Новеллы

ПЕСНЬ О РУБАШКЕ[2] 1941

Был один из тех необыкновенно ярких, солнечных дней, когда все предметы словно вырастают на глазах. Улица казалась шире и тянулась далеко, далеко, а дома стали как будто выше и уходили в самое небо. Цветы в деревянных ящиках на карнизах под окнами не расплывались в яркие, но бесформенные пятна, а тоже словно увеличились в размере, и каждый цветок, даже каждый лепесток стал виден совершенно отчетливо. Право, в этот день все приятные предметы, которые обычно слишком мелки и незначительны, чтобы их замечать, сами бросались в глаза: изящные фигурки на радиаторах машин, и славные золотые шарики на древках знамен, и искусственные цветы и фрукты на дамских шляпках, и подведенные веки под полями этих шляпок. Побольше бы таких дней в году!

Когда солнце так необычайно щедро льет свои лучи, это, как видно, оказывает свое воздействие и на скрытые от глаз предметы, ибо миссис Мартиндейл, приостановившись и окидывая взглядом улицу, совершенно отчетливо почувствовала, как сердце растет и ширится у нее в груди. Размеры сердца миссис Мартиндейл пользовались заслуженной славой среди друзей, и друзья, как им и полагается, разблаговестили об этом везде и всюду. Вот почему имя миссис Мартиндейл обычно значилось одним из первых в списках тех общественных организаций, которые постоянно обращаются с призывами покупать благотворительные билеты, и ей нередко приходилось на каком-либо собрании филантропического характера позировать перед фотоаппаратом и, сидя за столом, делать вид, что она с глубочайшим вниманием слушает свою собеседницу.

Но грудь миссис Мартиндейл, вмещавшая ее большое сердце, отнюдь не отличалась, как это, увы, нередко бывает, такими же внушительными размерами. Груди миссис Мартиндейл были восхитительны по форме, нежны и вместе с тем упруги и смотрели одна — вправо, другая — влево, словно повздорив друг с другом, по удачному сравнению, заимствованному у русских авторов.

Улица была так красива сейчас, что на сердце у миссис Мартиндейл потеплело. Все флаги казались новенькими с иголочки. Красные, белые, синие полосы — такими яркими, что от них рябило в глазах, а задорные остроконечные звезды словно танцевали на остриях своих лучей. У миссис Мартиндейл тоже имелся флажок — он был приколот к отвороту ее жакета. Миссис Мартиндейл являлась обладательницей довольно большого количества рубинов, бриллиантов и сапфиров, которые, в сущности, пропадали зря — на крышках портсигаров и туалетных коробок или на театральных сумочках, — и она отнесла часть этих камешков ювелиру, а тот собрал из них очаровательный маленький американский государственный флаг. Камней оказалось достаточно, чтобы придать флажку такую форму, словно он развевается на ветру, и это вышло очень удачно, так как все эти плоские флажки выглядят скучно и мертво. Осталось довольно много изумрудов, которыми были осыпаны листья и стебельки цветов, изображенных на портсигарах и коробках. Для флажка изумруды, разумеется, не годились, и до поры до времени их пришлось убрать в тисненую кожаную шкатулочку. Когда-нибудь, возможно, миссис Мартиндейл посоветуется со своим ювелиром о том, как их лучше использовать. Но сейчас ей было не до того.

По улице, под пестрыми знаменами, проходили мужчины, одетые в форму. Солдаты шагали быстро, уверенно и, казалось, каждый из них знает, куда и зачем. Моряки, по двое, по трое, пробегали легкой, упругой походкой, задерживались на углу, окидывали взглядом улицу и, словно отказавшись от своего намерения, уходили — уже не так стремительно — куда-то вдаль. Миссис Мартиндейл смотрела на них, и сердцу ее снова стало тесно в груди. Одна ее приятельница повадилась останавливать на улице одетых в военную форму мужчин и благодарить их, каждого особо, за то, что он для нее делает. Миссис Мартиндейл находила, что это уж слишком. Тем не менее, сейчас она понимала отчасти, что хотела выразить этим ее подруга.

Уж конечно, ни один солдат или моряк не испытал бы неудовольствия, если бы миссис Мартиндейл обратилась к нему. Потому что она была мила. Не было женщины милее ее на всем белом свете. Высокая, стройная, она была сложена гармонично, как сонет. Лицо ее, казалось, все состояло из треугольников, очень напоминая этим кошачью мордочку, а глаза и волосы были голубовато-серые. Волосы не обрамляли пушистым нимбом ее лоб и виски — они возникали внезапно, образуя резкую прямую черту поперек лба, и ложились крупными тяжелыми волнами. Голубоватая седина, посеребрившая волосы миссис Мартиндейл, не была преждевременной. Миссис Мартиндейл замешкалась где-то на пороге цветущего пятого десятка. Но разве часы пополудни не самое прекрасное время суток?

При взгляде на миссис Мартиндейл, такую хрупкую, такую утонченную и неземную в самой своей прелести, вы бы рассмеялись, услыхав, что она трудящаяся женщина. «Болтайте больше!» — сказали бы вы, если бы такая неэлегантная манера выражать недоверие была вам присуща. Но то, что вы при этом допустите грубость — это еще полбеды; вы будете неправы — вот что хуже. Миссис Мартиндейл работала, и работала тяжко. Вдвойне тяжко потому, что она была неискусна в своей работе и не любила ее. Но вот уже два месяца, как она трудилась пять раз в неделю после полудня и никогда ни на минуту не уклонялась от работы. Миссис Мартиндейл не получала вознаграждения за свой упорный труд. Она трудилась потому, что видела в этом свой долг. Она считала, что каждый должен делать, что может, не жалея сил и не ожидая награды, и претворяла это в жизнь.

Миссис Мартиндейл трудилась в благотворительном комитете помощи воинам. Она и большинство дам-благотворительниц называли его штаб-квартирой, а некоторые — просто штабом. Эти последние принадлежали к той группировке, которая ратовала за введение формы. Фасон ее еще не был разработан в деталях, но в общих чертах это было нечто близкое к одеянию сестры милосердия, только юбку предполагалось сделать пышнее и добавить длинную голубую пелерину с капюшоном и белые перчатки. Миссис Мартиндейл не одобряла взглядов этой группировки. Возражать, перечить кому-нибудь всегда было для нее не легко, но тем не менее она возражала, хотя и кротко. Она заявила, что, конечно, в форме нет ничего дурного и, конечно, нельзя сказать, что сама по себе идея предосудительна, но тем не менее ей кажется… ну, словом, ей кажется, что это как-то не совсем хорошо — использовать их благородный труд как предлог для ношения маскарадных, с позволения сказать, костюмов. Ну конечно, они все в штаб-квартире носят чепцы с вуалью, и когда кто-нибудь желает вас сфотографировать в этом чепце, вам приходится пройти через это испытание для пользы дела и его прославления. Но прошу вас, сказала миссис Мартиндейл, не надо полной формы! Право же, сказала миссис Мартиндейл, прошу вас, не надо!

Штаб, по мнению многих, был самой суровой из всех благотворительных организаций помощи воинам, созданных в городе. Вы не могли забежать сюда, когда придется и немного повязать. Вязанье — как только вам удалось разобраться что к чему — в сущности, очень приятное занятие. Оно дает возможность отдохнуть от всех житейских забот. Во время вязания ваши мысли свободны (за исключением того момента, когда нужно считать петли), и вы можете принимать участие в разговоре, можете узнавать все новости и делиться ими. Но в штабе занимались не вязаньем, а шитьем, и притом исключительно трудным и нудным видом шитья. Здесь шили короткие, похожие на рубашки халаты, которые завязываются на спине тесемками и предназначены для солдатских госпиталей. Каждый халат имел два рукава, и все края нужно было тщательно подрубать. Материя, из которой шились эти халаты, была грубая, жесткая на ощупь, неподатливая для иголки в руках новичка и от нее скверно пахло. Миссис Мартиндейл сшила уже целиком три халата и еще один — почти наполовину. Она надеялась, что после первого халата дело пойдет легче и быстрей. Но так не получилось.

В штабе стояли швейные машины, но мало кто из дам умел с ними обращаться. Миссис Мартиндейл втайне побаивалась этих машин. Рассказывали ужасную историю, источник которой остался невыясненным, о том как кто-то сунул большой палец куда-то не туда, и в него воткнулась иголка. Так все и проколола — и ноготь и мякоть, — все насквозь. Кроме того, было что-то — это трудно выразить словами, — что-то более жертвенное, более самоотверженное в том, чтобы шить все на руках. И миссис Мартиндейл упорно продолжала выполнять взятую на себя задачу, которая ни на йоту не становилась легче. Не раз высказывались сожаления, что людей калибра миссис Мартиндейл так мало.

Надо сказать, что очень многие отказались от этой затеи, не закончив даже первого халата, а некоторые, обязавшись приходить на работу ежедневно, заглядывали в штаб только от случая к случаю. Таких, как миссис Мартиндейл, была просто ничтожная горстка.

Все они, разумеется, работали бескорыстно, чего, по мнению некоторых, нельзя было сказать о миссис Корнинг, возглавлявшей штаб. Миссис Корнинг руководила их работой, кроила халаты и объясняла, что к чему нужно пришивать. Бывали случаи, когда получалось не совсем то, что надо. Одна добровольная, но неопытная швея трудилась в поте лица над своим халатом, а когда он был закончен, оказалось, что один рукав пришит спереди, где-то на уровне пояса. Немыслимо было удержаться от смеха, глядя на этот халат, и какая-то бойкая на язычок дама предложила послать все же этот халат в госпиталь — на случай, если туда доставят раненого слона. Миссис Мартиндейл первая вступилась за неудачницу, сказав: «Ах, перестаньте! Она так старалась!»

Миссис Корнинг была грубая женщина, ее невзлюбили все. Конечно, ничто низкопробное не должно было иметь места в такой организации, как штаб, и это сознавал каждый из его членов, но тем не менее все единодушно согласились, что миссис Корнинг незачем было поднимать такой крик и так распекать на все корки эту бедняжку, которая послюнявила нитку, чтобы легче было вдеть ее в иголку.

— Ну, знаете ли… — возразила одна из самых дерзких в ответ на упреки миссис Корнинг. — Если, по-вашему, капля чистой слюны — это самое скверное, что может попасть на эти халаты…

Дерзкая дама не появлялась больше в штабе, и кое-кто нашел, что она поступила правильно. После этого случая философское направление, неустанно утверждавшее, что вся суть в том, что миссис Корнинг получает вознаграждение за свои труды, нашло новых приверженцев.

Миссис Мартиндейл остановилась на залитой солнцем улице и с приятным сознанием, что она пользуется минутой вполне заслуженного отдыха, окинула ее задумчивым взглядом. Она только что покинула штаб, и также, как другие его члены, могла не возвращаться туда еще много, много недель подряд. Где-то в лесу, верно, уже прокуковала кукушка, ибо чувствовалось приближение лета, а так как летом все разъезжаются из города, то простой здравый смысл подсказывал, что штаб следует распустить до осени. Миссис Мартиндейл предвкушала законный отдых от всего этого бесконечного шитья, и совесть ее была чиста.

Однако дело обернулось иначе, и миссис Мартиндейл не суждено было отдохнуть. В то время, как члены комитета весело прощались друг с другом и назначали свидания на осень, миссис Корнинг громко откашлялась, призывая к тишине, и произнесла краткую речь. Перед миссис Корнинг возвышалась груда скроенных и несшитых госпитальных халатов. Миссис Корнинг была крайне непривлекательная женщина и хотя, казалось бы, ей следовало стараться тронуть сердца дам и разжалобить их, голос ее звучал резко и неприятно. Существует огромная нужда в госпитальных халатах, сказала она. Сейчас, сию минуту требуются сотни, тысячи халатов. Сегодня утром получена телеграмма, и в ней настоятельно просят, молят прислать халаты. Штаб закрывается до сентября, значит работа будет приостановлена. Разумеется, все они заслужили отдых. И все же перед лицом такой острой нужды она вынуждена обратиться к ним с просьбой… Словом, она спрашивает: кто согласен взять с собой халаты, чтобы шить их на дому?

На мгновение наступила тишина. Ее сменил гул голосов, который все рос и креп по мере того, как каждая из дам, подняв голос, быстро замечала, что получает поддержку. Большинство дам, как выяснилось, охотно согласились бы на это предложение, но, к сожалению, им просто необходимо посвятить сейчас все свое время детям, которых они совершенно забросили из-за того, что постоянно приходилось бывать в штабе. Другие же просто заявили, что у них больше нет сил, и все тут. Признаться, в первую секунду миссис Мартиндейл заколебалась и уже готова была присоединиться к этим последним. Затем волна стыда обдала ее с головы до пят, и спокойно, решительно, с высоко поднятой голубовато-седой головой, она направилась к миссис Корнинг.

— Миссис Корнинг, — сказала она. — Я бы хотела взять двенадцать штук, если позволите.

Миссис Мартиндейл никак не ожидала, что миссис Корнинг может быть так мила. Она схватила руку миссис Мартиндейл и потрясла ее.

— Благодарю вас, — сказала она, и ее резкий голос звучал мягко.

Но тут же она повела себя по-старому. Она вырвала свою руку у миссис Мартиндейл и, повернувшись к столу, начала подбирать халаты.

— И прошу вас, миссис Мартиндейл, — сказала она резко, — пожалуйста не забывайте, что шов нужно делать аккуратно. Вы понимаете, что корявые швы могут причинить раненому массу неудобств. Если бы вам удалось делать ровные стежки, ваше шитье было бы меньше похоже на домашнюю стряпню и делало бы больше чести нашей организации. Затем — сроки, сроки! Это чрезвычайно важно. Нужда в халатах чудовищная. Так что вы нас чрезвычайно обяжете, если сошьете их побыстрее.

Сказать по правде, если бы миссис Мартиндейл не вызвалась уже взять эти халаты, она, пожалуй…

Двенадцать скроенных халатов, да еще тот, который был закончен только наполовину, составили довольно внушительный узел.

Миссис Мартиндейл пришлось позвонить вниз шоферу, чтобы он отнес узел в машину. Пока она ждала шофера, еще несколько дам довольно нерешительно подошли к столу и тоже вызвались взять халаты на дом. Однако ни одна из них не осилила больше четырех халатов.

Миссис Мартиндейл, само собой разумеется, Простилась с миссис Корнинг, но о предстоящей встрече осенью упомянула без всякого восторга. Каждый делает, что может, выполняет свой долг. Но не больше того, не больше того.

На улице к миссис Мартиндейл вернулось ее обычное расположение духа. Она старалась не смотреть на огромный узел, положенный шофером в машину. В конце концов она, по совести, имела право дать себе передышку. Нет никакой нужды сразу ехать домой и приниматься за шитье. Она отправит этот узел с шофером, а сама немного прогуляется по свежему воздуху и не станет пока думать об этих халатах.

Но мужчины в военной форме проходили по улице под развевающимися на ветру знаменами, и в резком правдивом солнечном свете так отчетливо были видны их лица: жесткие линии скул, и твердые подбородки, и глаза — исполненные уверенности глаза солдат и задумчивые глаза моряков. Они были молоды, все до единого были молоды, и каждый делал все, что мог, самоотверженно и скромно, не жалея сил и не ожидая награды. Миссис Мартиндейл прижала руку к сердцу. Быть может, настанет день… да, да, быть может, настанет день и кто-то из них будет лежать на госпитальной койке…

Миссис Мартиндейл расправила свои хрупкие плечи и решительно шагнула к машине.

— Домой, пожалуйста, — сказала она шоферу. — И поскорей, я спешу.

Вернувшись домой, миссис Мартиндейл велела горничной распаковать неуклюжий сверток и отнести халаты наверх в гостиную. Затем миссис Мартиндейл переоделась, покрыла голову — чуть повыше первой пышной голубовато-седой волны — мягким льняным чепцом, который она обычно надевала, когда работала в штабе, и поднялась в верхнюю гостиную, только на днях декорированную заново — под цвет волос и глаз миссис Мартиндейл. Это было довольно кропотливое занятие — подбирать все эти тона, но получилось удачно. Кое-где были брошены лиловато-красные мазки, вернее пятна, ибо миссис Мартиндейл не брезговала яркими красками как дополнением к своей основной нежной серебристо-голубой гамме, считая, что они хорошо оттеняют друг друга. Миссис Мартиндейл поглядела на огромную безобразную груду скроенных халатов, и на секунду ее прославленное сердце сжалось. Но оно тут же приняло свои нормальные размеры, лишь только она осознала, как ей надлежит поступить. Что толку думать об этих постылых двенадцати халатах. Нужно пока что закончить тот, который уже наполовину сшит.

Миссис Мартиндейл опустилась на голубовато-серый стеганый шелк дивана и заставила себя взяться за дело. Предстояла самая противная часть работы — надо было подрубить круглый ворот. Все как-то лезло в разные стороны и выходило очень нескладно, и эта грубая материя так омерзительно пахла, и стежки, которые миссис Мартиндейл из последних сил старалась делать аккуратными и хорошенькими, получались неодинаковой величины и какие-то серые. Она распарывала их снова и снова, потому что они никуда не годились, и снова вдевала нитку в иголку, не слюнявя пальцев, и снова убеждалась в том, что стежки имеют совершенно дикий вид. Миссис Мартиндейл чувствовала себя совсем больной от этой нудной, утомительной возни с халатом.

В гостиную просеменила жеманная горничная и доложила, что миссис Уаймен просит миссис Мартиндейл к телефону. Миссис Уаймен хочет попросить миссис Мартиндейл об одолжении. Это было божеское наказание, и терпеть его — участь людей, обладающих таким большим сердцем, как миссис Мартиндейл. Им беспрестанно звонят по телефону и просят о каком-либо одолжении. И миссис Мартиндейл только и делала, что оказывала кому-нибудь одолжения. Она отложила шитье и со вздохом — то ли досады, то ли облегчения — направилась к телефону.

Миссис Уаймен, так же как миссис Мартиндейл, обладала большим сердцем, но оно было плохо помещено. Миссис Уаймен была огромная, неуклюжая, безвкусно одетая женщина, с обвислыми щеками и маленькими заплывшими глазками. Она говорила неуверенно, застенчиво, торопливо сыпала извинениями, когда в том не было никакой нужды, и слушать все это было нестерпимо скучно и хотелось поскорее от нее отделаться.

— Моя дорогая, — говорила она сейчас миссис Мартиндейл. — Пожалуйста, извините меня, право, мне так совестно вас беспокоить. Но я вынуждена просить вас оказать мне огромное одолжение. Ради бога, извините меня. Я хочу спросить, не знаете ли вы случайно кого-нибудь, кто, быть может, нуждается случайно в услугах моей маленькой миссис Кристи?

— Вашей миссис Кристи? — переспросила миссис Мартиндейл. — Позвольте, я что-то не припомню… Или, позвольте…

— Поверьте, — сказала миссис Уаймен, — я бы ни за что на свете не стала вас беспокоить, у вас столько дел, и вы всегда так заняты, но я знаю, что вы знаете мою маленькую миссис Кристи. У нее больная дочка, ну, вы знаете, — детский паралич, — и она ее содержит, и я просто ума не приложу, что теперь с ними будет. Я бы ни за что на свете не стала вас беспокоить, но вы понимаете, она всегда что-то делала для нас — я все время придумывала для нее какую-нибудь работу, а теперь на следующей неделе мы уезжаем на ранчо, и я просто не знаю, что с нею будет. И еще эта калека дочь, и вообще… Они просто не выживут!

Миссис Мартиндейл испустила чуть слышный стон.

— О, какой ужас! — сказала она. — В самом деле, это ужасно. Мне бы очень хотелось… Скажите, чем я могу помочь?

— Ах, если бы вы могли указать кого-нибудь, кому она может предложить свои услуги, — сказала миссис Уаймен. — Честное слово, я бы ни за что на свете не стала вас беспокоить, ни за что, но я просто не знаю, к кому обратиться. А моя маленькая миссис Кристи — это же, право, настоящее чудо. Она умеет делать решительно все. Конечно, беда в том, что она вынуждена работать дома, чтобы присматривать за больной дочкой, но нельзя же ее за это винить, не правда ли? Она может приходить, брать работу на дом и приносить обратно. И она так быстро и хорошо все делает. Ради бога, простите, что я вас беспокою, но если бы только вы могли подумать к кому нам…

— Кто-то должен найтись! — с жаром воскликнула миссис Мартиндейл. — Я подумаю. Я как следует пороюсь в памяти, и наверное вспомню кого-нибудь, и тотчас позвоню вам.

Миссис Мартиндейл возвратилась в гостиную, опустилась на голубовато-серое шелковое сиденье и снова взялась за недошитый халат. Яркий, удивительно яркий солнечный луч проник в комнату, скользнул мимо вазы с орхидеями, похожими на бабочек, и лег на мягкий завиток волос под добродетельным чепцом.

Но миссис Мартиндейл даже не поглядела в окно. Взгляд ее голубовато-серых глаз был прикован к изнурительной работе, которую выполняли ее пальцы. Этот халат и еще двенадцать других! В них такая нужда, такая отчаянная нужда! И сроки! Главное сроки! Стежок, и еще стежок, и еще стежок, и еще. Миссис Мартиндейл поглядела на дрожащую кривую линию стежков, выдернула нитку из иголки, распорола три-четыре стежка, снова вдела нитку в иголку и снова принялась шить. И, кладя стежок за стежком, верная своему слову и велению сердца, она рылась и рылась в памяти.