Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Книга вторая

1. «Третий Беседовский»

О первой реакции полпреда СССР в Норвегии А.М.Коллонтай на разрыв С.В.Дмитриевского с советским режимом известно из ее личного дневника, в котором 9 апреля 1930 г. она записала:

Невероятно и непонятно, откуда эти измены? Что за этим кроется или, вернее, кто? Все у нас ошарашены, особенно те, кто знал его лично. Мне он всегда казался “чужим нам” и карьеристом. Но стать предателем, это же просто невероятно. Неужели он белогвардеец?[988]

Еще недавно убеждавшая Молотова, что Дмитриевский является вполне «подходящим» кандидатом для назначения его полпредом в Осло, Коллонтай не находила себе места:

Тяжело ударило по нашим советским учреждениям предательство Беседовского, но еще возмутительнее от измены Дмитриевского в Стокгольме. Советник нашего полпредства, на виду у всех, о нем имелись лестные отзывы, у него “большие связи” среди шведской общественности, и этот негодяй не просто ушел, а умышленно шумно, со скандалом, с использованием шведской прессы, стал наглым предателем, врагом Советского Государства. Может ли быть что-нибудь более позорное и преступное? Я вся дрожу, когда читаю газеты.[989]Но гораздо более интересно, как повлияла стокгольмская «измена» на рядовых служащих, и, хотя после войны Коллонтай тщательно отредактировала свои дневники, она показала ту обстановку «взаимного недоверия и подозрений», которую наблюдала в Осло:

Сотрудники начинают сомневаться чуть ли не в самих себя, наговаривают друг на друга от нервности или сводят личные счеты, пуская в ход клевету. Землячество превратилось сейчас в место разоблачений, обвинений, наветов и личной склоки… Рьянее всех взялся за разоблачения торгпред[990]. Всех подозревает у себя же в торгпредстве, но и допекает меня доносами-подозрениями на моих же сотрудников: «Вы ему верите? Вы это отрицаете? Вот увидите, что я прав, вы же поплатитесь за свое доверие». Только что ушел торгпред, как за ним является его заместитель вместе с экспортником, и оба полны догадок-подозрений на счет самого торгпреда: «Это следующий кандидат в невозвращенцы». В своем рвении и, кстати, сведении личных счетов с торгпредом его зам и экспортник дошли до того, что ночью взломали стол торгпреда и сделали обыск в его кабинете (без приказа). Ничего не нашли и теперь дрожат…[991]Столь же нездоровая атмосфера охватила тогда большинство советских загранучреждений, — тем более, что уже буквально через две недели в Стокгольме произошел рецидив «заразной болезни» — «ушел из полпредства, как всегда вечером, и больше не вернулся»[992] военно-морской атташе СССР в Швеции и Финляндии, в прошлом — кадровый флотский офицер, артиллерист и крупный штабной работник, беспартийный Александр Александрович Соболев. Вскоре оказалось, что он тоже перешел на положение невозвращенца, чему немало «посодействовал» его личный секретарь, занимавший ранее аналогичную должность при военном атташе в Афганистане, — вчерашний чекист К.К.Довгалло, который, находясь под впечатлением истории с Г.З.Беседовским, заподозрил своего начальника в измене.

Оскорбленный недоверием и установленной секретарем тайной слежкой, Соболев, узнав в апреле о своем предполагаемом откомандировании в Москву для занятия «ответственного поста» в Военно-морских силах РККА, решил, что все это неспроста, и посчитал за лучшее последовать «изменническому» примеру Дмитриевского, о чем и заявил в открытом письме, направленном в редакцию «Последних новостей»:

Настоящим сообщаю, что, отказываясь выполнить распоряжение советского правительства — вернуться в СССР, прошу не считать меня больше в составе советской миссии и советским гражданином. Мне хорошо известно, что таковой отказ влечет за собой смертный приговор. Но иного выхода у меня нет.

Не будучи никогда членом коммунистической партии, я во всей своей заграничной работе занимал особое положение. Говорить о нем не стоит. Не обращаясь к свидетельствам г-на Дмитриевского, который связан своим долгом, и не касаясь таких фактов, как то, что за пятилетнюю службу за границей я ни разу не был, например, в отпуске, я кое-что, известное и в Швеции, могу указать.

Там Utrikesdepartement[993] знает, что моя жена не прибыла в Швецию одновременно со мной; ему известно также, что она приехала без дипломатического паспорта, что в течение года не вносилась в списки членов дипкорпуса. И эти факты могут служить свидетельством, что для меня одного из всей миссии имелась какая-то особая, небывалая в нормальных условиях, обстановка.

Я не буду подробно затрагивать причины своего внезапного отозвания. Я — как беспартийный — никогда не имел права участвовать на заседаниях ячейки партии — того органа, который фактически объединяет всех заграничных работников-партийцев. Как беспартийный я был совершенно изолирован от политических вопросов, и даже обсуждение вопросов моей личной жизни производилось в мое отсутствие.

В феврале месяце с.г. я был аккредитован в Финляндии — факт, подтверждающий, что тогда еще ничего не было, — и выехал в Гельсингфорс. В мое отсутствие, в ночь с 3 на 4 февраля, секретарь Довгалло домогался войти в мою квартиру, разбудив мою жену и требуя впуска; впущен он, конечно, не был.

Мне неизвестно, как разбиралось потом это «дело», но выдвинутые против меня обвинения были столь серьезны, что уже в конце марта мой секретарь не протягивал мне руки, игнорируя мое присутствие, а один из членов миссии (кстати, упомянутый и в деле г-на Дмитриевского) рассказал мне «сон», из которого явствовало, что я срочно отзываюсь в СССР.

Только сейчас факт отозвания официально сообщен и мне. Как беспартийный специалист я хорошо понимаю, что значит факт внезапного отозвания как для моей жены (уже ранее «выделенной»), так и для меня самого. А угрозы по адресу жены я уже слышал и раньше.

Отказываясь поэтому ехать в СССР, я прошу шведскую нацию, столь высоко ставящую право и справедливость, дать моей жене и мне, хотя бы на короткий срок, убежище и защиту. Не имея средств, я принужден все равно буду жить там, где смогу работать. Я надеюсь, что какая-либо держава или Лига Наций даст мне эту возможность.

Те сведения служебного характера, кои были мне доверены, принадлежат моей родине — России, и ради нее я буду хранить их так же свято, как и раньше, до дня моей смерти. Ни в какую полемику вступать не стану; лишь угрозы и клевета могут вынудить меня сказать что-либо. Если же моей жене или мне суждено стать жертвами, то общественному мнению будет известно, жертвами кого мы явились.[994]

Сын присяжного поверенного, Соболев родился 12(24) февраля 1890 г. в Москве и, окончив в 1910 г. петербургский Морской корпус, был произведен в мичманы. После успешного прохождения в 1914 г. артиллерийского офицерского класса новоиспеченный лейтенант флота плавал на линкоре «Император Павел 1-й» и, назначенный его старшим артиллеристом, едва уцелел в дни кровавой расправы над офицерами, которую учинили матросы после свержения монархии. В апреле 1917 г. Соболев был произведен в старшие лейтенанты, но, вынужденный в феврале 1918 г. оставить службу, уже в сентябре устроился помощником делопроизводителя в Главном морском хозяйственном управлении. Пройдя регистрацию как бывший офицер, он получил назначение в Морской генеральный штаб, в котором в феврале-июле 1919 г. состоял помощником начальника отделения и недолгое время исполнял должность флаг-артиллериста штаба командующего всеми Морскими силами Республики.

Командированный в августе 1919 г. на Восточный фронт, Соболев возглавил оперативный отдел штаба Волжской военной флотилии и, назначенный в феврале 1920 г. старшим флаг-секретарем при штабе командующего Морскими силами Республики, в кабинете не задержался: уже с марта служил помощником начальника морского отдела штаба Юго-Западного фронта по оперативной части, а с сентября — начальником оперативного отдела штаба Морских сил Черного и Азовского морей. В ноябре-декабре 1920 г. Соболев командовал Морскими силами Каспийского моря, а позже, с января 1921 г. по ноябрь 1922 г., являлся начальником их штаба (об участии краснофлотцев в боевых действиях в северной Персии он расскажет в одном из своих очерков, напечатанных в парижском «Возрождении»[995]).

В мирное время Соболев трудился в оперативном управлении Штаба РККФ и морском отделе Военно-исторической комиссии в качестве ее ученого секретаря и редактора по истории гражданской и первой мировой войн, причем написал достаточно объективную, даже с точки зрения своих эмигрантских оппонентов, работу о боевых действиях красного флота[996]. Затем, с января 1925 г., Соболев занимал должность военно-морского атташе СССР в Турции, откуда в августе 1928 г. был переведен в Швецию.[997]

Но, хотя, по всем отзывам, Соболев вел себя в Стокгольме «безукоризненно и по службе и по образу жизни»[998], уже 17 апреля 1930 г. Ворошилов сокрушенно докладывает Сталину, что информация о невозвращенчестве военно-морского атташе в Швеции, аккредитованного в феврале также и на Финляндию, подтвердилась. Его письмо об отказе от возвращения на родину появилось 16 апреля в стокгольмской “Svenska Dagbladet” и в тот же день перепечатано финскими газетами. «Соболев А.А., — подчеркивал Ворошилов, — беспартийный, по социальному происхождению — потомственный почетный гражданин… Инвалид, не имеющий одного глаза. К своей работе Соболев всегда относился исключительно добросовестно. Никаких реальных причин, которые могли бы его понудить к отказу возвратиться в СССР, не было».[999]

Появление «третьего Беседовского»[1000] было воспринято уже как поистине скандал «в квадрате»: еще один «изменник» — и не какой-то рядовой служащий, а лицо, выполняющее секретные задания Наркомата по военным и морским делам СССР, в том числе по линии разведки. «Никому ни слова, никакой записки, — взволнованно помечает Коллонтай в своем дневнике 21 апреля. — Наши стали его разыскивать, но очевидно бежал и скрылся. Квартира заперта, соседи ничего не знают. Пока поиски безрезультатны. И в стокгольмском полпредстве царит неразбериха и паника, два невозвращенца за две недели».[1001]

Полпред в Финляндии И.М.Майский был взволнован не меньше, чем Коллонтай, и еще 19 апреля написал М.М.Литвинову, что стокгольмские инциденты роняют престиж советских дипломатов, ставя их в «чрезвычайно тяжелое положение». За последние недели приходилось-де не раз ловить в глазах визитеров немой вопрос: «А ну-ка, кто из этих мерзавцев завтра сбежит?» Да и в глазах партии «над всеми заграничными работниками повисает какая-то тень сомнения, которую психологически легко объяснить после Беседовского, Дмитриевского, Соболева, Церера и др.», а это «еще тяжелее, чем отношение иностранцев». Майский считал, что «положение требует каких-то решительных мер, могущих разрядить все более сгущающуюся атмосферу»:

Прежде всего, нужно принять самые срочные меры к ликвидации того развала, который сейчас царит в Стокгольме. «По соседству» мы знаем в Гельсингфорсе довольно много о том, что там творится. Положение вкратце можно суммировать так. Тов. Копп тяжело болен и, вероятно, еще долго не сможет заниматься делами. На него сейчас рассчитывать не приходится. Он лежит в больнице, ему запрещено читать газеты, и он, кажется, даже не знает о бегстве Соболева. Полпредством фактически управляет 3-й секретарь т. Аустрин. Часть полпредских служащих (машинистка, шофер) продолжают поддерживать связь с Дмитриевским.

Развал аппарата настолько полный, что в этот раз никто из служащих не выехал даже встретить дипкурьеров. Значительное количество полпредских и торгпредских работников столуются и частью живут в каком-то полубелог-вардейском пансионе, чуть ли не обедают за одним столом с белогвардейцами. В советской колонии сейчас — паника и разложение. Я не могу ручаться за все детали только что изложенного, но в основном картина соответствует действительности.

Я полагаю, что нужно срочно и решительно действовать. Прежде всего назначить в Стокгольм какого-либо «хозяина». Либо, например, возложить обязанности «хозяина» (в чине врид полпреда) на т. Богатина[1002], либо прислать человека извне, из СССР или из какого-либо другого полпредства. Но только немедленно. Далее, придется, очевидно, произвести крупную смену в личном составе полпредского аппарата, послать «соседа», подтянуть землячество. Кстати, общественная жизнь советской колонии в Стокгольме все время была почти на точке замерзания. Люди жили так разбросанно и изолированно, что друг друга почти не знали.

Сегодня из Гельсингфорса в Стокгольм, по распоряжению т. Ворошилова, уехал наш военный атташе т. Шнитман с миссией «уговорить» Соболева вернуться. Я отношусь очень скептически к возможности достигнуть тут каких-либо положительных результатов, но зато т. Шнитман сможет дать полную информацию обо всем происходящем в Стокгольме.[1003]

Полагая, что «настало время, когда надо было бы произвести тщательный пересмотр всех наших работников за границей (независимо от партпровер-ки)», Майский ратовал за создание в НКИД «особо секретной и особо ответственной комиссии (с участием, по крайней мере, двух членов Коллегии и ответственного представителя ЦК), которая просмотрела бы одного за другим всех заграничных работников и со всей тщательностью отобрала бы из них тех, которых можно оставить». Предупреждая Литвинова, что «для НКИД, как ведомства, было бы лучше самому выступить с такой инициативой, чем дожидаться пока эта операция придет извне», Майский предлагал также введение «института разъездных инструкторов БЗЯ, регулярно посещающих заграничные организации».

Но уже 20 апреля Политбюро согласилось «с предложением НКИД о временном назначении т. Коллонтай по совместительству поверенным в делах в Швеции с тем, чтобы в течение ближайших двух недель был решен вопрос о полпреде»[1004], а 22 апреля советником полпредства утвердили помощника заведующего 2-м Западным отделом НКИД Н.Я.Райвида[1005]. Поэтому, ознакомившись с предложениями Майского, Литвинов ответил ему 26 апреля со сдержанной насмешкой:

Слухами полна вся земля, а не только Финляндия, так что слухи о Стокгольме, совершив лишь краткую остановку в Гельсингфорсе, докатились до Москвы. Вообще к подобным слухам, распространяемым главным образом дипкурьерами, не следует относиться с полным доверием, ибо они часто преувеличивают и искажают события. Все меры нами приняты, в Стокгольме находится в качестве врем<енного> поверенного в делах т. Коллонтай, а сегодня туда выезжает новый советник тов. Райвид. Дело Дмитриевского и Соболева скоро рассосутся, и ничего страшного не случится. Некоторые из Ваших предложений давно осуществляются. Могу Вас заверить, что если бы они были осуществлены и год тому назад, то это нисколько не избавило бы нас от дел Беседовского, Дмитриевского и других. Не разделяю я совершенно Ваших соображений о значении БЗЯ и о разъездных инструкторах.[1006]

Но осторожный Майский, согласившись, что «нет и не может быть абсолютной гарантии против повторения таких историй, как история с Беседов-ским, Дмитриевским и пр.», счел нужным перестраховаться и возразил главе ведомства:

Тем не менее мы не можем все-таки относиться к данному процессу по-толстовски. Да мы и не относимся. То, что Вы сообщаете о мерах, принимаемых сейчас НКИД, это доказывает лучше всего.

И далее, подчеркивая, что СССР проходит через определенную стадию развития, когда «различные неустойчивые, обывательские, карьеристские элементы, присосавшиеся к партии», отходят от нее «со скандалами или без», полпред не без вызова заявлял:

Вы в Москве, вероятно, не так чувствуете и замечаете эффект Беседовщины на отношение к нашим заграничным работникам иностранцев (до коммунистов включительно), а мы это здесь испытываем на своей шкуре. И я не согласен с Вами, когда Вы пишете, что «дела Дмитриевского и Соболева скоро рассосутся». Конечно, рано или поздно рассосутся, но не думаю, чтобы уж так скоро.[1007]Коллонтай, приехавшую в Стокгольм 24 апреля, встретили секретарь полпредства А.А.Аустрин, торгпред С.Р.Богатин, который ей сразу не понравился, и жена В.Л.Коппа — Леонтина Карловна. Они сообщили, что полпред безнадежен (Копп скончался в берлинской клинике 27 мая), а Дмитриевский оказался «подло-зловредной фигурой предателя, всюду, где может, вредит»[1008]. Оставшись без руководства, полпредство фактически бездействует, работники потеряли голову, и, познакомившись с ними, Коллонтай сама убедилась, что все они, от машинистки до секретаря атташе, — «какие-то странные, запуганные, неохотно отвечают на самые простые вопросы»[1009]. Созванное тем же вечером собрание «землячества» показало, что партийцы охвачены «растерянностью и страхом»: как бы ни поплатиться перед Москвой (проглядели двух «изменников»!), и потому — «истерические настроения, женщины плачут и клянутся в верности советской власти».[1010]

В полпредстве Коллонтай ждали две телеграммы — от Литвинова, требовавшего сделать все возможное, чтобы прекратить газетную шумиху вокруг невозвращенцев, и от руководства Наркомвоенмора, которое, не понимая, чем вызван уход Соболева, просило: «постарайтесь вернуть его». На секретном совещании, устроенном 25 апреля в шифровальной комнате полпредства, военный атташе в Финляндии Л.А.Шнитман, присланный в Стокгольм со «специальной миссией», с жаром убеждал Коллонтай: «Я сумею извлечь Соболева из засады, доставлю его в Союз живым или трупом». Посланцу из Гельсингфорса вторил и Довгалло, который, узнав, что скрывавшийся где-то Соболев вернулся, наконец, к себе на квартиру, задорно объявил: «А я проникну к нему. Если этот мерзавец нас не впустит, мы с Вами, тов. Ш<нитман>, подстережем его на улице и, если уговоры не подействуют, у нас есть доводы и посерьезнее. Акт самообороны, так сказать…»[1011]

Хотя, сославшись на свою «особую» миссию, Шнитман ответил, что обойдется без помощи Довгалло, Коллонтай запретила им любые «дикие выходки», решив обратиться к Соболеву с посланием, выдержанным в относительно дружеском тоне: генеральный консул В.М.Смирнов приглашал беглеца вернуться в полпредство для сдачи дел. «Даю Вам мое коммунистическое слово, — приписала Коллонтай, — что мы Вас не задержим». Но, хотя послание было передано в руки жены бывшего атташе, сам он так и не откликнулся[1012], а на упрек Коллонтай, почему не составлена опись содержимого его сейфа, Довгалло живо возразил: «У Соболева порядок такой, что одним глазом увидеть можно, что все бумаги на месте». Это подтвердил и шифровальщик: «Соболев никогда ни одной бумаги из шифровалки не уносил, строго придерживался инструкции…»

По-прежнему недоумевая, что привело военно-морского атташе к невозвращенчеству, Коллонтай сделала попытку выпытывать у Довгалло, не было ли между ними каких-то личных счетов, и тот, смутившись, резко ответил, что, мол, «не он виноват, если Соболев на него зол, а Соболев как был подлец, так подлецом и остался». Все разъяснила прибежавшая тем же вечером к Коллонтай заплаканная жена Довгалло, молившая пожалеть ее «дурака-мужа», больного да контуженного. «Пришел он от вас сегодня, — рассказывала посетительница, — и сразу говорит: “Я ей, Коллонтай, всю правду сказал, и про карту, что Соболев в кармане носил”. Я ему: “Постыдись, ты же знаешь, что эту карту, шведскую туристскую карту, мы вместе с Соболевым покупали в магазине”. А он выхватил из кармана револьвер и в меня целится: “Ах ты, мерзавка подлю-щая, я давно знаю, что ты с ним путалась. Обоим вам настал конец”».

Но зазвонил телефон, Довгалло отвлекся, и его жена, сунув мужнин револьвер себе за пазуху (на всякий случай!), сбежала из дома. «Вот, — клялась она, — перед богом и перед партией: никогда у меня с Соболевым никаких шашней не было. Я с женой его дружила. К ним же ночевать бегала, когда на мужа болезнь находила. Он раз меня избил чуть ли не до смерти. Выдумал, что я со шведским офицером в ресторане кутила. Да ведь я-то его жалею. Он же контуженный, за советскую власть кровь проливал». Из рассказа женщины Коллонтай поняла, что после «измен» Беседовского и особенно Дмитриевского «нервы у Д<овгалло> расходились, и стал он к Соболеву приставать то с этой картой, то с чем другим».

Кстати, в примечании к дневнику Коллонтай пометила, что по возвращении на родину Довгалло признали «нервнобольным» и «поместили в соответствующую больницу».[1013] Но если это и правда, то лишь часть ее: до июля 1937 г. Довгалло оставался в распоряжении Разведупра, в котором последнее время занимал должность секретного уполномоченного 1-го отдела (агентурная разведка на Западе). Уволенный в запас за связь с «врагами народа», Довгалло устроился военным цензором, но в декабре того же года был арестован, а еще через пять месяцев — расстрелян.

2. «Безупречный» невозвращенец

Сетуя 28 апреля 1930 г., что «люди теряют хладнокровие, поддаются личным антипатиям, видят “измену” там, где ее нет, и могут этим толкнуть политически нестойкого человека на опасные шаги, продиктованные страхом», как это и произошло с Соболевым[1014], Коллонтай записывала в своем дневнике: Наркоминдел прислал согласие на мое предложение заявить в ноте МИДу, что Соболев отозван и больше никакого отношения к нам не имеет. Это заявление стало тем более актуальным, что «Свенска Дагбладет» инсинуирует, будто Соболев вовсе «не бежал» от нас, а что все это нами подстроено, это маскировка. Соболев — «советский шпион», который останется в Швеции под видом политического эмигранта, чтобы «служить» СССР (ссылка на лживую антисоветскую книгу Думбадзе[1015]).

Посетив 28 апреля министра иностранных дел Эрнста Трюггера, Коллонтай заявила ему, что бывший атташе является «военным дезертиром», который подлежит выдаче согласно международному праву, а на указание, что шведские власти относят Соболева к политическим беженцам, которым дается право убежища, возразила: «Он не сдал своих дел, не передал ни счетов, ни числившихся за ним денег. Мы можем иметь основания считать его уголовным преступником».[1016] Но в советском банке в Стокгольме денег Соболева не оказалось, требование о его выдаче было отклонено, а шведские социал-демократы, к огорчению Коллонтай, «встали на защиту невозвращенцев», что вызвало ее гневную реплику: «Моралисты — дураки!»[1017]

В то же время Коллонтай мучительно размышляла над вопросом, в чем причина столь участившихся случаев невозвращенчества:

Когда дело идет о таких типах, как Дмитриевский и Беседовский, занимавших посты на виду иностранцев, дело ясно. Это заядлые враги советского строя и нашей партии. Они втерлись к нам, прикинувшись «нашими», и их, недостаточно проверив, послали за границу. Это то, чего они хотели, — снюхаться с врагами Союза, продаться им, чтобы вредить нам всем, чем могут. Тут дело ясно. И от таких предателей и изменников родины может и спасет нас на будущее время еще более тщательная проверка людей, отправляемых за границу.

Но меня заботит другое: именно случаи бесшумного невозвращенотва более мелких, менее ответственных работников наших советских учреждений. А такие измены имели место и в Берлине, и в Лондоне, и в Париже. Почему безупречный Соболев (так его аттестует начальство) стал невозвращенцем? Почему Ш<ейнман> в Берлине отказался ехать на Родину? Почему жена Г. (служащего в <обществе> «Нафта») говорила мне дрожащим голосом, что она «боится, не отзовут ли ее мужа». Боятся, вместо того, чтобы радоваться возможности возвращения на родину. Это ненормально.

Но, упоминая о «политической неподготовленности» советских людей к заграничной обстановке с ее «внешними приманками жизни: магазины переполнены дешевкой, рестораны и кафе через каждые пять шагов, театры и кино в изобилии», и твердя об «усилении провокационной работы реакционных сил», клевещущих на СССР и пытающихся-де «завербовать» неустойчивых служащих или их жен, которые могут оказаться «очень зловредными по своей глупости и политической отсталости», Коллонтай пылко доказывала, будто «первая и главная причина» невозвращенчества заключается в существовании… партийной оппозиции:

Мы не должны забывать, что мы, т. е. единственное в мире советское государство, — это крепость, осажденная врагами, капиталистическим миром. И что враги ищут лазейки, чтобы ослабить именно наше единство и партдисци-плину. При отсутствии единства мыслей и воли, при повторных дискуссиях среди руководящих товарищей о правильности линии партии и принятых постановлений, — у менее ответственных сотрудников в полпредстве, партийных или беспартийных, появляются сомнения, неуверенность в безошибочности партийных установок.

Усвоив московские директивы, Коллонтай надеялась, что, «когда партия очистит свои ряды, выберет для заграницы лучших и крепких людей, тогда эти вредные “инциденты” исчезнут».[1018] Но верила ли недавняя бунтарка в то, что писала, сваливая всю ответственность за невозвращенчество на уже разгромленную и капитулировавшую оппозицию, или, перестраховываясь, считала необходимым еще раз подчеркнуть свою личную преданность Сталину, лояльность проводимой им «генеральной линии? Пока же, 2 мая, Коллонтай писала «дорогому Иосифу Виссарионовичу»:

Напряженно-вредная атмосфера вокруг полпредства в Стокгольме начинает разряжаться, хотя я убеждена, что Д<митриевский> еще долго из-за угла будет нам пакостить. Обезвреживание его будет происходить по мере поднятия престижа полпредства.[1019]

Впрочем, несмотря на кадровую чистку, в которой Коллонтай в июне приняла личное участие[1020], и назначение торгпредом пользовавшегося доверием «вождя» бывшего наркома просвещения Грузии Д.В.Канделаки, борьба со стокгольмскими «изменниками» не закончилась.[1021] Так, уже 10 июля Политбюро согласилось с предложением Литвинова по поводу очередного беглеца, некоего Фридмана, и вынесло постановление: «Разрешить полпредству СССР в Швеции заявить официально шведскому правительству, что в случае возвращения Фридмана в СССР — добровольно или вынужденно — он не будет судиться по статье, карающей высшей мерой социальной защиты».[1022]

А в октябре в Стокгольме появился еще один «изменник» — конструктор Ленинградского телефонного завода «Красная заря» Анатолий Парфенович Дубровин. Командированный в Швецию по договору с фирмой «Эриксон», он перестал бывать в торгпредстве, съехал в «ночлежный дом», а сослуживцу, посетившему его для товарищеского внушения, объявил, что не вернется в СССР, ибо там ему «грозят Соловки». До этого в разговоре с одним из инженеров Дубровин обмолвился, что ожидает приезда во Францию своей жены — иностранной подданной, с которой заблаговременно развелся. Проигнорировав требование явиться в торгпредство за выездными документами, Дубровин пополнил ряды невозвращенцев.[1023]

Не скрывая, что рассматривался вариант похищения Соболева, Коллонтай писала:

Самое главное, что я тут сделала для нашего престижа, это — удержала необузданные планы «горячих голов». Но это было очень нелегко. Приходилось применять то строгость начальника, то дипломатию. Приказам они, конечно, подчинялись, но потом выдумывали новые планы[1024], как бы выкрасть Соболева, и уже начали действовать за моей спиной.

Лишь после телеграммы Литвинова, одобрившего взятую Коллонтай линию поведения «против выдумок тт. Ш<нитмана> и Д<овгалло>», первый из них вернулся в Гельсингфорс, а второй, мол, «как-то сразу пришел в норму и оказался совсем симпатичным и здравым человеком»[1025] (попавшим, впрочем, в психиатрическую больницу!).

Радуясь, что «газетная шумиха вокруг Дмитриевского и Соболева прекратилась», Коллонтай с удовлетворением помечает 7 мая:

О Соболеве ничего не слышно. Но наш милейший адвокат Георг Брантинг (сын старика[1026]) установил, что не в советско-шведском банке «Экономибола-гет», а в чисто шведском банке находятся несколько десятков тысяч на личном счету Соболева. Брантинг послал Соболеву повестку о возврате этих сумм полпредству, иначе против него будет возбужден уголовный иск.[1027]

А уже 18 июня Коллонтай записывает: «Соболев будто хочет уехать во Францию, но он под уголовным судом, который мы затеяли против него из-за денег на его текущем счету».[1028] Одновременно в эмигрантских газетах продолжалось муссирование вопроса, не инсценировано ли невозвращенчество Соболева и не является ли он «советским шпионом». Тем более, что руководитель казачьего хора в Стокгольме заявил, будто жена Соболева, которая, мол, уже в течение шести лет состоит «агентом ГПУ», предлагала ему 4 тыс. долларов, если он возьмет ее во Францию под видом хористки.[1029]Неудивительно, что заведующий правовым отделом берлинского торгпредства А.Ю.Рапопорт (уже сам решившийся стать невозвращенцем!) записывает 1 мая в своем дневнике:

Очень подозрительно невозвращенство коммунистов Д<митриевского> и С<оболева>. Первый из них всю свою большевицкую карьеру фактически провел по линии ГПУ. Второй — вообще личность сомнительная. Весьма возможно, что обоих умышленно вырядили в невозвращенцев, чтобы скомпрометировать невозвращенство и затруднить, таким образом, положение остающихся за границей. Берлинский полицей-президиум и без того неохотно выдает разрешения на право жительства невозвращенцам. Начальник иностранного отдела прямо заявил, что они опасаются, не скрываются ли под видом невозвращенцев агенты ГПУ или просто коммунисты-агитаторы.[1030]

Версию о «шпионстве» Соболева поддержал, как уже говорилось выше, и недолгое время прослуживший в торгпредстве СССР в Турции невозвращенец Е.В.Думбадзе. В своей книге он утверждал, будто не раз встречал Соболева, являвшегося-де «ближайшим помощником» вице-консула В.М.Андерсона («по существу, уполномоченного Разведупра на Ближнем Востоке»), в помещении генерального консульства «на заседаниях комячейки» (?), а жена военно-морского атташе вообще, мол, — «ответственная сотрудница ОГПУ»[1031]Хотя Соболев отверг инкриминируемое ему «шпионство» и обратился с опровержением в редакцию парижских «Последних новостей», там, увы, не решились на сотрудничество с «подозрительным» невозвращенцем, и 24 сентября он пенял П.Н.Милюкову:

Многоуважаемый Павел Николаевич,

Прошло уже 8 дней, и, так как от Вас нет ответа на мое письмо, пишу еще раз. Как Вы уже знаете из этого письма, я сделал попытку опровергнуть обвинения, и в том числе и через «Последние Новости», но газета, по-видимому, не считает возможным мое «письмо в редакцию» поместить.

При таких условиях, конечно, какой-либо «ответ» через газеты вообще невозможен, и дело будет оставаться в старом положении. Тут я хотел бы отметить, что такое положение вполне удовлетворяет как раз ГПУ. Последнему прекрасно известно мое действительное положение и то, что доказывать, что я «работаю с большевиками», невозможно иначе как через специально подосланных (или подкупленных) людей, а доказать это вообще немыслимо.

Цель его другая — не дать мне возможности ни что-либо опубликовывать, ни заработать этим путем на жизнь; для чекистов, которые следят за нашим каждым движением, хорошо известны и наши материальные ресурсы, и продажи, и «сжимание» расходов. Секрета тут нет (для них — при слежке), и я могу сказать, что срок примерно в 4 месяца отделяет нас от того времени, когда не останется ничего. Все усилия чекистов и сосредоточены на том, чтобы «выиграть» это время, — заставить его «промолчать».

Поэтому то, что вы отложили опубликование моей статьи (их, между прочим, у Вас — три, а не одна: две по «китайскому» вопросу и одна о кр<асной> армии) создает положение, удовлетворяющее ГПУ как раз на 100 %. Больше ничего и не требуется. Именно поэтому «обвинения, опубликованные в этой шведской газете», как Вы уже знаете из посланного Вам письма и в редакцию Вашей газеты статьи, и есть достаточное оружие, раз им верят. Почему «ответ» не появился тогда же — Вам известно, почему «ответ» не появился теперь — это тоже Вы знаете (т. к. это зависело от «П<оследних> Н<овостей>»).

Но, по-видимому, «ставка» «Последних Новостей» — не на «3-ю эмиграцию» в целом, а на ее «коммунистическую часть». С моей точки зрения, это очень существенно; и очень существенно и для компартии, т. к. обеспечивает представление об инакомыслящих в СССР только как о «несогласных коммунистах». Лучшее для компартии трудно и придумать. Устраивает это ее вот почему.

Основная причина ненависти населения в СССР к «партийцам» заключается в том, что они не считаются ни с мнениями, ни с интересами, ни с самим существованием тех, кто не входит в партию. Это не люди даже, а просто «беспартийная сволочь». По этому-то можно выгнать «кулака», сняв даже сапоги, на улицу из дома и предоставить его своей участи.

Это не только причина ненависти населения СССР к коммунистам, но и причина того, что никакая эволюция от компартии, пока та существует, оказалась невозможной. При НЭПе, когда в руках населения были экономические возможности, шанс на эволюцию был бы, если бы не существовало этого «безграничного презрения» к «беспартийной сволочи». Мне известна масса случаев, когда что-либо делалось явно абсурдно и даже явно преступно, лишь бы не посчитаться с мнением беспартийного.

Вот теперь ряд коммунистов порвали с властью — а избавились ли они от этого презрения к «беспартийной сволочи», от той манеры «не считаться» с ней, которую они имели. Ибо только это есть признак их разрыва с «системой». То, что Сталин сменил Троцкого и будет сменен, скажем, Кагановичем, — ровно ничего не изменит. Это вопрос политический.

А вот вопрос личный: считается ли Е.Думбадзе, писавший <воспоминания> (кстати, интересно знать, когда он все напцсал — до моего ухода или после; была ли его книга «сдана в печать» уже 15 апреля — она ведь еще не вышла), с «беспартийной сволочью» вообще? Или это не люди? Имейте в виду, что «беспартийная сволочь» относится к советским людям; заграничные — это «иностранцы», и к ним отношение (можно сделать «дела») совсем иное.

У меня, например, имеется такой документ — «вопросник», составленный Эрзскианом[1032] для адвоката. Он составлен был для всех: и Беседовского, и Дмитриевского, и меня, и т. д. Там есть такой пункт: «“беспартийная сволочь” не допускается…» Эрзскиан автоматически употребил «термин» партийца. Посмотрели бы Вы на изумление финского консула (он «удостоверял» подлинность моего показания суду), когда он наткнулся на такой шедевр.

При таком отношении «партийцы» и не только <такое> написать способны. Впрочем, вопрос о Е.Думбадзе (если только это действительно выдержки из его книги) совершенно ясен: или он не был в Константинополе на службе «чека», либо — если был — то состоит на ней и сейчас. Ибо нет такого «чекиста», который не знал бы фамилию «делегата Разведупра» (т. е., говоря официально, «резидента»). Назвав «Андерсона», он мог преследовать только одну цель: скрыть фамилию настоящего «резидента»: все-таки свой, «партиец», да еще «пришьют», пожалуй, за такое разоблачение; лучше уж «разоблачить» Соболева, все-таки — «беспартийная сволочь».

Это все, что я хотел написать. Вы были так добры к нам, что я считал своим долгом написать откровенно все. Совершенно иной вопрос — мои «отношения» к «Последним Новостям». Я вел себя по отношению к ним совершенно лояльно и достаточно самоотверженно даже. Я отказался от сотрудничества там, где работал, и еще потом отклонил сделанное мне предложение.

В течение 1½ месяцев я ничего не заработал, а не есть человек не может. Поэтому я вправе спросить «П<оследние> Н<овости>», будут ли они теперь помещать мои статьи или наличие «обвинения» или «подозрений» этому препятствует (хотя подозрения, высказанные рядом газет против, например, Агабекова[1033], и на которые он не ответил, помещать его статьи не препятствуют).

Это чисто газетное дело, и я очень прошу мне ответить. Я буду ждать — и смогу оставаться без заработка до 30 сентября (это уже будет 1½ м<еся>ца) — и далее буду считать, что «Последние Новости» не желают иметь со мной дела. Если бы я был состоятельным человеком (как «невозвращенцы» из партийцев, за счет партбилета скопившие «детишкам на молочишко»), я, может быть, мог бы ждать и дольше, но теперь я никак не могу.

Это все относится только к редакции «П<оследних> Н<овостей>». Павла Николаевича Милюкова, как я уважал и ценил еще там, в нашей стране, так же уважать и ценить буду, пока жив. Что же касается того, что Вам пришлось «связаться» с людьми, находящимися «под подозрением», то я могу дать честное слово, что никакого греха в этом отношении на нас нет, и все подозрения ничего не стоят, если бы их стали разбирать. Да и вообще наше положение здесь столь тяжело, что выжить долго вряд ли удастся, а после смерти само собой разумеется, что «подозрения» должны будут отпасть, и никто Вас, Павел Николаевич, обвинить в «сношении с большевиками» не сможет.

Вы были единственным человеком, говорившим с нами по-человечески, но, видимо, кончилось и это.

Остаюсь глубоко уважающий Вас А.Соболев.[1034]

Указывая Милюкову, что «отказался от сотрудничества там, где работал», Соболев имел в виду парижское «Возрождение», которое еще в мае напечатало его ответ шведской коммунистической газете[1035], а затем предоставило возможность «объясниться» с большевиками. Именно на страницах «Возрождения» были опубликованы первые очерки, записки и воспоминания «бывшего советского морского агента»[1036], причем, касаясь своего разрыва с большевистским режимом, Соболев с горечью писал:

Нет и не было у меня «партии», но была всегда у меня «моя страна», Россия. Потому и трудно мне было порвать с ней. Очень трудно. И теперь плачу я, вспоминая свою страну. Но я плакал и в день, когда уходил. Плакал, но все-таки ушел, — ибо больше терпеть не было сил.[1037]

Соболев печалился, что даже смерть не вырвала бы его из флотских рядов, но это сделали «партия» и особенно «партийцы», присвоившие себе право мыслить за всю Россию:

Ленин сам писал, что «партия, которая изменит настоящие условия смычки с деревней (т. е. уничтожит НЭП), покончит самоубийством». Но партия решилась и на XV съезде перешла в «наступление». Наступление, которое теперь привело к «выкорчевыванию остатков капитализма в стране». С партией наступали и все «недовольные» и «обиженные». А таких тоже было немало. НЭП жестоко обидел человеконенавистников и лодырей, в свое время использовавших революцию. Неважно, что тогда было лозунгами партии, — важно то, как эти люди — худшие в России — лозунгами пользовались.

Тысячи людей этих ненавидят «пузатую мебель» — не потому, что «мещанство» это, а потому, что пыль с нее каждый день стирать надо; сами стирать пыль не хотят, мебель поэтому иметь не хотят, но другим, кто пыль стирает, завидуют. Тысячи женщин, может быть, ненавидят «старый быт» с его «кухней»: не хотят сами готовить, принуждены обедать в «общественной столовой» — сами знаете, что это такое, — вот и завидуют, почему другой есть чисто и хорошо может.

Завистники везде есть. Завод с его «сдельной» платой, и крестьянское поле, требующее в нужный день работы до одури, — бесконечное поле для зависти. Зависти со стороны худших, неспособных, ленивых, потерявших свою «профессию», к тем, кто способнее, трудолюбивее и держится своего ремесла. И вот, когда «партия» объявила «войну капитализму», все эти не только двинулись с партией, но и составили ее «авангард».

Соболев указывал, что «как ни тяжел диктат “партии”, режим “партийцев” — во сто крат тяжелее»: когда простой человек присваивает себе право мыслить за всю страну, «он того, кто права этого не имеет, — за человека перестает считать вовсе». Решительно не соглашаясь с утверждением Дмитриевского, будто в сталинской России зреет «евразийский национализм», Соболев полагал, что «тот клич, который объединил рвачей, завистников и лодырей и бросил их в деревню, был совсем не “даешь Европу”», ибо, наоборот, «они шли против нации, против ее преданнейших и старательнейших работников», «шли, как писали партийные газеты, “за коммунизм”, а на самом деле — для самих себя и своей личной выгоды».[1038]

Хотя Соболев прекратил свои отношения с «Возрождением» ради сотрудничества в «Последних новостях», редакция их, опасаясь скомпрометировать себя «неразборчивыми» связями, так и не напечатала ответ невозвращенца на предъявленное ему одной из шведских газет (с подачи того же Думбадзе!) обвинение в «шпионаже» в пользу СССР. Поэтому Соболеву не оставалось ничего иного, как возобновить им же самим прерванное сотрудничество с «Возрождением»[1039], в котором в 1931–1932 гг. регулярно появлялись его обзоры о событиях в Китае.

Но еще 25 сентября 1930 г. Военная коллегия Верховного суда СССР в составе председательствующего В.В.Ульриха и членов П.А.Камерона и М.А.Поволоцкого в «открытом судебном заседании» объявила вчерашнего краснофлотца «вне закона», признав его виновным «в измене Союзу ССР и в перебежке в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства», а также…«в присвоении государственных средств в сумме 1 191 американского доллара»![1040] А уже 11 октября Литвинов написал Молотову:

Обращаю Ваше внимание на сегодняшнюю шифровку из Стокгольма. Дело сводится к тому, что у быв. военного атташе Соболева при уходе от нас осталось на текущем счету в нашем шведском банке несколько тысяч долларов. Деньги принадлежат не ему лично, а Реввоенсовету. До последнего времени Соболев этих денег не трогал, но после опубликования приговора Верх<овного> Трибунала, в котором Соболев обвиняется, между прочим, и в растрате, он явился в банк в сопровождении сыщика и потребовал выдачи ему вклада. Банк в выдаче денег отказал, основываясь на письме полпредства, в котором банку сообщается о государственной принадлежности денег. Теперь нам сообщают, что дело передано Соболевым адвокату, который уже официально обратился в банк.

Формально банк является шведским учреждением, подчиненным шведским же законам. Распоряжение полпредства о невыдаче денег формально обязательной силы для банка не имеет, поскольку нет судебного решения о принадлежности денег, и поэтому банк обязан деньги выдать. На суде доказать принадлежность денег государству вряд ли удастся, не говоря уже вообще о нежелательности процесса в шведском суде. Мы распорядились о невыдаче денег, пока не будет вчинен иск. Но адвокат требует окончательного ответа не позже 15-го сего месяца. НКИД не может, конечно, дать санкцию на выдачу государственных денег невозвращенцу, объявленному вне закона, без санкции ЦК. Прошу поэтому поставить вопрос на срочное разрешение.[1041]

На письме наркома — резолюция Молотова:

Поручить комиссии в составе тт. Литвинова, Уборевича[1042] и Янсона (с заменой т. Крыленко) в течение 2-х дней рассмотреть вопрос и представить свои предложения на утверждение ЦК.[1043]

Но комиссия по «делу С<оболева>»[1044], дополненная Пятаковым как председателем Госбанка[1045], не согласилась с мнением главы НКИД о «нежелательности» судебной тяжбы, и 13 октября, опросом членов Политбюро, было вынесено секретное постановление:

а) Предложить полпредству немедленно начать процесс в суде и наложить арест на деньги С<оболева> в банке в сумме, установленной приговором Верховного Суда.

б) Не возражать против выдачи банком вклада С<оболе>ву за вычетом вышеозначенной суммы.

в) Поручить Реввоенсовету немедленно представить в НКИД все документальные данные, включая отчеты самого С<оболева>, устанавливающие факт растраты, упомянутой в приговоре Верховного Суда.

г) Просить шведский банк отказать в оплате полностью чека С<оболева> со ссылкой на письмо полпредства и копию искового прошения, если к 15-му <октября> полпредству не удастся получить от следователя исполнительного листа на предварительное исполнение.[1046]

Удовлетворив просьбу стокгольмского полпредства, шведские власти наложили секвестр на банковский счет Соболева.[1047] Но слушание его дела в суде, которое началось 27 ноября, растянулось почти на четыре месяца, и, хотя бывший атташе доказывал, что не получал жалование с 28 февраля, сумма вчиненного ему иска возросла более чем вдвое — до 2 579 долларов.[1048]

Тогда же Соболева вновь обвинили в шпионской деятельности в связи с неведомо как попавшим в газету “Nya Dagligt Allehanda” письмом начальника Разведупра РККА Я.К.Берзина, от 6 апреля 1930 г., с приказом добыть, легальным или нелегальным путем, чертежи нового 62-миллиметрового артиллерийского орудия, производившегося на заводах шведской компании “Bofors”. Подвергнутый допросу, Соболев не отрицал подлинности документа, но ссылался на то, что, став невозвращенцем, не приступил к исполнению возложенного на него задания, вследствие чего предъявленное ему обвинение в шпионаже было снято.[1049]

Тем не менее уже 31 марта 1931 г. довольная Коллонтай записывает в своем дневнике:

Дело Соболева закончилось в суде в нашу пользу. Молодец Георг Брантинг!

Он — верный друг Союза. В шведском суде доказано, что деньги, находившиеся в банке на имя Соболева, принадлежат советскому полпредству. Главное, хорошо то, что все это в прессе не вызвало шумихи. Соболев собирается уехать в Бельгию. Нигде не выступал, ничего не писал.[1050]

Действительно, Соболев поселился в Брюсселе, и на обвинение шведской газеты “Aftonbladet” («Вечерний листок»), уверявшей будто он «живет и действует за счет Советов», с горечью замечал, что литературная работа является единственным источником его существования.[1051] А в письме от 5 ноября 1933 г., адресованном в рижское «Сегодня», бывший атташе отрекомендовывал себя так:

Я — «невозвращенец» А.Соболев, и в течение минувших трех лет много моих статей по различным вопросам (красная армия, события в Китае, Ближний Восток) было помещено в различных русских зарубежных и иностранных газетах и журналах. Из первых могу указать «Возрождение», «Часовой»[1052], «Русский Инвалид» (Париж), «Русский Голос» (Белград), «Морской журнал» (Прага); из вторых — “Vor Flotta” (Швеция), “Suomen Sotilasaikakauslehti” (Финляндия), «Морски Сговор» (Болгария), “La France Militaire” (Франция) и т. д. «Разногласия» в вопросе о желательном развитии «маньчжурского» конфликта привело, в частности, к прекращению моих статей в «Возрождении» и «Русском Голосе», где я был долгое время «китайским обозревателем».[1053]

Указывая на свою более чем трехлетнюю службу «в Ангоре и Константинополе в качестве советского военного и морского атташе», Соболев предлагал статью о первом турецком президенте Кемале Ататюрке, которого знал лично, но в газете «Сегодня» она так и не появилась…[1054]