Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Книга вторая

1. Грузинский «уклонист»

Если невозвращенчество «красного профессора» прошло за границей незамеченным и не сопровождалось комментариями в эмигрантской прессе, то очередной берлинский «изменник», еще вчера — зампредседателя Совнаркома и член ЦК КП(б) Грузии, порвал с режимом с грандиозным скандалом, а его «разоблачения» о «Сталине Грозном», появившиеся в лондонской “The Sunday Express”, вызвали в Москве определенное замешательство.

Кирилл Дмитриевич Какабадзе родился 15 февраля 1888 г. в селе Кухи Кутаисского уезда одноименной губернии в семье крестьянина, который, занимаясь торговлей, помимо восьми своих детей, воспитывал еще и двух осиротевших племянников. Поскольку финансовое положение родителей было далеко не блестящим, юноша окончил начальное училище в Кутаиси и, занимаясь самообразованием, экстерном сдал экзамен на аттестат зрелости. Потом судьба занесла его в Петербург, где, окончив в 1912 г. Высшие железнодорожные курсы, Какабадзе служил таксировщиком на Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге. «Материально был обеспечен плохо, — указывал он в автобиографии. — Получал мизерное жалованье и приходилось помогать больной матери и младшим сестрам».[2474]

Но еще в родном селе Какабадзе установил «тесную связь» с местными эсдеками — братьями Хаиндрава, которые, пояснял он, «доверяли мне безгранично, и у меня часто хранились печать партии, прокламации, деньги и пр.». В начале 1905 г. Какабадзе, по его словам, и «сам сделался членом партии», «считал себя большевиком», но в подпольной работе «активного участия, по своей молодости и неподготовленности, не принимал». Поэтому, когда уже в двадцатые годы его впервые выдвинули на пост зампредседателя грузинского Совнаркома, недоброжелатели легко «завалили» кандидата, инкриминировав ему завышение партстажа и службу в отцовской лавке.

«Мне, — припоминал бывший секретарь ЦККП(б) Грузии Л. Д.Гогоберидзе, — поручено было переговорить с Какабадзе для выяснения данных его биографии. В разговоре со мной Какабадзе признал, что в партию вступил в 1917 г., но записал себе стаж с 1905 г. на том основании, что его дядя (меньшевик) дал ему в пятом году прятать партийную печать; <обвинение> на счет торговли он решительно отрицал, но заявил, что отец его действительно торговал мануфактурой, и он, будучи очень молодым, иногда помогал отцу в лавке. Все это было мной доложено тогда на бюро ЦК, после чего ЦКК Грузии было предложено сократить стаж Какабадзе до 17 г. и этим ограничиться».[2475]

Но в автобиографии Какабадзе утверждал, что еще до свержения монархии состоял в подпольной большевистской организации, «принимал участие в демонстрациях на Кавказе и в Петрограде», а «летом 1915 г. за агитацию против войны был арестован жандармерией». Накануне революции он трудился старшим счетоводом в техническом отделе Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, и в конце 1916 г. из-за «доноса» инженеров, жаловавшихся — де начальству, что «покраснела комната, где сидит Какабадзе», ему грозило увольнение, замененное переводом на «низшую должность» — «техником по сооружению новых линий».

Взяв «реванш» после свержения монархии, Какабадзе был избран в исполком рабочих и служащих дороги, в 1918 г. стал зампредседателя ее ревкома и финансовым комиссаром, позже — заместителем начальника политотдела, и председателем ликвидационной комиссии правлений железных дорог Северной области. В 1919 г., являясь уже членом исполкома Петроградского совета и губернского комитета РКП(б), Какабадзе «был на фронте против Юденича в качестве начальника отряда коммунистов-железнодорожников», затем председательствовал в чрезвычайной комиссии по ремонту транспорта, а в 1920 г. состоял особоуполномоченным Совета труда и обороны на Николаевской железной дороге.

После советизации Грузии в феврале 1921 г. Какабадзе назначили комиссаром ее железных дорог и по совместительству заместителем комиссара всех закавказских дорог, а в январе 1922 г. доверили руководство профсоюзом работников железнодорожного транспорта Закавказья. «На 1-м съезде Компартии Грузии, — сообщал Какабадзе в автобиографии, — был избран членом ЦК КПГ и вошел в президиум ЦК, на 1-м Всегрузинском съезде Советов был избран членом ЦИК Советов и вошел также в президиум…» Но, хотя Какабадзе руководил комиссиями по «чистке» Юго-Осетинской и Батумской парторганизаций, сам он вошел в группу «национал-уклонистов», которые, пытаясь отстоять хоть какую-то самостоятельность Грузии, активно противились включению ее в Закавказскую федерацию.

Поскольку Какабадзе, по отзыву того же Гогоберидзе, был «самым отравленным, самым гнилым и непримиримым уклонистом»[2476], его, за участие в «склоке» с Закавказским крайкомом РКП(б), сняли с профсоюзной должности, и Оргбюро ЦК, заслушав 9 октября информацию Сталина по вопросу «об использовании грузинских работников», отозвало Какабадзе в Москву[2477], где 16 ноября передало его «в распоряжение НКПС»[2478]. Но, вернувшись в Тифлис за семьей, Какабадзе слег с приступом аппендицита, был прооперирован, долго поправлялся и, попав в Москву только И июня 1923 г., уже 27 июля был отправлен на партработу в Иваново-Вознесенск.[2479] Впрочем, там он находился лишь месяц, ибо Московский комитет РКП(б) возбудил ходатайство о возвращении Какабадзе в столицу ввиду его «тяжелого семейного положения и болезненного состояния».[2480] Какое-то время он управлял военным заводом в Верхних Котлах, а затем, переведенный 8 марта 1924 г. «в распоряжение Госплана для работы в транспортной секции»[2481], заведовал ее тарифноэкономическом бюро.

Но ссыльный «уклонист» рвался в Тифлис, куда из Москвы его упорно не отпускали, и только в январе 1925 г. Оргбюро ЦК, наконец-то, смилостивившись, удовлетворило «просьбу ЦК КП Грузии об оставлении в его распоряжении т. Какабадзе»[2482]. Возглавив местный Сельхозбанк, он руководил с 1926 г. Закавказским бюро сельскохозяйственной кооперации, с 1927 г. — Центральным союзом потребительской кооперации Грузии. Вновь избранный членом ЦК республиканской компартии, ЦИК ЗСФСР и даже Закавказской краевой контрольной комиссии ВКП(б), Какабадзе председательствовал в Госплане Грузии, с 1929 г. — в правлении Заксельсоюза, работал начальником Закавказского управления водного хозяйства.

В 1931 г. Какабадзе вновь назначили председателем Госплана и одновременно зампредседателя Совнаркома Грузинской ССР, что стало пиком его государственной карьеры. Но уже летом он был низвергнут с республиканского «Олимпа» и командирован в Германию в качестве представителя внешнеторгового объединения «Рудоэкспорт» и директора акционерного общества «Манганэкспорт», продававшего в Европе чиатурскую марганцевую руду. Правда, Гогоберидзе уверял, будто Какабадзе всегда мечтал о зарубежной работе и, вернувшись из Стокгольма, куда ездил в 1927 г. на конгресс Международного кооперативного альянса, «еще с большей настойчивостью стал приставать к товарищам с просьбой отправить его за границу, мотивируя это желание болезнью и тяжелым семейным положением…»[2483] Так или иначе, но осенью 1931 г. Какабадзе с женой Лидией Яковлевной, учительницей, и сыновьями — 16-летним Димитрием, 14-летним Юрием и 12-летним Алексеем — оказался в Берлине, где, увы, не сработался с директором-распорядителем «Манганэкспорта» Д.А.Розовым.

Уже летом 1932 г. Какабадзе обвинил Розова в заключении убыточных сделок по реализации марганца во Франции, о чем 9 июля доложил в НК РКИ СССР, а 17 августа — наркому внешней торговли Розенгольцу и членам Политбюро ЦК Кагановичу и Орджоникидзе. Ссылаясь «на ухудшение условий контракта, подписанного в Париже», по сравнению с условиями, выработанными в Берлине, Какабадзе предлагал «назначить строжайшее расследование» с целью положить конец «сплошному очковтирательству, граничащему с жульничеством, т. Розова и т. Синицына», уполномоченного «Рудоэкспорта» во Франции. «Гнойник “Манганэкспорта”, - требовал Какабадзе, — нужно подвергнуть такому хирургическому сечению, чтобы от него не осталось следа. Это будет хорошим уроком для тех, которые осмеливаются в тех тяжких условиях борьбы за эффективную валюту работать так, как “поработали” тт. Розов и Синицын».[2484]

Но, хотя ЦКК признала, что при заключении договора с иностранной фирмой «была допущена небрежность со стороны т. Синицына, повлекшая материальный ущерб для советского государства», а «тт. Синицын и Розов вместо того, чтобы сразу вскрыть эту ошибку и правильно осветить ее как перед ответственными сотрудниками в торгпредстве, так и перед НКВТ, стали на путь замазывания и отыскания разных объяснений», — провинившиеся отделались лишь мягким внушением. В постановлении ЦКК от 20 октября говорилось: «Поставить на вид тт. Синицыну и Розову допущение указанных выше ошибок и предложить впредь учесть их и исправить».[2485]

Хотя Какабадзе был возмущен, что «очковтирателей» только пожурили, много хуже стало предъявленное ему обвинение в «антипартийных» взглядах! Ведь, как подчеркивал руководитель «кружка текущей политики» некто Чернявский, при «проработке» резолюций январского, 1933 г., Объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) Какабадзе высказывался в том смысле, что экономическая база социализма еще «не построена», ленинский нэп «урезали, примяли», колхозная торговля — «зигзаг, маневр в линии партии» и «уступка» крестьянству, а в случае войны европейские рабочие смогут оказать СССР только моральную поддержку.[2486] Хотя начальник ИНО ОГПУ А.Х.Артузов полагал, что «при наличии такой системы взглядов» (!) следовало бы, «под каким-нибудь благовидным предлогом», немедленно отослать Какабадзе в Москву, — вместо этого выделенная партбюро «тройка» подвергла его «форменному экзамену и тщательному допросу, доведя до состояния крайнего озлобления».[2487]

К оскорбительному решению о том, что «теоретический уровень т. Какабадзе слишком низок для его стажа и прежней работы»[2488], добавилось в июле и не менее унизительное предписание об отправке сыновей в СССР. Хотя это касалось работников всех загранучреждений, дети которых старше семи лет переводились, по сути, на положении заложников[2489], Какабадзе не подчинился, заявив, что сыновья учатся в немецкой школе, которая их вполне устраивает. Но 19 сентября его пригласили в торгпредство, чтобы сообщить об откомандировании в Москву. Это настолько возмутило горячего кавказца, что, вспылив, он уже не выбирал выражений и в беседе с заместителем завкадрами Минкиным наговорил много лишнего, покусившись даже на «неприкосновенные» особы «вождей»:

Меня отзывают, так как мне мстят за мою борьбу против безобразий в «Манганэкспорте». Для моего отзыва нет никаких оснований, и я работу не оставлю. Я прислан из Грузии и только по отзыву из Грузии оставлю работу. Чиатурский марганец буду продавать я или другой грузин.

Нигде не сказано, что работать могут только евреи. Грузин — 3 миллиона человек. Мы хотим заниматься политикой, торговлей и т. д. «Цыпленок тоже хочет жить». Кругом засилье евреев. Союз Советов не означает союз евреев. Дошло до того, что даже секретарями Заккрайкома и Тифлисского комитета сажают евреев, которые грузинского языка не знают. Я в своей работе всегда привлекал представителей разных национальностей. Когда в 13 году меня в Петербурге обозвали «жидом», я не стал говорить, что я — не жид, а вступил в спор и драку. Я всегда защищал евреев, но теперь евреи меня выставляют.

Когда я выступил против безобразий в «Манганэкспорте», вся коллегия НКВТ ополчилась против меня. Во время моей беседы в ЦКК с Мальцевым[2490]Розенгольц трижды звонил, прося не наказывать работников «Манганэкспор-та». На заседании ЦКК вначале т. Коротков возмущался и требовал строгих мер, затем явилась Сахарова и заявила, что ошибки могут быть у каждого, что не надо наказывать молодых работников. В результате вопрос был смазан.

Во время пребывания Розенгольца в Берлине (а он ездил за границу лечиться) я подал ему записку с указанием плохой работы «Манганэкспорта». Продержав 20 дней эти материалы, он, мерзавец, на совещании в своем докладе нашел необходимым только похвалить Розова как растущего работника. Преступных людей у нас награждают орденами Ленина и выдвигают. Например, Салтанова[2491] наградили орденом Ленина, а Синицына посадили на положении торгпреда в Бельгии. Кругом пробираются преступные люди. Филиппа Рабиновича мы, в Грузии, исключили из партии, а он теперь сидит в коллегии НКВТ. Котляренко[2492] я сам в 21 году в Батуме исключал из партии как убийцу[2493] , а он теперь тут — совесть партии.

Я для вас буду таким орехом, который раскусить трудно будет. Я дрался не с такими людьми. Кирилла Какабадзе многие знают. Я дрался с Орджоникидзе. Всем известно, что Ленин предлагал его исключить из партии за избиение крестьян, а после его поставили в руководство. На мне хотят навести экономию. Пускай экономят там, в Союзе. Пускай не допустят, чтоб Енукидзе два раза в год ездил жир спускать в Вену и тратил по 100 марок в день. Вначале мне предложили отправить детей учиться в Союз, теперь отправляют меня…

На кружке текущей политики Чернявский находил, что у меня неправильные установки по колхозной торговле, а затем предлагал делать доклад о нэпе. Я, конечно, выгнал Чернявского из кабинета. Этот Чернявский, который в душе — реакционер, а полчаса расхваливал Сталина, будет меня экзаменовать. Я отказался дежурить, и вот Петруничев[2494] в инспекции стучит на меня по столу и кричит, что заставит подчиниться. Я понимаю, что все это нанизывалось, и при существующей семейственности хотят меня выбросить.

Вы говорите о дисциплине. За последние годы у нас установился порядок только слушаться. Все время нами распоряжаются. Мне уже 44 года, и я хочу сам собой распоряжаться. Что это за рабский строй устанавливают, что мне нельзя иметь при себе своих детей. Не верю я вам, что откомандирование не связано с отправкой моих детей в Союз. Двадцать лет я работаю на государство. Я измотался и мне нужно подлечиться. Лечиться я буду не в Союзе, а здесь. Так и скажите, что раньше, чем я не вылечусь, а сколько это продолжится, я не знаю, это скажут врачи, — я никуда не поеду.[2495]

В тот же день, узнав из письма Минкина об отказе Какабадзе выехать в Москву, руководитель заграничной инспекции В.З.Карпов пригласил к себе бузотера, надеясь погасить назревающий скандал с помощью нового торгпреда СССР в Германии И.Я.Вейцера и торгпреда СССР в Швеции Д.В.Канделаки (тоже уроженца Кутаисской губернии и бывшего наркома просвещения Грузии), оказавшегося в Берлине проездом.

Но в состоявшейся беседе, ссылаясь на «травлю», Какабадзе опять распространялся о «засилье евреев»[2496], а на упрек Карпова, что это — «прямой антисемитизм», с жаром возразил: «Я — не антисемит, к погромам не призываю, но я утверждаю факт, что все торгпредские и посольские организации заполнены евреями, что особенно здесь, за границей, евреи тянут друг друга, вышибая людей другой национальности». Карпов парировал, что «ведь все они прежде всего большевики», и он не понимает, как может Какабадзе «говорить абсолютно антипартийные вещи и высказывать антисемитские взгляды», — но тот стоял на своем.

Какабадзе подтвердил, что «сейчас в Союз не поедет, решил сопротивляться», а «в Москве при данных обстоятельствах делать ему нечего, ибо там уже расставлены капканы». Но, поскольку Карпов, Канделаки и Вейцер убеждали скандалиста, что, мол, раз «его травят какие-то люди, то ему, безусловно, целесообразно было бы именно сейчас поехать одному в Москву, оставив здесь семью, поставить там этот вопрос и потребовать разрешить все его сомнения», Какабадзе сказал, что подумает и даст свой ответ завтра. После его ухода Карпов попросил Канделаки, чтобы вечером он зашел к Какабадзе и еще раз по-свойски переговорил с ним.

Но в приватной беседе Какабадзе заявил, что ему, мол, «доподлинно известно»: его обвиняют в «отступлении от генеральной линии партии» и «связях с белогвардейскими меньшевистскими инженерами (в связи с тем поручением, которое он имел из Закавказья по проектированию и постройке завода ферросплавов)». Материал против него отправлен уже в Москву[2497], и «обвинение так якобы подтасовано, что ясно — его исключат из партии». На заверения Канделаки, что ЦКК не заводила еще никаких дел против Какабадзе, тот возразил, что Карпов и Вейцер могут и не знать об этом, а на предложение созвать партбюро для подтверждения отсутствия каких-либо обвинений — скептически бросил: «Все равно обманут».

Докладывая на следующий день Карпову о разговоре с земляком, Канделаки признавался в безуспешности своих увещеваний:

Я всячески, согласно уговору нашему, успокаивал Какабадзе, подтверждая, что ничего против него нет и что, поскольку он меня давно знает, а, следовательно, должен был бы мне довериться, я ему предлагаю поехать вместе с ним в Москву, чтобы разъяснить все недоразумение, если таковое вообще имеется, и что предложение о выезде его в Москву есть обычное сокращение штатов, которое сейчас, как ему известно, проводится по всем берлинским хозяйственным организациям. Какабадзе отклонил это предложение, заявив, что ничего из этого не выйдет.

Наконец, я предложил Какабадзе, что я сам поеду в Москву, выясню о якобы существующем на него деле, и после моего приезда и подтверждения, что ничего нет против него, он мог бы спокойно выехать в Москву, возвратившись через несколько дней обратно в Германию <с целью> продолжать работу здесь. Какабадзе отклонил и это. Какабадзе мне заявил, что он имеет право на лечение, что он несправедливо снимается и что поэтому, пока он не подлечится и не успокоится, он в Союз не поедет.

Тогда я сказал Какабадзе, что ему, как старому члену партии, должно быть понятно, что если бы мы даже добились разрешения ему здесь лечиться, то все же какой-то срок необходимо для этого определить. На это Какабадзе ответил, что он считает, что ему должны дать возможность лечиться и в общем еще один год оставаться за границей, после чего он сам с семьей, без всякого уговора, поедет в Союз.

На мою реплику о том, что этот срок очень большой и что вряд ли это возможно будет, он ответил: «Ну что ж, вы сами меня толкаете на невозвращен-ство». Тут же Какабадзе прибавил, что, доведенный до отчаяния, он может служить «черту и дьяволу», как он выразился. Во время всего разговора Какабадзе был в крайне нервном состоянии и все время мне подчеркивал, что он хотел бы «миром покончить это дело».[2498]

Таким образом переговоры зашли в тупик, и на утренней встрече 20 сентября Какабадзе еще раз повторил о невозможности для него поехать сейчас в СССР, где его «очернят» и исключат из партии. Сообщая в Москву суть требований Какабадзе — мол, «пусть сначала создадут для него тут, на месте, такую обстановку, по которой он почувствовал бы, что его разговору с т. Минкиным, а также с тт. Карповым и Вейдером, не придают никакого значения и что этот факт будет совершенно забыт», — Карпов пояснял:

Из всего этого у меня напрашивается вывод, что т. Какабадзе — вспыльчивый, нервный, даже истеричный человек, но сказать, чтобы он был ненормальным, ни в коей мере нельзя, а подобные, явно контрреволюционные, разговоры может вести либо ненормальный человек, либо явно переродившийся человек, сделавший какое-то преступление и сейчас ищущий путь к благородному отступлению на базе политических расхождений с партией, опорочивая ее линию и т. д. Прошу срочно дать указание, как поступить в дальнейшем, какой тактики придерживаться. Мое опасение заключается в том, что если ему дать возможность остаться за границей еще на работе некоторое время, то как бы его пребывание (и, конечно, работа) не обошлось нам очень дорого.[2499]

Но в Москве считали, что уговоры надо продолжить и во что бы то ни стало добиться возвращения Какабадзе. Поэтому Канделаки еще несколько раз, 21 и 22 сентября, встречался с ним и уже от имени замнаркома внешней торговли Ш.З.Элиавы, тоже уроженца Кутаисской губернии, вновь пылко убеждал земляка, что никаких дел против него ЦКК не возбуждала и ему лучше все-таки съездить в Москву, хотя бы на пару дней, для решения вопроса о своем лечении и дальнейшей работе. Но упрямец твердил, что его «обманут», и обещал, что вернется на родину не ранее чем через год. Признавая свое поведение «антипартийным» и даже «предательским», он говорил, что не помышляет о причинении какого-либо вреда СССР, но раз его толкают на путь невозвращенчества, то пусть не думают, что он с семьей будет голодать в Берлине.[2500]

Какабадзе предупреждал, что в его распоряжении имеются материалы, касающиеся не только коммерческой, но и политической деятельности сталинского режима, за которые, уверял шантажист, «я могу получить достаточную сумму денег, которой мне хватит на долгое время».[2501] Он пояснял, что речь в первую очередь идет о документах, касающихся сделок по продаже марганца и асбеста. Кроме того, поскольку Какабадзе занимал в прошлом ответственные должности, он посвящен в «целый ряд дел и обстоятельств» за весь период существования советской Грузии, вплоть до 1931 г., и разоблачения его нанесут гораздо больше вреда, чем все, что «делают Жордания, Чхенкели и другие меньшевики». Наконец, ему известно о работе за границей «особых органов», с которыми он «был связан»! Свои угрозы Какабадзе, по свидетельству Канделаки, выдвигал «в совершенно наглой форме», хотя и добавлял, что «это все для него равносильно самоубийству», но раз ему не дают возможности спокойно работать в Берлине, то он будет вынужден на такой шаг.[2502]

Поэтому, обращаясь 24 сентября к наркому рабоче-крестьянской инспекции и председателю ЦКК Рудзутаку, Карпов указывал, что Какабадзе может, действительно, обвинить советские внешнеторговые организации в прямом обмане зарубежных партнеров. Ведь в договорах, заключенных с Рейнско-Вестфальскими заводами и рядом других покупателей из Германии, Бельгии, Италии и Люксембурга, имеется пункт, согласно которому советская сторона взяла на себя обязательство не продавать марганец ниже той цены, по которой он реализуется им, а в противном случае — снизить цену. Но в 1932 г. был заключен договор с германской фирмой, которой марганец продан значительно дешевле, причем от ее конкурентов это скрыли, и, узнав о мошенничестве, обманутые компании поднимут грандиозный скандал и потребуют выплаты разницы за поставленное им сырье, что составит в общей сложности около 1 млн. марок. Аналогичная ситуация имела место и с продажей советского асбеста, и Карпов предупреждал Рудзутака:

При обсуждении этого вопроса с тов. Вейцером, который всю эту сделку проконсультировал с нашими юристами в Берлине и с товарищами, работающими в Рудоэкспорте, он мне заявил, что в суд идти с этим делом нельзя, ибо проигрыш обеспечен и неудобно будет перед фирмами, особенно немецкими, такими как Крупп и др., что мы их, так сказать, в течение долгого времени просто обманывали. Но в то же время лучше все же, чтобы мы сами, для урегулирования этого вопроса, начали с фирмами переговоры, прежде чем Какабадзе передаст им документы, если таковые у него имеются. Причем и т. Вейцер и работники Рудоэкспорта мне заявили, что если бы в Москве согласились затянуть окончательный разрыв с Какабадзе от 1 до 3-х месяцев, то за это время они успели бы урегулировать наши отношения со всеми фирмами по Европе и каким-либо образом ликвидировать возможные претензии со стороны фирм к нам.[2503]

Но Элиава придерживался иной точки зрения и в записке, адресованной Кагановичу, Молотову и Рудзутаку, от 26 сентября высказывался за то, чтобы «выждать обращения фирм по этому вопросу и затем его урегулировать путем уплаты той или иной суммы, но не брать на себя инициативу в смысле предложения фирмам платить им разницу». [2504]

2. Реализованные угрозы

Еще раз встретившись с Какабадзе 27 сентября, Карпов, Вейцер и Канделаки предъявили ему ультиматум: либо он в течение суток выезжает в Москву, либо объявляется невозвращенцем со всеми вытекающими отсюда последствиями. Какабадзе вновь попросил время для раздумий, но утром передал через Канделаки, что не поедет, предлагая, однако, не объявлять его «невозвращенцем» и не увольнять со службы, дабы окончательно не отрезать путь к возвращению на родину. Информируя об этом московское начальство, Карпов вновь напоминал об угрозах Какабадзе:

Еще раз он настойчиво доказывал, что у него имеются все копии документов, заверенные, предъявление которых будет стоить нам больших убытков, и что, мол, он не хочет быть нашим врагом и предателем, хочет с нами кончить миром, но, «если вы меня оттолкнете от себя, — я буду вынужден быть врагом, и тогда и в области коммерческой и в области политической я сделаю много вреда». В доказательство того, что он может сделать большой вред в области коммерческой, он даже предлагал Канделаки пойти к нему на квартиру, где он покажет копии всех этих документов, а в конце заявил, что «я сообщу партии иными путями, что я не хотел быть врагом и по чьей вине стал таковым».

Кстати сказать, он очень, не в меру, высокого мнения о себе, нагло заявляя, что я, мол, не такая заурядная политическая фигура, чтобы вам выгодно было политически объявлять меня невозвращенцем. На это мы ему ответили, что все это — пустяки и напрасно вы думаете, что мы придаем вашему невозвращенчеству какое-либо большое значение. Сегодня мы его выгоняем со службы, сообщаем об этом официально торгпредству и фирмам, а банкам уже сообщено ранее, что его подписи недействительны.

Мы пытались выяснить, как он вообще думает жить и на что надеется. Впечатление у нас создалось, что деньгами он, видимо, себя на ближайшее время обеспечил[2505], несомненно, каким-то преступным путем. Вейцер высказывает мысль, что документы, если у него таковые есть, он уже отдал фирмам, и они-то его, а может быть уже и охранка, заставляют каким бы то ни было путем остаться на работе у нас с тем, чтобы продолжать их информировать. Поэтому он так настойчиво и добивается, чтобы мы его не объявляли невозвращенцем и не отгоняли от наших дел.

Мы же думаем, что если мы его выгоним и объявим сейчас же невозвращенцем, то и фирмы, может быть, нам сейчас не предъявят претензии, оставляя их на более подходящее для этого время, ибо им тоже неудобно будет сейчас же, по горячим следам, вести с нами переговоры на основании документов и разговоров, добытых от нашего изменника. Но предвидеть все по таким делам трудно.[2506]

Несмотря на приглашение Какабадзе удостовериться в наличии у него конфиденциальной переписки, он заявил Канделаки, что «карт своих не раскроет, а покажет для иллюстрации один, два документа, и то — издали», после чего переговоры с невозвращенцем были окончательно прерваны.[2507] Впрочем, многое из того, о чем земляки беседовали тет-а-тет, осталось бы неизвестным, если бы 3 октября Какабадзе не отправил Канделаки большое письмо, в котором, не стесняясь в выражениях, пенял вчерашнему другу:

Так как ты в моем деле сыграл роль Иуды и взял на себя, добровольно или принудительно, роль гнусного убийцы, я считаю необходимым сообщить тебе следующее.

«Предложение» твое о моей поездке для работы с тобой в Швецию было, на самом деле, предложением Вейцера и Ко. Такое мое предположение явствует из того, что, когда на следующий день я тебе заявил, что я готов для всякого случая, и, если Вейцер и Ко думают со мной покончить, просил тебя заявить от моего имени, что я им живым не сдамся, а сдам им свой труп, который провоняет на всю Европу, что у меня готовы все материалы, разоблачающие всю гнусность сталинских бандитов, до дна разоривших нашу страну, — ты очень неумно и неосторожно отказался от «своего предложения» и начал, как проститутка, мне доказывать, что я ошибаюсь, выражая недоверие тебе, и что я ни на секунду не должен допустить мысли, что ты меня подведешь и т. д.

Лицо у тебя перекосилось, руки начали слегка дрожать, голос тоже, ты начал папиросы за папиросами закуривать и, как это бывает с презренными трусами, начал путаться и в конце концов заявил, что у тебя получается такое впечатление, что я не хочу с тобой работать в Швеции. Твои, с позволения сказать, объяснения годятся для детей в самом неясном возрасте. Я тебя «заверил», что я тебе вполне «доверяю», но говорю это для того, чтобы ты им передал, чтобы они мысль о моем убийстве бросили раз и навсегда.

Человеку свойственно слишком надеяться на свои силы, но ты на себя взял непосильное бремя. Ты слишком глуп для того, чтобы перехитрить; ты слишком подл и изолгался, чтобы я тебе доверял; ты слишком презренно труслив, чтобы себя не выдать руками и ногами, когда ты взялся за такое «геройское» дело, как мое убийство. Я таких людей, как ты, никогда не пойму, но я одно понимаю, что если ты не будешь на брюхе ползать перед Розенгольцами и Вейцерами, то тебя лишат твоего места и жалования, ты лишишься комфортабельных курортов Карлсбада и Баден-Бадена, где ты проводишь каждый год по полтора-два месяца, ты лишишься секретных фондов, созданных потом и кровью изголодавшихся рабочих и крестьян.[2508]

У вас так полагается: рука руку моет, вор вора кроет; поживи в рабах, будешь и в господах. Но всему есть предел, хотя я убедился, что твоя наглость также беспредельна, как беспредельна твоя подлость, как беспредельна твоя трусость. Среди этих мошенников, стяжателей-взяточников и сутенеров (наркомвнешторговцев) ты себя чувствуешь, как рыба в воде. Я два года сражался с ними, против их воровских махинаций и их личного обогащения во время неслыханного голода в нашей стране, но они меня победили так же, как все подлое и грязное побеждает (пока) в нашей стране, где вместо социализма сталинская камарилья установила крепостное право, рабский труд, равенство в нищете и бесправии.

Что тебе и твоим уголовным друзьям до неслыханного страдания трудового народа! Вам надо жрать и жрать безостановочно, Ваш социализм — это Ваше брюхо, змеиное брюхо, пожирающее все, что попадается на пути и отравляющее своим змеиным ядом все окружающее. Ваши крики о социализме и прочих сталинских бреднях — это Ваше средство наполнить свое брюхо благами, созданными голодными рабочими. Но ведь это все — пир во время чумы. Не все коту масленица — будет и великий пост.

Итак, ты на мне все же ничего не заработал. Организатором (убийства) ты оказался никчемным, у тебя все расползлось по швам. Худо в карты играть, а козырей не знать.

Палачи Вейцер и Ко предложили тебе взять меня с собой в Швецию и как-нибудь посадить вместо шведского парохода на русский пароход, а, если этот номер не пройдет, тогда ликвидировать меня другими путями. Когда дело с поездкой в Швецию не вышло, ты доставил на Унтер-ден-Линден вновь прибывшего чекиста, который должен был, с твоей помощью, хорошо разглядеть меня, и потому ты пригласил меня в кафе. Но в твоих нечестных глазах я видел иудино предательство (который раз?), и твое «приглашение» в кафе я отклонил и разговор продолжался в моем кабинете. Ты эту палаческую роль взял на себя, но это не твой грех, а твое несчастье, что у тебя получился провал. Всяко бывает. Всех хитростей не изучишь, а себя замучишь.

Ты, «между прочим», в разговоре со мной интересовался: известно ли мне, что Акакия Чхенкели[2509] выселили из Франции, или нет? А ведь он — твой дядя, и как будто ты должен был об этом больше знать. Я между прочим тебе скажу, что хотя у тебя полицейская душонка, но ты глуп, и это портит всю музыку.

Легенда говорит, что Иуда, предатель Христа, от угрызения совести повесился. Я далек от мысли, чтоб ты, мой предатель, смог повеситься, потому что у тебя имеется отсутствие присутствия совести и стало быть отсутствует угрызение. Ты помогал моим врагам в организации моего убийства, ты помог им оставить меня на улице; может быть, ты одумаешься и исправишь что-нибудь, пока еще не поздно?

Ты интересовался — какими материалами я располагаю? Из такого твоего вопроса вытекает следующий ответ: первые статьи, которые я думаю опубликовать в критический для меня момент, это — твои разговоры со мной:

1) «Правда о смерти жены Сталина».

Тут я хочу привести подробно твой разговор со мной, как ты передал мне, со слов Орджоникидзе, о самоубийстве жены Сталина[2510] со всеми подробностями, ни слова больше, ни слова меньше, ибо, когда Орджоникидзе прочтет мою статью, чтобы он не сказал, что я вру, а <признал:> честно пишу то, что он говорил тебе, и ты передал мне.

2) «Сталин о положении на Украине».

Тут я опишу все, до мельчайшей подробности, как ты мне рассказывал, разговор Сталина с Коллонтай в бытность ее недавно в Москве, как на Украине хотели устроить вооруженное восстание украинские коммунисты с целью совершенного отделения Украины от России, почему застрелился Скрыпник[2511], как там перестрелял Сталин старых большевиков-заговорщиков, как заговорщики-коммунисты все материалы хранили в помещении ЦК КПУ и проч. В данном случае я также не изменю своим традициям. Ни одного слова, ни больше, ни меньше, ибо Сталин, когда прочтет статью, чтобы не подумал, что я вру или Коллонтай врет или ты врешь. Неудобно, в литературе должна быть выдержанность.

3) «Как однажды в конце 1932 г. ехал в отпуск торгпред Канделаки из Москвы в Тифлис».

Тут я добросовестнейшим образом опишу (потому что иначе неудобно: что ты скажешь, если я навру), сколько раз у торгпредского поезда бастовал машинист на пути в Тифлис, сколько тысяч людей расстреляли на одном только Северном Кавказе во время хлебозаготовок, что там и на Украине — настоящие регулярные бои и проч, и проч. — и как ты в телячий восторг приходил от того, что ты и я не находимся в социалистическом раю, а находимся здесь, в Европе.

4) «Прочие разговорчики».

Ввиду того, что я — человек «злопамятный», я все помню и постараюсь воспроизвести все лояльно и корректно (потому, иначе неудобно).

Но я боюсь одного. Если эти статьи застанут тебя здесь, то ты не вернешься в Москву (все же рискованно: торгпред не должен быть дырявым решетом, - определенно так скажу тебе, поверь мне). Если же эти статьи застанут тебя в Москве, то ты «не вернешься» оттуда. Ах ты, невозвращенец.

Долг платежом красен. Любишь смородинку, люби и оскоминку.[2512]

Канделаки ознакомился с посланием земляка 7 октября — в тот самый день, когда Партколлегия ЦКК в составе Анскина и Шкирятова исключила Какабадзе из рядов ВКП(б) «как изменившего делу рабочего класса», о чем предлагалось «выписку послать в Заккрайком т. Берия».[2513] Испугавшись, что мстительный земляк отправит копию своего письма в Москву, Канделаки решил, что будет лучше, если он сделает это сам, и 9 октября переслал ее Беленькому с соответствующим комментарием:

Дорогой товарищ,

Посылаю Вам в качестве материалов по порученному мне, в бытность в Берлине, делу Какабадзе его письмо ко мне, полученное мной в Стокгольме 7 октября. Документ этот является типичнейшим образцом уголовного характера действий и намерений данного субъекта. Своим письмом Какабадзе настолько выдает корыстность всех своих поступков, что это письмо может послужить еще одним дополнительным подтверждением его негодяйства и возможно пригодится нам для использования при судебном процессе. Поэтому, хотя я сам приеду вскоре, около 17 октября, в Москву, я решил не задерживать письмо Какабадзе и послать Вам этот документ с первой же оказией для приобщения к остальным материалам против него.[2514]

Недвусмысленно давая понять, что не помышляет о невозвращенчестве, стокгольмский торгпред одновременно направил Шкирятову свою объяснительную записку, в которой называл «сплошной ложью» утверждения Какабадзе о якобы его, Канделаки, беседах с Коллонтай (о встрече ее со Сталиным) и Орджоникидзе (о самоубийстве Аллилуевой), ибо за последние два года видел последнего, мол, «только мельком и не имел возможности с ним вообще разговаривать». Пытаясь отвести от себя и покровительствовавших ему Коллонтай и Орджоникидзе подозрение в нелояльности Сталину, Канделаки уверял Шкирятова, будто и с Какабадзе виделся-то всего лишь «несколько раз» во время своих приездов в Берлин. «Мы никогда не были особенно дружны, — клялся торгпред. — Встречи наши были коротки и никаких политических тем не касались. Все время его беседы со мной касались только его положения на службе — желания перейти на другую работу и т. п.».[2515]

Но, хотя Какабадзе частично исполнил свою угрозу относительно Канделаки, это не повлияло на его карьеру: переведенный вскоре в Берлин, опять — на должность торгпреда, он, по личному поручению Сталина, вел секретные переговоры с нацистскими деятелями и, хотя с поставленной задачей, похоже, не справился, весной 1937 г. был назначен замнаркома внешней торговли. Правда, уже 11 сентября Канделаки арестовали, а 30 июля 1938 г. расстреляли…

Что же касается Какабадзе, то в октябре 1933 г. он возбудил судебное дело против берлинского торгпредства, которому вчинил иск в 5 тыс. марок, а на процессе выступил с политической декларацией, объявив, что считает себя гражданином «свободной национальной Грузии, порабощенной Советами». Хотя суд принял сторону торгпредства, Какабадзе, по данным ИНО ОГПУ, «нигде не служил, проживая на накопленные им сбережения», и был «связан» в Берлине с «немкой Эльзой Дикау, близко стоящей к наци», в прошлом — служащей «Манганэкспорта», и «студентом-грузином меньшевиком Тодриа Романом[2516]».[2517]

Но «сбережения», видимо, кончились, и для Какабадзе наступил тот самый «критический момент», которым он пугал Канделаки. Во всяком случае, 8 апреля 1934 г. в лондонской “The Sunday Express”, принадлежавшей газетному концерну лорда Бивербрука, появилась первая из серии «разоблачительных» статей невозвращенца под общим заголовком “Stalin the Terrible”, причем в редакционном комментарии говорилось:

Ниже мы публикуем одно из немногих достоверных описаний той жизни, которая происходит за плотно запертыми границами России. Московский Кремль хранит тайны, которые мало кто знает, но и те немногие, кто посвящен в них, обычно молчат. Кирилл Какабадзе — один из посвященных. Он — один из немногих, кто мог зайти к Сталину без доклада. Он остается коммунистом, но стал изгнанником, так как, по его мнению, Сталин — тиран и диктатор, такой же ненужно жестокий и безжалостный, как Иван Грозный. Он передал редактору “The Sunday Express” досье, содержащее имена и проверенные факты, которое является обвинительным актом против Сталина и которое он хочет довести до сведения всего мира. В настоящее время он находится в Берлине. Сталин приказал доставить Какабадзе в Россию живым или мертвым. Заочно он приговорен к смерти.[2518]

Первая статья Какабадзе открывалась кричащим подзаголовком: «Живущий как царь — на 300 000 фунтов стерлингов в год и за счет 1000 отнятых жизней в день». Но, явно преувеличивая свою близость к «вождю» и стараясь избегать конкретики, автор допускал очевидное извращение фактов и поистине необъяснимые промахи в описании быта «человека с маленькими обезьяньими глазками», как якобы называл Сталина Ленин. Какабадзе утверждал, будто Сталин ведет совершенно роскошную жизнь, которая стоит России гораздо дороже, чем правление любого из ее царей, занимая в Кремле обширные апартаменты, принадлежавшие некогда Ивану Грозному, и владея двумя огромными имениями — «Зубаловкой» и в районе «Красных горок», где во время своей болезни проживал-де Ленин. Автор писал, что Сталин «обожает окружать себя хорошенькими девушками» и, «подобно своему отцу, который чуть не погиб во время одной из своих попоек, — почти пьяница».[2519]

А вот, что сообщал Какабадзе о «кроткой и доброй» жене Сталина, пришедшей, мол, в настоящий ужас от голода и страха, которые воцарились тогда > в стране:

Она была бесстрашной маленькой женщиной, но сначала верила в порядочность своего мужа. Незадолго до смерти она постоянно указывала ему на то, 1 что замечала вокруг. «Все это не нужно, — обычно говорила она ему. — Коммунизм не требует всех этих страданий». Но он раздражался и запирал ее. Я знаю, что, по крайней мере, в трех случаях он вышел из себя и поколотил ее. Он жестоко бил ее из-за замечаний, которые она высказывала, когда вместе они проводили с кем-нибудь время в Кремле. Тогда она увидела, какой он зверь, но это не испугало ее…

Однажды поздно вечером, когда они проводили время с Ворошиловым, Калининым и их семьями, она стала с горечью описывать разницу в быте обитателей Кремля и простых людей из числа своих знакомых. «Нам нужна новая экономическая политика, нужна», — подытожила она. Сталин никак не прореагировал на ее слова, но выглядел, как раскаленная печь. Когда вернулись домой, она сразу пошла спать, причем Сталин не проронил ни слова по поводу тех реплик, которые она произносила в течение всего вечера. Перед тем, как лечь, она лишь оставила записку с просьбой разбудить ее в девять часов. Сталин же, взяв двух охранников, отправился пройтись по кремлевской площади и вернулся домой поздно.

В девять часов утра, как она и просила, ее пришли разбудить, но обнаружили несчастную маленькую женщину мертвой в ее постели. Когда Сталину сообщили об этом, он позвонил по телефону Молотову, главе правительства, и Менжинскому, из ГПУ, приказав им прислать кого-нибудь из «Правды». Пока тело жены готовили к погребению, он ушел в свою комнату для составления официального сообщения о ее смерти. Когда друзья пришли выразить ему свое соболезнование, он лишь уставился на них своими темными глазками и пожал плечами. Они говорили о ее физической слабости и, отыскивая в его лишенном эмоций лице какие-либо руководящие указания, упомянули о самоубийстве. Сталин лишь пожал плечами и пробормотал: «Думайте, что хотите. Она умерла». Никто не решился высказать по поводу этого свое мнение…

Уже на следующий день после опубликования первой статьи невозвращенца ответственный руководитель ТАСС Я.Г.Долецкий обратился к Сталину с вопросом, как реагировать на «новую антисоветскую кампанию»:

Тов. Литвинов предлагает дать за границу опровержение ТАСС, в котором указать имеющиеся у нас данные о Какабадзе как мелком торговом служащем, невозвращенце, и опровергнуть его заявления о том, что он был членом Ленинградского комитета партии, членом ЦИК Грузии, комиссаром и т. п., опорочив тем самым его статьи как клеветнические.

Мне кажется это нецелесообразным. Гораздо эффективнее будет, выждав получение в Москве газеты с первой статьей, в фельетонах в «Правде» и «Известиях» резко ударить по «Сэндей Экспресс», прибегающей — в борьбе с влиянием СССР — к опубликованию статей проходимца и жулика Какабадзе.

Официальное опровержение ТАСС может только привлечь еще большее внимание к антисоветским статьям, которые будут перепечатываться иностранной печатью именно вследствие того, что мы создадим большой авторитет их автору своим официальным опровержением. Прошу дать директиву по этому вопросу.[2520]

Лондонское полпредство также интересовалось «какими-либо данными, компрометирующими Какабадзе», с целью опровержения утверждений о его прежней близости к партийному руководству, и 10 апреля И.М.Майский телеграфировал в НКИД:

Берлинский невозвращенец Какабадзе начал печатание в бивербруковской «Сандей Экспресс» серии статей, посвященных СССР. Первая статья, озаглавленная «Сталин Грозный», полна гнуснейших клеветнических выпадов и обвинений лично против Сталина, по лживости и низости побивающая рекорд всего того, что до сих пор публиковалось другими невозвращенцами. Подлинник статьи послан вчера ТАСС воздушной почтой. Не считаете ли целесообразным сделать по этому поводу демарш Форейн-Оффис? В случае положительного ответа укажите также, какого рода должен быть демарш (в официальном или частном порядке) и кто персонально должен будет это сделать…[2521]

Появление в одной из немецких газет инсинуаций Какабадзе не на шутку встревожило и берлинское полпредство, которое, отмечая, что раньше местная пресса «воздерживалась от публикации каких бы то ни было материалов, направленных лично против тов. Сталина», предупреждало Москву:

При существующих в германской печати порядках, когда каждая газета получает совершенно точные инструкции от Министерства пропаганды и Министерства иностранных дел относительно публикуемых материалов, в особенности, когда они касаются иностранных государств и их деятелей, перепечатка статей Какабадзе и вводное примечание к ним являются не случайностью, а сознательным актом ответственных германских учреждений.[2522]

Продолжив свои разоблачения в “The Sunday Express” 15 апреля, Какабадзе рассказал, как, не отпустив своих детей из Берлина, сам был затребован в Москву, где его наверняка, мол, «посадили бы в тюрьму или же расстреляли». Какабадзе уверял, будто у целого ряда лиц было желание избавиться от него, ибо он мешал проведению торговых афер и продаже ценного сырья по демпинговым ценам. Какабадзе поведал и о практикуемой в СССР торговле «заложниками»: например, как «один богатый американец выкупил из России свою мать за 60 тыс. долларов», и «ему пришлось уплатить такую высокую цену не потому, что она была мало-мальски значительной особой, а потому, что знали, как любит ее сын…» Подчеркивая, что «таких случаев бывает сотни в год», Какабадзе с негодованием писал о всесилии чекистского ведомства, ибо в СССР «едва ли имеется семья, в которой нет информатора ГПУ», а «многие дети используются для шпионажа за своими родителями»:

Организовано это весьма просто. Когда ребенок рассказывает в школе, как дядя Иван говорил, что Сталин — «хищник», как может этот ребенок знать, что тем самым он поставляет данные, на основе которых дядя Иван может быть казнен или сослан. И, однако, сотни людей были казнены на основе данных, которые были нисколько не солиднее, чем сообщение ребенка о разговоре, который он случайно услышал дома либо при посещении товарища или родственника. Вся система в стране построена на таких основах.

Все боятся всех. Боятся потому, что знают, что обычные поступки, которые они совершают в жизни, при нынешнем режиме могут быть квалифицированы как преступление. Например, желание получше поесть, инстинктивное стремление упорным трудом заработать что-нибудь для своей семьи — все это является наказуемым при новом режиме. Люди, осуществляющие эту систему, не считают, что они совершают нечто злое и жестокое. Если бы они это думали, то не могли бы проводить свою работу так последовательно и с таким энтузиазмом. Они считают, что преступны те, кто критикует Сталина — «спасителя мира», как они его называют.[2523]

Пересылая в Москву вырезки из “The Sunday Express”, а откровения Какабадзе появились также в ее номерах от 22 и 29 апреля, глава лондонской инспекции А.П.Шаурин жаловался в Москву:

Эти статьи наполнены самой беззастенчивой ложью и клеветой, причем Какабадзе особенно подчеркивает, что он лично знает т. Сталина и прекрасно знает личную жизнь ряда других руководящих членов нашей организации. Как увидите, статьи эти иллюстрируются безобразнейшими рисунками. Пожалуй, до Какабадзе ни один из невозвращенцев не писал еще таких отвратительных статей. К сожалению, я не имел возможности перевести их на русский язык, но это в случае надобности Вы сможете сделать в Москве.[2524]

Естественно, что разоблачения «друга Сталина»[2525] не прошли мимо «вождя», который, узнав о первой статье “Stalin the Terrible” из сводки ТАСС, пометил: «Бивербрук и Какабадзе. Отложить для меня»[2526], а на запросе Долецкого написал: «Напомнить при составлении повест<ки Политбюро>».[2527] Тогда же, 14 апреля, касаясь ареста «грузинских кутил и безобразников» в столичных гостиницах, Сталин, находясь, возможно, под впечатлением «пасквиля» Какабадзе, сердито выговаривал Берии: «Разнузданность так называемых представителей грузинских хозорганизаций легла позором на Закавказских организациях. Обязываем вас принять срочные меры к ликвидации безобразий, если не хотите, чтобы Закорганизации попали под суд ЦК ВКП(б)».[2528] Но, ознакомившись с продолжением разоблачений Какабадзе, Сталин решил, что лучше их проигнорировать…[2529]