Новеллы

ЧУДЕСНЫЙ ОТПУСК

Муж позвонил ей издалека и сказал, что ему дали отпуск. Она не ожидала этого звонка и растерялась, не зная, что ответить. Она тратила напрасно драгоценные секунды, объясняя ему, как удивлена, слыша его голос, рассказывая, что в Нью-Йорке идут сильные дожди, и спрашивая, не жарко ли там, где он находится. Он прервал ее — у него не было времени на длинные разговоры — и быстро сообщил, что их эскадрилью на следующей неделе перебрасывают на другой аэродром и по пути он получит суточный отпуск. Она с трудом разбирала его слова. Голос его сопровождался нестройным хором молодых голосов, выкрикивающих «эй!».

— Подожди, не вешай трубку, — сказала она. — Прошу тебя. Поговорим еще минутку, только минутку…

— Дорогая, нужно кончать, — сказал он. — Тут ребята все ждут очереди. Увидимся через неделю, около пяти. Пока.

Затем раздался щелчок, — телефон разъединили. Она медленно положила трубку, глядя на нее так, словно в ней была причина всех недоумений, разрушенных надежд и разлуки с ним. Через эту самую трубку она услышала его далекий голос. Все эти месяцы она старалась не думать о том огромном пустом пространстве, которое их разделяло; а теперь этот далекий голос доказал ей, что она только об этом и думала. Разговор был коротким и деловым. И в трубке раздавались веселые молодые голоса, голоса, которые он слышит каждый день, а она нет, голоса тех людей, с которыми он разделяет свою новую жизнь. И он послушался их, а не ее, когда она попросила его не вешать трубку. Она сняла руку с аппарата и отвела ее в сторону, с омерзением растопырив пальцы так, словно дотронулась до чего-то ужасного.

Пора прекратить эти глупости. Если постоянно выискивать что-нибудь, что причиняет боль и заставляет чувствовать себя несчастной и никому не нужной, то находить это с каждым разом становится все проще и в конце концов уже не замечаешь, что сама же этого искала. Одинокие женщины часто достигают в этом большого мастерства. Она не должна пополнять собой их унылые ряды.

Почему она, собственно, так огорчилась? Если времени на разговор у него не было — значит, не было, и тут уж ничего не поделаешь. Ведь он успел сообщить ей, что приедет сказать, что скоро они будут вместе. А теперь она сидит и сердито смотрит на телефон, на добрый, верный телефон, который принес ей такую приятную весть. Они увидятся через неделю. Всего лишь через неделю. Она почувствовала, как по спине у нее пробежали легкие мурашки, как будто раскручивались в спирали маленькие пружинки.

Надо, чтобы каждая минута этого отпуска была радостью. Она вспомнила, какое нелепое смущение нашло на нее, когда он приехал домой прошлый раз. Тогда она впервые увидела его в военной форме. Он стоял вот тут, в их маленькой квартире, бравый незнакомец в непривычном щегольском наряде. До его ухода в армию, они за всю свою совместную жизнь не провели порознь ни одной ночи, но, когда она увидела его в этой форме, она опустила глаза и начала смущенно мять носовой платок, не в силах выдавить из себя ничего, кроме каких-то нечленораздельных звуков. На этот раз они не должны так попусту терять драгоценные минуты. Нелепая застенчивость не должна украсть ни одного мгновения из этих прекрасных двадцати четырех часов, когда они будут вместе. Всего только двадцать четыре часа…

Нет, так думать нельзя, так не стоит думать. Именно таким образом она в прошлый раз все испортила. Как только застенчивость прошла и она снова почувствовала себя с ним как прежде, она начала считать минуты. Ее так переполняло отчаянное сознание того, что часы бегут — осталось всего двенадцать, всего пять, о господи, всего один час, — что веселому и спокойному настроению не оставалось места. Она потратила время, которое могло бы стать чудесным, на сетование по поводу того, что оно уходит. Когда наступил последний час, она казалась такой удрученной, говорила так медленно и печально, что он даже рассердился, что-то резко ей ответил, и произошла ссора. Тут он заторопился к поезду, они не обнялись, не сказали друг другу на прощанье нежных слов. Он подошел к двери, отворил ее и стал, прислонившись к косяку плечом, встряхнул свою фуражку и старательно надел ее, слегка надвинув на один глаз и на ухо. Она молча стояла посреди комнаты и безразлично смотрела на него. Когда фуражка его оказалась как раз на том месте, где ей надлежало быть, он взглянул на жену.

— Ну, — сказал он и откашлялся. — Мне, кажется, пора отправляться.

— Конечно, пора, — ответила она.

Он внимательно посмотрел на часы.

— Я как раз успею, — сказал он.

— Конечно, успеешь.

Она отвернулась, словно пожав плечами, подошла к окну и выглянула, казалось, для того, чтобы посмотреть, какая погода. Она услышала, как громко захлопнулась дверь, а затем раздался звук спускающегося лифта. Когда она поняла, что он ушел, невозмутимый и безразличный вид ее как рукой сняло. Она стала бегать взад-вперед по квартире, мучиться и рыдать.

Затем она два месяца провела в раздумьях о том, что произошло и как получилось, что она сама все разрушила. По ночам она плакала.

Нет, она не должна больше об этом думать. Она получила хороший урок; можно забыть о том, как она его получила. На сей раз его отпуск пройдет чудесно, они сделают все, чтобы он сохранился у них в памяти навсегда. Она может все поправить — они снова будут вместе двадцать четыре часа. В конце концов это не такой уж маленький срок; конечно, если не представлять его себе в виде коротенького ряда часов, которые осыпаются словно бусинки с порванной нитки. Надо представить себе целый длинный день и целую длинную ночь, наполненные радостью и счастьем, и тогда просто не поверишь, как тебе повезло… Много ли найдется людей, у которых были вот такие день и ночь, радостные и счастливые, воспоминания о которых они всегда хранят в своих сердцах?

Чтобы что-нибудь сохранить, нужно об этом заботиться и знать, как заботиться. Надо знать правила и не нарушать их. Она это может. В каждом своем письме к нему она доказывает это — вот уже сколько месяцев. Тут есть свои законы, которые необходимо усвоить, и первый из них, самый трудный, гласит: никогда не говори ему того, что тебе хочется услышать от него. Не рассказывай ему, как ты скучаешь без него все сильней и сильней, как каждый день, проведенный без него, наполняет тебя все большей тоской. Рассказывай ему веселые события твоей жизни, смешные происшествия, не обязательно выдуманные, но непременно остроумно приукрашенные. Не терзай его описаниями страданий твоего преданного сердца, потому что он твой муж, твой мужчина, твоя любовь. Ведь эти письма ты пишешь не мужу, не мужчине и не возлюбленному. Эти письма ты пишешь солдату.

Она знала все эти правила и готова была скорее умереть, чем излить жалобу, печаль или злость в письмо к своему мужу — далекому солдату, усталому и измученному, рискующему жизнью ради великого дела. И если в своих письмах она сумела быть совсем такой, как ему хотелось, то ведь, когда они будут вместе, это будет гораздо проще. Писать письма трудно; надо выбирать и обдумывать каждое слово. Когда они снова будут вместе, когда они снова смогут увидеть, услышать и обнять друг друга, всякая неловкость исчезнет. Они будут болтать и смеяться. Вновь их охватит нежность и волнение. Все будет так, словно они никогда не расставались. Может быть, они и в самом деле никогда не расставались? Может быть, эта странная новая жизнь, это странное пустое расстояние, разделяющее их, эти странные веселые голоса и не существуют для двоих, чьи души слиты воедино?

Она все тщательно обдумала. Она усвоила, чего не надо делать. А теперь она целиком отдастся радости ожидания. Впереди у нее чудесная неделя. Она считала часы, но теперь было приятно сознавать, что время проходит. Завтра, послезавтра, после послезавтра. Она лежала в темноте и не могла заснуть, но это бодрствование было упоительным. Днем она ходила, распрямив плечи, с высоко поднятой головой, гордясь своим воином. На улице она с удивлением и жалостью смотрела на женщин, которые шли под руку со штатскими.

Она купила себе новое платье — черное (он любил черные платья), простое (он любил простые платья) и такое дорогое, что она старалась не вспоминать о цене. Она купила его в долг, понимая, что в течение ближайших месяцев ей придется сократить расходы. Ну и пусть, сейчас не время думать о ближайших месяцах.

Его отпуск приходится как раз на субботу. Она испытывала глубокую благодарность к военному начальству за это совпадение: после часа дня в субботу она была свободна. Не задерживаясь на обед, она прямо по дороге с работы зашла в магазин и купила духи, туалетную воду и душистое масло для ванны. У нее еще оставалось немного всего этого в флаконах на туалетном столике и в ванной комнате, но ей хотелось купить побольше — так она чувствовала себя более желанной и более уверенной. Она приобрела себе ночную сорочку, — прелестную вещицу из нежного шифона, с узором из цветов и с забавными рукавами-фонариками, закрытым воротом и голубым пояском.

Эта сорочка не выдержит ни стирки, ни глаженья, надо будет отдавать ее французу в чистку, — ну и пусть. Она поспешила со своей покупкой домой, чтобы положить ее в атласное саше. Потом она снова вышла из дому и купила все для коктейлей и виски с содовой — дороговизна привела ее в ужас. Она прошла с десяток кварталов в поисках соленых бисквитов, которые он любил. На обратном пути она увидела цветочный магазин, в витрине которого были выставлены фуксии в горшках. Она даже не пыталась противиться соблазну. Фуксии были слишком очаровательны, — нежные опрокинутые чашечки бледно-желтого цвета, изящные красные колокольчики. Она купила шесть горшков. Следующую неделю придется остаться без завтраков, — ну и пусть.

Когда она закончила уборку своей маленькой гостиной, та обрела приветливый и веселый вид. Горшки с фуксиями она установила на подоконнике, раздвинула стол и расставила на нем бутылки и стаканы, взбила подушки и соблазнительно разложила кругом журналы в пестрых обложках. Это была комната, где ждали желанного гостя.

Перед тем как переодеться, она позвонила вниз швейцару, который одновременно исполнял обязанности лифтера.

— Я хотела предупредить вас, — сказала она, когда он в конце концов взял трубку. — Приедет мой муж, лейтенант Мак-Викер, так пусть он сейчас же поднимется ко мне.

В этом звонке вовсе не было необходимости. Усталый швейцар поднимал на лифте кого угодно, на какой угодно этаж без дополнительного указания по телефону. Но ей хотелось произнести эти слова. Хотелось сказать «мой муж», хотелось сказать «лейтенант».

Напевая, она прошла в ванную комнату, чтобы переодеться. Голос у нее был небольшой, но приятный, и мужественная песня, которую она пела, в ее устах звучала смешно:

Она продолжала напевать, сосредоточенно крася губы и ресницы. Потом умолкла и, затаив дыхание, стала надевать новое платье. Платье сидело хорошо. Платить такие деньги за эти простые, чудесно сшитые черные платья имело смысл. Она с глубоким интересом разглядывала себя в зеркале, словно какую-нибудь элегантную незнакомку, детали костюма которой ей хотелось запомнить.

Раздался звонок в дверь. Позвонили три раза, громко и отрывисто. Он приехал.

Чуть не задыхаясь от волнения, она стала шарить руками по туалетному столику, схватила пульверизатор и начала неистово опрыскивать духами голову и плечи. Она сильно надушилась, но ей хотелось повременить еще минутку, еще мгновение, совсем немного. Снова ее охватила эта непонятная, возмутительная робость. Не в силах заставить себя подойти к двери и открыть ее, она стояла вся дрожа и разбрызгивала кругом духи.

Снова три раза подряд громко и отрывисто позвонили, а затем начали звонить непрерывно, словно кто-то там за дверью потерял терпение.

— О, неужели нельзя подождать? — крикнула она, бросила пульверизатор, растерянным взглядом обвела комнату, словно ища места, куда бы можно было спрятаться, потом решительно выпрямилась и попробовала побороть дрожь. Трезвон, казалось, заполнил всю комнату, вытесняя из нее воздух.

Она бросилась к двери, остановилась по пути и, уткнув лицо в ладони, шепотом взмолилась: «Боже, пусть все будет хорошо, не дай мне наделать глупостей. Прошу тебя».

И открыла дверь. Трезвон прекратился.

Он стоял посреди ярко освещенной маленькой передней. Вот и конец всем длинным печальным ночам, мужественным благоразумным обетам. Он приехал, и вот она стоит перед ним.

— Господи! Я и понятия не имела, что ты здесь. Притаился, как мышь.

— Вот как! И долго ты думала мне не открывать? — спросил он.

— Надо ведь женщине надеть туфли.

Он вошел и закрыл за собой дверь.

— Дорогая моя, — сказал он и обнял ее.

Она скользнула щекой по его губам, прильнула лбом к его плечу и вырвалась из его объятий.

— Рада видеть вас, лейтенант. Ну как там на войне?

— Как ты? — спросил он. — Выглядишь ты прекрасно.

— Я? — удивилась она. — Посмотри лучше на себя.

На него действительно стоило посмотреть. Прекрасный китель подчеркивал его прекрасную фигуру. Он был прямо создан для военной формы, но, казалось, не сознавал этого. Выправка у него была отличная, движения уверенные и изящные, лицо коричневое от загара и худое, такое худое, что под кожей ясно проступали скулы, но напряжения в лице не было. Оно было спокойным, безмятежным и уверенным. Смотреть на этого американского офицера было приятно.

— Ну! — сказала она и заставила себя поднять на него глаза. Оказалось, что теперь ей это вовсе не трудно. — Ну, не можем же мы стоять тут вечно и говорить друг другу «ну!». Входи и располагайся. У нас впереди так много времени… О Стив, правда, это чудесно? Послушай, а где же твой чемодан?

— Видишь ли… — сказал он и умолк.

Он бросил свою фуражку на стол между бутылок и стаканов.

— Чемодан я оставил на вокзале. Боюсь, дорогая, что у меня для тебя неприятные новости.

Она едва удержалась, чтобы не схватиться за сердце.

— Ты… ты сразу поедешь за океан? — спросила она.

— О господи, нет, — сказал он. — Нет, нет, нет. Я же сказал, что у меня новости неприятные. Нет. Новый приказ, детка. Все отпуска отменены. Мы должны немедленно отправляться на новый аэродром. Поезд отходит в шесть десять.

Она опустилась на диван. Ей хотелось плакать; не молчаливо, тихими красивыми слезами, нет, ей хотелось реветь в голос, размазывая слезы по лицу. Ей хотелось броситься ничком на пол, бить ногами и визжать, а если кто-нибудь попытается ее поднять, лежать с безжизненным видом.

— Это ужасно, — сказала она. — Это просто гнусно.

— Знаю, — сказал он. — Но тут уж ничего не поделаешь. Армия есть армия, миссис Джонс.

— Неужели ты ничего не мог сделать? — спросила она. — Неужели ты не мог сказать, что отпуск у тебя бывает лишь раз в полгода? Неужели ты не мог сказать, что единственная возможность для твоей жены повидать тебя — только в эти несчастные двадцать четыре часа? Неужели ты не мог им объяснить, что это для нее значит? Неужели не мог?

— Послушай, Мими, — сказал он, — ведь сейчас война.

— Извини меня, — сказала она. — Я говорила и уже жалела, что говорю. Говорила и уже жалела. Но это так тяжело!

— Всем нелегко. Ты даже не представляешь себе, как ребята ждали своих отпусков.

— Ах, какое мне дело до твоих ребят! — воскликнула она.

— Ну если так рассуждать, то победы нам не дождаться, — сказал он.

Он уселся в самое большое кресло, вытянул и скрестил ноги.

— Единственное, что тебя беспокоит, это твои летчики.

— Послушай, Мими, — сказал он. — У нас нет на это времени. У нас нет времени, чтобы ссориться и высказывать друг другу то, что мы вовсе не думаем. Нам надо торопиться. На это уже не осталось времени.

— Я знаю, — сказала она. — О Стив, я ведь знаю!

Она подошла, уселась на ручку кресла и спрятала лицо у него на плече.

— Ну вот, так лучше, — сказал он. — Я все время мечтал об этом. — Не меняя положения, она кивнула головой. — Если бы ты знала, какое это удовольствие снова сидеть в удобном кресле, — сказал он.

Она выпрямилась.

— Ах, дело оказывается в кресле. Очень рада, что тебе оно нравится.

— В жизни не видывал таких дрянных кресел, как в комнате для летчиков, — сказал он. — Несколько провалившихся старых качалок, честное слово, просто качалок, которые великодушные патриоты подарили нам, чтобы освободить свои чердаки. Если на новом аэродроме не будет лучшей мебели, я что-нибудь предприму на этот счет, пусть даже самому придется ее приобретать.

— Будь я на твоем месте, я непременно бы так поступила, — сказала она. — Ходила бы голодной, не отдавала бы белье в стирку — лишь бы ребятам было удобно сидеть. Я бы экономила даже на почтовых марках и писала бы жене как можно реже.

Она поднялась и стала ходить по комнате.

— Мими, что с тобой? — спросил он. — Ты ревнуешь меня к летчикам?

Она сосчитала про себя до восьми, потом с улыбкой повернулась к нему.

— Да, мне кажется, ревную, — сказала она. — Мне кажется, что я испытываю именно это чувство. И ревную не только к летчикам. Ко всему военно-воздушному флоту. Ко всей армии Соединенных Штатов.

— Ты замечательная, — сказал он.

— Видишь ли, — осторожно начала она, — у тебя совсем новая жизнь, а у меня — обломки старой. Твоя жизнь так далека от моей, что я не представляю себе, как они снова сольются в одну.

— Чепуха, — сказал он.

— Нет, подожди. Мне немного не по себе… словно я боюсь чего-то, вот почему я говорю такие вещи, о которых потом пожалею. Но ты ведь знаешь, что я о тебе на самом деле думаю. Я горжусь тобой так… трудно даже это выразить. Я знаю, ты делаешь самое важное дело на свете, может быть даже единственно важное. Только… О Стив, мне бы так хотелось, чтобы ты не отдавался ему весь.

— Послушай, — сказал он.

— Нет! Не перебивай, когда говорит женщина. Это не к лицу офицеру, так же не к лицу, как таскать свертки по улице. Я просто хочу объяснить тебе свое состояние. Я не могу привыкнуть к тому, что ты совсем не уделяешь мне внимания. Ты даже не интересуешься, что я делаю, тебя не заботит, о чем я думаю… да что говорить, ты даже никогда меня не спросишь, как я себя чувствую!

— Неправда! — сказал он. — Я спросил тебя об этом, как только вошел.

— Это было очень благородно с твоей стороны.

— О, ради бога! — сказал он. — Мне не нужно было тебя спрашивать. Я мог судить об этом по твоему виду. Вид у тебя чудесный. Я тебе об этом сказал.

Она улыбнулась ему.

— Да, ты сказал. Разве я отрицаю? И у тебя это прозвучало искренне. Тебе в самом деле нравится мое платье?

— Ну конечно, — сказал он. — Мне всегда нравилось это твое платье.

Она прямо окаменела от изумления.

— Это платье, — сказала она с подчеркнутой издевкой, — с иголочки новое. Я его не надевала ни разу в жизни. Если тебя интересует, я купила его специально для этого случая.

— Извини меня, дорогая, — сказал он. — Конечно, теперь я вижу, что это не то платье. Оно просто великолепно. Я люблю тебя в черном.

— В такие минуты мне почти хочется, — сказала она, — надеть его совсем по другому случаю.

— Перестань, — сказал он. — Сядь и расскажи мне о себе. Что ты делала это время?

— Ничего, — сказала она.

— Как на работе? — спросил он.

— Тоска. Тоска и болото.

— С кем ты встречалась?

— Ни с кем.

— Так чем же ты занимаешься?

— По вечерам? О, я просто сижу здесь и вяжу или читаю детективные романы, которые, оказывается, уже читала раньше.

— Мне кажется, ты поступаешь неправильно, — сказал он. — Я считаю, что просто глупо сидеть в одиночестве и хандрить. Никому от этого нет никакой пользы. Почему бы тебе не ходить куда-нибудь?

— Я ненавижу ходить куда-нибудь с подругами, — сказала она.

— А почему обязательно с подругами? Разве Ральфа нет в городе? А Джона, Билла, Джеральда? Почему бы тебе не пойти с ними? Ты просто глупышка, что не делаешь этого.

— Мне не приходило в голову, — сказала она, — что хранить верность своему мужу считается глупостью.

— Зачем так преувеличивать? Разве нельзя пойти пообедать с мужчиной и не нарушить при этом супружеской верности? И не говори так возвышенно. Ты становишься ужасной, когда впадаешь в изысканный стиль.

— Знаю, — сказала она. — У меня никогда это не получается, сколько бы я ни старалась. Нет. Это ты ужасный, Стив. Я не шучу. Я пытаюсь дать тебе заглянуть в мое сердце, рассказать тебе, каково мне без тебя, как мне не хочется бывать ни с кем, если тебя нет со мной. А ты мне на это отвечаешь, что никому от этого нет никакой пользы. Приятно мне будет об этом вспоминать, когда ты уедешь. Ты даже не представляешь, каково мне здесь одной. Ты просто не знаешь.

— Я знаю, — сказал он. — Знаю, Мими. — Он потянулся за сигаретой к маленькому столику рядом, и внимание его привлек яркий журнал. — Последний номер? Я его еще не видел.

Он быстро перелистал первые страницы.

— Читай, читай, если хочется, — сказала она. — Я тебе мешать не буду.

— Я не читаю. — Он отложил журнал. — Видишь ли, я не знаю, как тебе ответить, когда ты говоришь о том, что раскрываешь мне свое сердце, и все такое. Я знаю. Знаю, что тебе должно быть плохо. Но не слишком ли ты сама себя жалеешь?

— Если я сама себя не пожалею, — сказала она, — то кто же меня пожалеет?

— А почему тебя, собственно, надо жалеть? — спросил он. — Не сиди все время одна, и все будет в порядке. Мне бы хотелось думать, что, пока я в отъезде, ты тут неплохо развлекаешься.

Она подошла и поцеловала его в лоб.

— Лейтенант, — сказала она. — Вы ведете себя гораздо благороднее, чем я. А может, за этим скрывается что-то другое!

— Ну, успокойся же, — сказал он, привлек ее к себе и обнял. Она нежно прильнула к нему и замолчала, а потом почувствовала, как он высвободил левую руку и повернул голову. Она посмотрела на него. Он вытянул шею, пытаясь через ее плечо взглянуть на свои ручные часы.

— Ах, вот как? — Она уперлась ему в грудь руками и резко оттолкнула от себя.

— Время просто летит, — тихо сказал он, не спуская глаз с часов. — У нас… у нас осталось так мало времени, дорогая.

Она снова растаяла.

— Стив, любимый, — шептала она.

— Мне очень хочется принять ванну, — сказал он. — Вставай, детка, ладно?

Она тут же вскочила.

— Ты хочешь принять ванну?

— Да, — сказал он, — ты ведь не против?

— О, ничуть, — сказала она. — Ты получишь удовольствие. Я всегда считала, что ванна — один из приятнейших способов убить время.

— Ведь после долгого путешествия в поезде всегда приятно помыться, — сказал он.

— О, разумеется.

Он встал и прошел в спальню.

— Я быстро, — крикнул он ей оттуда.

— Зачем спешить? — сказала она.

Она потратила минуту на раздумье, потом прошла за ним в спальню, ласковая, с заново принятым решением.

Он аккуратно повесил куртку и галстук на спинку стула и расстегнул рубашку. Когда она вошла, он ее снимал. Она посмотрела на красивый коричневый треугольник его спины. Ради него она сделает все, все на свете.

— Я сейчас пущу тебе воду.

Она прошла в ванную, отвернула краны и приготовила полотенца и коврик. Когда она вернулась в спальню, он как раз входил в нее из гостиной. Он был совсем раздет и держал в руке журнал, который перед тем смотрел.

Она остановилась.

— О, ты собираешься читать, лежа в ванной? — проговорила она.

— Если бы ты знала, как я мечтал об этом! — сказал он. — Черт возьми, настоящая горячая ванна! У нас там не было ничего, кроме душа. Принимаешь душ, а тебя уже ждет сотня ребят, и все кричат тебе, чтобы ты поторапливался и выметался.

— Наверное, они тяжело переносят разлуку с тобой, — сказала она.

Он улыбнулся.

— Я моментально, — он прошел в ванную и закрыл за собой дверь.

Она слышала, как плескалась и булькала вода, когда он ложился в ванну.

Она стояла не шевелясь. В комнате пахло разбрызганными духами, слишком сильно, слишком навязчиво. Взгляд ее остановился на ящике комода, где в мягком благоухании саше лежала ночная сорочка из шифона с узором из цветов и закрытым воротом. Она подошла к дверям ванной комнаты, и со всего маху ударила по ней ногой, так яростно, что затряслась дверная рама.

— Что такое, дорогая? — отозвался он. — Тебе что-нибудь нужно?

— Ничего, — отозвалась она. — Решительно ничего. У меня есть все, чего только может желать женщина, разве не так?

— Что? — закричал он. — Не слышу, дорогая.

— Ничего, — взвизгнула она.

Она стояла, тяжело дыша, посреди гостиной, впиваясь ногтями в ладони и смотрела на цветы фуксий, на их грязно-желтого цвета чашечки, на вульгарные ярко-красные колокольчики.

Когда он снова вошел в гостиную, она уже пришла в себя, руки ее успокоились. Он был в брюках и рубашке, галстук завязан по всем правилам. В руке он держал пояс. Она обернулась, хотела ему что-то сказать, но, увидев его, только улыбнулась. Сердце ее растаяло.

Он наморщил брови.

— Послушай, девочка. Нет ли у тебя политуры для чистки меди?

— Конечно, нет, — сказала она. — У нас нет в доме меди.

— Тогда, может быть, есть лак для ногтей — бесцветный? Многие ребята его употребляют.

— Представляю, как это, должно быть, им идет, — сказала она. — Нет. У меня есть только розовый лак. Позвольте вам предложить. Может, вам и розовый подойдет?

— Нет, — сказал он с каким-то озабоченным видом. — Розовый совсем не подойдет. Черт! Может быть, у тебя найдется «Блитц Клоз» или «Шайн-О»?

— Если бы я понимала, о чем вы говорите, — сказала она, — я была бы более интересной собеседницей.

Он протянул ей пояс.

— Хочу почистить пряжку.

— Господи… — сказала она. — Господи, у нас осталось всего десять минут, а тебе понадобилось чистить пряжку.

— Мне не хотелось бы явиться к новому начальству с нечищенной пряжкой, — ответил он.

— Но она достаточно блестела для того, чтобы явиться к жене?

— Перестань, — сказал он. — Ты просто нарочно ничего не хочешь понять, вот и все.

— Дело не в том, хочу или не хочу, — ответила она. — Нет, я просто забываю. Ведь я так давно не находилась в обществе бойскаута.

— Очень остроумно, не так ли? — Он осмотрелся. — Где бы мне взять тряпку? Вот эта, кажется, подойдет. — Он схватил со стола, где стояли нетронутые бутылки и стаканы, хорошенькую маленькую салфетку для коктейлей, уселся, положив на колени пояс, и стал салфеткой тереть пряжку.

Она с минуту наблюдала за этим, потом бросилась к нему и схватила его за руку.

— Пожалуйста, прости меня, Стив, я не хотела, чтобы так вышло.

— Пожалуйста, не мешай мне, хорошо? — сказал он и, выдернув свою руку из ее руки, стал снова чистить пряжку.

— Ты говоришь мне, что я не хочу понять, — крикнула она. — Это ты ничего не хочешь понять, если только дело не касается твоих дурацких летчиков.

— Они ничего. Отличные ребята. Из них выйдут прекрасные солдаты. — Он продолжал натирать пряжку.

— Я знаю, — сказала она. — Тебе известно, что я это знаю. Я совсем не это имела в виду, когда нападала на них. Разве я бы посмела? Они рискуют жизнью, зрением, здоровьем, они отдают все за…

— Не впадай в этот тон, хорошо? — сказал он, натирая пряжку.

— Я не впадаю в тон! Я просто пытаюсь тебе кое-что объяснить. Ты надел красивый костюм и вообразил, что с тобой ни о каких серьезных, печальных или неприятных вещах и поговорить нельзя? Ты мне противен, вот что! Я знаю, знаю… я совсем не пытаюсь что-нибудь у тебя отнять, я отдаю себе отчет в том, что ты делаешь, и ты знаешь, что я об этом думаю. Ради бога, не считай меня скверной, плохой, способной завидовать счастью и удовольствию, которые ты от этого получаешь. Я знаю, что тебе трудно. Но тебе никогда не бывает одиноко, вот все, что я хотела тебе сказать. У тебя есть дружба, которую никакая жена не может тебе дать. Мне кажется эта вечная спешка, а возможно и сознание, что вы живете на одолженное время… понимание, чем вы все вместе рискуете — вот что делает дружбу мужчин на войне такой тесной, такой крепкой. Но пойми же, каково мне. Пойми, что все это от растерянности, одиночества и… и, наверное, от страха. Пойми, что заставляет меня вести себя так, и почему я в тоже время сама себя за это презираю? Пойми меня, дорогой.

Он отложил салфетку в сторону.

— Я не могу больше этого выносить, Мими. И ты не можешь. — Он посмотрел на часы. — Мне уже пора.

Она стояла прямо и неподвижно.

— Конечно, пора, — сказала она.

— Мне пора одеваться, — сказал он.

— Одевайся, — сказала она.

Он встал, затянул ремень и направился в спальню. Она подошла к окну и выглянула, казалось для того, чтобы посмотреть, какая погода.

Она слышала, как он вошел в комнату, но она не обернулась. Потом шаги его замолкли, и она знала, что он стоит за ее спиной.

— Мими, — сказал он.

Она повернулась к нему, выпрямившись и откинув голову, холодная и надменная. И тут она увидела его глаза. Они уже не сияли больше весельем и уверенностью. Синева их затуманилась. Они стали печальными и смотрели на нее умоляюще.

— Послушай, Мими, — сказал он. — Неужели ты думаешь, что мне это приятно? Неужели ты думаешь, что мне хочется от тебя уезжать? Неужели ты думаешь, что я не жалею о том, что все так получилось? И это в те годы, — ну, словом, в те годы, когда мы должны быть вместе.

Он замолчал. Потом снова заговорил, но с трудом:

— Я не могу об этом говорить. Я даже не могу об этом думать… потому что иначе я не смогу работать. Но, если я не говорю об этом, это еще не значит, что я хочу делать то, что делаю. Я хочу быть с тобой, Мими. Мое место здесь. Ты ведь знаешь это, родная. Правда?

Он протянул к ней руки. Она бросилась в его объятия. На этот раз она уже не скользнула щекой по его губам.

Когда он ушел, она постояла минутку возле горшков с фуксиями, нежно дотрагиваясь До очаровательного бледно-желтого цвета чашечек, до восхитительных красных колокольчиков.

Зазвонил телефон. Она взяла трубку. Подруга спрашивала ее о Стиве, как он себя чувствует и как выглядит, просила, чтобы он подошел к телефону и поздоровался с ней.

— Он уехал, — ответила она. — Все отпуска отменили. Он не пробыл здесь и часа.

Подруга выразила сочувствие. Это же позор, это просто ужасно, это кошмарно.

— Нет, не говори так, — сказала она. — Времени действительно было мало. Но все было так чудесно!