эмигрантской прессы…

Беседовский Г. 1) Тайны Кремля: Сталин и Троцкий //27.05.1933, № 22(420). С. 1–4; 2) Грех Буденного: Как красный командарм убил свою жену //03.06.1933, № 23(421). С. 18–19; 3) Гибель Склянского. Дворцовая революция в Кремле //24.06.1933, № 26(424). С. 8–9; 4) Дзержинский и Чичерин. Карьера первого секретаря Штанге //08.07.1933, № 28(426). С. 6–8. См. также: Беседовский Г.З. Генрих Ягода: Возвышение и закат обер-чекиста //Там же. 1937. № 18 (624).С.1–5.