Новеллы

ОДЕНЬТЕ НАГИХ

Большая Ленни работала поденно в домах богатых и праздных леди — стирала их шелковое и постельное белье. Выполняла она свою работу превосходно; иные леди даже говорили ей об этом.

Это была грузная, медлительная женщина; кожа у нее была ровного темно-коричневого цвета, только ладони и пальцы рук от пара и горячей мыльной пены выцвели и стали словно гуттаперчевые. Медлительной она была из-за своего роста и тучности, да и потому еще, что вздутые на ногах вены причиняли ей боль, и спина ныла почти беспрерывно. Она не сетовала на свои болезни, и не искала от них избавления. Так случилось — напала на нее хворь, и тут уж ничего не поделаешь.

Немало бед постигло ее в жизни. У нее рождались дети, и дети умирали. Умер и ее муж, — добрый он был человек, всегда довольный тем немногим, что даровала ему жизнь. Никто из детей не умер в младенчестве. Все они доживали до четырех, до семи или до десяти лет, когда у каждого из них формировался свой характер, и свои привычки, и умение заставить себя любить; а сердце Большой Ленни было всегда широко открыто для любви. Один ребенок погиб в уличной катастрофе, а двое других умерли от болезней, от которых можно было легко избавиться, если бы дети питались свежими продуктами, жили на природе и дышали свежим воздухом. Только младшей из них, Арлин, удалось остаться в живых.

Арлин, хоть и не столь темная, как мать, но с тем же стойким матовым оттенком кожи, была высокой девушкой и такой худой, что кости ее, казалось, шагали впереди тела. Ее тонкие соломинки-ноги и широкие ступни с торчащими пятками были как у тех человечков, которых рисуют дети цветными карандашами. Она ходила, низко опустив голову, вогнув грудь и выставив вперед плечи и живот. С самого раннего возраста за ней увивались мужчины.

Арлин всегда была скверной девицей, — в этом заключалась одна из бед, постигших Ленни. Так уж случилось, и ей оставалось лишь приносить домой подарки, делать Арлин маленькие сюрпризы, чтобы она не разлюбила свою мать и не убежала бы из дому. Она приносила маленькие флакончики резко пахнущих духов, и светлые чулки из блестящего шелка, и кольца с зелеными и красными стеклышками; она старалась выбрать такие подарки, чтобы угодить Арлин. Но каждый раз, когда Арлин приходила домой, на ней были кольца более массивные и чулки более тонкие, а духи пахли резче, чем те, что могла купить ей мать. Иногда Арлин оставалась дома с матерью только одну ночь, а иногда больше недели; а потом вечерами, приходя с работы домой, Большая Ленни обнаруживала, что дочери нет — она исчезала, и о ней неделями ничего не было слышно. Большая Ленни продолжала приносить домой подарки и раскладывать их в ряд на кровати Арлин, ожидая ее возвращения.

Большая Ленни не знала, что Арлин должна была родить. Дочь отсутствовала из дому около полугода. Большая Ленни отсчитывала время по дням. От девушки не было никаких вестей, пока однажды люди из больницы не прислали за Большой Ленни и не попросили ее навестить дочь и внука. Она пришла в больницу, чтобы услышать последнюю просьбу Арлин — назвать ребенка Раймондом — и увидеть, как дочь умирает. В честь ли кого-то младенец был назван Раймондом, или просто так, без всякой причины, Большая Ленни так никогда и не узнала.

Это был длинный, светло-коричневого цвета малыш, с большими светлыми глазенками, которыми он смотрел куда-то мимо бабушки. Только спустя несколько дней люди в больнице сказали ей, что он слепой.

Большая Ленни обошла всех леди, которые ее нанимали, и объяснила им, что не сможет некоторое время работать: ей нужно ухаживать за внуком. Неожиданный отказ Ленни причинил этим леди, которых она много лет добросовестно обслуживала, массу неудобств, но их возмущение выразилось только в холодном тоне и пожатии плеч. Все они, не сговариваясь, пришли к выводу, что слишком хорошо относились к Большой Ленни, за что теперь и расплачиваются. «Уж эти негры, — говорила каждая своим друзьям, — все они на один лад».

Большая Ленни продала почти все свои вещи и сняла комнатенку с печным отоплением. Туда, как только люди в больнице ей разрешили, она привезла Раймонда и стала за ним ухаживать. Он заменил ей всех ее детей.

Она всегда была бережливой — запросы у нее были небольшие, а желаний почти никаких, иона привыкла подолгу жить одна. Даже после похорон Арлин для Раймонда и Большой Ленни оставалось еще достаточно, чтобы протянуть некоторое время. Мысль о будущем долго не тревожила ее медлительный мозг. Вначале страх вообще не посещал ее, а потом стал подкрадываться к ней только на исходе ночи, когда она просыпалась в тихие, предутренние часы.

Раймонд был хорошим ребенком, спокойным и терпеливым; он лежал в своем деревянном ящике и протягивал тонкие ручонки навстречу звукам, которые заменяли ему дневной свет и краски. Казалось, прошло совсем немного времени, а для Большой Ленни оно промелькнуло и вовсе незаметно, и Раймонд стал ходить по комнате, вытянув вперед руки, быстро и уверенно переставляя ножки.

Те из друзей Большой Ленни, которые видели ребенка впервые, не могли догадаться, что он слепой, пока им об этом не говорили.

А потом — и снова время промелькнуло незаметно — Раймонд мог уже сам одеваться, и открывать бабушке дверь, и расшнуровывать ботинки на ее усталых ногах, и нежным голоском разговаривать с ней. Ей перепадала случайная работа — время от времени кто-либо из соседей узнавал, что где-нибудь требуется однодневная уборка, или иногда ей приходилось заменять свою больную подругу, но такое случалось редко и рассчитывать на это не приходилось. Она пошла к тем леди, у которых когда-то работала, спросить, не возьмут ли ее обратно; но после первого же посещения одной из них она потеряла почти всякую надежду. «Ну, знаете, это уж слишком, — говорили леди, — это уж действительно слишком!»

Соседи в комнате напротив приглядывали за Раймондом, когда Большая Ленни уходила искать работу. Он не причинял много хлопот ни им, ни самому себе. Сидя за своим любимым занятием, он мурлыкал себе под нос. Ему дали деревянную катушку, на шляпке которой были вбиты булавки; выпрямленной шпилькой он наматывал на булавки яркую пряжу, работая так проворно, что глаз не успевал за ним следить, до тех пор, пока через отверстие катушки не падала целая трубка сотканной пряжи. Соседи продевали ему нитки в большие тупые иглы, и он сплетал шерстяные трубки и сшивал из них коврики. Большая Ленни говорила, что они очень красивы, а когда она рассказывала ему, как быстро их раскупают, Раймонд весь сиял от гордости. Ей было нелегко по ночам, когда он спал, распарывать коврики, стирать шерсть и растягивать ее так, чтобы даже чувствительные пальцы Раймонда на другой день, когда он принимался за работу, не могли обнаружить, что шерсть не новая.

Страх терзал душу Большой Ленни, не давая ей покоя ни днем, ни ночью. Она не могла обратиться ни в какую благотворительную организацию, боясь, что Раймонда заберут у нее и поместят… — она не могла даже произнести это слово, и она и соседи понижали голос, когда говорили об этом между собой, — в приют. Соседи без конца рассказывали о том, что происходит за стенами некоторых опрятных на вид квадратных зданий, расположенных на дымных окраинах, и когда им приходилось проходить мимо этих зданий, ускоряли шаги, так, словно шли через кладбище, и домой приходили, чувствуя себя героями.

Стоит им засадить человека в один из таких домов, шептали друг другу соседи, они раздевают его и начинают бить плеткой по спине, пока мясо не повиснет кусками, а потом, когда человек падает, они проламывают ему череп.

Если бы кто-нибудь вздумал прийти в комнату Большой Ленни, чтобы забрать Раймонда в приют для слепых, соседи встретили бы его камнями и палками, облили бы кипятком.

Раймонд знал в жизни только хорошее. Когда он подрос настолько, что сам мог спускаться вниз по лестнице и выходить на улицу, каждый день стал для него сплошным праздником. Он выходил в маленький двор перед ветхим деревянным домиком, высоко поднимал голову и медленно поворачивал лицо направо и налево, словно омывая его прохладной влагой чистого воздуха. Грузовики и телеги не громыхали по их уличке — она кончалась тупиком, служившим свалкой для ржавых пружинных матрасов, дырявых котлов и прохудившихся чайников. Дети играли на булыжной мостовой, а мужчины и женщины сидели и болтали у открытых окон, окликая друг друга веселыми звучными голосами. Раймонд всегда слышал вокруг себя смех и тоже смеялся в ответ, протягивая навстречу голосам ручонки.

Первое время, когда он выходил на улицу, дети прекращали свои игры, молча окружали его и как завороженные во все глаза смотрели на него. Они слышали, какое несчастье постигло его, и испытывали к нему какую-то болезненную жалость. Некоторые тихо и нежно разговаривали с ним. Раймонд смеялся от удовольствия и протягивал свои ручонки с растопыренными пальцами — любознательные ручонки слепого — в ту сторону, откуда доносились голоса. Дети отступали назад в испуге, что он может коснуться их своими странными руками. Но потом им становилось немного стыдно, что они так шарахались от него, ведь он даже не мог их видеть, и они ласково прощались с ним и пятясь уходили, не спуская с него глаз.

Когда дети покидали его, Раймонд продолжал свою прогулку в конец улицы. Чтобы не сбиться с пути, он слегка дотрагивался рукой до поломанного забора, тянувшегося вдоль немощеного тротуара, и мурлыкал себе под нос песенки без слов. Иные женщины и мужчины окликали его, сидя у окон, и он отвечал им, махал рукой и улыбался. А когда дети, позабыв о нем, вновь принимались играть и смеяться, Раймонд останавливался и поворачивал голову в ту сторону, откуда доносился смех, словно там светило солнце.

По вечерам он рассказывал Большой Ленни о своей прогулке, хлопал себя по коленкам и радовался, вспоминая, как смеялись дети. А когда скверная погода мешала ему выйти на улицу, он садился за свою пряжу и целый день твердил о том, как завтра пойдет гулять.

Соседи делали все, что могли, для Раймонда и Большой Ленни. Они отдавали Раймонду одежду, которую не успели сносить их дети, они приносили ему еду, когда у них оставалась лишняя и даже когда лишней не было.

Большая Ленни кое-как протягивала неделю и молилась о том, чтобы протянуть следующую; так шли месяцы. А потом дни, когда ей удавалось найти работу, стали выпадать все реже и реже, и она уже не осмеливалась молиться о будущем, потому что боялась о нем даже подумать.

Миссис Эвинг — вот кто спас Большую Ленни и Раймонда. Благодаря ей они могли продолжать жить вместе. Большая Ленни без устали рассказывала потом об этом всем и каждому. Денно и нощно она готова была благословлять миссис Эвинг и молиться за нее, если бы в душе не была уверена, что любое заступничество за миссис Делабару Эвинг могло сойти за дерзость.

Миссис Эвинг была видной фигурой в городе. Когда она посещала Ричмонд или возвращалась из Чарлстона, где осматривала сады азалий, газеты всегда отмечали эти события. Это была женщина, твердо сознающая свои благородные обязанности. Она играла видную роль в Комитете общественного фонда, и именно ей принадлежала идея организации ежегодных кампаний по игре в бридж, сборы от которых шли на посадку сальвий вокруг орудий, охраняющих здание штаба «Дочерей американской революции». Это были лишь немногие из тех многочисленных общественно-полезных дел, которые она выполняла; в своей личной жизни она отличалась не меньшей требовательностью. У них с мужем не было детей, но хозяйство дома велось образцово, и даже в мелочах она не полагалась ни на одного домашнего подчиненного, каким бы заслуживающим доверия он ей ни казался.

Большая Ленни работала прачкой у миссис Эвинг еще задолго до рождения Раймонда. С тех пор у корыт миссис Эвинг перебывало много других прачек, но ни одна не могла сравниться с Ленни. И миссис Эвинг взяла Большую Ленни обратно к себе на работу. За этот свой шаг она извинилась перед друзьями испытанным методом самокритики. Она знает, что поступила глупо, говорила она, ведь прошло так много времени и к тому же Большая Ленни так дурно обошлась с ней. Но что поделаешь, — говорила она, при этом слегка посмеиваясь над собой, — любой, к кому она испытывает жалость, может обвести ее вокруг пальца. Она знает, что это ужасно глупо, но что поделаешь, так уж она устроена. Мистер Эвинг, говорила она, когда мужа не было поблизости, всегда называет ее просто глупышкой.

Большая Ленни не находила слов, чтобы благодарить миссис Эвинг, не знала, как объяснить ей, что для нее значат два дня в неделю верной работы. Во всяком случае, до какой-то степени верной. Ведь Большая Ленни, как пояснила ей миссис Эвинг, не стала за это время моложе, да и раньше она никогда не отличалась расторопностью. Миссис Эвинг держала ее в состоянии вечного страха, все время напоминая ей, — что вполне соответствовало действительности, — о целой армии более сильных и проворных женщин, тоже нуждающихся в заработке.

Работа два раза в неделю у миссис Эвинг давала Большой Ленни деньги на комнату и дрова и обеспечивала почти сытое существование для нее и для Раймонда. Ну, а на все остальное приходилось подрабатывать на стороне, и она постоянно узнавала, не нужны ли кому-нибудь ее услуги. Страх и благодарность заставляли ее работать так усердно, что иногда миссис Эвинг устно выражала ей свое удовлетворение безупречной белизной постельного и столового белья, а также своего белья и белья мужа.

Большая Ленни иногда мельком видела мистера Эвинга, когда она приходила, а он уходил или, наоборот, когда он входил, а она после работы уходила домой. Это был низкорослый мужчина, может быть чуть побольше Раймонда.

Раймонд вытягивался на глазах, с каждым утром, казалось, становясь все выше ростом. Он ежедневно совершал свою прогулку по улице, пополняя впечатления, а по вечерам рассказывая о них Большой Ленни, мечтал о новой. На улице на него перестали смотреть как на чудо; дети так к нему привыкли, что даже не глядели в его сторону, а взрослые, сидя у окон, настолько не замечали его, что даже перестали здороваться. Но он не знал об этом. Он продолжал приветственно махать рукой на каждый веселый крик, который слышал, и шел вперед, напевая свои песенки и поворачивая голову в ту сторону, где раздавался смех.

А потом эта череда радостных дней оборвалась так резко, словно кто-то выдернул их из пестрого календаря. Пришла зима, внезапная и такая суровая, какой не помнили жители города, и Раймонду нечего было надеть, чтобы выйти на улицу. Большая Ленни чинила, покуда было можно, его одежду, из которой он вырос, но материя так износилась, что расползалась на новых местах, когда она пыталась соединить обтрепанные края дыр. Соседи не могли больше снабжать ее одеждой; все, что у них осталось, нужно было сохранять для своих детей. В соседнем городе какой-то помешанный негр убил женщину, у которой работал, и паника распространилась повсюду, словно лесной пожар, толкая на крутые меры. Цветных служащих увольняли, и они не могли найти другой работы. Но миссис Эвинг, добросердечие которой, по всеобщему признанию, не знало границ, а может быть, даже и грозило ее жизни, продолжала держать свою черную прачку. Теперь, больше чем когда-либо, у Большой Ленни были основания считать миссис Эвинг своей благодетельницей.

Всю зиму Раймонд провел, не выходя из дому. Он сидел за своей катушкой и пряжей в накинутой на плечи бабушкиной старой кофте, а когда его вконец изношенные штаны совсем разорвались, Большая Ленни обертывала его талию своей ситцевой юбкой. Хоть лет ему было совсем мало, он жил только прошлым; теми днями, когда, гордый и счастливый, он гулял по улице и в ушах у него звучал смех. Всегда, когда он начинал об этом рассказывать, он, вспоминая этот смех, невольно смеялся сам.

С тех пор как он себя помнил, Большая Ленни всегда запрещала ему выходить на улицу, если считала погоду неподходящей. Он беспрекословно подчинялся этому и также беспрекословно переносил свое заключение в течение всех суровых зимних дней.

Но вот наконец пришла весна, такая явная, что Раймонд почувствовал ее даже в дымных вонючих комнатах их дома; и он вскрикнул от радости — ведь теперь он снова мог выходить на улицу. Большая Ленни должна была объяснить ему, что лохмотья не защитят его от холода, а так как дополнительной работы у нее нет, она не сможет купить ему одежду и обувь.

Раймонд не говорил больше о прогулках, и пальцы его стали медленнее перебирать пряжу.

Большая Ленни решилась сделать то, на что никогда бы раньше не отважилась, — она обратилась за помощью к своей хозяйке. Она попросила миссис Эвинг дать ей для Раймонда старую одежду ее мужа. Уставившись в землю, Большая Ленни бормотала себе под нос так тихо, что миссис Эвинг потребовала, чтобы она сказала, наконец, в чем дело. Когда миссис Эвинг поняла, она, как она выразилась впоследствии, была поражена. Она делает, сказала она, очень, очень много добрых дел и полагает, что уж кому-кому, а Большой Ленни это хорошо известно; она делает все, что в ее силах и, по правде говоря, даже сверх своих сил. Ведь стоит только палец протянуть, как тебе всю руку откусят.

Она сказала, что если и сможет уделить Большой Ленни что-нибудь, то пусть уж Большая Ленни потрудится запомнить, что это будет в первый и последний раз.

Когда в конце дня, закончив работу, Большая Ленки собралась уходить домой, миссис Эвинг собственноручно вынесла ей сверток. Тут, сказала она, костюм и пара ботинок; красивые, превосходные вещи, люди подумают, что она совсем с ума сошла, раздавая их таким образом. Она просто не знает, сказала она, как расценит этот ее безумный поступок мистер Эвинг. И пока Большая Ленни пыталась всячески выразить ей свою благодарность, миссис Эвинг твердила, что ее ничего не стоит обвести вокруг пальца и разжалобить.

Когда Большая Ленни принесла сверток домой, Раймонд совсем потерял голову от радости — Большая Ленни никогда не видела его таким. Он прыгал, плясал и хлопал в ладоши, пытался что-то оказать, но вместо этого просто визжал. Он сам сорвал бумагу с пакета и стал щупать пальцами плотную ткань, подносить ее к лицу и целовать. Он надел башмаки и стал топать в них по полу, усердно задирая носки, чтобы ботинки не свалились с ног. Он заставил Большую Ленни заколоть ему булавкой брюки на талии и засучить их. И, просто захлебываясь от смеха, непрерывно болтал о завтрашнем дне, когда он выйдет на улицу.

На следующий день Большая Ленни должна была работать у миссис Эвинг и думала попросить Раймонда подождать с прогулкой до тех пор, пока она будет дома и сама сможет надеть на него новый костюм. Но когда она услышала его смех, у нее не хватило духу просить его подождать. Она сказала ему, что он может выйти на улицу завтра днем, когда пригреет солнце, чтобы не простудиться, ведь он так долго сидел дома.

Соседка напротив поможет ему одеться. Раймонд веселился и пел свои песенки, пока не заснул.

Когда Ленни утром ушла на работу, соседка пришла к Раймонду и принесла ему на завтрак кусок кукурузного хлеба и холодной свинины на сковородке. Соседка должна была идти в полдень на работу и поэтому не могла проследить за тем, как Раймонд выйдет на улицу. Она помогла ему надеть брюки, заколола их, подвернула и как можно плотнее зашнуровала ботинки. А потом, приказав ему не выходить до тех пор, пока не раздастся обеденный гудок, она поцеловала его и ушла.

Раймонд был слишком счастлив, чтобы проявлять нетерпение. Он сидел и думал о прогулке, и улыбался, и пел свои песенки. Только дождавшись гудка, он подошел к ящику комода, куда Большая Ленни положила пальто, вынул его оттуда и надел. Он ощущал его мягкий ворс на своей голой спине, он двигал плечами, чтобы пальто мягко и свободно спадало с них. А когда он подворачивал рукава, болтавшиеся на его худых руках, сердце его билось так сильно, что материя на груди вздымалась.

Ему было трудно в своих больших ботинках спуститься по лестнице, но этот медленный спуск показался ему необыкновенно приятным. Предвкушение удовольствия было слаще меда.

Потом он вышел во двор и подставил лицо нежному ветерку. Опять все было хорошо, все было по-прежнему. Как можно быстрее он вышел на улицу и двинулся вперед, держась рукой за ограду. Он не мог ждать; он крикнул, чтобы услышать веселый ответ, он смеялся, чтобы услышать ответный смех.

И он услышал их. Радость настолько переполняла его, что он уже не шел вдоль забора, он повернулся и, широко раскинув руки, улыбался, приветствуя эти голоса. Он стоял так, и улыбка постепенно исчезала с его лица, а протянутые руки сначала словно онемели, а потом начали дрожать.

Нет, это был не тот смех, который он знал, не тот смех, которым он жил. Этот смех тяжелыми цепями бил его по лицу, острыми вилами срывал мясо с его костей. Он надвигался на него, чтобы убить. Он крадучись отступал, чтобы снова изо всех сил налететь на него. Он закружил вокруг него и над ним, сдавил его так, что мальчик не мог больше дышать. Раймонд испустил пронзительный вопль и попытался прорваться сквозь него, но упал, а он обрушился на него, завывая все сильнее. Одежда на нем расстегнулась, и ботинки шлепали на ногах.

Каждый раз, когда ему удавалось подняться, он снова падал. Ему казалось, что улица встала перед ним на дыбы, а смех прыгал у него за спиной. Он не мог отыскать забор, он не знал, в какую сторону ему идти. Он лежал и громко кричал, весь в крови и пыли среди кромешной тьмы.

Когда Большая Ленни пришла домой, она нашла Раймонда лежащим на полу в углу комнаты; он стонал и жалобно хныкал. На нем все еще был новый костюм, весь покрытый пылью и разорванный в клочья. На губах и на ладонях у него запеклась кровь.

Сердце Большой Ленни тревожно дрогнуло, когда он, услышав ее шаги, не открыл ей дверь; она так панически закричала: «Что случилось?» — что он испугался и неистово заплакал. Она не могла разобрать, что он ей говорил; что-то насчет улицы, и как кто-то смеялся над ним, и чтобы она прогнала их и никогда больше не пускала его на улицу, никогда, никогда больше не пускала. Она и не пробовала добиться от него объяснения. Она взяла его на руки, и баюкала его, и повторяла ему снова и снова: «Не надо, не надо плакать, все будет хорошо». Но ни он, ни она не верили этим словам.

Голос ее был мягким, а руки теплыми. Рыдания Раймонда сменились всхлипыванием и постепенно стихли. Она долго носила его на руках, тихонько баюкая. А потом осторожно поставила его на ноги и сняла с него старый фрак мистера Эвинга.