Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Книга вторая

1. Группы «Борьба» и «Воля Народа»

Несмотря на угрозу смертной казни, поток невозвращенцев все увеличивался, и у них даже появился свой печатный орган: «под редакцией бывшего члена центрального исполнительного комитета УССР Г.З.Беседовского» (и на деньги его приятеля В.П.Боговута-Коломийцева) в апреле 1930 г. вышел в свет первый номер парижского журнала «Борьба», который открывался лозунгами: «Жить свободными или умереть в борьбе»[1416] и «Да здравствуют свободные советы!»[1417]. В сообщении «От редакции» объявлялось, что журнал «предназначается исключительно для советского Союза», хотя, мол, «некоторое количество экземпляров будет пущено в продажу за границей из соображений информационного характера»[1418].

Таким образом, «пофлиртовав» с А.Ф.Керенским и П.Н.Милюковым, честолюбивый Беседовский организовал собственную политическую группу и, решив для себя вопрос — «реформа или революция?», с присущей ему страстью призывал теперь к насильственному свержению «сталинской диктатуры», к «третьей революции». А ведь еще недавно он писал, что бороться за «демократизацию» советского государства — «это вовсе не означает начинать вооруженное восстание»[1419], и, выступая 15 ноября 1929 г. на собрании «Дней», говорил: «И я во всяком случае не считаю, что на данной тактической стадии формой борьбы может быть восстание. Борьба начнется с других стадий и прежде всего с массовой пропаганды по линии непосредственных экономических интересов широких масс»[1420].

Но в редакционной статье первого номера своего журнала Беседовский призывал именно к вооруженной борьбе со «сталинской деспотией», обращаясь, главным образом, к миллионам разоренных крестьян, столкнувшихся с восстановлением «крепостного права со всеми его ужасами, бесправием, кровавым насилием, диким произволом тысяч и тысяч чиновников нового всероссийского помещика». Подчеркивая, что «не было в мире другого народа, который можно было бы обмануть с такой легкостью, как обманывали раньше и обманывает теперь Сталин русского мужика», поверившего в провозглашенную-де «всерьез и надолго» новую экономическую политику, Беседовский намеренно примитивно объяснял читателю, что все изменилось после смерти Ленина. Сделав из его трупа «мощи и выставив их на Красной площади», Сталин «успел спрятать» ленинское завещание, в короткий срок «круто повернул назад от политики уступок крестьянству», разными хитростями собрал власть в своих руках и «правит теперь страной также самодержавно, как правили раньше цари».[1421]

Поэтому, хотя борьба с новоявленным «самодержцем» должна начинаться с требования «прекращения диктатуры одной партии над страной», права свободного избрания в советы и возвращения земли, отобранной в колхозы и совхозы, но, подчеркивал Беседовский, «там, где начинаются волнения и беспорядки в красной армии, там крестьянство должно восставать поголовно, брататься с красноармейцами, вместе с ними брать оружие из военных складов, наступать на ближайшие города, захватывать их и выбирать свободные советы, которые будут руководить крестьянством в дальнейшей борьбе со сталинскими помещиками». Передовая убеждала читателя, что «там, где затронуты народные права, все средства хороши», и демократическая Россия не только поблагодарит тех, кто поможет освободить ее от «сталинской диктатуры», но и «простит им все прегрешения, вольные и невольные, все проступки, все жестокости». Казалось, Беседовский оправдывался…

В другой его программной статье — «Наши тактические задачи» — говорилось, что сталинское руководство, проводя «систему военно-феодальной эксплуатации крестьянства», поставило себя «в положение нового татарского хана», а всю партию и часть рабочего класса превратило в «новых баскаков, рыщущих в поисках грабежа крестьянского хлеба», причем «тупой диктатор Сталин вместе с кучкой окружающих его беспринципных карьеристов, прожженных негодяев и трусливых болтунов имел смелость назвать всю эту систему ограбления крестьянина “социализмом”». Беседовский выражал уверенность, что начинающаяся борьба с деспотией, перерастая рамки реформы, «превращается в революцию», аграрную и социальную, под лозунгом требования «свободных советов», и «вооруженная сила страны, красная армия, которую еще не успели превратить в преторианскую гвардию деклассированного сброда, не может не стать на сторону поднимающихся масс».[1422]

Первый номер журнала «Борьба» включал также статью Беседовского «Внешняя политика новой России» и изложение его выступления в прениях на собрании «Дней» 28 марта, заметку о раскаявшемся «эмиссаре троцкистов»[1423] в Париже С.М.Харине, рубрики «Нам пишут из России» и «Информация». Из последней выяснялось, что обосновавшиеся в Бельгии невозвращенцы тоже сорганизовались в «группу бывших членов ВКП, ставших на платформу активной борьбы со сталинизмом под лозунгом “Российская Демократическая Республика”»[1424]. Правда, длинное название было передано «Борьбой» не совсем точно и вместо «сталинизм» следовало читать «большевизм».[1425] В выписке из протокола заседания бюро бельгийской группы, за № 4 от 3 апреля, говорилось, что она «комплектовалась и комплектуется, главным образом, из бывших коммунистов-оппозиционеров, работавших в СССР нелегально против актуальных большевиков-сталинистов», и «стала на почву интегрального народовластия, опираясь исключительно на революционную демократию, находящуюся в пределах СССР». Все ее слои охвачены-де «единодушным неукротимым возмущением против ига большевиков», но «совершенно отрицательно относятся как к прошлому дореволюционному статус-кво, так и ко всякого рода попыткам и стремлениям к реставрации, ярко наблюдаемым особенно среди правового крыла эмиграции и некоторой части левых республиканцев и демократов, маскирующихся термином “непредрешенства” и лозунгом так называемой “национальной борьбы”, которая, по существу, является не чем иным, как фашизмом, переносимым на русскую почву»[1426].

Считая эмигрантские организации и их лидеров «чуждыми современным истинным политическим задачам и целям революционной Российской демократии», бюро «группы бывших членов ВКП» предлагало тем из своих членов, которые еще работают в советских организациях в СССР и за рубежом, «стараться оставаться на местах, чтобы способствовать уничтожению власти большевиков для передачи всей полноты власти в руки народа в лице его учреждений, составленных на основании свободных, равных, тайных и всеобщих выборов». Под протоколом стояли подписи «председателя бюро» некоего А.И.Болдырева, состоявшего-де в ВКП(б) с 1910 г. и отрекомендовывавшегося «бывшим секретарем Смоленского губкома партии и бывшим членом Реввоенсовета 6-й армии», и «секретаря — член бюро» Е.В.Думбадзе, который действительно являлся «бывшим сотрудником Константинопольского торгпредства и бывшим комиссаром дивизии 11-й Красной Армии, бывшим членом партии ВКП(б) с 1918 г.», исключенным из нее за участие в левой оппозиции.

Но, выделив место на «своих столбцах» для выписки из протокола бельгийской группы, редакция «Борьбы» подчеркивала, что считает ошибочным «огульное отрицание революционной роли всех эмигрантских республиканских и демократических группировок и их вождей», с чем «брюссельские» невозвращенцы поспешно согласились, оправдываясь тем, что их неправильно поняли. «Борьба» также раскритиковала выдвигаемый ими лозунг о созыве Учредительного собрания, полагая, что народные массы должны сначала пройти через стадию превращения советов в «свободные», то есть ликвидировать диктатуру ВКП(б) и обеспечить демократическое формирование органов управления снизу доверху. Поясняя основные положения своей программы, Беседовский заявлял:

Мы — за революционное превращение теперешней деспотической формы московского правительства в народно-демократическую республику. Мы — за полное хозяйственное раскрепощение крестьянских масс, за свободу торговли, за полную свободу деятельности профессиональных союзов. Мы — за широкую государственную поддержку кооперации, группирующей вокруг себя мелкое крестьянское хозяйство деревни и мелкого и среднего кустаря и промышленника в городе. Мы — за государственное регулирование крупной промышленности. [1427]

В том же месяце бельгийская группа невозвращенцев реорганизовалась ни больше ни меньше как в «политическую партию» под звучным названием «Воля Народа». Но ее программа, утвержденная 4 мая на партийном съезде, состояла всего из двух пунктов: во-первых, «борьба всеми доступными революционными средствами против большевизма до полного свержения его ига»; во-вторых, «созыв Всенародных Собраний по числу республик, входящих в СССР, на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования», которые «сами решают вопросы о взаимоотношениях с другими национальностями и о характере и форме правления».[1428]

В съездовском протоколе указывалось, что «Воля Народа» является организацией «конспиративной, почему и ее активный аппарат также законспирирован в необходимых частях», а членами ее «могут быть все российские граждане, принимающие программу партии и обязующиеся подчиняться ее директивам». Избранному съездом исполнительному комитету, наделенному правом кооптации дополнительных членов, поручалось установление точного порядка и правил приема в «партию», широкое распространение ее программы «с необходимыми декларативными дополнениями и информацией» и издание своего печатного органа, который так и не увидел свет.

В обращении «Ко всем российским гражданам», переправленном исполкомом «Воли Народа» в Париж, указывалось, что «основным ядром» партии являются «советские граждане», которые в прошлом занимали в СССР «более или менее ответственные посты» и входили в ВКП(б), так как именно в ней они «чаяли найти выход своему искреннему стремлению работать для российской демократии, то есть для народа в широком значении этого всеобъемлющего слова», во имя «человеческой свободы, равенства и всеобщего благоденствия». Увы, надежды, возлагавшиеся на компартию и ее «детище», советское правительство, не оправдались: они превратили страну «в одну сплошную тюрьму, где томятся в ожидании ссылок и нередко казней сотни и тысячи российских граждан», а «те, кто не сидит по тюрьмам, окруженные сетью шпионов и провокаторов, не выходят из вечного трепета за себя и своих близких»:

Предательство во всех видах, как змея, вползло в жизнь российского гражданина. Переполнены тюрьмы. Забиты жертвами концентрационные лагеря. Забиты ссыльными самые глухие медвежьи углы. Нет ни свободы слова, ни свободы мнения, ни свободы совести, и всякое, даже самое отдаленное, проявление этих свобод варварски карается, без суда, по произволу Политбюро и его прислужника — ГПУ. Наша демократия, вся в своем многоликом целом, задыхается в цепях рабства, в которых держат ее большевистские опричники.

Но не лучше обстоит и в отношении чисто хозяйственном. Страна наша обращена в юдоль скорби, жители ее — в нищих рабов. Рабочие, прикрепленные суровыми мерами к своим заводам и фабрикам, бедствуют и голодают, едва-едва сводя концы с концами на свою низкую заработную плату, отягощаемую еще произвольными удержаниями не весть на что. Рабочие живут в холодных, сырых и душных помещениях, переполненных до отказа. Советская власть деморализует их. Она вырывает лучшие слои их, обращая на службу себе и превращая их в бюрократов. Она науськивает рабочих в лице тех из них, кто состоит в коммунистической партии, на крестьян, направляя их в деревни для проведения там наиболее ненавистных крестьянству мер. Она вооружает рабочих против крестьян и последних против рабочих, т. е. натравливает брата на брата, сея меж ними рознь и вражду. Попытки рабочих протестовать подавляются с холодной свирепостью.

Еще хуже положение крестьянства. На него «рабоче-крестьянское правительство» смотрит как на рабочий скот, призванный служить только интересам советской бюрократии. Крестьянин лишен возможности правильно вести свое хозяйство. Он не может распоряжаться своим трудом. Он не может создавать свои сельскохозяйственные планы. У него нет уверенности, что его урожай по капризу советских диктаторов не будет отнят, что его скот не будет реквизирован. Над крестьянином проделывают самые глупые и жестокие опыты, ломая его жизнь, его хозяйство, обращая его в нищего, выгоняя его из отцовского дома, из его усадьбы, обрекая его на жизнь впроголодь и даже на полный голод. Большевики и их власть являются для русского мужика истинным мамаевым нашествием. И знаменитые колхозы представляют собой не что иное, как наивысшую утонченную форму издевательства над нашим исконным кормильцем-поильцем.[1429]

Неудивительно, подчеркивалось в обращении, что лица, «пошедшие служить не за страх, а за совесть народу» и осознавшие, что они служат отнюдь не ему, а только деспотической группе, превыше всего ставящей собственные эгоистические интересы, «переходили в оппозицию или просто бежали», — «не только для спасения своей шкуры, нет, но, главным образом, для того, чтобы, порвав с большевистской властью, всеми силами бороться против того зла, которое несет собой Родине в ее целом и всему миру большевизм». В отношении же того, почему группа бельгийских невозвращенцев не вошла ни в одну из существующих за границей эмигрантских организаций, а учредила собственную партию, в обращении говорилось следующее:

«Воля Народа» стоит на позиции резко отрицательного отношения как к прошлому дореволюционному строю (царскому), так и ко всякого рода явным и замаскированным стремлениям к его реставрации (т. е. восстановлению) как в целом, так и в отдельных частях его. Такая наша позиция разделяется и всеми революционными слоями российского народа, боровшимися против ига большевизма у нас на родине. Мы упомянем несколько эмигрантских печатных органов, около которых группируются определенные общественные силы.

1) «Возрождение», 2) «Общее Дело», 3) «Борьба за Россию», 4) «Руль» и 5) «Россия и Славянство» — представляют собой в общей сложности (с известными оттенками) политические группы, которые, явно или прикрываясь стыдливыми фиговыми листками, стремятся насильственно навязать освободившемуся от ига большевизма российскому народу или самый махровый монархизм или явную диктатуру с «благожелательным диктатором» во главе. Эти организации, которые все мы относим к правым партиям, откровенно призывают к интервенции (т. е. нашествию на нашу Родину иностранцев), к реваншу (мести народу за грехи большевизма), восстановлению власти помещиков и пр. Конечно, нам с ними не по пути.

«Социалистический Вестник», возглавляемый Даном и Абрамовичем, является партийным органом социал-демократической партии (меньшевиков), которая, увы, ничему не научилась за 12 лет, прошедших со времени уничтожения монархии. Правда, она стоит по традиции, очевидно, на почве борьбы с большевизмом, но определенно проповедует классовую борьбу или, что то же, новую гражданскую войну, новое братоубийство. Иными словами, она ведет к разделению демократии на два лагеря, что естественно приведет к политическим гонениям, новым чрезвычайным комиссиям, новым ГПУ и прочим «благам», преподнесенным нашей Родине большевистской диктатурой! Нам с ними не по пути!!..

Газета «Дни», группирующая около себя социалистов и демократов разного толка с печальной памяти господином Керенским во главе, явившимся ангелом смерти для великой, освободившейся было от пут монархии, российской демократии, стоит на почве отрицания большевизма. Но, тоже ничему не научившись за эти 12 лет, «Дни» путаются и барахтаются в сетях того же большевизма, настаивая на признании советского (т. е. большевистского) строя иностранными державами, поддерживания с советским правительством дипломатических отношений и пр. И, что самое главное, спасение г-н Керенский видит в сохранении в освободившейся от ига большевизма России советской системы! Нам с ним не по пути!!!

Остается организация РДО (Республиканско-Демократическое Объединение), возглавляемое газетой «Последние Новости». РДО стоит на почве неукротимой борьбы против большевистского ига до полного его уничтожения. Но РДО заранее навязывает российскому народу определенную форму правления.

Рассматривая единомышленников Милюкова как «возможных союзников для совместной борьбы за свержение большевистского ига, но не дальше», исполком партии «Воля Народа» заявлял, что не берет на себя «смелость навязывать освобожденной российской демократии (со всеми входящими в нее национальностями) ту или иную форму правления». Поэтому единственный положительный пункт программы «Воли Народа» сводится к движению за созыв всенародных собраний, то есть партия возьмет на себя «лишь работу по созданию тех учреждений, которые одни только правомочны свободно высказать свою великую волю, свое безапелляционное “Так хочу и да будет так”».

Призывая в партийные ряды «всех, кому дорого народное дело», и кто стремится к свержению «ига большевизма», превратившего Россию «в страну крепостных крестьян и рабочих и несущего ту же угрозу всему миру», обращение исполкома «Воли Народа» заканчивалось высокопарным призывом; «Да сгинет мрак и да здравствует свободная истинная воля великого народа!!!»[1430]

Переход в июне 1930 г. на сторону «народной революции» еще одного партийца, Н.П.Крюкова-Ангарского, группа «Борьба» расценила как событие, которое ставит «во всем объеме вопрос о политическом “невозвращенстве” или о третьей, “советской”, эмиграции», о чем говорилось в передовой очередного номера журнала:

Многим еще кажется, что наша борьба, направленная к тому, чтобы уничтожить новое самодержавие, уничтожить величайший позор гнуснейшего в истории маскарада, может повредить красную мантию коммунистической идеи, идеи уничтожения эксплуатации человека человеком. Обаяние этой идеи мешает ослепленным видеть ту отвратительную помойную яму, ту неслыханную уже давно, с момента уничтожения крепостного права, эксплуатацию трудовых масс. Это ослепление мешает им понять, что в отношении правительства Сталина единственно правильной линией борьбы является борьба революционными методами, не останавливающаяся перед самыми острыми средствами. Интересы трудящихся масс, залитых кровью, изнемогающих в крепостных хозяйствах — коллективах, на крепостных фабриках и заводах Сталина и Ко, требуют этой тактики, освящают ее, дают ей высшее моральное оправдание.

Мы не хотим крови. Мы предпочли бы эволюционные методы борьбы. Но перед нами зарвавшаяся шайка негодяев, преступников и тупоумных фанатиков. Она крепко держится за власть, не желает передавать ее, через демократизированные советы, в руки народных масс. И мы считаем своим правом звать к революционной борьбе с этой шайкой всеми средствами и мерами, какие находятся в распоряжении народа и Красной армии. Каждый лишний год владычества сталинского самодержавия влечет за собой сотни тысяч, миллионы человеческих жертв и дальнейшее разрушение народного хозяйства. Революционная борьба потребует их в десятки, сотни раз меньше. И мы считаем своим нравственным правом, вопреки всяким крикам оттуда, из сталинского окружения, и отсюда, из среды сталинских подголосков и последних выродков черносотенной стаи, звать к этой революционной борьбе с угнетателями, единственному, оправданному историей и человеческой моралью, насилию.[1431]Важнейшей задачей «третьей эмиграции» объявлялась «работа по разложению аппарата сталинского государства» и «перелому психологии народных и партийных масс» путем разъяснения им необходимости использовать в борьбе с деспотией любые методы, вплоть до вооруженного восстания. Кроме того, говорилось в статье, «третья эмиграция» должна «сделаться мостом между демократическими кругами советской России и левым флангом старой эмиграции»:

Между нами и ими в прошлом немало расхождений, немало борьбы, немало взаимных обид и расчетов. Но это в прошлом, для историков. Интересы народной революции и встающих перед ней перспектив требуют изживания и этих расхождений и того взаимного непонимания, которое не могло не возникнуть после длительного периода изгнания. Когда исчезнут последние следы этого непонимания, тогда можно будет с полным правом утверждать, что народная революция против сталинского самодержавия — синтез двух революций, февральской и октябрьской.

При этом «Борьба» презрительно отзывалась о лидерах «правой оппозиции» в ВКП(б), к которым относила ее «высокопоставленных “вождей”, вроде Рыкова, Томского, Бухарина, а особенно — мелких и жалких лакеев и предателей, Зиновьева, Каменева и Ко», озабоченных, в основном, «перераспределением влияния внутри партийного аппарата». Беседовский клеймил их «прожженными аппаратчиками, трусами, подхалимами и карьеристами», желавшими-де «использовать оппозиционную массу в качестве орудия для дворцовой революции». Но, мол, «стоило сталинскому ГПУ реально показать им Нарымские болота, как от всей их храбрости и мужества остались лишь пустые слова, которые они поспешили сами же аннулировать, восхваляя правоту и твердость тупоумного диктатора со всеми его Кагановичами».[1432]

Впрочем, потеряв или, вернее, не найдя своих вождей, «правая оппозиция» не исчезла, а, оставаясь формально в рамках партии, «превратилась в особое, враждебное диктатуре, политическое течение», ибо «крики о помощи, идущие оттуда, с низов, с фабрик и заводов, из сжигаемых опричниками ГПУ деревень, от новых рабов, крепостных, загнанных на барщину Сталина и Ко, разбудили совесть и социальные симпатии сотен и десятков тысяч членов партии». В связи с этим «Борьба» приветствовала близкую ей по идеологии «революционную часть правой оппозиции», которая, «отбросив в сторону своих жалких оппортунистов-вождей», решительно пойдет-де к «третьей революции» под «лозунгом нового Кронштадта, нового рабоче-крестьянского восстания против сталинского самодержавия».

Подчеркивая, что «лозунги реакционной реставрации, независимо от политических знамен, под которыми такая реставрация может идти, будут неприемлемы для подавляющего большинства русского народа», группа «Борьба» призывала к «тактическому объединению всех группировок, желающих принять активное участие в свержении кремлевского самодержавия», на основе следующих политических лозунгов:

Первое: требование демократизации советской системы как этап к полному народоправству, к политической свободе страны, к созданию нормальной политической системы, отражающей социальные интересы народа — крестьян, рабочих, интеллигенции — через разные политические партии. Тактически этот лозунг приобретает вид требования «свободных советов». Но в зависимости от хода борьбы он может получить и дальнейшее тактическое развитие.

Второе: раскрепощение экономической жизни России. Сюда входит требование свободы внутренней торговли, раскрепощение мелкого и среднего промышленника, полное раскрепощение кустаря.

Третье: возвращение к аграрной реформе первого периода октябрьской революции. Отход от насильственного, административно или экономически, строительства колхозов, ясный отказ от урезывания крестьянского землепользования через создание колхозов. Вместе с тем поощрение сельскохозяйственной кооперации.

Четвертое: государственное регулирование крупной промышленности и осторожное отношение к необходимой, в силу экономических причин, денационализации некоторых отраслей промышленности.

Пятое: широкое федеративное устройство новой России, с реальными гарантиями федеративной конституции для отдельных, входящих в федерацию, республик.[1433]

В числе сотрудничавших в 1930 г. в журнале «Борьба» невозвращенцев и перебежчиков, помимо его главного автора — Беседовского, оказались вчерашние ответственные работники советских загранучреждений В.В.Дельгас, Н.П.Крюков-Ангарский, М.В.Наумов, Г.А.Соломон и К.А.Сосенко, дипломат С.В.Дмитриевский, бывшие чекисты Е.В.Думбадзе, Ф.П.Другов и М.Гендлер, военный летчик Я.С.Войтек[1434], бежавший из Соловецкого концлагеря «красный командир» В.Б.Свечников[1435], матрос-кочегар парохода «Андре Марти» А.Тыквица[1436]. В «Борьбе» также печатались недавние сменовеховцы В.П.Боговут-Коломийцев[1437] и журналист С.М.Рафальский, писавший под псевдонимами «Рафаил»[1438] и «Сергей Раганов»[1439], и некие Ф.Зорин[1440], А.Осокин[1441], Мариупольский[1442]’ и Южный[1443].

Яростно обличая «диктаторский» режим, Беседовский порой явно блефовал, доказывая, например, существование «тесного сотрудничества национал-социалистов Гитлера с коммунистами Сталина». Он уверял, будто «монархическая реакция в Германии, жаждущая миллионами рабочих трупов построить мост к возвращению старого, свергнутого ноябрьской революцией, строя, пользуется прямой денежной поддержкой сталинского правительства»![1444] Для подтверждения такого, мягко говоря, спорного тезиса Беседовский опубликовал несколько соответствующих «документов» (сфабрикованных то ли им самим, то ли в… ОГПУ!) в «экстренном выпуске» своего журнала, а в очередном его номере заявлял:

Сталин немыслим без Гитлера, как Гитлер немыслим без Сталина. Это — две дополняющие друг друга системы откровенной диктатуры, самой черной реакции, самого свирепого угнетения широких трудовых масс. Это — две системы, объявившие борьбу не на жизнь, а на смерть всем демократическим традициям, великой эволюционной программе социального преобразования. Они не могут не быть явными и верными союзниками. Вопрос о «вывеске», о названии этих двух систем — «коммунистической» и «нац<ионал->социалистической» — не играет никакой роли. Обе системы преследуют одну и ту же цель: заменить демократическое правление народных масс правлением кучки фанатиков, жалких прожектеров, явных негодяев и тайных карьеристов.[1445]

Беседовский утверждал, что, несмотря на «флирт Кремля с Гитлером», обе стороны, «конечно, надеются надуть друг друга», но это — «две преступные силы», которые «толкают Европу в сторону новой войны», желая «утопить» начавшийся процесс ее политического и экономического оздоровления в потоках крови. [1446] Сталин и Гитлер, доказывал Беседовский, делают ставку на «новый мировой пожар, огонь которого, по их мнению, должен подточить фундамент послевоенной Европы и сделать ее легкой добычей гитлеровских и сталинских диктатурщиков», причем сотрудничество их «не только словесное», но выражается «и в конкретной реальной программе совместной военной работы, программе подготовки новой войны».[1447]

Впрочем, указание на финансирование большевиками партии Гитлера вызвало, с одной стороны, ряд грубых оскорбительных выпадов нацистской прессы в адрес записного «вруна» Беседовского[1448], а с другой, понятное недоумение и недоверие к его информации со стороны читателей журнала «Борьба». Это отражалось и в переписке меньшевиков, и 22 сентября «берлинец» Б.И.Николаевский делился с И.Г.Церетели: «Знаешь, большое сомнение у меня начинает вызывать группа Беседовского. Я почти убежден, что около нее весьма и весьма нечисто: ею сейчас пользуются для того, чтобы пускать в обращение явно ложные сведения». И далее Николаевский пояснял:

Мое впечатление: большевики готовят какое-то выступление, чтобы дискредитировать Беседовского, разоблачения которого по ним ударили очень больно (я это знаю), и теперь создают доказательство недостоверности печатаемых Беседовским сведений. Таким явно выдуманным сообщением отдает и от информации о субсидиях Гитлеру: у большевиков было сейчас очень туго с деньгами и для субсидий коммунистам, — давать такие огромные суммы Гитлеру им было явно не по силам, да последнему их деньги и не нужны были: по немецким сведениям из надежных источников, Гитлер получил большие деньги от тяжелой индустрии и из Италии, а также — по слухам — от Детердинга. Между прочим, очень определенно говорят о Боговуте как об агенте ГПУ. Я знаю источник, откуда это сведение идет, — источник, кажется, заслуживающий доверия[1449].

Николаевский был недалек от истины, так как чекисты действительно внедрили в окружение Беседовского нескольких своих агентов, проходивших в оперативной переписке под кодовыми именами А/243, Б/145 и Б/149[1450], но особое доверие «вождя» невозвращенцев заслужил первый из упомянутых.

«Честный двойник», как называли своего агента в ИНО ОГПУ, Борис Федорович Лаго родился 27 июля 1898 г. в Петербурге в семье служащего Московской железной дороги, но рано потерял отца и воспитывался отчимом — А.А.Колпаковым, дослужившимся до чина генерал-майора. Окончив реальное училище, юноша продолжил образование на юридическом и медицинском факультетах Новороссийского университета в Одессе, а в 1917 г. поступил вольноопределяющимся в армию. Во время гражданской войны Лаго сражался с красными и петлюровцами, был ранен, награжден и с 1919 г. работал в Осваге — Осведомительном агентстве Правительства при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России.

«В Крыму, — сообщала эмигрантская пресса, — при генерале Врангеле Б.Лаго служил под начальством Неандера в отделе пропаганды в Керчи. Эвакуировавшись в Константинополь, Б.Лаго быстро перебрался в Прагу, где в 1921-22 г. дружба с Неандером[1451] помогла ему втереться в доверие русской студенческой колонии. Неандер и Лаго оба принимали тогда участие в студенческих общественных организациях». Правда, «очень скоро поведение Б.Лаго показалось многим подозрительным», и, действительно, вчерашний монархист обратился в советское полпредство в надежде вернуться на родину, но вместо этого ему предложили агентурную работу за границей. Выполняя с 1922 г. секретные задания ИНО ОГПУ, Лаго даже получил якобы «денежную награду за работу по разложению студенческих организаций и подробные донесения о деятельности “монархической группы В.В.Шульгина”», но «был разоблачен письмами в редакции газет “Новое Время” и “Руль” и бежал из Праги».[1452]

Затем Лаго работал в Берлине и Бухаресте, где, арестованный по обвинению в шпионской деятельности, в мае 1925 г. был приговорен к 5 годам заключения в каторжной тюрьме. Вынужденный пойти на сотрудничество с румынской контрразведкой — сигуранцей, Лаго после досрочного освобождения еще несколько месяцев жил в Бухаресте, а в октябре 1929 г. приехал в Вену с целью возобновить сотрудничество с ИНО ОГПУ, но в полпредстве его встретили неласково: «засвеченный» агент был уже никому не нужен. Оскорбленный грубым приемом, Лаго отказался от предложенной ему поездки в Москву, ибо опасался, что там его сразу «поставят к стенке». Поэтому он направился в Берлин, а оттуда — в Париж, где, во всеуслышание объявив, что «оставил службу в заграничных отделах ГПУ и в настоящее время вступил в ряды “третьей эмиграции” — невозвращенцев», написал «разоблачительные», хотя и без всякой конкретики, «мемуары» и, приглашенный Беседовским в журнал «Борьба», возглавил его информационный отдел.

Но еще 19 июня 1930 г. псевдо-«невозвращенец» обратился к своему чекистскому начальству с сердитым письмом, в котором возмущался, что после стольких лет преданной и самоотверженной работы брошен на произвол судьбы. А поскольку в Москве были крайне заинтересованы в освещении изнутри группы «Борьба», услуги бывшего агента оказались снова востребованными: ему дали поручение изготовить слепок с ключа от сейфа Беседовского и тайно фотографировать его переписку. Одновременно Лаго стал центральной фигурой в начатой чекистами операции «Тарантелла», в рамках которой был «подставлен» помощнику резидента британской разведки и через свою «агентуру» в СССР, куда летом 1931 г. ему даже устроили «нелегальную» поездку, организовал устойчивый канал дезинформации англичан.

Но, к огорчению Беседовского, который весьма ценил и ни в чем не подозревал своего помощника, в 1934 г. Лаго выслали из Франции как «нежелательного иностранца». После этого он получил в Москве новое секретное задание и под видом доктора медицины, австрийского подданного, поселился в Харбине, где содержал конспиративную квартиру, но, увы, «прокололся» и был переправлен в СССР. Арестованный 21 апреля 1937 г., Лаго был признан виновным в том, что состоял «агентом английской, румынской, польской и французской разведок, проводил активную шпионскую работу против Советского Союза» и, «являясь участником белогвардейской террористической группы “Борьба”, обсуждал вопросы террора в отношении советского руководства с Бурцевым и Беседовским»! Советского «шпиона» Лаго расстреляли 20 сентября 1938 г.[1453]

Уже в декабре 1930 г. группа «Борьба» объявила о слиянии с партией «Воля Народа», и в их совместной декларации указывалось, что «третья эмиграция» вызвана к жизни «борьбой народных масс с существующей в СССР властью, являющейся худшим образцом угнетения и эксплуатации трудящихся во имя интересов небольшой кучки диктаторов». Но, хотя «третья эмиграция», составившаяся из «остающихся за границей для борьбы со сталинским режимом членов партии и советских служащих, так называемых невозвращенцев», еще очень молода, она уже «выделила из своей среды группу борцов за идеал трудовой демократии». Тактическая установка «Борьбы» и «Воли Народа» — «революционное свержение нового самодержавия», а политические платформы, расходясь в частностях, совпадают в лозунге: «новая демократическая власть вместо прогнившего насквозь бонапартистского Кремля». Поэтому, говорилось в декларации, «отныне партия “Воля Народа” и политическая группа “Борьба” сливаются в один организм, который будет продолжать с новыми силами борьбу против кремлевского самодержавия».[1454]

В опубликованных вслед за этим тезисах доклада Беседовского «Политическая ситуация в СССР» констатировалось, что вырождение партийного руководства, для которого определяющим законом является лозунг, «кто против Сталина, тот против партии», а малейшая критика «генеральной линии» чревата не только организационными мерами, но и «полицейскими репрессиями», вызвало своеобразные процессы внутри ВКП(б), а именно:

Часть прежнего партийного руководства готова произвести попытку отстранения от власти Сталина, начиная этим этап возвращения к НЭПу. Некоторые члены группы уже понимают необходимость трансформирования такого поворота в систему развернутой советской демократии. Другая, гораздо более важная, часть процесса заключается в том, что внутри самой партии организуются нелегальные кружки и группы с самой разнообразной программой и тактикой. Эти нелегальные группы отчасти являются воскресшими старыми оппозиционными фракциями. Однако, в более значительной своей части, они имеют нечто новое, отличающее их от старых оппозиционных группировок. Этим новым является склонность к революционным методам борьбы, к насильственному свержению системы однопартийного государства и, следовательно, к отказу от ортодоксальной теории однопартийного режима пролетарской диктатуры.[1455]

Хотя Беседовский считал, что основные социальные группы в СССР «становятся или уже стали на враждебные сталинскому режиму позиции», он, увы, так и не дождался «третьей революции»…

2. «Заграничное бюро оппозиционеров»

Но политические организации «третьей эмиграции» не ограничивались парижской группой «Борьба» и брюссельской квазипартией «Воля Народа». Еще в конце 1929 г. заметно активизировалась литературно-издательская деятельность одного из первых теоретиков «советской эмиграции» А.М.Жигулева (М.Иринина)[1456], который, провозглашая верность «идеям Октябрьской Революции и объективно партии, руководившей ею»[1457], начал выпускать «Бюллетень Заграничного бюро оппозиционеров и советских граждан, добровольно покинувших СССР».

В первом, декабрьском, номере своего бюллетеня Жигулев объяснял, что для изживания кризиса в ВКП(б) недостаточно устранения одиозной фигуры Сталина, который «непростительно преступен лишь в том, что, став во главе партии и видя свою беспомощность руководить ею в настоящий период, старается прикрыть это грубейшим террором по отношению ко всем оппозиционным работникам». Необходимо, доказывал Жигулев, не только «устранить сталинское руководство, но и взять диаметрально противоположный нынешнему внутрипартийный курс», для чего преобразовать ВКП(б) во Всесоюзную Рабоче-Крестьянскую Партию (ВРКП), допустив в нее «социалистические и советско-демократические элементы Союза, приемлющие Октябрьскую Революцию».

Но, поскольку еще в июле 1929 г. высланный из СССР и живший пока в Турции Л.Д.Троцкий затеял издание своего «Бюллетеня оппозиции (большевиков-ленинцев)», появление в Париже другого «оппозиционного» бюллетеня с похожим названием снова вызвало подозрение, не имеет ли группа Жигулева «корни в ГПУ»[1458] и не является ли он сам если не агентом, то, по крайней мере, марионеткой в руках чекистов. К этой точке зрения склонялся, видимо, и Троцкий, который вслед за эмигрантской печатью использовал в отношении ЗБО столь возмущавший Жигулева «метод замалчивания» и, что называется, в упор не видел и дня не состоявшего в партии «выскочку»-дилетанта, хотя тот, напротив, постоянно задирал «перманентного оппозиционера»[1459].

«Вы спрашиваете, — отвечал Троцкий одному из своих корреспондентов, — что означает литографированный “Бюллетень оппозиции”, выходящий в Париже? Никаких особых данных на счет этого более чем странного издания у нас нет. Ваши предположения считаем вполне вероятными»[1460]. Троцкий, с негодованием пояснял Жигулев, не нашел ничего лучшего, как, «устанавливая свое отношение к “Бюллетеню” Заграничного бюро оппозиционеров, бросить в него грязью с намеком, что “Бюллетень” это дело сталинского ГПУ»[1461].

Считая «красного барина» фактическим вдохновителем кремлевских властителей в их разрушительной работе в СССР, бюллетень ЗБО уверял, будто троцкисты «сами бы поступали точно по примеру Сталина, оказавшись на его месте», и вся теория их вождя «продиктована не объективным анализом современного экономического положения рабочего класса, а навязчивой мыслью противопоставить себя во что бы то ни стало сталинским действиям, хотя бы эти действия совпадали и с желанием тов. Троцкого»[1462]. Впрочем, гораздо уничижительнее отзывался бюллетень ЗБО об «упрямом идиоте» Сталине, противопоставлявшимся, конечно, «мудрому» Ленину:

Он умел быть беспощадным, умел пренебрегать и трусливым саботажем обывательщины и злобным шипением кабинетных доктринеров, но в нужную минуту мог поступиться чистотой идеалов и сломать мертвящую догму ради жизни. В громе кронштадтских пушек он расслышал подлинные нужды народа и решительно сдал в прошлое военный коммунизм, необходимый и спасительный в огненном кольце блокады, но ставший стеснительным и мертвящим на переходе к мирному утверждению завоеваний Октября.

Так родился НЭП. Началось чудесное восстановление еще недавно лежавшей в руинах великой страны. Рабочий вернулся к станкам в рамках трудовой дисциплины, регулируемой профсоюзами; крестьянин, ставший полновластным хозяином всего земельного фонда бывшей державы Российской, в добром соседстве с добровольными коллективами исподволь привыкал к высшим социалистическим формам труда и жизни; высоко квалифицированный специалист в творческой работе восстановления находил искупление и оправдание прошлых, часто жестоко несправедливых, лет.

В мирном соревновании обобществленного и частного хозяйства зарождался единственный в мире трудовой быт, росла и крепла единственная в истории республика рабочих и крестьян. Но Ленин умер. Его место, после ряда гнусных интриг и подлой провокации, направленной часто против самых достойных и заслуженных вождей и героев революции, занял человек, не прославленный ни в кабинете, ни на баррикадах, но зато вполне обладающий качествами, наиболее губительными у правящих, — глупостью и упрямством.

Когда в 17 году Ленин взял земельную программу у эсеров, это было политически мудро, потому что эта программа составлялась по наказам с мест и еще задолго до декретизации стала проводиться явочным порядком. Сталин, ради власти и одоления правых, одолжился программой у левых, и эти безнадежно глупо-троцкистские наказы не ведут дальше кабинетов высококвалифицированных мечтателей, ввиду перманентного пребывания в подполье поверивших в биосоциологическую нормальность непрерывной революции. Вдобавок, не обладая собственным умом, не умея самостоятельно координировать идею и действительность, Сталин проводит троцкистскую программу так, как и подобает глупому фанатику, — невзирая ни на что, во что бы то ни стало.

В результате едва ли может быть найден в мировой истории революционер, столь добросовестно работающий на самую черную реакцию. Терпение масс в революции безгранично. Голод, кровь и бесправие, все переносится из-за боязни прошлого и веры в будущее. Терпение безгранично, но и у него все-таки есть пределы, за которыми начинается стихийное отвращение к настоящему и его обманчивым идеям и готовность поддаться любому «генералу» и даже самому «белому царю».

Так было в истории мира неоднократно, и Сталин, до конца испытывая народное терпение, лишний раз доказывает банальную истину, что только талантливым людям удается творить историю, — остальных она топчет, как хочет. Маниакальный бред «пятилетки», превративший весь Союз в сумасшедший дом, и является тем порогом, на котором, если генеральная линия продлится, Октябрьская революция неизбежно должна оступиться и выпустить из рук все, ценой стольких жертв добытые, завоевания.

Многомиллионное крестьянство, которое благодаря специфическому общинному быту, исторически подготовлено к восприятию добровольной коллективизации через уже освоенную им вполне кооперацию, новыми нагаечными «барщинами»-колхозами неизбежно отбрасывается к самым темным собственническим инстинктам, к самой черной злобе против тех, кто во имя голой идеи грабит, разоряет и лишает крова не помещиков, не дворян, не кулаков, наконец, а всех, кто работает и живет не так, как хочется упрямому идиоту в Кремле. Снова, как было до революции, в селе растет и зреет ненависть не только против правящих, но и против города вообще — оттуда приходят декреты и оттуда же приезжают орды новых опричников и инструкторов, после недельных «курсов» обучающих крестьянина, как ему землю пахать.

В рабоче-крестьянской республике крестьянин стихийно и непримиримо восстанавливается против рабочего, и это — самый страшный удар, который Сталин и пребывающие у него под пятой партийцы наносят рабочему классу. Лишенный свободных профсоюзов, очиновненный придавленный рабочий, теряя все то, что давала ему его революционная значимость, приобретает взамен одну тяжелую и несправедливую ответственность за все то «социалистическое разрушение» великой страны, которое проводится от его имени терроризированной и разлагающейся под невиданной диктатурой компартией.[1463]Бюллетень ЗБО призывал «людей Октября» объединиться, чтобы вместе бороться за «реабилитацию» их революции, ибо они и только они «не спустят страну на тормозах к буржуазному термидору, не взорвут ее на неумеренном огне коммунистических утопий, а найдут, и уже находят, ту золотую середину, которую единственно признает история: всё от революции, что уже стало жизнью, и то от прошлого, что не перестало жить и без насилия не перестанет».[1464]

Жигулев заявлял, что если «люди Октября» смогли «отшвырнуть в сторону эпигонов буржуазного Февраля», то тем паче сумеют «расправиться с извратителями Октября», и, призывая «оппозиционеров» раздавить «сталинскую бюрократическую клику», с энтузиазмом восклицал: «Победа будет за нами»![1465]

Негативное отношение к Сталину и Троцкому ненадолго сблизило Жигулева и его сторонников с одним из первых большевистских оппозиционеров, репрессированных еще при жизни Ленина, — вожаком так называемой «Рабочей группы», некогда представлявшей левое крыло «рабочей оппозиции», Гавриилом Ильичом Мясниковым, более известным, впрочем, своим участием в убийстве великого князя Михаила Александровича.

После исключения в феврале 1922 г. из партии и двух арестов Мясников в мае 1923 г. был выслан в Германию, но, посчитав, что его политическая деятельность за границей представляет еще большую опасность, чем в СССР, ему разрешили вернуться на родину, чтобы 19 ноября вновь арестовать. Лишь в феврале 1927 г., после неоднократных голодовок и почти трех с половиной лет одиночного заключения на Лубянке и в Томской и Вятской тюрьмах, неукротимый оппозиционер был сослан в Эривань, откуда в ноябре 1928 г. бежал в Персию «в одной нижней рубашке, с портфелем, набитым манускриптами»[1466].

Переплыв Араке, Мясников был задержан в персидской Джульфе и, отсидев более трех с половиной месяцев в тюрьмах Тавриза и Тегерана, в мае 1929 г. был депортирован в Турцию. Хотя там его чуть не приговорили к четырехлетнему заключению за «пропаганду», в конце концов он получил разрешение на въезд во Францию и пополнил ряды «советской эмиграции». Уже в январе 1945 г. Мясников, прошедший к этому времени нацистский концлагерь, откуда бежал, и новый период нелегальщины, роковым образом повторит свою ошибку: поверив, что на родине его простили, он добровольно вернется в Москву, где опять попадет на Лубянку и после девятимесячного следствия, 16 ноября, будет расстрелян за «измену Родине».

Как показывал Мясников в НКГБ на одном из допросов, в Париже, вскоре после своего приезда, он познакомился с издателем французской анархосиндикалистской газеты «Рабочий коммунист» (“L’Ouvrier Communiste”) Андре Прюдомо, который свел его с невозвращенцем Жигулевым-Ирининым. Он, вспоминал Мясников, «в то время являлся небольшим предпринимателем по чистке стекол (витрин) в магазинах и устроил меня к себе на работу»[1467]. Тогда же в органе ЗБО, который с мая 1930 г. выходил под заголовком «Путь труда», Жигулев поместил две статьи Мясникова, написанные им еще в Турции, в которых автор клеймил троцкистов за их капитуляцию перед Сталиным[1468].

Но обвинения вождя «Рабочей группы» вызвали желчный комментарий в журнале Троцкого, напоминавшем, что «забывчивый» оппонент еще недавно сам «вел переговоры с советским консульством в Трапезунде об условиях своего возвращения в СССР»[1469]. А на вопрос одного из корреспондентов по поводу издания, в котором печатаются статьи Мясникова, Троцкий пояснял:

Мы уже отвечали в номере 9 Бюллетеня «оппозиции (большевиков-ленинцев) о весьма двусмысленном литографированном «Бюллетене заграничного бюро оппозиционеров», выходящем в Париже. Ваша ссылка на М<ясникова> правильна в том смысле, что лично это лицо, конечно, вне подозрений. Но именно М<ясников> по характеру своему как бы создан для попадания в такого рода ловушки[1470].

Отвечая 1 февраля 1945 г. на вопрос следователя НКГБ о своей «активной подрывной работе против советского государства», проводимой совместно с Жигулевым-Ирининым, Мясников объяснял, что первое время рассчитывал на сотрудничество в его газете:

Однако вскоре между нами обнаружились разногласия, и я порвал с ним всякую связь. Дело в том, что Жигулев-Иринин казался мне весьма подозрительным человеком, и я считал его агентом французской полиции или, во всяком случае, связанным с какой-либо белогвардейской организацией. Он настойчиво предлагал мне познакомиться с известным белоэмигрантом Бурцевым в то время, как сам Бурцев в издаваемой им газете «Общее дело» поднял против меня «шумиху», обвиняя в организации убийства Михаила Романова.[1471]Эта кампания была подхвачена всей белогвардейской печатью, и я вынужден был не только не встречаться с Жигулевым-Ирининым, но и скрываться у своего знакомого француза…, у которого прожил около полугода, не выходя с квартиры. Только в начале 1931 г. я сумел устроиться на работу слесарем…[1472]

Но в июньском номере «Пути труда», открывавшемся лозунгами: «Да здравствует советская демократия! За государство трудящихся в СССР! Долой господство бюрократии!», утверждалось, что редакция вступила в переписку с Мясниковым лишь после того, как получила из Константинополя его письмо от 15 февраля 1930 г., в котором говорилось: «Мне совершенно случайно попал Ваш “Бюллетень”, и я хочу воспользоваться Вашим присутствием в Париже для следующих целей: я не могу добиться ни в одну страну визы…»[1473] А уже в апреле, предлагая объединение и совместное издание журнала, Мясников горячо уговаривал Жигулева:

Ясное же дело, что при слиянии Вас с Рабочей Группой Вы не только не ослабнете идейно и политически, но значительно усилитесь, у Вас будет политическое лицо, а не какое-то серое пятно — Заграничное бюро оппозиционеров, которое ни в СССР никому неизвестно, ни за границей никто не знает. Для кого же оно существует? Как в вопросах о государстве, диктатуре и демократии в Вас сказывается влияние Коминтерна, так и здесь бюрократия наложила на Вас такой отпечаток, который долго будет себя знать.

Давайте вычтем все пункты, в которых Вы согласны с Рабочей Группой, и что останется у Вас? Почти ничего. И для этого-то «почти ничего» Вы считаете необходимым существование организационной самостоятельности и раздробленности. Вы же должны понять, что Рабочая Группа не может влиться в Заграничное бюро оппозиционеров. Не можете, конечно, рассчитывать и на переход меня в свои ряды…

Надо отбросить всё лишнее, мешающее мобилизации сил пролетариата в борьбе за высоты Ноября, и все силы положить на это великое историческое дело… Если вычесть из Вашей платформы всё, что содержит платформа Рабочей Группы, то останется безыдейность. Если же иметь в виду Вашу слабость и неизвестность, то даже хорошие идеи под Вашим знаменем делаются слабыми и неизвестными.

А теперь представьте другое — Ваш орган начинает выходить как орган «Временного Центрального бюро по организации Рабочих Коммунист<ических> Партий Союза», и редактором его я становлюсь вместе с Вами. Какой идейный ущерб принесет это Вам? Никакого. Вы продолжаете отстаивать на страницах журнала все пункты своих расхождений с проектом платформы Четвертого Коммунистического Интернационала, в процессе работы разногласия сглаживаются.

Выигрываете ли Вы что-нибудь? Безусловно, и идейно и организационно приобретая старое знамя борьбы в СССР и более или менее прочную связь во всех странах. Влияние сразу вырастает, и мы можем действительно себя крепко противопоставить бюрократической идеологии Коминтерна и именитой оппозиции. Подумайте над этим.[1474]

Но, указывал Ципирович, нескольких личных бесед с Мясниковым оказалось «достаточно, чтобы оправдалось наше осторожное отношение к его предложению об организационном слиянии, — об этом не могло быть и речи. Перед нами был в лучшем случае фанатик, убежденный, что он был и остался умнее Ленина и поэтому призван теперь исправить ошибки тов. Ленина, поведя за собой международное рабочее движение. Для него существует только про и контра — или с Мясниковым или против него, и в борьбе со своими противниками он в средствах стесняться не будет»[1475].

Считая, что «именитые оппозиционеры» Троцкий и Мясников зовут международный пролетариат на путь «революционного авантюризма»[1476], Жигулев-Иринин и его сторонники полагали необходимым бросить все силы на «разрушение еще не окрепшего бюрократического государства в СССР», его «демократизацию» и осуществление в нем реальной власти трудящихся. Но, убежденные, что «большевизм бессмертен, пока существует эксплуатация человека человеком», и поэтому надо «продолжить борьбу за осуществление лозунгов Октябрьской революции», члены ЗБО призывали уберечь ленинскую партию от окончательного разрушения ее сталинским режимом, перестроив ВКП(б) на принципиально новых началах:

Чтобы разрушить бюрократическую эксплуатацию и не допустить возвращения капиталистической, нам необходим единый организованный антикапиталистический фронт, объединяющий все группы, союзы, партии, ставящий своей целью защиту интересов трудящихся. Для такого фронта мы выдвинули название Всесоюзной Рабоче-Крестьянской Партии, которая для организационной целесообразности должна быть разделена на три сектора: коммунистический, социалистический, советско-демократический. Реализация этого фронта в СССР должна произойти путем устранения сталинской компании от руководства партией и соответствующей переорганизации после этого самой партии[1477].:

Целью ВРКП, согласно опубликованному Жигулевым-Ирининым проекту ее «платформы», ставилась «защита интересов рабочих, крестьян и других трудящихся категорий… от эксплуатации», для чего предусматривались:

— свободные выборы в советы с активным и пассивным избирательным правом «для всех граждан СССР, которые не признаны по суду эксплуататорами, преступниками и другими социально опасными элементами»;

— свобода «всем партиям, союзам, не борющимся против государства трудящихся»;

— передача в ведение советов рабочих депутатов тех государственных фабрик и заводов, где рабочие пожелают нести полную ответственность за свое предприятие;

— передача земли, остающейся в собственности государства, в пользование крестьян;

— свобода профессиональным организациям «с правом организации ими стачек независимо от характера и места предприятия»;

— всемерное государственное содействие развитию кооперации «с постепенной передачей ей функций Внешторга и Наркомторга»;

— свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды;

— гласный суд, «свободный от всякого партийного влияния», и т. д.[1478]

Позже Жигулев-Иринин отмечал, что проект о переорганизации ВКП(б) во Всесоюзную Рабоче-Крестьянскую Партию вызвал обвинения в его утопичности:

Друзья говорили, что этим подрывается диктатура пролетариата в СССР и следовательно ни один идейный член партии не сможет усвоить точку зрения З.Б.О. Враги же не видели разницы в монополии ВКП(б) или ВРКП и намекали на близость З.Б.О. к сталинцам. Те и другие замечания были опровергнуты в «Бюллетенях» З.Б.О[1479]. Для всякого непредвзятого мнения было очевидно, что борьба идет за возврат к истокам Октябрьской Революции, ничего общего не имеющих ни с нынешней сталинщиной, ни с ее врагами из контрреволюционного лагеря. Лозунг «Советская демократия» в изложении З.Б.О. наполнялся содержанием более совершенным, чем понятие «буржуазная демократия». Монополия же Вс<есоюзной> Раб<оче->Кр<естьянской> Пар<тии> ставила крест на коммунистической монополии, но не нарушала диктатуры пролетариата в СССР?[1480]

Понятно, что ЗБО не могло равнодушно относиться к «беседовщине» и, сравнивая ее с «бадьяновщиной» [1481], опасалось, что ставка на советских невозвращенцев станет программой и тактикой русского зарубежья. «Опомнитесь», — стыдил Жигулев «творцов и детей Октября», укоряя их за стремление найти общий язык с белой эмиграцией. «Или вы, — негодовал он, — “дорогие и уважаемые товарищи” Бажановы, Соломоны, Беседовские и другие уже пришли к окончательному заключению, что не бывать рабоче-крестьянской России, а поэтому: “Да здравствует буржуазия”, “Да здравствует ее господство в России”, - быстрее в лагерь тех, от кого хотя и мертвечиной несет, но зато и деньгами пахнет». Думалось, сетовал Жигулев, что «на такой скачок могут быть способны лишь подонки», но, увы, «бадьяновщина усиливается за счет товарищей и идейно и интеллектуально более доброкачественных», а это уже «предательство очевидное»[1482].

Вторя Жигулеву, Ципирович тоже писал, что «перебежчики не побеждают, они пресмыкаются», и «ставка на Беседовских», которую делают «Последние новости» Милюкова и «Общее дело» Бурцева, все равно, рано или поздно, окажется бита. Конечно, никто не поверит советской прессе, будто все Беседовские — растратчики, негодяи и преступники, но и сложно допустить, что бывшие ответственные коммунисты, чекисты и дипломаты стали искренними борцами с диктатурой ВКП(б). Тем более, что «все эти персонажи ведут свою родословную от Яшки Бадьяна[1483] и также, как и он, занимаются тем, что, каждый по-своему, бадьянят в эмигрантской прессе, т. е. оплевывают свое прошлое, кого можно предают из своих вчерашних товарищей и вообще всячески стараются угодить своим новым хозяевам: один истерически кричит: “Да здравствует Муссолини”, другой лезет через забор и, перебравшись, становится “На путях к Термидору” и т. д.»[1484].

Противопоставляя «беседовщине» деятельность ЗБО, Ципирович напоминал, что «еще два с лишним года тому назад “Оргбюро беспартийных и коммунистов, добровольно покинувших СССР”, выпустило один номер газеты “Набат”, в котором намечались контуры, характеризующие это течение и ставящие его между официальной правительственной линией в СССР и между контрреволюционной линией эмиграции, остающейся непримиримой к Октябрьской революции». При этом, подчеркивал Ципирович, некоторые из лиц, выпустивших «Набат», до сего времени «остаются за границей, насчитывая уже до пяти лет эмигрантского стажа, давно забыв “уют” бюрократических кабинетов и заменив их станком в ателье или другим соответствующим “доходным местом”. На путь отказа от своих прошлых идей никто из них не встал. Отход от генеральной линии не значил еще для них уход в лагерь контрреволюции: традиции советской среды остались им так же дороги и ценны, как и прежде».[1485]

Иное дело Беседовский и его группа, фактически сдавшиеся на милость «белогвардейщине», о чем та, мол, больше всего и мечтает:

Поставить идеологически на колени тех, кто 10–13 лет вел борьбу с идеями эмигрантской контрреволюции, это значит одержать победу над советской общественностью и открыть бурный приток в свои ряды советских людей. Такой поток должен быть перерезан оппозиционной плотиной, которая должна остановить и заставить задуматься всякого перебежчика из наших рядов, по ошибке решившего последовать за контрреволюционной колесницей. Правда, от ставки на всех «невозвращенцев» эмиграция уже отказалась: урок Бадьяна и присутствие за границей оппозиционеров, в рядах которых находятся основоположники целого течения невозвращенства, заставляет ее быть осторожной. Сейчас ее ставка только на беседовских. <…>

Эмиграция помогает беседовщине. Беседовский уже перешагнул Бадьяна: у того не хватило духу пойти до конца, позоря и предавая все то, чему только вчера служил, и он, показав соответствующее место эмиграции, предпочел ей 10-летнюю ссылку в Сибирь. Беседовский заменил Бадьяна, он намерен идти до конца, благо имеется достаточный стаж в преодолении препятствий (забор, сундуки, двери). Правда, мы можем быть уверены, что через некоторое время перед беседовщиной несомненно откроется несколько концов, из которых наиболее вероятен опять-таки конец или Бадьяна или тех невозвращенцев, которые перешли в ряды оппозиции. Свой конец у беседовщины — это торговля оптом и в розницу своим прошлым, настоящим и будущим; другого стержня, вокруг которого она может вертеться, у нее нет.[1486]

«Путь труда» доказывал, что у «советской эмиграции» не может быть ничего идеологически общего с «белой эмиграцией», которая всячески старается «перевоспитать» первую в духе политических течений, существовавших до Октябрьской революции, а если это не получится, то, по крайней мере, использовать ее для усиления собственных позиций. И хотя «оппозиционеры» почти не соприкасаются с «контрреволюционной» буржуазией, находятся «перебежчики», считающие возможным «вести политическую работу под одним из ее знамен», и «невозвращенцы из-за долларов», которые, «потеряв всякую идеологию, устраивают свои дела и делишки не только с эмиграцией, но и с кем угодно». Однако главную опасность для сталинщины и белогвардейщины представляют именно «политические невозвращенцы», которые, оставаясь советскими людьми не только формально, но и идеологически, начинают свою борьбу против диктатуры ВКП(б) «с политической игры и продолжают ее, оказавшись в рядах контрреволюционной эмиграции», хотя, конечно, желательно, чтобы, вступая на этот опасный путь, товарищи не заигрались и не наделали ошибок, которые потом трудно будет исправить[1487].

Впрочем, сам Жигулев, касаясь сотрудничества невозвращенцев в белоэмигрантских изданиях, был настроен оптимистически и с убежденностью заявлял:

Враг напрасно думает, что большевики, составляющие советскую эмиграцию и остающиеся большевиками, изменяют себе, когда занимаются саморазоблачением. В этом — природа большевиков: не бояться своих ошибок и говорить о них открыто. Не укладываются эти «саморазоблачения» на страницах советской прессы, большевик идет и пишет на страницах белогвардейской прессы. Враг, естественно, не может допустить, чтобы его печатью большевики пользовались для своих целей, и, тем не менее, не может отказать тем из них, кто идет и «разоблачает»… Дав на своих страницах место Обухову, Бадьяну, Кравецу[1488] и многим другим, он не убедился еще окончательно, что если большевик и перестает быть большевиком, заявляя об этом открыто, то и это им делается во имя тех же идей, которым он служил в Октябре.

Однако враг уже настороже. Советскую эмиграцию он начинает не с Обухова, Кравеца и др., исполнивших свой долг перед трудящимися массами Союза и партией, показавших через буржуазную прессу, к чему ведет сталинский авантюризм, и ушедших на время с политического горизонта. Противник в восторге от тех невозвращенцев, которые не только сами убежали, по его мнению, с советского корабля, но и продолжают тащить с него и других в эмигрантское болото, крича на весь мир, что они навсегда порывают со своим прошлым. Противник считает третью эмиграцию начавшейся с Бажанова, Крюкова, Беседовского и других перебежчиков, на которых он сделал ставку…[1489]

Но, резюмировал Жигулев, напрасны ожидания врага, что «“третья” эмиграция, в целом, примет вместе с ним участие в потоплении своего Великого Советского Корабля. Задача этой части советской эмиграции — другая: изменить состав команды на своем корабле; самый же корабль не только не останавливать, но на ходу дать ему нужный ремонт, держа курс все в том же направлении — мимо буржуазных берегов, через трудовой пролив, в социалистическое море». Хотя Жигулев, по его словам, встречался с Беседовским и даже изложил содержание их разговора (или, вернее, собственных обличительных монологов) в «Пути труда»[1490], они разошлись как идейные противники.

Об уровне теоретических изысканий Заграничного бюро оппозиционеров свидетельствует и его обращение к единомышленникам, в котором объявлялось, что «с 1926 г. тов. Иринин-Жигулев в публичных выступлениях и ЗБО в периодических изданиях утверждали три основных положения, сводящихся к следующему: 1) указывалось на наличие в ВКП(б) оппозиционных сил, отрицающих целесообразность продолжения монополии ВКП в СССР; 2) обращалось пристальное внимание на оппозиционные настроения в среде совработников за границей; 3) намечались идеологические контуры этих двух течений…»[1491]

Гордясь своей прозорливостью, Жигулев и компания не скрывали удовлетворения, что первые два положения «подтвердились почти полностью», то есть «оппозиционная борьба в Партии все отчетливее приобретает тенденции борьбы не только за демократию в Партии, но и за демократию в Союзе», а работники советских загранучреждений дали «политическое невозвращенчество», вследствие чего начинает проходить проверку идеология борьбы за демократизацию СССР, которая должна объединить всех оппозиционеров и невозвращенцев[1492].

Вместе с тем стремление «тов. Иринина закрыть глаза на подлейшие преступления, совершенные теми, кто составляет беседовщину», во имя объединения «третьей эмиграции» вызвало гневное порицание со стороны одного из его соратников, подписавшегося «Б<ывший> борьбист» (то есть вышедший из группы «Борьба»), который с негодованием заявлял:

Не верилось, что все эти заслуженные члены Коммунистической Партии, составляющие беседовщину, в сотню раз хуже и преступнее Бадьяна. Эта крепко спевшаяся б<анда> патентованных перебежчиков примет все меры, чтобы избежать наше разоблачение их преступной деятельности как задания ГПУ. Из этой помойной ямы уже направлялась струя зловония на «Путь труда». Но пока у нас остается хоть один сантим в кармане и пока держится перо в руках, мы не прекратим освещения этой коллективной азефщины, этих величайших преступников, которых когда-либо видел мир. Буржуазный мир не видел у себя людей Октябрьской Революции, борющихся с ее извратителями, и пусть бы он никогда не знал эти позорнейшие для нашей Революции имена, группирующиеся вокруг «Борьбы».

Я с величайшим напряжением внутренних сил пробыл некоторое время вблизи этой компании дельцов, которая бесстыдно делает гешефты на крови и страданиях оппозиционеров и политических невозвращенцев. Об объединении ли думать с теми, в мыслях у которых коммерческие предприятия для личного обогащения? Из шайки политических проходимцев не сделаешь идейных борцов за советскую демократию и государство трудящихся, для них идеология нужна постольку, поскольку на ней можно хорошо заработать и легко морочить голову наивным оппозиционерам и невозвращенцам, из среды которых они думают навербовать лиц, готовых к самопожертвованию для уничтожения диктатуры разложившейся ВКП(б). Бессовестно делая плагиат основных установок Заграничного бюро оппозиционеров, эта компания авантюристов достойна своего творца — Сталина[1493].

Весьма колоритную фигуру среди авторов «Пути труда» представлял Илья Григорьевич Добковский, в прошлом — известный эсер-максималист, который в октябре 1906 г. участвовал в нашумевшей экспроприации в Фонарном переулке в Петербурге: остановив с помощью бомб экипаж помощника начальника портовой таможни, революционеры унесли с собой около 400 тыс. рублей.

Добковский родился в 1882 г. в местечке Дятлово Слонимского уезда Гродненской губернии, побывал на каторге, а после свержения монархии состоял, по его словам, «главным следователем по делам бывшего корпуса жандармов и охранных отделений»[1494]. Правда, еще до большевистского переворота Бурцев обвинил Добковского в том, что, находясь в каторжной тюрьме, он вступил в переговоры с жандармами и, покаявшись, принял крещение, которое объяснял наставлением явившейся, мол, к нему в камеру Божьей Матери.[1495]

Тем не менее в январе 1918 г., согласно подписанному Лениным и Сталиным декрету об учреждении «временного комиссариата по еврейским национальным делам» (при Наркомате по делам национальностей РСФСР), Добковский получил должность «товарища», то есть заместителя, «комиссара по еврейским делам»[1496]. А вскоре следственная комиссия Верховного ревтрибунала при ВЦИК подвергла допросу арестованного Бурцева, которому инкриминировали возведение клеветы на «старого революционера». Хотя Бурцев, как он утверждал, в присутствии Добковского «в самых резких выражениях стал обвинять его, как предателя, за сношения с жандармами и рассказал о его крещении в тюрьме»[1497], 21 февраля «Известия» напечатала письмо, в котором «товарищ комиссара по еврейским делам» напоминал резолюцию о своей реабилитации, опубликованную в эсеровском «Деле народа» еще 19 октября 1917 г.:

Следственно-юридическая комиссия военного отдела ВЦИК Советов Р<абочих> и С<олдатских> Д<епутатов> сообщает, что на ее рассмотрение, по инициативе тов. Ильи Добковского (Мишеля), поступило дело по обвинению его в сношениях с департаментом полиции. При допросе целого ряда свидетелей, в том числе В.Л.Бурцева и тов. Закгейма[1498], а также на основании представленной переписки, комиссия пришла к заключению, что обвинение тов. Добковского в провокации есть злостная выдумка тех членов департамента полиции, против которых Добковский все время боролся и в настоящее время продолжает делать разоблачения.[1499]

Но уже в июне 1918 г. в тех же «Известиях» появилась заметка «Дело провокатора Добковского», в которой говорилось о намерении следственной комиссии подвергнуть его «психиатрической экспертизе для установления психического состояния». С этой целью «лучшим московским психиатрам» предоставлялась возможность ознакомиться с «прошениями и заявлениями Добковского на имя охранного отделения», заставляющими-де «сомневаться в нормальности Добковского»[1500]. Правда, уже день спустя «Известия» опубликовали новое заявление следственной комиссии, которая указывала на ошибку, допущенную в заголовке предыдущей заметки, ибо:

Квалификация деяний гр. Добковского как провокатора ни в какой мере, по данным предварительного следствия, признана правильной быть не может, почему и ответственность за такую квалификацию деяний Добковского следственная комиссия Революционного трибунала при ЦИК с себя снимает[1501].

На состоявшемся 11 июля заключительном заседании комиссии отмечалось, что по делу Добковского были допрошены как сам обвиняемый, так и свидетели, с которыми он сидел в Гродненской и Виленской тюрьмах, а также посещавший его в Московской каторжной тюрьме раввин Я.И.Мазе, бывший начальник Белостокского охранного отделения П.А.Фуллон, член коллегии Комиссариата по еврейским делам С.М.Цвибак и другие лица. С учетом документов, приобщенных к делу, в том числе показаний Бурцева и материалов Следственно-юридической комиссии Военного отдела ЦИК 1-го созыва, вынесенное постановление гласило:

На основании добытых следствием данных Следственная комиссия пришла к заключению, что Добковский вошел в сношения с чинами Белостокской и Петроградской охраны с исключительной целью разоблачения ее деятельности и противодействия ей, причем во время этих сношений никого не выдал, кроме Вайнштейна, который арестован не был; из остальных же назвал лиц, относительно которых имел достаточно данных об их прикосновенности к охранке. На эти сношения с охраной он был уполномочен, по взаимному уговору, гражд. Бурцевым в бытность свою в Париже в целях организации революционного Контр-Департамента Полиции. В те времена и в тех организациях, в которых работал Добковский, подобные сношения с охраной не только не воспрещались, но поощрялись и были в порядке вещей, что выразилось между прочим в том, что об одновременном состоянии Сегаля и членом организации и сотрудником охраны знали, кроме Добковского, еще несколько ответственных партийных работников.

Характер сообщений Добковского Департаменту Полиции носил настолько явно вымышленный характер, что Департамент Полиции официальным извещением поставил в известность чины охраны, что он — сведениям, получаемым от Добковского, — «никакого значения не придает». Содержание затем подаваемых Добковским из Петропавловской крепости и в особенности из Московской каторжной тюрьмы недопустимых для революционера и позорных прошений на имя царских палачей может быть всецело объяснено невозможными условиями, в которых он содержался, нравственными и физическими мучениями, им испытываемыми в «сучьем кутке»[1502], исключением из среды политических насильственным крещением.

Произведенной, по постановлению Следственной комиссии, над Добковским психиатрической экспертизой, с предъявлением экспертам относящихся к делу документов, установлено кроме того, что в период времени с 1909 по 1913 годы Добковский страдал «явно выраженным душевным расстройством… в форме… галлюцинаций, бредовых идей, ряда немотивированных поступков… причем заболевание протекало с колебаниями в зависимости от условий тюремного заключения». Экспертами также констатировано, что и по настоящее время со стороны психики у Добковского «ослабление умственной деятельности и недостаточная критика к прежним бредовым идеям», так как Добковский и теперь, «не будучи человеком формально психически больным, должен быть признан страдающим психическим вырождением».

Согласно с вынесенным заключением Следственная комиссия постановила: «Обвинение Добковского в сотрудничестве в охранном отделении отвергнуть. Считая установленным факт санкционирования Добковским, наряду с другими членами организации, вхождения Сегаля и др. одновременно в партийную организацию и в охрану; факт сношения Добковского с чинами охраны, хотя бы и в целях ее разоблачения; факт составления и подачи им недопустимых для революционера прошений на имя чинов охраны и Высочайшее имя, хотя бы и оставляемых охраной без внимания и хотя бы и в болезненном состоянии, — направить всю переписку по этому поводу на усмотрение Президиума ЦИК на предмет предания Добковского за эти деяния междупартийному суду ввиду неподсудности этих деяний общим уголовным судам и суду трибунала, а также ввиду отсутствия в них состава провокации и невоспоследования тяжелых для кого бы то ни было из названных им в этих прошениях лиц последствий».[1503]

Небезынтересно, что, сняв с обвиняемого клеймо провокатора, обе следственные комиссии ссылались на показания Бурцева, который в своих воспоминаниях, напротив, изображал себя непримиримым обличителем «провокатора», неожиданно, тем не менее, посетившего его в Париже то ли в 1920, то ли в 1921 году. Хотя, переменив к этому времени фронт, Добковский предлагал разоблачающие большевиков материалы, редактор «Общего дела» посчитал их вздорными, отказавшись подтвердить реабилитацию бывшего комиссара, после чего тот, припоминал Бурцев, «начал против меня целую кампанию в польской, еврейской и французской печати»[1504].

Уже в 1927 г., во время судебного процесса в Париже по делу об убийстве Петлюры, Добковский объявил, что Шварцбард действовал не столько из чувства мести за еврейские погромы на Украине, сколько по приказу ГПУ. В зачитанном на заседании суда письменном показании, озаглавленном: «Убийство Петлюры и провокация на Еврейской улице, или голос еврея», Добковский утверждал, будто ГПУ создала в Париже тайную организацию с целью физического устранения видных антибольшевистских деятелей, а погромы на Украине представляли собой «естественную реакцию народа против передачи власти Зиновьеву, Троцкому, Каменеву и Свердлову». В этой связи московская «Правда» писала:

Относительно Добковского имеются следующие сведения: он в настоящее время является собственником небольшого магазина в Париже. В 1918 г. Добковский был разоблачен как бывший провокатор, был привлечен в 1919 г. в Петрограде к суду и избежал наказания лишь потому, что его сочли умалишенным.[1505]

Действительно, 8 декабря 1919 г. Добковский, заведовавший тогда книжным магазином «Труд и Воля», был арестован чекистами, которые, воспользовавшись экспроприацией 3 млн. рублей у кассиров Тульского патронного завода, отправили за решетку всех активных членов Союза эсеров-максималистов, освобожденных только в мае 1920 г.

Но «умалишенным» в связи с убийством Петлюры изображали Добковского не только в Москве, но и в Париже, о чем Бурцев вспоминал: Г.Б.Слиозберг, выступавший свидетелем на процессе Шварцборда, для того, чтобы парализовать заявление Добковского, прочитал на суде мое к нему письмо, где я характеризовал Добковского как человека не вполне нормального и с грязным прошлым, следовательно, не заслуживающего доверия. После процесса Добковский потребовал от меня объяснения и написал несколько ругательных мне писем. В них он грозил мне (назначил даже срок), что, если я не реабилитирую его, он через несколько дней меня убьет, предупреждал, что он ходит с револьвером и т. д. К этим его угрозам я отнесся совершенно спокойно, но, на всякий случай, его письма я показал моим приятелям. Те, без моего ведома, об этих угрозах Добковского сообщили в Сюртэ Насиональ, и сейчас же состоялось постановление о высылке его из Франции. Мне стоило больших трудов и хлопот добиться аннулирования этого постановления.[1506]

Но в «Пути труда», отрекомендовываясь «главным следователем и уполномоченным французской “Лиги прав человека и гражданина” Жуэнвиля», Добковский инкриминировал Бурцеву ни много ни мало как «тайное соглашение со Сталиным, прокурором Крыленко и их агентами»! В своем «открытом письме русским эмигрантам», предварявшемся сочувственной заметкой Жигулева-Иринина[1507], Добковский заявлял, что уже нескольких лет безуспешно добивается опубликования своих обвинений, но эмиграция больше склонна верить инсинуациям Бурцева, будто его оппонент «ненормален», является «душевнобольным». И далее автор пояснял:

Я, действительно, Бурцева обвинял еще при правительстве Керенского в «Верховно-Следственной Комиссии Муравьева» и в «Военно-Следственной комиссии при Всероссийском ЦИК Советов р<абочих>, кр<естьянских> и с<олдатских> д<епутатов>» под председательством меньшевика Чхеидзе, что он, Бурцев, все дело Азефа сознательно извратил и ложно осветил, что он оговорил невинно целый ряд лиц, послал ложными путями террора десятки юных революционеров, заплативших за это смертными приговорами и каторгой, что он с первых дней, почти, переворота февральского стал таскать из архивов департамента полиции и охранного отделения компрометирующие его бумаги, освободив из тюрьмы в первые дни революции тех же самых лиц и членов действительной полиции, которых он годы обвинял в уголовных преступлениях, совершенных ими вместе с Азефом…[1508]

Более того, взятый под стражу после Октябрьского переворота, Бурцев отказался-де от очных ставок с агентами охранки, хотя некоторые из них, сумев, мол, проникнуть в состав большевистского ЦК и советского правительства, выпустили на волю бывшего вице-директора Департамента полиции С.Е.Виссарионова, заведовавшего «отделом провокаторов» и арестованного Добковским с целью их разоблачения. «Сталин и Крыленко, — уверял Добковский, — боялись гласности моего расследования, и они, с Чека, Бурцева освободили». Но уже в Париже тот якобы снова вступил в «тайное соглашение с агентами Чека» по делу об убийстве Петлюры и ради недопущения Добковского в зал суда объявил его «душевнобольным», чем спас, мол, истинных организаторов покушения.

Признавая, что угрожал Бурцеву убийством и заклеймил его «помощником ГПУ» на страницах польских буржуазных газет «Эпоха» и «Час» (в номерах за 27 и 28 марта 1929 г.), Добковский резонно замечал, что крещение есть акт личной совести человека, никоим образом не лишающий его права быть свидетелем в суде, хотя тюремный священник являлся-де только игрушкой в руках московских охранников, которым во что бы то ни стало требовалось скомпрометировать опасного революционера в глазах других политических заключенных.

Страстное желание реабилитировать себя и доказать основательность своих обвинений против Бурцева стало навязчивой идеей Добковского, который, не ограничившись «открытым письмом» в «Пути труда», уже 19 мая 1930 г. обратился к одному из лидеров парижских эсеров В.М.Зензинову. Ставя его в известность о приезде из Москвы «людей», которые «могут устроить, что и Гоц[1509] и Вера Фигнер[1510]. Вам за них будут ручаться, и они хотят с Вами переговорить тайно», Добковский таинственно пояснял, что речь идет «о возможности сменить Сталина со всей его убийственной политикой и спасти Россию», и, конечно, снова возвращался к… своей персоне:

Так как я должен здесь играть также роль, я вынужден, по просьбе приехавших из Москвы и по их требованию, бросить прирожденную скромность и боль и опять говорить о себе лично:

1) Я раньше Вас вступил в общественную и партийную жизнь, работая в них с 1897 года. Когда Вы были еще студентом, мне уже Цека Бунда и Партия соц<иалистов>-рев<олюционеров> предложили центральную работу, редактирование еврейского журнала.

2) Ни в моих больших организаторских способностях, ни в моей смелости никто никогда не сомневался. Три смертных приговора и 80 лет каторги ждали меня при Николае Втором за одни раскрытые дела.

3) Партийный врач в Женеве Добровольская и с ней один фр<анцузский>профессор еще в 1904 году констатировали, что у меня унаследованное расстройство нервов и что мне необходимо отдохнуть три года. Но это не помешало партии, Чернову, Минору и др., послать меня в Россию на ответственную работу. Когда, во имя освобождения России, я отказался от личного счастья, здоровья и жизни, честно ли, после этого, меня травить душевнобольным? Сами подумайте в глубине своей души об этом.

4) Народоволец Русанов — не я — в своих воспоминаниях рассказывает, что Бурцев еще до меня послал легкомысленно в Россию людей на террор и погубил их.

5) Бурцев в своих воспоминаниях сам жалуется, что никто ему не хотел дать копейки денег на его разоблачения. Все эти деньги в 1907-8 годах я ему здесь дал при свидетелях на постановление дела разоблачения, которое одно ему и дало имя.

6) Он сам был вынужден давно сознаться, что Рысса[1511] оговорил в провокации, следовательно, он меня опять, при свидетелях, обманул, что Мортимер меня, Соколова, Климову и др. продал.

7) Бурцев меня послал к известному провокатору Доброскоку взять бумаги, будто Леонович[1512], провокатор, дал ложные планы террора. Все это не могло не повлиять на мои нервы. Арестованный, больной и избитый еще к тому жестоко в участке, я лежал месяцы без сознания, что случилось и с Сазоновым[1513], - но опять не был душевнобольным.

8) Это московские жандармы, желая меня во что бы то ни стало скомпрометировать в глазах других заключенных в тюрьме, испугавшись акта насильственного крещения, захотели меня объявить душевнобольным — особенно после того, как я себя облил керосином и пробовал себя сжечь. Но достаточно знаменитая Подольская психическая лечебница объявила, что я душевно здоров.

9) Но как позорно, гнусно это слышать из уст старых революционеров, да еще террористов, которые послали молодых Каляевых и Коноплянниковых казнить министров, тюремщиков за пытки моральные и физические. Что это — позор, если я десять лет тому назад душевно заболел в тюрьме?

10) Минор — здесь, и мы можем здесь, на очной ставке, спокойно выяснить, что я рассказываю. Вот моя встреча с Минором в московской тюрьме: «Ах, батюшки, кого я вижу, Давидсона!» И он меня обнимает, но я его прерываю и заявляю сейчас же, что Бурцев меня обманул и запутал с охранкой, и я прошу у него помощи. Но он мне говорит: «Плюнь на это, Бурцев 30 лет губит так людей, и никто тебя провокатором не считает». Но, страдая уже манией, что против меня интригуют, я заподазриваю, что и он хочет меня убить. И это Минор сделал неслыханное: не выяснив хитрость московской охранки с крещением, он меня объявил провокатором и велел на всю жизнь посадить в «сучий куток».

11) После амнистии 1917 года я пришел к нему, и он мне велел передать мое дело на рассмотрение в Совет, что я и сделал. Совет при Вас и Керенском, выслушав меня и Бурцева и ряд других свидетелей, назначил меня следователем по делам охр<анных> отделений.

12) Как Пумпянский[1514], я в тюрьме стал правым и перешел из правительства Керенского к большевикам исключительно, чтобы помогать евреям, что я доказал достаточно. После приема Вами Беседовского, несмотря на то, что он целых 10 лет прослужил у большевиков, я не должен защищать <себя> за свою службу у большевиков, но я констатирую факт. И это Минор под именем «старый каторжанин» опять выступил против меня в «Деле Народа», что я провокатором был, — как только я перешел к большевикам. Но самое тяжелое было то, что Минор помешал, в чем он сам мне сознался, покойному проф. Рубеновичу[1515] помочь мне в Центральной Лиге Прав Человека поднять дело против Сталина, Крыленко и др. за расстрел невинных людей как провокаторов.

13) Я никогда не искал ссор и не ставил личные или партийные обиды, споры выше интересов России. Я в 1921 году в Варшаве предложил Пепеэсовско-му Центральному Комитету взять заложниками агентов Гепеу и потребовать за границу Гоца; в Берлине я это Чернову предложил, и только из-за них Гоц гниет до сих пор в России.

14) Не для того, боже упаси, чтобы ранить Ваше сердце, я это говорю, но Ваша партийная особенность это…не слушаться доброго совета вовремя. Я могу Вам теперь документально доказать, что из-за того, что Вы и Чернов передали допрос белостоцкого агента в руки Николаевского, который оказался игрушкой в руках агентов Гепеу, знающих лучше его, что это может погубить Сталина, — я и Россия мучаемся до сих пор. Все это не могло не привести к тому, что я и от Минора вынужден был резко потребовать ответа. [1516]

Касаясь дела об убийстве Петлюры, Добковский убеждал Зензинова, что стремился лишь добиться разрыва советско-французских отношений («и не в деле Кутепова»!), но его «низко обманули, продали». И не только, сетовал Добковский, «украинцы — рабы того течения в Польше, которое хочет ослабления России», но и Бурцев, давший «заведомо ложные показания против меня»:

Я в жизни не вынес мой спор с Бурцевым на улицу, хотя он всю мою молодость погубил. Только теперь приезжие из России люди меня заставили это делать. Бойкотируемый всеми Вашими газетами, я вынужден был обратиться к газетке Мясникова[1517], с которым я ничем не связан, — лишь бы в эмиграции узнали, что часть вождей сознательно помогает Гепеу.

Вы слепы. Вы не видите, что Англия дает Сталину кредиты, что американские инженеры сотнями едут в Россию, что дело Кутепова скомпрометировано уже в глазах даже не левых и не евреев. Есть один путь теперь спасать Россию, который предлагают люди, приехавшие, и ждут свидания с Вами. Вам только нужно раз и навсегда выбросить из головы то, что Вам наговорили люди раздраженные, ведущие личные споры, даже когда Россия, и правда, тонет.

Хотя Добковский завлекал адресата некими документами, прочитав которые, тот, мол, должен «ужаснуться», насколько «обманут», и просил всего о часе свидания в любой из вечеров или в субботу после обеда («ни минуты не забывайте, что я это прошу только из-за несчастной России, которая стоит на краю гибели»), Зензинов вряд ли ответил на его письмо, которое, впрочем, передал для ознакомления редактору «Дней» Керенскому. Что же касается таинственных визитеров из Москвы, то речь, скорее всего, шла о представителях группы Жигулева-Иринина, который, поступившись-таки принципами, не отказался от приглашения на собрание «Дней»!

Уже в сентябре 1930 г. в «Пути труда» появилось очередное письмо Добковского, который вновь обличал Бурцева и, обращаясь к «честным политическим эмигрантам», просил их содействия в учреждении Жуэнвильским отделением «Лиги прав человека и гражданина» специальной комиссии для заслушивания его показаний:

Вспомните дело Петлюры и роль в нем Бурцева. Благодаря Бурцеву роль чекиста Володина[1518] с его сообщниками осталась скрытой от суда. Шварцбард, будучи близок к Володину, искренне мстил Петлюре за погромы, но оказался в руках ГПУ, через Володина, только подходящим орудием. Благодаря тому, что Бурцев дал ложные показания французскому суду и реабилитировал Володина, процесс принял формы национальной тяжбы между евреями и украинцами… Украинцы правильно утверждали, что убийство Петлюры — дело рук ГПУ, но они неправильно считали Шварцбарда агентом ГПУ. Чекистом был Володин, он и использовал Шварцбарда в целях Чека[1519].

Так и не добившись реабилитации, Добковский уехал в Польшу, но через несколько лет, снова объявившись в Париже, навестил Бурцева, который вспоминал:

Пришел ко мне, как кающийся грешник, в самом жалчайшем виде. Добковский обратился ко мне с просьбой похлопотать за него, чтобы его более не тревожили во Франции. После моих хлопот он получил нужную ему отсрочку. В это время он каялся в той кампании, которую при его помощи вели против меня какие-то неизвестные поляки, и тогда же мне дал написанную его рукой рукопись, где рассказывает, как при Сталине он служил в ГПУ и потом, как агент ГПУ, был послан для работы в Польше и т. д. Работать агентом ГПУ в Польше он мог с тем большим успехом, что в это время уже был польским гражданином…[1520]

Известно, что впоследствии Добковский проживал в Западной Белоруссии в городе Лида, где 28 октября 1940 г. был арестован, а 1 июля 1941 г. приговорен к 5 годам лагерей как «социально опасный элемент» по ст. 74 Уголовного кодекса БССР. Успели ли отправить Добковского на восток, был ли он расстрелян в горячке отступления, погиб ли в концлагере — нацистском или советском, остается только гадать…

Выпустив четыре номера «Пути труда», Жигулев-Иринин переименовал его в «Оппозиционную Правду», вышедшую в ноябре 1930 г. как «орган рабоче-крестьянской оппозиции» и под тем же лозунгом, что и центральный орган ВКП(б) — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В газете был напечатан очерк истории «третьей», советской, эмиграции, в котором Жигулев-Иринин доказывал, что нельзя отделять ее от «второй» только по формальному критерию:

Среди людей Октября не переставали покидать <родину> отдельные люди с первого дня Октябрьской революции, и, попадая за границу, они сливались с общей эмигрантской массой. Количественное увеличение этой массы за счет нескольких десятков новых перебежчиков из советского лагеря совершенно не дает основания считать их особой, третьей, эмиграцией. «На путях к термидору» Беседовского ничем не отличаются от «26 тюрем и побега с Соловков» Безсонова[1521] и было бы бессмысленно относить одного автора к третьей эмиграции, а другого ко второй только потому, что один был членом коммунистической партии, а другой нет. Третья эмиграция тем и отличается от первой и второй русской эмиграции, что она формально является виновницей второй, а идеологически — носительницей идей, отличных от идей первой и второй эмиграции.[1522]

Считая, что «поднятая на щит “Последними новостями” третья эмиграция будет играть роль или тактического эпизода в деятельности контрреволюционной эмиграции или будет ее могильщиком», Жигулев-Иринин повторял, что она делится на три группы: беспринципных, перекидываемых обстоятельствами из одной крайности в другую, «перебежчиков» (типа Агабекова, Беседовского или Бажанова — автора «Заметок бывшего помощника Сталина», печатавшихся в парижском «Возрождении» в 1928–1929 гг.), «оппозиционеров» (Троцкий, Мясников) и «политических невозвращенцев», то есть коммунистов и беспартийных советских граждан, которые, занимая служебное положение в заграничном аппарате, отказались вернуться в СССР по идейным мотивам и «перешли к открытой оппозиционной работе за границей»[1523].

Доказывая, что «третья эмиграция» должна решить, с кем она — с пролетариатом или капиталистами, «Оппозиционная Правда» призывала к созыву «съезда политических невозвращенцев и оппозиционеров» и предлагала им программу возвращения к ленинизму:

1) перестроить свои ряды соответственно хозяйственным потребностям Союза и включить в пролетарский авангард представителей мелкой буржуазии (непролетарская интеллигенция и крестьянство);

2) ВКП(б), переорганизованная во Всесоюзную Рабоче-Крестьянскую Партию, должна быть примером энергии материального бескорыстия в проведении намеченной пятилетки;

3) прекратить культивирование авантюристической идеи о социализме в одной стране, заменив это идеей советизма — промежуточных хозяйственных форм между капитализмом и социализмом в эпоху пролетарской государственности;

4) дать свободу частной трудовой инициативе в промышленности и сельском хозяйстве: а) не рассматривать ошибки спецов вредительством, б) хозяйственного крестьянина — кулаком, если в своем индивидуальном хозяйственном творчестве они согласуют свои интересы с интересами государства и с интересами своих исполнителей;

5) выяснить возможность перенесения метода организации РККА в советское хозяйство, привлечь отдельных старых собственников к его организации на условии получения ими кредита у международной буржуазии и подчинения контролю совета рабочих депутатов предприятия;

6) прекратить высокую оплату труда иностранных специалистов и свести их количество в СССР к минимуму.[1524]

Очередной и последний номер «Оппозиционной Правды» (с фотографией «М.Иринина» на первой странице) вышел в феврале 1931 г. «Сталинское руководство, — негодовала газета, — продолжает угощать партию острыми блюдами, а в партии пока не находится соответствующих сил, которые были бы способны или научить кавказского “повара” другой “кухне” или совсем выпроводить его из партии». В редакционной статье подчеркивалось, что «социализм», построенный сталинцами, является, по сути, «столь презираемым ими государственным капитализмом, при котором произошла лишь замена роли буржуазии — бюрократией». Вновь предлагая взять курс на «советизм» — органическое сочетание пяти общественно-экономических укладов: патриархального хозяйства, мелкого товарного производства, частнокапиталистического хозяйства, государственного капитализма и социализма, «Оппозиционная Правда» звала к воссозданию в СССР подлинного государства трудящихся, уничтожению власти партийной бюрократии и ее «сумасшедшего командира», преобразованию ВКП(б) в ВРКП.[1525]

Но еще до выхода в свет «Оппозиционной Правды» перебежчик Б.Бажанов язвил в «Возрождении», что не стоит, мол, говорить серьезно об «органе Заграничного бюро оппозиционеров», ибо, наверняка, «тов. Жигулев — мальчик на побегушках у какого-то небольшого агента ГПУ»:

Рассмотрев у тов. Жигулева ярко выраженную графоманию, ГПУ поручило ему издавать журнальчик для уловления крайних болванов рабоче-крестьянского происхождения, которые могут по ошибке свихнуться с советского пути, но по отсутствию мозгов далеко не уйдут. Жигулев и пишет об «Октябрьской Революции» (с больших букв), о «Великих Завоеваниях Власти Трудящихся» и о советском рае вообще и в частности. Кажется, только т. Сталин ему почему-то не нравится…[1526]

Хотя И и 25 ноября 1931 г. редактор «Оппозиционной Правды» участвовал вместе с Беседовским в собрании «Дней» (и записался для выступления в прениях по докладу Керенского «На переломе кризисов»)[1527], два месяца спустя, 25 января 1932 г„Горький пересылает в Москву полученное им послание от «некоего Иринина», лаконично поясняя Сталину: «Я не знаю — кто он, но слышал, что служит в одном из наших Берлинских учреждений. Письмо сумбурное, как видите»[1528]. Увы, новоявленный «покаянец» тоже искал пути отступления и, начиная сдавать идейные позиции, не только убеждал Горького в целесообразности введения в СССР двухпартийной системы для… борьбы с оппозицией, но и, по сути, апеллировал к «товарищу Сталину», которого сам же еще недавно обзывал «идиотом»:

Уважаемый т. Горький.

Старый большевик, Вы вызываете животную злобу в рядах врагов большевизма и поэтому естественно, что хочется как можно ближе подойти к Вам и через Вас проверить большевистскую правду. В генеральной линии партии эта правда для меня кажется не отчетливой, — может быть, потому, что она еще не развернута до конца. Во всяком случае, при ней, при большевистской правде в партии, развитие оппозиции немыслимо. И если сама оппозиция в ВКП(б) никогда не может явиться носительницей большевистской правды, то она, однако, всегда является основным доказательством того, что эта правда не для всех членов ВКП(б) ясна.

Объявленное социалистическое наступление в СССР должно было вскрыть капиталистическую агентуру и неустойчивые элементы в партии, но оно не могло грозить самому существованию ВКП(б). И коль скоро натиск на партийное руководство со стороны троцкистов, правых и т. п. не может не кончиться катастрофой для партии, то это говорит или о величайшем загнивании пролетарской диктатуры в СССР или о промахах партийного руководства, т. е., вообще говоря, о неясности большевистской правды для партии.

Одними административными мерами оппозиционную борьбу в ВКП(б) не уничтожить, — необходим еще к этому общий правильный курс партии, чтобы оппозиция потеряла всякую почву. Свобода ей в ВКП(б) не может быть дана, так как это было бы равносильно разрушению ленинской партии. Но, чтобы парализовать оппозицию, возможно двухпартийное построение авангарда пролетариата. Конкретно говоря: целесообразно создание в СССР, параллельно ВКП(б), Всесоюзной Рабоче-Крестьянской партии (большевиков) с теоретическим фундаментом Маркс-Ленин, с программой от ВКП(б), при незначительном ее изменении.

Мера эта, конечно, тактического характера и назначение ее — содействовать распылению сил, направленных на разрушение большевизма. Нынешнее состояние ВКП(б) таково, что ей становится все труднее выдерживать натиск разрушающих ее сил. И переход к двухпартийной системе в СССР не только ослабит этот натиск, но и откроет высшую фазу развития большевизма и создаст лишнюю гарантию его несокрушимости.

Перед осуществлением этой грандиозной задачи стушевались бы многие, обострившиеся сейчас, вопросы в СССР. Я не буду заниматься перечислением их, достаточно указать, что почва и из-под троцкистов и из-под правых окажется выбитой, т. к. советская демократия будет налицо, репрессии против оппозиции будут оправданы, т. к. она занималась тем, что мешала проведению генеральной линии партии. Возникнут, конечно, новые острые вопросы — это естественно. Но в условиях советской демократии и при прочности диктатуры пролетариата они всегда найдут свое разрешение. Важно лишь освободить эту диктатуру от натиска такого опасного врага, как оппозиция в ВКП(б), и суметь укрепить ее двухпартийной системой.

Наконец, не менее существенный вопрос в подготовке к третьему периоду Мировой Революции. СССР в этой революции будет играть роль революционного тыла, и от его организации будет зависеть поход Мирового Октября. Если двухпартийная система будет проведена в жизнь СССР, то тыл будет достаточно крепок, чтобы противостоять любому антибольшевистскому натиску.

Вообще, по-моему, осуществление двухпартийного укрепления диктатуры пролетариата в СССР будет соответствовать политической надстройке, которая диктуется экономическим базисом, сложившимся в СССР в результате пятилетки. И неувязка в этом вопросе чревата величайшими опасностями. А его правильное разрешение и даст партии, пролетариату и трудящимся массам ту правду, которая им сейчас так необходима.

Я сам уже шесть лет борюсь за эту правду, искал ее в оппозиции, приехал за границу и, наконец, пришел к тем соображениям, отчасти которые изложил в этом письме. Остается их проверить. Поэтому я и решил, т. Горький, написать Вам настоящее письмо. Вы, старый большевик, близки к т. Сталину. Проверьте мои соображения о двухпартийной системе. Правильны ли они с точки зрения интересов пролетариата и Мировой Революции? Если неправильны, то почему Вы это так считаете? Я буду Вам очень признателен, если Вы найдете возможным мне ответить.

Через “Monde” я Вам посылал «Оппозиционную Правду». После двух номеров я ее прекратил, т. к. эта была большевистская правда. Прошел уже год. Я пришел к тому заключению об оппозиции, которое высказал в этом письме. Критика партруководства возможна, но лишь в форме большевистской лояльности; всякая же оппозиционная борьба с партруководством является антибольшевизмом.

Мой Вам революционный привет. М.Иринин[1529].

Впрочем, он не получил ответ ни от Горького, ни от Сталина, а уже два месяца спустя в «Последних новостях» появилось объявление о том, что редактор «Оппозиционной правды» А.М.Иринин выступит 25 марта со вступительным словом к «беседе», устраиваемой «Рабоче-крестьянским объединением» на тему: «Что делать для защиты интересов рабочих, крестьян и интеллигенции в советской России»[1530]. Если верить данным биографического словаря, посвященного русскому зарубежью во Франции, Жигулев вернулся в СССР в 1947 г., но о дальнейшей его судьбе неизвестно.[1531]

3. Отношение к «третьей эмиграции»

Иронизируя по поводу «органа Заграничного бюро оппозиционеров», Бажанов с не меньшей язвительностью отзывался и о «Борьбе» Беседовского, также, мол, рассуждающего «о рабоче-крестьянских массах, которые одни только имеют право жить на белом свете, и о Завоеваниях Октября, которые надо всячески защищать вопреки козням гнусной буржуазии».[1532]

Но особенно Бажанова возмутила статья Боговута-Коломийцева «Сталинизм на службе сверхкапитализма», посвященная «завуалированной бессовестной демагогией и лозунгами мировой революции, но все же трогательной общности интересов диктатуры Сталина, англо-голландского консервативного капитала и германского империализма», используемого-де Детердингом для «полного экономического порабощения Советского Союза».[1533] Данное умозаключение интерпретировалось Бажановым как злокозненное намерение доказать, что, мол, «если хотите бороться против сталинского режима и большевиков, не обращайте внимание на то, что происходит в советской России, а боритесь против корня зла», то есть именно «тех немногих элементов капиталистического мира, которые борются с большевистской опасностью».

Из этого Бажанов делал вывод, что «большевики не только контролируют распад своего аппарата, но и дошли до такой галантности, что взяли на себя труд идеологического обслуживания уходящих и ушедших», надеясь сделать из них «большевицких агентов второго, так сказать, сорта». Да и вообще, припоминал Бажанов, «когда Боговут организовал “Борьбу”, и г. Беседовский высказывал мне свое искреннее убеждение, что Боговут ушел от большевиков, хочет с ними бороться и потому дает деньги на “Борьбу”, я верил искренности Беседовского, но никак не мог отказаться от мысли, что Боговут и есть тот крупный чекист, которому поручено прибрать к рукам расползающееся месиво заграничного советского аппарата».

Но опасные намеки Бажанова вызвали гневную отповедь «Борьбы», которая заявила, что, хотя редакция журнала относится к «Возрождению» с чувством «крайней брезгливости», лишающим ее желания вести полемику с этой «реставраторской и монархической газетой», но в напечатанной ею статье «Третья эмиграция» имеются «элементы гаденькой и гнусненькой клеветы, сдобренной рассуждениями мелкосыскного характера». Логика «Возрождения» «поистине изумительна», возмущалась «Борьба»:

Для предотвращения распада заграничного аппарата создать журнал, пропагандирующий идею насильственного свержения диктатуры и организующий вокруг этой идеи широкие круги советского Союза. Фамилия Боговута в этом отношении попросту притянута за волосы, так как невозможно же сказать, что это высоко ответственное поручение было дано Беседовскому. Такое утверждение было бы чересчур глупым, даже для умственных способностей лиц, редактирующих «Возрождение»…[1534]

Что же касается вывода Бажанова, будто Боговут работает на чекистов, то, мол, с этим спорить «просто смешно», ибо «у Детердинга имеется много врагов (в том числе, например, Рокфеллер)», которые все, очевидно, тоже являются «агентами ГПУ».

Впрочем, еще задолго до статьи Бажанова редакция «Возрождения» определила свое негативное отношение к «журнальчику» Беседовского, первый номер которого показался ей «худосочным, малосодержательным, очень скучным и чрезвычайно дорогим (3 франка за тетрадку величиной меньше газетного листка)» [1535]. Но, отметив «злобненькую» статейку «Вырождения» (sic!), редакция «Борьбы» заявила, что «его выпады, также как и его сообщения, ни опровержений, ни ответов не заслуживают», ибо, мол, «идти от провала к провалу, от конфуза к конфузу, попадать из-под одного кулака под другой, лгать, клеветать и марать живого и мертвого стало обязательной традицией этой газеты».[1536]

Обмен «любезностями» продолжался, и, иронизируя над тем, что орган невозвращенцев редактируется не успевшей сговориться между собой «тройкой» в составе Боговута, Беседовского и Крюкова-Ангарского, редакция «Возрождения» с еще более ядовитым сарказмом прокомментировала заявление «Борьбы» об учреждении «третьей, советской, эмиграции»:

Тройка хочет произвести в России революцию и на это зовет людей из кругов ей близких. Двенадцать лет все трое участвовали в революционном разрушении России, но под влиянием Ройзенмана и приказа — в Москву! — поняли, что эта деятельность их окончена. Теперь они вновь хотят производить революцию, но если раньше они делали ее так сказать справа налево — от капитализма к социализму, то теперь они собираются разрушить слева направо — от социализма к капитализму. И первое разрушение было для них доходно, будет доходно и второе.

И тем не менее мы не можем не признать, что пропаганда их может быть полезной. Ведь значительная часть советского аппарата состоит из таких же рвачей. Последние внимательно следят за печатью русских эмигрантов, они давно хотели бы бежать из советского ада, но до сих пор не решались это сделать. Опыт Беседовского и прочих невозвращенцев показал им, что бежать можно, а удовлетворительное благополучие основателей «Борьбы» внушит им мысль, быть может и неправильную, что такой товар, как Беседовские, на капиталистической бирже имеет спрос.[1537]

Появлению в «Возрождении» процитированной выше редакционной статьи предшествовал не менее злой фельетон Lolo, посвященный невозвращенцам:

Бажанов выражал недоумение по поводу самого термина «третья эмиграция», которой, мол, окрестили «кучку» невозвращенцев, хотя большинство из них «не только “не возвратилось”, но и что-нибудь “не возвратило”, и ушло от большевиков, выражаясь мягко, отнюдь не по идейным мотивам», а некоторая их часть — и «по прямому предписанию ГПУ». Тем не менее Бажанов считал, что основная часть невозвращенческой публики приносит делу борьбы с большевизмом немалую пользу, но, конечно, лишь тогда, когда его «разоблачает», а вовсе не тогда, когда начинает длинно и скучно развертывать свою идеологию:

Действительно, почитайте Беседовского, Дмитриевского, Соболева и обратите внимание на их теоретические взгляды, на их политическую доктрину, на их, так сказать, «философию истории». Это нечто невообразимо жалкое, какое-то мучительное сползание с утоптанной большевицкой дорожки мысли на свою собственную — туманную, путаную и, конечно, совершенно зависимую от большевицких идей. Больше всего похожи они на детей, которые уверенно ползали на четвереньках по проторенному пути коммунистической мысли, а теперь вдруг поставили их на ноги и сказали: «Ходи ножками». И пошли они, жалкими кривыми шажками… И главное, конечно, от большевизма еще так недалеко ушли, что даже не рассмотришь, что им там собственно не нравится: не то Сталин персонально, не то трудность сделать у большевиков карьеру, не то еще что-нибудь.[1539]

Объясняя рост числа невозвращенцев, Бажанов связывал это с разложением советского аппарата как внутри СССР, так и за границей, что, по его мнению, обусловливалось стремлением большевистской верхушки переложить собственную вину за ухудшение материального положения населения, финансовый крах и неудачу выполнения первой пятилетки на «классово-враждебного» интеллигента-спеца, который все, мол, и «напортил». Бажанов утверждал, что, по сути, «третью эмиграцию» создали «Последние новости», которые, «после длинного ряда грубейших политических ошибок, после позорного провала теории большевистской эволюции», очутились лицом к лицу с собственным банкротством и не нашли ничего лучшего, как сделать «ставку на несколько бегущих заграничных чиновников, из которых большинство просто проворовалось или подослано ГПУ, а идейное меньшинство — безнадежные путаники и, по человечеству, заслуживают всяческой жалости».

И, правда, в отличие от правого «Возрождения», для которого общение с авантюристом Бадьяном не прошло, видимо, бесследно (что, впрочем, не уберегло от новых «конфузов», вроде публикации в марте-мае 1930 г. «Записок агента Разведупра»[1540]), редакция «Последних новостей» отнеслась к движению невозвращенчества весьма сочувственно, о чем заявлял прежде всего сам Милюков. В своих «Листках из дневника», посвященных выходу в свет первого номера журнала Беседовского, Милюков без околичностей признавал: «диагноз “Борьбы” совершенно совпадает с нашим», и вообще — «путь, на который вступает эта “Борьба” является для данного момента тем путем, который мы считаем правильным».[1541]

Рассуждая об «активизме» и психологии «людей оттуда», Милюков с воодушевлением указывал, что в эмиграцию «влилась новая заметная струя», для обозначения которой появился даже особый термин — «невозвращенцы»: Уходящие от коммунистической власти — ответственные чиновники, спецы и просто советские граждане, коммунисты и беспартийные, — объединены одной чертой: они не хотят возвращаться в Москву по требованию начальства и за это подлежат смертной казни. Но почему они не хотят возвращаться? Только ли потому, что по той или другой причине над ними нависла угроза жестокой расправы, и они предпочли риск прыжка в неизвестность верной гибели от рук палача-чекиста? В таком случае мотив их ухода был бы прост: элементарное чувство животного самосохранения. Очень легко на этом остановиться и поставить крест над «невозвращенцами», как такими людьми, которые и прежде и теперь руководились и руководятся исключительно расчетом собственной выгоды. Я думаю, однако, что такое огульное отношение к новой группе эмигрантов было бы негуманно и несправедливо. Нам надо ближе всмотреться в их психологию. За простые преступления по службе большевики не казнят. Очевидно, люди этой категории выделились из ряда слуг советского режима чем-то особым. Чаще всего и самый вызов и соединенная с ним угроза вызывается тем, что человек предварительно попал на замечание начальства как политически ненадежный и неверный слуга советской власти. И для попавшего в опалу разрыв есть лишь последнее звено некоего душевного процесса, приведшего его в категорию неблагонадежных.[1542]

Ссылаясь на статьи Дмитриевского в «Руле» и письмо Соболева в «Последних новостях», Милюков высказывал предположение, что невозвращенцами становятся «лучшие» из представителей советского аппарата, сознательно разорвавшие со сталинским режимом и с тяжелым чувством ушедшие с большевистской службы.

В том же ключе писал и лондонский корреспондент «Последних новостей» правый социал-демократ А.В.Байкалов, задававшийся вопросом, «не будет ли политически целесообразным и морально правильным со стороны эмиграции протянуть невозвращенцу руку помощи и участия, принять его в свою среду как полноправного члена и союзника в общей борьбе против общего врага»:

Между «невозвращенством» прошлых лет и аналогичным явлением наших дней огромная разница. Тогда контингент «невозвращенцев» рекрутировался, главным образом, из «буржуев», которым посчастливилось уцелеть от массовых расстрелов и пристроиться к тому или иному советскому учреждению на положении «спецов». Очутившись за границей, присмотревшись немного к условиям европейской жизни, завязав кое-какие связи, такие «буржуи» быстро рвали с большевиками, часто предварительно прилично себя «обеспечив» посредством взяток или куртажей и комиссионных по проходившим через их руки советским заказам и сделкам. Случаи ухода по принципиальным соображениям были сравнительно редки. Этим обывательским неполитическим характером невозвращенства и объясняется, что явление это не привлекало общественного внимания.

Социальное положение и психологическое настроение теперешних «невозвращенцев» совершенно иное. В своем огромном большинстве это — средние русские интеллигенты, часто остававшиеся на большевистской службе по мотивам идейно-патриотического характера. Многие из них несомненно искренне и честно полагали, что они должны своими знаниями, опытом и способностями помочь экономическому возрождению России, что они не могут оставаться посторонними зрителями того процесса, который на их глазах совершался на родине. Они, конечно, видели всю безалаберность большевизма и понимали гнусность и отвратительность его политической системы. Но мирились с этим как с печальным, но неизбежным фактом, полагая, что жизнь заставит большевиков образумиться и что экономический процесс возрождения страны мало-помалу переработает большевизм во что-нибудь более отвечающее нуждам и интересам русского народа. На такой точке зрения, в частности, стояли старые кооператоры, согласившиеся в момент передачи большевикам уцелевших за границей кооперативных учреждений остаться на службе в этих учреждениях.

Но шли годы. Действительность тысячью повседневных мелких фактов постепенно убеждала, что большевизм не меняет своей звериной природы, что он не может ничего создавать, что его стихия есть стихия разрушения. И вот, мало-помалу, иллюзии начинают выветриваться. Люди все еще тянут привычную лямку, им все еще не хочется отказаться от долго лелеемых чаяний и надежд. А вдруг как-нибудь опять все образуется? Они ловят всякие слухи о происходящих на коммунистических верхах переменах, о появляющихся время от времени новых течениях и веяниях. Временами надежды как будто опять крепнут. Но отчаяние начинает закрадываться в душу все чаще.

«Еще несколько лет тому назад, — говорил мне один из невозвращенцев, — положение наше было сносным. Конечно, мы не имели никакого влияния на общую политику тех учреждений, в которых служили. Но, по крайней мере, нас слушались в повседневных мелочах. Если мы не могли делать для страны много пользы, то имели хоть некоторую возможность предупреждать вред. Для одного этого мы были готовы претерпеть многое. Но теперь даже это маленькое утешение у нас отнято. Мы, в буквальном смысле этого слова, превращены в рабов и при том рабов, обязанных отвечать своими головами за глупость и невежество больших и маленьких господ. Нам плюют в душу, ежеминутно оскорбляют наше человеческое достоинство, а мы должны молчать».

Вполне естественно, что при таком положении у людей создается настроение апатии, при котором «дело валится из рук». Коммунистическое начальство, конечно, замечает такое настроение, но истолковывает его причины соответственно преподанному свыше трафарету. Сотрудник объявляется «разложившимся», «обюрократившимся», подлежащим чистке. Единственное средство для излечения такого ненадежного человека от его «пороков» — это обратное откомандирование в Россию. И вот для советского служащего наступает трагический момент. На примере многих своих сослуживцев он уже убедился, что откомандировка в Россию повлечет для него в худшем случае арест, а в лучшем — длительную безработицу в ужасных условиях советского быта. Возможность не то что приносящей удовлетворение работы, но даже простого человеческого существования исключена. Стоит ли при таких условиях возвращаться на родину?[1543]

Уже в сентябре в редакционной статье «Последних новостей» отмечалось, что существенен в «третьей эмиграции» не самый факт перехода на положение изгнанников лиц, работавших в советских загранучреждениях, а развитие первого, по сути, политического течения, направленного против самих основ большевистской диктатуры, которое самостоятельно зародилось внутри СССР. «Третья эмиграция» может содействовать идейному и организационному оформления этого течения, если, образовав политическую группу или несколько групп, сумеет поддерживать связи со своими единомышленниками, оставшимися в России. А отношение к такой группе или группам «третьей эмиграции» будет зависеть от их программы и тактики, то есть насколько они приближаются к практическим стремлениям демократической части «второй эмиграции», хотя невозможность и нежелательность слияния обоих пока очевидна[1544].

С этим соглашался и берлинский «Руль», который, обжегшись, как и «Возрождение», на Бадьяне, отнесся к «Борьбе» весьма настороженно. А.С.Изгоев указывал, что «невозвращенцы и вообще члены новой русской эмиграции, если они хотят заняться политической работой, должны, во всяком случае вначале, создать свои особые организации, не стараясь ни проникать в прежние партии и группы, ни растворяться в них». В пользу этого, мол, «говорят не только соображения полицейского характера и естественное чувство недоверия, испытываемое к новым беженцам», но и желание проверить их на деле: «Если у представителей “новой эмиграции”, действительно, имеются новые, неведомые старой эмиграции, восприятия советской действительности, у них должны народиться и свои связи с Россией и свои тактические приемы». Оценивая первый номер «Борьбы» как чрезвычайно слабый, Изгоев не без иронии отмечал, что «идеологические претензии г. Беседовского установить какие-то новые отправные точки, чуть ли не новое мировоззрение, пока что решительно ничем не подкреплены».[1545]

В свою очередь историк А.А.Кизеветтер, в прошлом — один из основателей кадетской партии, анализируя в рижском «Сегодня» идеологические направления «невозвращенства», указывал, что одно из них «заявляет о своем разрыве с большевизмом как с таковым», а другое — исключительно с последними действиями сталинского правительства («во имя возвращения к большевичкой политике прежних лет»), полагая, будто «честные коммунисты» несли русскому народу свободу. Убежденный, что «большевизм (не только сталинский, а всякий) и свобода исключают друг друга», профессор выражал удовлетворение, что «невозвращенцы типа Агабекова отрясли прах от ног своих, разорвав с безумной авантюрой, творящейся ныне в Кремле», и высказывал пожелание, чтобы пребывание за рубежом «сталинского эльдорадо» раскрыло перед ними «более широкие горизонты», ибо пока они «стоят еще на полдороге в своей эволюции от мрака к свету».[1546]

Рассуждая логически, писал Кизеветтер, «можно предполагать в числе невозвращенцев три категории лиц: 1) таких, кто до сих пор убежденно служили большевикам, а теперь прозрели, 2) таких, кто, уже состоя на службе у большевиков, не были солидарны со своими господами, и 3) таких, кто, имея рыльце в пушку, боятся кар за свои прегрешения», хотя, конечно, «возможна еще и четвертая категория — таких, кто прикидывается невозвращенцем в провокационных целях». Но, сравнивая новое движение со «сменовеховством», так презираемым большей частью «второй» эмиграции, хотя и несравнимо более массовым, профессор явно преувеличивал значение «невозвращенства»:

Сменовеховство представляло собой попытку некоторых слабонервных беженцев кое-как примоститься к твердыне торжествующего большевизма. Это было течение из эмиграции в совдепию. Оно появилось было на поверхности эмиграции, потекло жидкой и жалкой струйкой и через непродолжительное время зачахло и испарилось. Невозвращенство есть течение из душной и страшной тюрьмы большевицкого режима на свободу зарубежного существования. Это течение сразу хлынуло стремительным потоком и теперь на наших глазах разрастается в геометрической прогрессии.

Сменовеховство было симптомом уверенности некоторой части эмиграции в незыблемости большевицкого могущества и рождавшегося отсюда желания заслужить милость победителей и получить разрешение пристроиться хотя бы на запятках победной колесницы господ положения. Невозвращенство есть несомненный симптом того, что для большевицкой власти уже миновали «прекрасные дни Аранжуэца» и настала пора грозных испытаний, когда уже становится невозможным рассчитывать на преданность и таких слуг, которые еще недавно не возбуждали сомнений в своем служебном усердии.

Скачок Беседовского через забор явился как бы долгожданным сигналом для всех тех, кто давно уже в глубине души раздумывал над вопросом: «а не пора ли подобру-поздорову убраться с этого корабля, который стал что-то уж очень скрипеть и кувыркаться и того и гляди начнет давать трещины и течи». Нужен был только какой-нибудь разительный толчок для того, чтобы эти опасения перешли в стремительную решимость бежать без оглядки. Прыжок Беседовского и послужил таким толчком. С того момента словно плотина прорвалась. Рубрика «новый невозвращенец» стала теперь как бы неотъемлемой принадлежностью ежедневной газетной хроники. По признанию самих большевиков, невозвращенцев накопилось уже более двух сотен.

Гораздо более резко, чем либерал Кизеветтер, писал о невозвращенцах член редколлегии пражского журнала «Воля России», издававшегося левым крылом партии социалистов-революционеров, Е.А.Сталинский, который в обстоятельной статье «О третьей эмиграции, бонапартизме, сталинизме, коалиции и демократии» указывал на отсутствие или почти отсутствие идейных мотивов у дезертирующих советских чиновников:

Количество «невозвращенцев» в разных центрах Европы и, главным образом, в Париже и Берлине сильно увеличилось за последние месяцы. Насчитывавшиеся еще недавно единицами, они теперь уже образуют довольно большую группу, объединенную общим названием «третьей эмиграции». Состав ее чрезвычайно пестр; в нее входят бывшие дипломаты и бывшие чекисты крупного и мелкого масштаба, и недавние «тузы» и дельцы торгпредств и всяких иных «миссий», и скромные маленькие служащие советских учреждений за границей. «Третья эмиграция» во всяком случае стала весьма заметным явлением и, можно сказать, даже, в некотором роде, бытовым явлением русского зарубежья.

Каковы причины ее вызвавшие? Не представляет сомнений, что главной и основной из них является усиление внутреннего террора в России, приобретшего особый, небывалый раньше, характер. Теперь под карающий меч ГПУ рискуют попасть уже не только враги или противники режима, но и те, кто служит ему верой и правдой, какой бы высокий пост они ни занимали, при малейшем подозрении в недостаточной преданности видам сегодняшнего начальства. Для этого, впрочем, достаточно и простого каприза Лубянки или оговора втершегося в доверие сослуживца. От этого не может теперь спасти и принадлежность к партии. Всевидящее чекистское «око» руководится уже иными критериями для определения «благонадежности», и пресловутый партбилет потерял свое прежнее магическое свойство охранной грамоты для его счастливых владельцев.

В преобладающем значении именно этой причины на рост «третьей эмиграции» убеждает раньше всего уже тот факт, что момент разрыва с большевистской властью у «невозвращенцев» всегда совпадает с моментом предъявления им требования ехать в СССР. Молчавшие до тех пор и упорно хранившие про себя свое мнение о сталинском режиме, они тогда вдруг обретают в себе душу своеобразных советских Чацких, вскакивают в первую попавшуюся «карету» и объявляют: «в Москву я больше не ездок!» Идейное обоснование разрыва с большевистской властью, имеющее целью оправдать в глазах «второй эмиграции» свое прежнее служение этой власти, начинается обычно, в таких случаях, уже после…

Более того, вероятно, что среди отказывающихся ехать есть и такие, которым и ничего, может быть, и не грозило бы непосредственно по приезде в страну «строящегося социализма». Но перспектива возвращения в удушливую атмосферу сыска, тайного наблюдения, поголовного доносительства, бессудных расправ, царящую в СССР, пугает людей, хотя и состоявшихся на советской службе, но как никак проживших некоторое время за границей, привыкших к некоторой, пусть относительной, при их положении безопасности.

По поводу невозвращенства была пущена фраза: «Крысы бегут с корабля». Это, конечно, преувеличение. Несомненно, что те, которые рвут с Москвой, уже не верят в то, что большевистский корабль, управляемый «стальной рукой», победоносно несется по покоренным волнам исторической стихии. Они безусловно уже не верят в силу и прочность режима кремлевской диктатуры и видят тупик, в котором она очутилась. Такое неверие, вероятно, в известной мере влияет на их решение, но оно не главная причина. Очень трудно, при желании оставаться вполне объективным, определить ту роль, какую играют в невозвращенстве чисто идейные мотивы. Мы так или иначе должны все же считаться с тем фактом, что случаев добровольного ухода с советской службы без внешнего повода для того не было или почти не было.

В общем можно сказать, что если вторая эмиграция явилась главным образом результатом террора периода гражданской войны, направленного вовне, то «третья эмиграция» есть отраженное в заграничных условиях последствие террора периода пятилетки и «строительства социализма», направленного внутрь, разящего уже само служивое сословие СССР, вплоть до ближайших сотрудников диктатуры. Такое изменение характера террористической деятельности власти, конечно, свидетельствует о резком ухудшении ее положения и о чрезвычайной остроте кризиса, переживаемого большевизмом.

Идейные проявления «третьей эмиграции» до сих пор были весьма бледными и отличались больше всего непоследовательностью, «перескоками» и явной «легкостью в мыслях». Беседовский — основоположник и вождь невозвращенства — как известно, после своего знаменитого прыжка через забор сгоряча помчался в редакцию монархического «Возрождения». Придя в себя, он заявил в печати, что исповедует взгляды партии социалистов-революционеров. Потом газеты передавали его слова об идейной близости с группой Керенского. В дальнейшем Беседовский сблизился, как будто, с «Последними новостями».

В конце концов бывший зам советского посла в Париже стал издавать собственную газету «Борьба» как орган невозвращенства, выделяемого в особую политическую группу. «Борьба» защищает лозунг «советы без коммунистов» и отмежевывается от всех других эмигрантских политических течений. Недавно она начала уже прямую и грубую атаку против «второй эмиграции»[1547], смешивая ее, по хорошо знакомому большевистскому методу, в одну кучу, что вызвало довольно кислые полемические ответы «Последних новостей»[1548] и «Дней»[1549]. Отражает ли «Борьба» преобладающее настроение в среде «невозвращенцев»? По некоторым признакам можно предположить, что вокруг нее объединена лишь небольшая группа последователей Беседовского.[1550]

Но особенно ревниво отнесся к идеологическим претензиям группы «Борьба» лидер меньшевиков Ф.И.Дан, который, саркастично именуя ее «партией невозвращенцев», зло писал:

С точки зрения характеристики политического и экономического состояния страны симптоматическое значение «невозвращенства» (как и былого «возвращенства») несомненно. Но само по себе оно внутреннего политического содержания лишено, никаких политических целей себе не ставит, почему и оцениваемо может быть в каждом отдельном случае преимущественно с точки зрения лично-этической — «по человечеству». И в этом отношении параллелизм с «возвращенством» полный. Но параллелизм идет и дальше: и «невоз-вращенство» успело уже породить своих «сменовеховцев». Подобно своим предшественникам и антиподам, и эти сменовеховцы наизнанку ставят себе целью политически оформить и возглавить аполитичное по существу своему «движение». Они организуют «группы бывших членов ВКП», издают журнал («Борьба» в Париже), сочиняют свои собственные «платформы», объявляют свое невозвращенство «революционным шагом» (Крюков-Ангарский) и претендуют на роль «идеологического центра начинающейся революции» («Борьба», № 1).

Сменовеховцы соблазняли аполитичную эмиграцию тем счастливым поворотом в развитии страны, который должен был автоматически воспоследовать от вложения эмигрантских сил в улучшение и укрепление хозяйственного и государственного советского аппарата. Сменовеховцы наизнанку, наоборот, «работу по разложению аппарата сталинского государства» объявляют «важнейшей задачей “третьей эмиграции”». Сменовеховцы — не без некоторых полномочий от большевистской диктатуры — горделиво провозглашали себя «мостом» между нею и демократическими кругами эмиграции. Сменовеховцы наизнанку, с не меньшей претенциозностью, но без всяких полномочий от «демократических кругов России», объявляют себя «мостом» между ними и «левым флангом старой эмиграции» («Борьба», № 4).

Но и те, и другие одинаково воздвигают на спине аполитичного движения политическую партию, единственным объединяющим признаком которой было «возвращенство» прежде и должно быть «невозвращенство» теперь. Что при этом они считают возможным бесцеремонно разбалтывать «тайны», доверенные им, с их согласия, в служебном и партийном порядке, и выносить на свет божий «секретные» и достаточно пахучие деяния, добровольными участниками и исполнителями которых они были, — это рисует, так сказать, «человеческий» облик всего предприятия, а заодно и моральную атмосферу, в которой подготовлялись его деятели. Но само предприятие носит сугубо политический характер. Подходить к нему «по человечеству» невозможно. Тут нужны политические критерии.[1551]

Напоминая программные лозунги «Борьбы», частью совпадающие с положениями меньшевистской платформы, но наиболее характерно отличающиеся от них тем, что для рабочих в программе вчерашних членов партии «пролетарской диктатуры» нашлась только свобода профессиональных союзов, Дан замечал, что и это — лишь слова, приобретающие свое подлинное значение в свете тех дел, которыми они должны быть осуществлены. А дела, на которых строит свои надежды «партия невозвращенцев», это — разложение государственного аппарата «всеми методами» и, по сути, «низовой деревенский террор», обрушивающийся на «стрелочников диктатуры». Но самая главная и единственная, можно сказать, серьезная надежда возлагается на «крестьянские сердца», бьющиеся «под шинелью красноармейца». Поэтому идеей о решающей роли широких масс Красной Армии, ее низшего и среднего комсостава проникнуты все страницы «Борьбы», каждый номер которой заканчивается призывом: «Давайте читать красноармейцам!»

Таким образом, подытоживал Дан, политическим «философским камнем» «сменовеховцев невозвращенства» на пути к «народно-демократической республике» является «военный переворот, опирающийся на стихийное брожение крестьянства и поддерживаемый чиновниками, саботирующими советский государственный и хозяйственный аппарат». Невозвращенцы отнюдь не собираются организовывать народные массы, предпочитая лишь давать им из «прекрасного далека» очередную, хотя и необычайно яркую, разновидность «термидорианской» идеологии. Указывая, что «партии не изобретаются досужими людьми по признаку “возвращенства” или “невозвращенства”», Дан возмущался и тем, что Беседовский издевается над «высокопоставленными вождями» правой оппозиции как «прожженными аппаратчиками, трусами, подхалимами и карьеристами», упрекая их в том, что они не посмели «использовать оппозиционную массу», и «стоило сталинскому ГПУ реально показать на Нарымские болота, как от всей их храбрости и мужества остались лишь пустые слова»:

Зло сказано! Но ведь и «партия невозвращенцев» пока особых «храбрости и мужества» в массовой работе не показала, да, судя по начертанной ею для себя программе действий, показывать и не собирается: один из ее членов, Крюков-Ангарский, так и признал, что «бороться в России не остался», потому что «для такой борьбы нужно обладать чертами характера, которых у меня нет» (цитируется по «Последним новостям» от 14 июля). Вот именно! В «чертах характера», не пасующих перед «Нарымскими болотами», все дело. И именно поэтому «партия», построенная на «невозвращенстве», также не может обладать «чертами характера», нужными, чтобы стать в суровое революционное время подлинной политической партией, как не могла обладать ими «партия», построенная на «возвращенстве», и также, совершенно независимо от намерений, политической и личной честности ее основателей, осуждена на то, чтобы стать сборным пунктом «прожженных аппаратчиков» и «мостом» для сменяющих вехи беспринципных карьеристов, для чиновников, теряющих веру в режим, которому они служат, и подготовляющих свой переход на службу любому другому режиму, который придет ему на смену.

Но, отвечая Дану в своем журнале, Беседовский доказывал, что «Борьба» никогда не ставила своей задачей сделаться «партией невозвращенцев», что было бы, естественно, «политической бессмыслицей», а вела и ведет работу как «идеологическая группа», намеренная стать «направляющим центром уже начавшейся в СССР гражданской войны, революционного движения против сталинского режима» с целью «установление государственного капитализма государства трудящихся»; если же рабочему классу понадобится специальная партия для защиты своих интересов, то он, конечно, создаст ее. Политически группа «Борьба» связана, мол, с еще организационно не оформившимися в СССР «большими группами правых оппозиционеров», представленных как бывшими и настоящими членами ВКП(б), так и беспартийными советскими работниками. И далее Беседовский пояснял оппоненту:

В чем заключается острие нашей установки? Оно заключается в принятой нами революционной тактике. Мы, в отличие от других оппозиционных группировок и в отличие от т. Дана, не можем разделить тактической позиции борьбы в рамках реформы, а не революции. Мы отлично понимаем, что каждый лишний год сталинского режима рождает обстановку такой дезорганизации и социально-экономического развала, в которой опасность реставраторских попыток или модифицированных форм российского бонапартизма становится вполне реальной. В уже начавшейся гражданской войне должны задать тон революционно-демократические группировки или руководство перейдет в другие руки.[1552]

Но, если Беседовский и его товарищи по «Борьбе», называвшие себя «заграничным отголоском» революционного крыла правой оппозиции, относились к меньшевистскому «Социалистическому вестнику» более чем примирительно, указывая, что они, мол, «не Иваны, не помнящие родства», так как корни идеологии их группы «идут к тем же источникам, из которых питается т. Дан», то взаимоотношения с «большевиками-ленинцами» из троцкистского «Бюллетеня оппозиции» были совсем иными. Видя в перебежчиках лишь «развращенных термидорианцев», переходящих «при подходящей оказии к белым»[1553], Троцкий презрительно бросал по их адресу:

Беседовские, Крюковы, Агабековы, которые в течение семи лет вели непрерывную борьбу с «троцкизмом», и вчера еще — буквально вчера! — руководили чисткой ячеек от оппозиционеров, перебегают прямиком в лагерь классового врага и передают все когда-либо доверявшиеся им или доходившие до них тайны и секреты советского государства сыщикам империализма.[1554]

В другой статье, «Сталин и его Агабеков», журнал Троцкого вновь указывал, что «развращенные термидорианцы» Беседовские, Агабековы и им подобные составляют «огромный слой сталинской бюрократии» и «у них нет сомнений до момента прямой измены», когда «секреты и тайны, неизбежно связанные с классовой борьбой рабочего класса против империалистических врагов, нанизываются этими господами на нитку вперемешку с вымыслами и сплетнями, обработанными сообразно с вкусами заказчика».[1555]

С поразительной легкостью поверив в сфабрикованное на Лубянке дело спецов-«вредителей» из «Промпартии», Троцкий уже весной 1931 г. писал, что «под термидорианским переворотом левая оппозиция понимала всегда такой сдвиг власти от пролетариата к буржуазии, который, будучи уже по существу решающим, совершается еще в формальных рамках советской системы, под знаменем одной фракции официальной партии против другой». И далее Троцкий задавался риторическим вопросом, «кто занял бы в лагере контрреволюции на первых порах главное место: авантюристически-преторианские элементы типа Тухачевского, Блюхера, Буденного, прямые отбросы типа Беседовского или же более тяжеловесные элементы типа Рамзина и Осадчего»? Троцкий считал, что «Тухачевские и Беседовские способны лишь послужить ступенькой для Рамзиных и Осадчих», а те, в свою очередь, — «для империалистической диктатуры, которая очень скоро отбросила бы обе ступеньки, если бы ей даже и не удалось сразу перепрыгнуть через них».[1556]

Не оставаясь в долгу, Беседовский зло иронизировал по поводу «безграничного бюрократического самомнения» Троцкого, считающего себя единственно пригодным для «спасения революции», хотя, как политическая фигура, он умер для нее еще «в тот самый час, когда временщик Сталин украл его программу и добросовестным проведением этой программы в жизнь наглядно показал ее полную несостоятельность». Именно Троцкому инкриминировал Беседовский и разработку «гнусной и реакционнейшей теории о неминуемой “гибели революции” в случае дальнейшего расширения НЭПа», за которой «появляется теория насильственной коллективизации крестьянских масс, звучат первые аккорды музыки “грядущего социализма” сталинской пятилетки, выдвигается явно нелепая теория сверхиндустриализации, неизбежно дополняемая системой военно-феодальной эксплуатации крестьянства»[1557].

Беседовский корил Троцкого за то, что он, сохранив, как «сын помещика», недоверие и антипатию к крестьянским массам, «веру во всеспасающий кнут», хотел «осчастливить трудящихся своим рецидивом аракчеевщины», но, увы, Сталин оказался гибче и, отправив ненавистного оппонента «в подарок Кемаль-паше» в Турцию, взял на вооружение «самую мрачную теорию, какую знала русская революция, — троцкизм». Поэтому Троцкий и ограничивается призывом к реформе партийного режима, надеясь занять в Кремле место соперника и по-своему продолжать его линию, «но вряд ли трудящиеся советского Союза пожелают перенести на своей спине этот вариант сталинского эксперимента». [1558] По поводу же того, что победа элементов советской демократии в СССР явится лишь «ступенькой» к империалистической диктатуре, «Борьба» замечала:

Напрасно беспокоитесь, уважаемый Лёв Давыдович! Революционное крыло правой оппозиции смело идет к грядущим боям и смело несет лозунг советской демократии… Мы не только понимаем свои идеалы, но и умеем бороться за них, сжимая железной рукой тех, кто пожелал бы вернуть страну назад, на пройденные историей пути. И если мы придем к власти, то мы не будем «ступенькой» ни для Троцкого слева, ни для Троцкого справа. Советская демократия явится естественным завершением великой октябрьской революции.[1559]

Столь же, мягко говоря, недружественно относились к «Борьбе» и сторонники непримиримого антибольшевистского «активизма», в частности — парижский журнал «Борьба за Россию», член редколлегии которого, С.П.Мельгунов, предупреждал русское зарубежье:

Когда крысы бегут с неприятельского корабля, нельзя, разумеется, не считать это явление положительным, но к нему все-таки надо относиться с известной осторожностью. Зная особенности чекистской работы, не следовало бы без проверки проявлять чрезмерной терпимости к стремящимся войти в ряды активной эмиграции невозвращенцам. Нельзя с легкостью забывать те преграды, которые отделяли непримиримых противников большевизма, уже долгие годы борющихся за свержение советской власти, от служивших этой власти и поддерживавших ее до самого последнего времени. Не знаю, нужно ли даже делать оговорку, что я имею в виду только тех, которые у большевиков выполняли определенные политические функции.

Не может быть и речи о тех советских специалистах, которые подчас расходились с нами в тактике, но, в сущности, являли собой лишь разветвление одной и той же противобольшевицкой акции. Такие «невозвращенцы», естественно, легко сливаются с зарубежным обществом и находят себе место в тех или иных эмигрантских группировках. Что касается других, то здесь безоговорочное примирение входит в резкую коллизию с моральным чувством. И не так легко преодолеть эту преграду. Целесообразность, как будто бы, диктует поиски союзников даже во враждебном стане. Как не подать руки примирения тем, которые признают свои заблуждения, искренне раскаиваются в прошлом и ненавидят лютой уже ненавистью своих былых совратителей?[1560]Впрочем, подчеркивал Мельгунов, одним запоздалым раскаянием кровь на руках не смывается, а в качестве политической силы или идейной группировки невозвращенцы «не представляют никакого интереса:

Едва ли «трудовые массы» после всего пережитого и наступившего отрезвления смогут увлечься боевым кличем, который раздался со стороны подчистивших себя коммунистов из среды бывших советских дипломатов и чекистов. Всякий «партиец» достаточно уже ненавистен «трудовой демократии» в России. Умершее нельзя воскресить никакой «ясной и четкой установкой» подновленной советчины. Маятник должен качнуться в противоположную сторону. Если представители «третьей эмиграции» будут реально заниматься «революционным свержением нового самодержавия», мы, конечно, будем приветствовать эту борьбу, но претензии их на руководство «третьей революцией» по меньшей мере наивны и смешны.

Отвергая призыв Дмитриевского к «единому целому»[1561] , то есть слиянию «третьей» эмиграции со «второй», Мельгунов считал это невозможным, поясняя, что нельзя засыпать образовавшийся между ними «слишком глубокий ров». Он вполне соглашался с точкой зрения публициста Г.АЛандау, который в парижском еженедельнике «Россия и славянство» замечал: «Невозвращенчество — явление положительное и заслуживающее поддержки. Но — нельзя ли без идеологии?»[1562] И, развивая эту мысль, Мельгунов писал:

Идеология «невозвращенцев» действительно фальшива. Фальшиво звучат их поучения к чистоте и честности. Проще обстоит дело… Невозвращенцы — только симптом слабости и разложения власти. И поскольку бывшие коммунисты, посвященные в то, что делалось и делается за кулисами в красном Кремле, разоблачают презренные деяния своих бывших властелинов, не щадя и самих себя, они приносят несомненную пользу своей стране. Этим они вписывают нечто положительное в свой будущий политический баланс. Если же они действительно искренне говорят о своей жертвенности и готовности погибнуть (не отрицаю такой возможности), сбрасывая ненавистное иго узурпаторов, то их место — в России, а не в эмиграции. Борьбой там они могли бы искупить свою великую вину перед народом.

Считая невозвращенцев «термидорианцами без термидора», Ландау в упомянутой Мельгуновым статье «Идеология невозвращенчества» тоже напоминал, что среди «новых» эмигрантов оказалось немало «умелых» людей, годами соединявших «материальные блага заграничной советской службы с культурными благами буржуазного быта». Но перед угрозой возвращения в «советское пекло» многие из них убедились в его «неприемлемости» и «без бегства оказались в числе беженцев», причем «кто на благоприобретенные от представительства пролетариата средства открыл пансион или лавку, кто — с помощью налаженных в торгпредствах связей — поступил в иностранные предприятия», и «все это было личное и вполне понятное».

Другие невозвращенцы, вроде Беседовского и Дмитриевского, захотели свое добытое на большевистской работе положение использовать для «будущей политической роли», тужась идеологически обосновать свой переход в другой лагерь. Но были и еще всякие разновидности — «например, провокаторы, прокладывавшие новые пути разложения эмиграции; малограмотные честные коммунисты-выдвиженцы, впервые за границей прозревшие и ужаснувшиеся; обыватели, скрепя сердце терпевшие на большевицкой службе жизненные муки других, но не решившиеся подвергнуть себя тем же испытаниям». Резюмируя, Ландау указывал, что если и надо «считаться с фактом невозвращенчества, то с его идеологией следует только рассчитаться», и, намекая на позицию Милюкова и его «ставку на Беседовских»[1563], язвительно пояснял:

На родине «термидорианцы», спасая от революции себя и свои личные достижения, вместе с тем способствуют спасению родины. За границей они этой роли исполнить не могут, однако и здесь их действия не лишены значения. Уход от большевиков, его обоснование и разоблачения производят впечатление, иногда весьма большое. Менее всего можно пренебрегать этой «картой», подчас даже козырной. Но только незачем ставить на нее еще и идею. Редактировавший «орган национально-освободительной борьбы и славянской взаимности» П.Б.Струве тоже иронизировал над тягой представителей «новой России» столковаться именно с «Последними новостями», а не с «бывшими людьми», каковым наименованием «г. Милюков характеризует огулом всех несогласных с ним». Струве подчеркивал, что не принадлежит к тем, кто делает явление «третьей эмиграции» предметом «моралистических декламаций» или отрицает за ним всякое значение, — но, в самом деле, представляют ли Беседовские «новую Россию» и ту реальную силу, которая в обозримом будущем сокрушит коммунистическую диктатуру в СССР?[1564]

То, что «разные Беседовские оттуда непрерывно “выскакивают”», отмечал Струве, говорит лишь «о наступлении в советчине резких процессов такого разложения, при котором у этого режима растет число не неофитов, а отступников и отъездчиков. Беседовские свидетельствуют о разложении режима, являясь сами продуктами этого процесса…» Конечно, подытоживал Струве, «Беседовские (опять-таки в нарицательном смысле) “новее”, например, генерала Е.К.Миллера и пишущего эти строки, но — не в обиду, а, пожалуй, даже в похвалу П.Н.Милюкову будет сказано! — они гораздо “новее” и его самого. Однако это ничего не значит. “Новизна” сама по себе вовсе не есть мерило ни нравственной ценности, ни даже реальной политической силы».

Впрочем, еще в мае 1930 г. редакция еженедельника признала, что вопрос о невозвращенцах «из области эпизодических и “скандальных” происшествий переходит, так сказать, в политический быт», и определила свое принципиальное отношение к ним, посчитав непререкаемыми, по крайней мере, два положения. С моральной точки зрения — признание за каждым невозвращенцем, как за лицом, политически преследуемым, «права убежища» и всяческое сочувствие защите и помощи «советским эмигрантам», над которыми висит «смертный приговор, подлежащий выполнению в любом месте, где их настигнет ГПУ». С политической точки зрения — «величайшая осторожность и некая именно “принципиальная” подозрительность», так как провокационные методы действий советского режима слишком хорошо известны.[1565]

«Все дальнейшее — говорилось в редакционной статье, — дело конкретной оценки данного лица со стороны тех политически ответственных зарубежных группировок, к которым тот или иной “невозвращенец” примыкает. Никакой непереходимой межи между нами и новыми беженцами из советского застенка, конечно, нет. Презумпция недоверия может быть опрокинута — это уже дело такта и ответственности тех или иных людей и групп». Правда, отвечая на вопрос, «должны ли уместиться все имеющие политическую значимость “невозвращенцы” в рамках основных кадров политической эмиграции или они должны образовать особый сектор, самостоятельный и отличный от существующих зарубежных группировок», редакция еженедельника определенно высказывалась именно за последнее, считая, что если «пришельцы» готовы создавать очаги борьбы с режимом, имеющие непосредственную и активную связь с Россией, то это нужно всячески приветствовать и не пытаться сейчас же «стилизовать» их на эмигрантский лад.

Понятно, что оппоненты «Последних новостей» явно преувеличивали их вину в рекламировании «третьей эмиграции», ибо советское невозвращенчество не только стало одной из самых животрепещущих тем, обсуждавшейся всеми, без исключения, общественно-политическими изданиями русского зарубежья, но и вызвало очевидные надежды (оказавшиеся, увы, призрачными!) и явное сочувствие со стороны его демократических кругов.

Например, парижский еженедельник «Дни», редактировавшийся Керенским, не только рецензировал мемуары невозвращенцев[1566], но и регулярно приглашал Беседовского на свои традиционные «собрания», на одном из которых, 18 октября 1929 г., тот сделал доклад о положении в России, а потом довольно часто выступал в прениях.[1567] Выше упоминалось также собрание «Дней», на котором И июля 1930 г. бывший «генштабист» Крюков-Ангарский докладывал об «этапах развития Красной Армии», а в прениях участвовали бежавший из Соловецкого концлагеря разжалованный комроты Свечников и недавний командир авиаотряда перебежчик Войтек.[1568] «Дни» принимали и «русского бонапартиста» Дмитриевского, выступившего 10 октября с докладом «Третья Россия»[1569].

«Классифицируя» новых советских «беженцев», Керенский писал:

Самый распространенный класс состоит из беспартийных спецов и чиновников, действительно далеких от всякой политики. Они служили в советских учреждениях, пока было это по-обывательски удобно и безопасно. Поворот к террору отбил у них охоту возвращаться в Россию по вызову начальства. Тут, в культурной Европе, спокойнее. С этим классом чиновных невозвращенцев политике делать нечего.

Второй класс состоит из дооктябрьских общественных культурных деятелей (главным образом — кооператоров), которые остались работать за границей в тех учреждениях, где их застал Октябрь, на началах некоторой как бы духовной независимости. Они остались служить государству, не меняя по-устряловски своих политических вех, но честно отказываясь на время службы в советских учреждениях от всякой политики. Хозяйственное безумие Сталина сделало для них служение России в рамках советских учреждений невозможным по совести. Они уходят со службы, возвращаясь в родную им стихию свободной общественности. Политически эти люди часто ценные и всегда нужные.

Третий класс политически тоже интересный. Сюда входят люди, когда-то в полной мере принявшие Октябрь и служившие диктатуре внутри партии, принимая на себя за это всю общественную ответственность. Для невозвращенцев третьего класса уход из большевистского аппарата — не отход от политики, не возвращение к старой политике, а переход на новые политические пути. Самое интересное в их переходе — направление нового пути.[1570]

Особенно воодушевляло Керенского то обстоятельство, что «Дмитриевский, Беседовский и иже с ними от диктатуры Октября… прямо приходят или возвращаются на пути демократии, народовластия», то есть, ликовал экс-премьер, «молодая Россия обращается к февральским идеям». Он с такой страстной готовностью принимал выдвигаемые невозвращенцами рецепты борьбы с большевистским режимом, что это вызывало не только язвительные насмешки со стороны правых кругов эмиграции, но и критику сторонников. Так, эсер Сталинский, выступая 28 ноября 1930 г. на очередном собрании «Дней» в прениях по докладу Керенского «Перераспределение сил — перемена тактики», запальчиво возражал против «несъедобной окрошки» из идеологических конструкций, навязываемых беглыми советскими чиновниками:

Я помню, когда Г.З.Беседовский выступил со своей программой «свободных советов», то А.Ф.Керенский стал в свою очередь горячо защищать «свободные советы». Теперь выступил С.В.Дмитриевский с «либеральным цезаризмом», и А.Ф.Керенский отстаивает уже идею диктатуры. А.Ф.Керенский сказал в своем докладе, что невозвращенцы принесли нам из партаппарата две конструкции, как бы одна другой противостоящие: «свободные советы» и «либеральный цезаризм». Желая во что бы то ни стало использовать все, что приходит из такого ценного источника, как партаппарат, А.Ф.Керенский пытается примирить обе противоположные конструкции. Он и за советы и за либеральный цезаризм. Как могут, однако, существовать свободные советы при диктатуре? И как может существовать диктатура при свободных советах? Из объяснений А.Ф.Керенского выяснилось, что речь идет о диктатуре и о безвластных советах, «ячейках местной административной власти», служащих для нее ширмой…[1571]

Но в ответ на упреки, что он, Керенский, «слишком идет навстречу» столь внезапно, по его же выражению, «отрезвевшим или прозревшим людям»'[1572] из «третьей эмиграции», тот смиренно отвечал, что «всякий, кто придет к нам даже “без минуты двенадцать”, будет встречен как первый среди равных». Керенский объяснял, что в невозвращенцах его «больше всего привлекает тот подлинный активизм, который их воодушевляет», ибо «ведь сейчас нужны действия, а не программы», которые, оправдываясь, добавлял он, конечно, «у старых социалистических и демократических лидеров последовательнее».[1573]

Правда, Керенского очень расстроила напечатанная в «Борьбе» статья Рафаила (С.М.Рафальского) «Три эмиграции», в которой автор утверждал, что в отличие от верноподданнической «первой эмиграции», которая, по идее, «должна была покинуть пределы взбунтовавшейся России тотчас же после того, как перо Михаила подтвердило всю полноту власти за Временным правительством», «вторая эмиграция» ушла в изгнание «не от революции, а от ее слишком реального развертывания». Поэтому, мол, «когда прекрасная дама, сбросив покрывало, оказалась на поверку курносой могутной девкой, с бойкими манерами и без строгой морали, европейские паладины не выдержали и в бесчувствии свалились на дружественное плечо жандармского полковника и так — на этом плече — и выехали на европейский берег»[1574].

В отличие от «первой» монархической и «второй» демократической эмиграций, разъяснял Рафальский, «третья эмиграция целиком устремлена в будущее — и в этом ее сила. Она не призывает ни “назад к Столыпину”, ни “назад к Февралю”, она не пытается плыть против исторического течения. Не назад к Октябрю, а вперед от Октября зовет она, — вперед, и, может быть, к тем же идеалам, которыми воодушевлена и вторая эмиграция, но только лишенным своего мертвящего февральского кокона, прошедшим сквозь горнило революции и преобразившимися в нем». «Второй» эмиграции предстоит «либо разорвать роковой февральский круг и пойти вместе со своими вчерашними врагами слева все к тем же февральским, но углубленным, обновленным и освоенным народом через революцию идеалам, либо, вместе с недавними союзниками справа, неизбежно остаться в качестве не всегда любопытного сувенира русской истории за рубежом».

«Вторая» эмиграция, указывал Рафальский, до сих пор выбора своего не сделала, но зато «первая», монархическая, вполне «определилась»:

Руки ей никто не протягивал и с предложениями совместных действий не обращался — она сама вначале пыталась всеми силами уцепиться за невозвращенческие фалды (достаточно вспомнить суетливое приглашение и восторг по поводу посещения Г.З.Беседовским редакции «Возрождения»). Однако, когда оказалось, что для этого прежде всего надо ликвидировать мистического белого жеребца и навсегда, хотя бы на заводе Рено, спешить мечтающего о триумфальном въезде в Москву очередного «вождя», — весь суетливый восторг быстро сменился неприятной оскоминой, и подобно унтер-офицерской вдове — в качестве запоздалого искупления — охранительная пресса сама себя высекла неистовой бажановщиной по адресу невозвращенцев. Случилось то, что должно было случиться, — приток свежего воздуха только усилил трупное разложение не погребенных «самодержавцев», и вместе с тем лишний раз подтвердилась та известная истина, что крайности сходятся. Некоторые статьи «Правды» о невозвращенцах как будто целиком перепечатаны в «Возрождении», только площадный язык органа ВКП переведен на заборный жаргон гукасовского детища[1575].

«Третья эмиграция», подытоживал Рафальский, «самым существованием своим вбивает последний гвоздь в гробовую крышку эмиграции первой и собственными силами стремится осуществить тот необходимый и неизбежный синтез Февраля и Октября, который не удался эмиграции второй. Она не нуждается в союзниках, но не отказывает никому, кто еще не настолько мертв, чтобы удовлетворяться пребыванием на кладбище, и не настолько наивен, чтобы пытаться воскрешать покойников, — идти вместе с ней одним путем к одной цели — свободному государству трудящихся — Демократическому Советскому Союзу».

Впрочем, Керенский, обиженный столь вызывающим тоном группы «Борьба», сердито журил «политических выходцев из стана большевистской реакции» за то, что не все из них уясняют себе роль и удельный вес своей группы. «Нам, — возражал Керенский, — за 13 лет красно-черной реакции ни разу не отступавшим с позиции демократии, неуместно вступать в пререкания с теми из “невозвращенцев”, которые, судя по их высказываниям, еще не окончательно переболели большевистской или сменовеховской психологией. Достаточно просто сказать, что в борьбе за возвращение России к народовластию, к установлению демократии, “третьей эмиграции” никаких особых путей не дано. Она или вернется на пути, с которых сбилась после октября, или в поисках своего особого места окончательно заблудится в тупиках истории».[1576]

Милюков тоже решительно не согласился с тезисом о том, что у «третьей эмиграции» особое, единственно возможное место, а все остальное — это, мол, «кладбище» и «покойники». Сурово порицая Рафальского за самоуверенность, дилетантизм и прикрытую цветистостью слога «размашистость мысли», Милюков указывал, что если «независимая» дорога группы «Борьба» сольется с намерением бывших сменовеховцев-«возвращенцев» взять реванш — свалить вину за свою неудачную попытку «засыпать ров» между «Февралем» и «Октябрем» на поколение «отцов», которым ультимативно предлагается либо «остаться в качестве сувенира русской истории», либо пойти вместе со своими «вчерашними врагами слева», — то это отнюдь не послужит укреплению авторитета «третьей эмиграции».[1577]

Много внимания уделял невозвращенцам и Бурцев, который в своей газете «Общее дело»[1578], возмущаясь стремлением Бажанова всеми правдами и неправдами ошельмовать их, удивленно замечал: «Не может же он искренне думать, что “Борьба” — орган ГПУ, что сотрудники “Борьбы” — сознательные или бессознательные агенты ГПУ и что В.П.Боговут — активный агент ГПУ».[1579] Бурцев доказывал, что невозвращенцы, в подавляющем своем большинстве, были и остаются «идейными людьми», хотя, конечно, среди них встречаются не только искренне желающие бороться с режимом, но и не порвавшие еще окончательно с собственным большевистским прошлым, а есть, несомненно, и просто авантюристы, пришедшие к эмиграции «с камнем за пазухой» и лишь выжидающие удобного момента, чтобы снова договориться с большевиками.[1580]

Разделяя невозвращенцев на «демократов», «полубольшевиков» и «только антисталинцев», Бурцев добавлял, что среди них есть как лица, склоняющиеся к воззрениям конституционных монархистов, так и «невозвращенцы-фашисты, невозвращенцы — защитники сильной диктатуры» и прочие, включая «невозвращенцев, близко подходящих к националистам», но «такого, среди них, течения, сколько-нибудь заметного, нет». Последнее особенно печалило Бурцева, считавшего, что «наиболее важное значение невозвращенцы будут иметь тогда, когда они будут выступать как часть общенационального антибольшевистского движения за границей», ибо «сами по себе они не могут представлять решающую силу в борьбе со сталинским режимом». Подчеркивая, что «это должны усвоить себе прежде всего участники “Борьбы”», Бурцев приглашал их «встать на национальную платформу».[1581]

Впрочем, на призыв «усвоить» принципы «общенационального» антибольшевистского единения журнал Беседовского ответил полемической статьей перебежчика Ф.П.Другова, который, возражая против самого термина «невозвращенцы», указывал, что политическая группа «Борьба» объединяет не только их, но и лиц, вынужденно бежавших от большевистской диктатуры, вследствие чего правильнее сохранить за ними «вполне удачное наименование “третьей эмиграции”». Но, даже не считая этой «мелочи», продолжал Другов, упрек Бурцева не может быть признан «заслуженным», так как, мечтая объединить борьбу против большевизма под знаменем «национального движения», он предлагает «ложный путь»:

Усилиями и жертвами всех народов бывшей России свергнут вековой гнет самодержавия, а потому только в союзе со всеми народами мы надеемся уничтожить новый вид самодержавия («партийного») и направить великую страну на светлый путь свободы и культуры. Путь этот единственный — Союз советских демократических республик.[1582]

4. Дмитриевский и Горький

В рецензии на книгу «Судьба России», приветствуя в лице ее автора «первого представителя так называемой третьей эмиграции, ставшего на позиции пореволюционных течений», евразиец Н.А.Перфильев с энтузиазмом отмечал, что С.В.Дмитриевский «не примкнул ни к отживающим свой век демократам, ни к белым “болтай-активистам”», а также «не пошел и с запутавшейся в тенетах марксистской схоластики группой правых оппозиционеров “Путь труда”». Считая основным злом современной России ее «азийство» и являясь, мол, вообще «большим поклонником Запада, европейской культуры и даже демократии, признавая, правда, что нынешний парламентаризм зашел в тупик», Дмитриевский «принимает Октябрьскую революцию», но, сетовал Перфильев, «не хочет видеть ее вселенской заданности, ее мессианства, имеющего столь глубокие исторические корни».[1583]

О последующей эволюции «единственно интересного невозвращенца» говорилось выше, но, являясь, во всех смыслах, фигурой знаковой среди невозвращенцев, Дмитриевский, хотя и опубликовал в «Борьбе» фрагмент своей первой книги[1584], но весьма скептически относился и к Беседовскому и к самонадеянным обещаниям его группы собственными силами «осуществить тот необходимый и неизбежный синтез Февраля и Октября, который не удался эмиграции второй»[1585]. Еще в «Судьбе России», подчеркивая, что у «третьей эмиграции» нет будущего, ибо сталинский режим сделает все, чтобы остановить поток невозвращенцев, Дмитриевский предупреждал:

Немногим мыслящим людям удалось перешагнуть советскую границу. Впредь это будет еще труднее, ибо власть несомненно учла уже все моменты, определяющие «невозвращенство», и будет теперь посылать за границу людей, тесно связанных с ней и компрометирующим прошлым и заложниками, оставленными на родине, и, наконец, людей, морально настолько разложившихся, что они неспособны ни на какой протест. Оставшиеся на родине национальномыслящие русские люди будут, конечно, с нами. Но уйти сюда они не смогут. Да это и не так нужно. Лучше, если они там образуют внутреннюю эмиграцию, уйдут от обмана, фальши официальной мысли, огородятся морально — в той мере, в какой им это удастся, — и будут работать, строя материальное благополучие России, строя ту базу, на которой может быть установлено дело ее возрождения. В нужный момент они поддержат нас внутри страны и словом и делом.

За границей много сейчас советских чиновников, по тем или иным случайным, личным причинам не вернувшихся домой. Но это, конечно, не политическая эмиграция. Со временем и они могут оказаться нужным и полезным материалом. Но пока что ждать от них политических выступлений не приходится. Живая мысль слишком долго вытравлялась в них. Они жаждут только одного: устроить свою личную жизнь, отдохнуть, забыть и забыться… Те же, кто ушел от нынешней власти политически, с твердым сознанием того, что рано или поздно — и чем раньше, тем лучше — они начнут борьбу за национальное возрождение России, не имеют и не могут иметь принципиального отличия от мыслящих элементов старой эмиграции. Есть одно только, существенное, но для будущего принципиального значения не имеющее, отличие: отличие пройденного пути.

Люди третьей эмиграции, повторяю, — активные участники революции на всех ее этапах, вплоть до сегодняшнего дня. Они вместе с народом — иногда правильно, иногда ошибаясь — в течение десятка лет преодолевали все трудности практического строительства. Они принимали участие и в грязной работе революционного разрушения. Они знают нынешнюю русскую жизнь, все ее темные и светлые стороны, все ее улицы и закоулки. Они могли и могут ошибаться. Уродливая действительность могла исказить и их мысли. Но они несут с собой громадный опыт. Что же: должны они сложить его где-то в сторонке — для себя, отгородиться китайской стеной от всех прочих русских людей за границей, начать самостоятельно искать пути освобождения? Нет, нет! Никакой «третьей эмиграции» как особой группы. И так достаточно групп, партий, фракций, сект. А России нужны единство воли и мысли.

Допускаю: в среде людей «третьей эмиграции» могут найтись такие, которые смогут повлиять на формулировку политической мысли зарубежного русского населения. Многое, что не совсем ясно здесь, может быть для них понятнее. Иной опыт может создать и иные оттенки мысли. Но только оттенки — и ни в коем случае не принципиальную от всей эмиграции разницу. Итак: никакой «третьей эмиграции»! Ее люди должны войти — раз они идут к национальной России — в общие ряды русской эмиграции как новая по политическому происхождению ее часть. Но только по происхождению. А дальше… Будем верить, что скоро не будет частей, но единое целое.[1586]

Тем же летом в прессе завязалась острая полемика о невозвращенцах, вызванная появлением в берлинском «Руле» очередного фрагмента «Моей исповеди» Дмитриевского, который, касаясь своего отношения к Максиму Горькому, с горечью замечал:

Ему писали письма со всех сторон. Писали люди — заметьте, у которых были заткнуты рты, у которых нет прессы, нет трибуны, нет возможности высказаться. В подлинном смысле — немые рабы писали ему. Писали из глубины души, слезами и кровью, рассказывали про свою жизнь — и просили откликнуться, дать совет, как быть.

Наше время — время догмы. Нам нужны учителя, вожди, пророки. И потом, кто же иной, как не он, мог позволить себе свободное и прямое слово? Кто иной, как не он, мог позволить себе выступить в защиту того, что, казалось, он защищал всю жизнь, — в защиту человеческой личности? Что ему было бояться? Он стар, он прожил большую и славную жизнь. Его никто не посмел бы тронуть — писателя с мировым именем, Максима Горького… Многие из тех, кто писали ему, рисковали, что про их письма узнает ГПУ, что на них посыплются кары. И все-таки писали.

Мы вспоминали иные времена. Когда Толстой — совесть нашей страны — содрогнувшийся от расправы царского правительства над первой революцией — заметьте, что Толстой революции не сочувствовал, — бросил свое: «Не могу молчать!» Когда он сказал: делайте со мной, что хотите, наденьте веревку и на мою старую шею, но молчать я не могу… Горький увидел больше страданий, чем в свое время Толстой. Большее количество бессудных казней, загубленных жизней. Горький видел и знал, что его родная страна обратилась в громадную тюрьму. И… И он ответил через газеты. Через газеты — людям, которые ему в газетах ответить не могли.

Мы недоумевали, когда читали его статьи. Мы не знали, что думать: он ли писал их, человек, которого мы уважали, или они изготовлялись в какой-нибудь канцелярии ГПУ? Самым грубым, самым безжалостным образом он оттолкнул руки, протягивавшиеся к нему, — и плюнул в раскрывшиеся перед ним души. С тех пор его для нас не существует. Мы говорим: нам безразлично, где сейчас и что делает Алексей Пешков. Но Горького у России больше нет. Пусть он — талант. Но он был «певцом люмпен-пролетариата» — и остался им. Оставим его обниматься с палачами…[1587]

Хотя столь нелицеприятное отношение к «пролетарскому писателю» разделялось в эмиграции многими, — не желая признавать колющую глаза правду, чувствительный Горький воспринял приведенные строки как личное оскорбление, что косвенно подтверждает его письмо Рыкову, от 7 июня: «Я физически поправляюсь. Но очень уж раздражает вся эта сволочь: Веселовские, Дмитриевские, Каменские, Соломоны».[1588] В другом послании, адресованном Сталину, от 17 июня, Горький тоже ругал невозвращенцев, указывая на несомненное влияние эмиграции на антисоветский тон французской прессы — «особенно за последнее время благодаря выступлениям сволочи вроде Беседовского, Соломона и др.»[1589].

Обиженный Горький долго собирался с отповедью Дмитриевскому, но появившаяся в московских «Известиях» статья «О предателях» была написана им без запала и как будто через силу. Вспоминая небезызвестного эсеровского провокатора Азефа и крайне уничижительно характеризуя невозвращенцев, Горький пояснял:

Современные предатели Беседовские, Дмитриевские и прочие работают в масштабе значительно более широком: они предают не единицы, не группы, они пытаются предать рабочий класс; они служат не полиции, а враждебному рабочим и крестьянам классу капиталистов. Разумеется, их намерения не могут дать каких-либо особенно ощутительных результатов, кроме того, что временно и ненадолго, может быть, оживят издыхающие надежды белой эмиграции. Беседовских я, конечно, не сравниваю с таким, интеллектуально тупым, малограмотным и всячески ограниченным субъектом, каким был Иуда Азеф, — они гораздо ничтожнее его и еще более мерзостны. Они, конечно, людишки значительно изощренного интеллекта, обладают хорошо развитым уменьем лгать и, когда нужно, неплохо умеют притворяться искренними друзьями «народа».[1590]Что же касается собственно «исповеди» Дмитриевского, то Горький не нашел ничего более оригинального, чем назвать ее «сочинением весьма глупым», съязвив, что «старые эмигранты, конечно, рады послушать болтовню ябедников и лгунов “третьей эмиграции”, но уже не верят им», ибо, «перескочив на “кладбище погребенных” к “бывшим людям”, маленькие, но гнусные предатели естественно хотят заслужить необходимое для них внимание и одобрение со стороны белоэмигрантских “политиков от нечего делать”…»

Статья в «Известиях» вызвала бурю негодующих откликов в эмигрантских изданиях[1591], из которых, пожалуй, только газета «Путь труда», позиционировавшая себя как орган «оппозиционной борьбы и невозвращенческого движения», полностью согласилась с горьковской оценкой «предателей», возмущаясь тем, что «эти босяки еще осмеливаются бросать комки грязи в великого человека»: его не обмануло «пролетарское чутье», и «то, что делается под флагом беседовщины, не может заслужить другого имени, как азефщина».[1592]

В свою очередь журнал «Борьба» откликнулся на статью «О предателях» ехидной заметкой Крюкова-Ангарского, напоминавшего о том, что множество зарубежных изданий, независимо от их политической направленности, посчитало «предателем» не кого иного, как…«пролетарского» писателя. Но, язвил невозвращенец, «единственное, в чем можно упрекнуть М.Горького, так это в том, что он продал самого себя». Да и тут имеется обстоятельство, смягчающее его вину, ибо, выполняя «социальный заказ», писатель «основательно надул своих хозяев», которые «покупали классика М.Горького, но при внимательном рассмотрении оказалось, что получили только А.Пешкова, какового товара у них самих было достаточно».[1593]

Действительно, по сравнению с вымученной статьей Горького даже писания Бонч-Бруевича, многословно и красноречиво, с каким-то истеричногорячечным упоением обличавшего Беседовского и своего давнего приятеля Соломона, выглядели намного более искренними и убедительными. Вот уж, кто поистине был вдохновенным хулителем невозвращенцев, так это Бонч-Бруевич, который, пылая неподдельной злобой к ним, с жаркой ненавистью заявлял:

Воскликнуть вместе с Вольтером: «раздавить эту гадину!» — слишком много чести для мелких душонок, потому что если вы наступите, не только нарочно, но даже случайно, на подобную гадину, то сейчас же почувствуете величайшее омерзение, как тогда, когда вы неожиданно, в сумерках вашей жизни, наступаете или соприкасаетесь с чем-то нечистым, гадким, скользким, отвратительным.[1594]

Но, страстно поучал Бонч-Бруевич, не оставлять же «предателя» без внимания, когда он «сбросил маску, которую так долго носил, будучи на советской службе, и, наконец, обнаружил себя не только как мирного невозвращенца “по семейным обстоятельствам”, как принято говорить теперь, но и как несомненно злого, злостного, шипящего, злоехидного гада, клевещущего, инсинуирующего, шантажирующего и, кроме того, под видом какого-то разоблачения, явно шпионствующего, доносящего, прислуживающегося и пресмыкающегося перед теми господами, где он состоит теперь на службе. И у него, как и у других ему подобных, так и хочется спросить: “А скажи-ка, гадина / Сколько тебе дадено?”»

И далее Бонч-Бруевич предлагал:

Совершенно необходимо всех этих лиц широковещательно объявить в нашем Союзе вне закона, всюду печатать их фотографии, чтобы наш и международный пролетариат запомнил черты этих отвратительных лиц, и мы знаем наверно, что час придет — и придет скоро, — когда все они, один за другим, понесут вполне заслуженное им возмездие. Наступит такое время — и оно близко, — когда прямодушный совет… добровольно повеситься — будет всем им мерещиться как недосягаемое благо и беспримерное счастье. С такими гадами нигде, никто и никогда церемониться не будет. Вскоре наступит время, когда земля каждой страны будет слишком горяча для них, и они будут метаться, как крысы в зажженной мышеловке, облитой керосином. Никогда, никогда не забудет их, этих изменников, шпионов и провокаторов, наше революционное поколение всех стран и всех народов. Их подлые дела будут жестоко отмщены. Этого требует самая малейшая справедливость, в которой мы им никак не можем отказать и не откажем. И это мщение придет — оно близко!

Впрочем, обличениями «предателей» жесткая полемика между Горьким и Дмитриевским не закончилась, и 8 августа бывший дипломат обратился к «классику» с «открытым письмом», в котором весьма резко, порой явно теряя чувство элементарного вкуса и такта, утверждал, что от горьковской статьи пахнет «нехорошо, душевным смрадом, босяцкой смердяковщиной», ибо «автор сознает, что делает подлость, но остановиться уже не может и от этого становится еще озлобленней и циничней».[1595] Считая, что Горький сознательно отдает «остатки своего когда-то большого таланта палачам народа», выполняя «социальный заказ» — морально изничтожить невозвращенцев, Дмитриевский гневно пенял оппоненту:

Ваши слова, в которых некоторые опустошенные души все еще хотят найти блестки правды, обратились просто в циничные платежи по векселям нового хозяина — коммунистической Москвы. Платежи за валютные гонорары, за мещанское счастье, за казенный фимиам, за сомнительный ореол «певца достижений».

Поставим все точки над і. Кто совершает в наши дни ужасающее предательство? Не единиц, не групп, как Азеф, но целого народа, его угнетенных рабочих и крестьянских масс? Мы, «третья эмиграция», поднявшая знамя борьбы с новыми самодержцами? Этого никто, кроме сталинских лакеев, не скажет.

Кто же тогда? Человек, который был когда-то одной из ценностей России… «Предатель, — пишете вы, — это настолько своеобразное, отвратительное создание природы классового государства, что сравнить предателя не с кем и не с чем». Но я вас ни с кем и не сравниваю. В своем роде вы — единственный.[1596]

А что касается Азефа, то он, возражал Дмитриевский, «никогда не пошел бы нашим путем. Он слишком любил мещанское счастье. Его путь был с властью, с теми, кто силен и может платить, — тот же путь, что и ваш». Осуждая «психологию босяцкого сверхмещанства» и невежливо обзывая писателя «босяцко-пролетарским рамоли[1597]», Дмитриевский объяснял, какой неисчислимый вред приносит Горький «своим молчанием о том, что есть; своим воспеванием того, чего нет; своим примиренчеством»; тем, что «авторитетом когда-то громкого имени» он «покрывает насилия угнетателей русских народных масс».[1598]

Столь же обидно звучали слова Дмитриевского по поводу того, что, мол, исписавшемуся Горькому, «нашедшему в жизни мещанские устои и боящемуся их потерять», не остается ничего иного, как идти в услужение сталинскому режиму. Именно поэтому, упрекал невозвращенец Горького, «вы припаиваете спустившиеся струны своего творческого аппарата к колымаге московских самодержцев. За скрипом ее колес, за перебранкой ее возниц вы не слышите стонов настоящей жизни».[1599]

И последняя цитата из «Открытого письма Максиму Горькому»:

Вы не только нас хотите загрязнить. В бессильной злобе нравственного банкрота, чувствующего, что он проигрывает нечестную игру, вы на всем, что дорого и свято другим людям, хотите оставить след своей растленной руки. Вы мимоходом задеваете Савинкова — человека, мизинца которого не стоит вся окружающая вас клика. Вы бросаете комком грязи в людей, которые «пошли на службу к Деникиным, Колчакам, Врангелям». Но как вы, как писатель, как художник, не понимаете, что этим вы только мараете еще больше себя самого. Как вы не понимаете, что историческая ошибка — это еще не грязь. Думали ли вы, когда-то чуткий и большой писатель, думали ли просто, по-человечески, без политической и иной злобы, о судьбе людей «белого» лагеря? Думали ли вы когда-нибудь о том, что переносили все эти люди в те годы, когда вы переживали с Зиновьевым свое мещанское счастье?

Видели ли вы когда-нибудь поезда, груженые замороженными трупами, женщин и детей, замерзающих в ледяной степи? Ужасы осад, разорения, бегства, смерти? Словом, все то, что было жизнью и судьбой этих людей? Ели ли вас тифозные вши? Были ли вы хоть раз под пулями? Представляете ли вы, что такое был Ледяной поход?.. Можно сочувствовать, можно не сочувствовать идеям «белого движения», но людям, их страданиям, должно сочувствовать всегда. А перед героями, перед павшими за свои убеждения, за свою веру — хотя бы мы веры этой не разделили — надо склоняться. Всякая честная могила свята! Знаете что, Горький, мы, делавшие часто своими руками самую трудную, самую черную работу революции, мы, у которых от всего, что мы видели и переживали, казалось бы должна была покрыться мозолями душа, — мы все-таки в тысячи раз более человечны, чем вы, прославленный своей чуткостью писатель, которого сентиментальности мог бы позавидовать даже Азеф.[1600]

Уже в феврале 1931 г. Дмитриевский опубликовал в «Руле» статью «Энтузиазм издалека», в которой, отмечая, что последнее время в советских газетах регулярно появляются статьи Горького («Если враг не сдается — его уничтожают»[1601] и т. д.), задавался вопросом, почему тот «чуть ли не ежедневно вымучивает из себя потоки жалких и бессвязных слов».[1602]

Да потому, объяснял Дмитриевский, что Сталин усиленно зовет писателя в Москву — «и не на побывку, а на постоянную жизнь», так как есть, мол, нахалы из рядов коммунистической молодежи, которые интересуются, не сделался ли Горький сам невозвращенцем[1603], ибо зачем ему, «такому энтузиасту социалистического строительства, социалистических тюрем, казарм, казней, зачем ему сидеть за границей»? А Горькому хочется во что бы то ни стало отбояриться от поездки в Москву, и вот он, напрягая все свои ослабевшие силы, доказывает, будто за границей может оказаться для сталинского режима не менее, а даже более полезным.

Конечно, рассуждал Дмитриевский, знаменитый писатель знает, что в Москве его ждут лучшие врачи и лекарства, а также прекрасное жилье, автомобили, газеты, издательства, театры:

Еще — казенные энтузиасты, казенное ура… и все, что надо. И все-таки это не все… Ленина нет. Нет друга Зиновьева. Луначарский не у дел. Нет Каменева в бобровой шубе и с мягкими манерами. Нет Каменевой, которая слушает в бурные революционные вечера успокоительные французские сказки. Нет Троцкого. Нет никого, кого знал, с кем было что-то общее, с кем можно было поговорить сентиментально-тягуче, по душам поговорить, о настоящей, не декоративной и не звериной жизни.

Да, некоторые остались в живых и не высланы за границу. Но они не люди уже, они от всего поджимают хвост — и бегут от разговоров по душе, как пугливые зайцы. С кем? С Андреевым поговоришь? Со Сталиным? Скучно стало в Москве. Хуже, чем в 1921 году. А улица? А масса? Не причесанная масса митингов и собраний, а настоящая. Будет мозолить глаза нищета, будут отовсюду вылазить усталые, голодные, измученные лица, будут жаловаться, скулить, будут просить заступиться за обреченных. А разве у Сталина заступишься? Можно все это вынести? Ведь где-то в глубине у него есть остатки писательской души — и где-то бьется сердце…

Лгать не раз, не два в неделю — но лгать каждый день, и не в пространство, на безличном листе газетной бумаги, но в живые человеческие лица. Улыбаться тому, что вовсе не радостно, молчать, когда хочется плакать и кричать… Трудно, трудно. Здесь, за границей, есть хоть порой иллюзии. Приехав в Неаполь, можно искренне сказать «с грустным изумлением»: «Какая нищета здесь, как болезненны дети, как ужасны жилищные условия рабочих!..» И можно в этот момент подумать: «А может быть, у нас, в России, теперь лучше…» Обмануть себя хоть на миг.

Но, увидав настоящих русских детей, настоящую русскую рабочую жизнь, русские жилища, видя их каждый день, — можно ли иметь иллюзии?.. Значит: просто лгать, всегда, ежеминутно! И потом: где уверенность в «великих строителях социализма»? А что, если он не поладит со строителями этими, со Сталиным, с Молотовым? Выпустят его обратно? Не запрут ли просто-напросто в каком-нибудь благоустроенном санатории — и не скажут ли всем: Горький безнадежно болен. Даже: Горький умер. Могут ведь и похоронить… С музыкой, с речами, на Красной площади. Все возможно в сегодняшней Москве!

Увы, произошло именно так, как и предрекал Дмитриевский: хотя Горький, превозмогая себя, согласился на «постоянную жизнь» в СССР, уже в 1933 г. его не выпустили за границу, а еще через три года торжественно похоронили, замуровав прах в кремлевской стене…

л

SfAiM преступники: наліво — зам. нарк «ниділа Лнтвннмъ. Направо — его браті Савелий, который сегодня предстанвтъ передъ судмъ парижскнхъ присяжных^ ж обаиненію въ ряді мошениичествъ.

Братья Литвиновы. (Изгаз. «Возрождение». 21 января 1930 г., № 1694.)

В зале суда (слева направо): на скамье подсудимых — Савелий Литвинов, Марк Иоффе и Вилли Либориус среди жандармов; внизу — адвокаты Сезар Кампинчи, Морис Гарсон, Венсан де Моро-Джиаффери, Андре Бертон и Александр Грубер.(Из газ. «Возрождение». 22 января 1930 г., № 1695.)

«Дело о советских векселях»:

Савелий Литвинов и ад жат Сезар Кампинчи.

Рисунок Mad'a <М.А.Дризо>.

(Из газ. «Возрождение». 27 января 1930 г., № 1700.)

Шарж на Савелия Литвинова. (Из газ. «Последние новости».

22 января 1930, № 3227.)

«Пощечина». Рисунок Mad'a.

(Из газ. «Возрождение». 3 февраля 1930 г., № 1707.)

С.В.Дмитриевский в своем кабинете. Конец 1920-х гг. [Из семейного архива.)

«Теоретик русского расизма». 1930-е гг. (Из семейного архива.)

Дипломатический паспорт советника полпредства СССР в Швеции. 16 июня 1927 г.

(Из семейного архива.)

Книги С.В.Дмитриевского, изданные на шведском языке, — «Судьба России» (1930 г.), «Сталин» (1931 г.), «Гитлер» (1934 г.).

«Опять новый Беседовский! Гельсингфорсский торгпред отказывается вернуться в СССР». Карикатура ВЛинде.

(Из газ. «Сегодня».

23 июня 1930 г., № 171.)

«Факсимиле» постановления ЦКК ВКП(б), от 11 апреля 1930 г., о «реабилитации» С.Ерзинкяна, опубликованное в финских газетах. (Из газ. «Сегодня». 30июля 1930 г., № 181.)

Бывший торгпред СССР в Финляндии С.Ерзинкян.

(Из газ. «Сегодня». Декабрь 1930 г.)

Статья С.Ерзинкяна «Почему я стал невозвращенцем». (Из газ. «Сегодня». 7сентября 1930 г., № 247.)

СЕрзинкян. 1930-е гг.

Книги С.Ерзинкяна («Имама Рагузы») — «Жизнь Сталина» (1938 г.), «Мужик Иван и настоящая советская корова» (1941 г.).

С.Ерзинкян. 1940-е гг.

Буклет к документальному фильму «Ее армянский принц»: С.Ерзинкян и его жена Й.Фьелл.

Оппозиционная правда. Ноябрь 1930 г., № 1; Февраль 1931 г., № 2.(Из фондов Библиотеки современной международной документации в г. Нантер, Франция)

Бюллетень Заграничного бюро оппозиционеров и советских граждан, добровольно покинувших СССР. Декабрь 1929, № 1.

Путь труда. Май 1930 г., № 1;

Сентябрь 1930 г., № 4.

Г.З.Беседовский. 1923 г.

(Из фондов ГАРФ.)

Агент И НО ОГПУ Б.ФЛаго, внедренный в группу «Борьба»

Редактор журнала «Борьба» Г.З.Беседовский (крайний слева) и редактор газеты «Общее дело» ВЛ.Бурцев (сидит). Париж, <1930 г.> (Из кн.: Соцков Л. Код операции «Тарантелла»:

Из рассекреченного архива Внешней разведки России. М., 2007.)

«Советский анархист» Ф.П.Другов. Париж, 1933 г.

(Из фондов ЦА ФСБ РФ.)

Подследственный. 31 июля 1933 г.

Анкета арестованного.

29 июля 1933 г.

Выписка из протокола заседания Коллегии ОГПУ. 13 октября 1933 г.

Рекомендация М.Н.Покровского для поступления в Институт красной профессуры. 30 мая 1921 г.

(Из фондов РГАСПИ.)

Справка начальника ИНООГПУ А.Х.Артузова. 1 апреля 1933 г. (Из фондов РГАСПИ.)

Выписка из протокола заседания президиума ЦКК ВКП(б) об исключении И.ИЛитвинова из партии. 8 апреля 1933 г.

(Из фондов РГАСПИ.)

Бывший «красный профессор» на свадьбе дочери. Лондон, 1962 г. (Из семейного архива.)

Номер лондонского журнала "The Gates of Zion" посвященный памяти его редактора Апрель 1967 г.

Председатель Госплана и зампредседателя Совнаркома Грузинской ССР, член Закавказского ЦИК К.Д.Какабадзе. 1931 г.

(Из фондов РГАС ПИ.)

Протокол заседания Партколлегии ЦКК ВКП(б) по делу К.Д.Какабадзе. 7 октября 1933 г.

(Из фондов РГАСПИ.)

«Разоблачения» невозвращенца К.Д.Какабадзе в лондонской газете «The Sunday Express». Апрель 1934 г.

Основатель Компартии Индонезии и один из руководителей Автономной индустриальной колонии «Кузбасс» инженер Адольф Баарс. 1920 г.

(Из фондов РГАСПИ.)

Сотрудник берлинского торгпредства П.М.Петров. 1921 г.

(Из семейного архива.)

«Вице-президент» общества «Амторг» и бывший «порученец»

Ф.Э.Дзержинского инженер В.В.Дельгаз. 1920-е гг. (Из фондов ГАРФ.)

Писатель-«возвращенец» А.П.Каменский. 1938 г. (Из фондов ЦА ФСБ РФ.)

АДНагловский. Мимизан, 1939 г. (Из семейного архива.)

Е.А.Фарбер, вторая жена А.Д.Натовского.1930-е гг. (Из семейного архива.).

Сын невозвращенца: А.А.Мартель-Нагловский (на переднем плане крайний слева) вместе с британским фельдмаршалом БЛ.Монтгомери и советскими маршалами Г.К.Жуковым и К.К.Рокоссовским. Берлин, 1945 г. (Из семейного архива.)