Новеллы

БОЛЬШАЯ БЛОНДИНКА

Хейзел Морз была крупной белокурой женщиной того типа, который заставляет некоторых мужчин, когда они употребляют слово «блондинка», прищелкивать языком и лукаво подмигивать. Она гордилась своими маленькими ножками и страдала из-за тщеславия, вынуждавшего ее покупать тупоносые туфли на высоком каблуке и возможно меньшего размера. У нее были белые мягкие, покрытые бледными пятнами загара руки, а пальцы — длинные, трепетные с овальными выпуклыми ногтями привлекали внимание своей прекрасной формой. Кольца только портили их.

Она не любила предаваться воспоминаниям. В тридцать пять лет прошлое представлялось ей смутной вереницей дней, туманной кинолентой, рассказывающей о жизни незнакомых людей.

Когда ей было за двадцать, умерла ее мать — вдова (все это было как в тумане), и Хейзел стала работать манекенщицей в оптовом магазине готового платья. В те времена крупные женщины были еще в моде, а она была тогда цветущей, стройной, с высокой грудью. Работа не утомляла ее, и она заводила знакомства со многими мужчинами и провела с ними немало вечеров, смеясь их шуткам и восхищаясь их галстуками. Мужчинам она нравилась, и она не сомневалась в том, что женщины должны дорожить их вниманием. Она считала, что популярность стоила всех тех усилий, которые приходилось вкладывать, чтобы добиться ее.

Вы нравитесь мужчинам, потому что с вами весело, а когда вы им нравитесь, они приглашают вас — вот так все и идет. И она умела быть веселой. Она была «мировой девочкой». А мужчины любят «мировых девочек».

Никакое другое развлечение, более простое или более возвышенное, не привлекало ее. Ей никогда не приходило в голову, что она могла бы заняться чем-нибудь более полезным. Ее жизненный кругозор был совершенно таким же, как и у других полных блондинок, ее подруг.

Когда она проработала несколько лет в магазине готового платья, она познакомилась с Херби Морзом. Это был худой, подвижный, привлекательный мужчина, с мелкими веселыми морщинками у блестящих карих глаз; у него была привычка яростно обкусывать кожу вокруг ногтей; он любил выпить, и это забавляло Хейзел. При встрече она обычно намекала ему на его вчерашнее состояние.

— Ну и номер вы выкинули, — говорила она с легкой усмешкой, — я думала — умру от смеха, когда вы официанта танцевать приглашали.

Он понравился ей с первой встречи. Для нее было истинным удовольствием слушать его быструю неразборчивую речь; ее восхищало его умение вставить подходящую фразу из водевиля или юмористического журнала; уверенное прикосновение худощавой руки Херби наполняло ее блаженной дрожью; ей хотелось провести рукой по его напомаженным волосам. Херби тоже сразу почувствовал влечение к ней. Они поженились через полтора месяца.

Она была в восторге от того, что она невеста, играла и кокетничала этим. Ей уже не раз делали предложения, и немало, но случалось так, что все они исходили от толстых, серьезных мужчин, которые посещали магазин в качестве покупателей; мужчины из Де-Мойна, Хьюстона и Чикаго и, как она выражалась, еще более забавных мест. Мысль о том, что можно жить где-нибудь, кроме Нью-Йорка, всегда казалась ей необычайно смешной. Она не воспринимала всерьез предложения поселиться на Западе.

Она хотела выйти замуж. Ей уже было около тридцати, и годы сказывались на ней. Она раздалась, потеряла прежнюю стройность, волосы начали темнеть, и она неумело красила их перекисью. Временами ее охватывал страх, что она может потерять работу. Она провела уже не менее тысячи вечеров со знакомыми мужчинами и была «мировой девочкой». Теперь это выходило у нее скорее сознательно, чем непроизвольно.

Херби неплохо зарабатывал, и они сняли небольшую квартирку на окраине. У них была столовая, обставленная тяжелой темной мебелью, с люстрой в виде шара из красновато-коричневого стекла; в гостиной стоял «мягкий гарнитур», горшок с нефролеписом и висела репродукция с «Магдалины» Хеннера — рыжеволосой и в голубом одеянии; мебель в спальне была покрашена серой эмалью и обита блекло-розовой материей; на комоде у Хейзел стояла фотография Херби, а на комоде у Херби — фотография Хейзел.

Она сама готовила — а готовила она хорошо, — покупала провизию и болтала с разносчиками и прачкой негритянкой. Она любила свою квартиру, любила эту жизнь, любила Херби. В первые месяцы после женитьбы она познала настоящую страсть, равной которой ей уже больше никогда не пришлось изведать.

Она не сознавала, как сильно она устала. Перестать быть «мировой девочкой» было счастьем, новой игрой, праздником. Если у нее болела голова или сильно уставали ноги, она жалобно, по-детски говорила об этом. Если ей хотелось помолчать, она молчала. Если на глаза набегали слезы, она не сдерживала их.

В первый год замужней жизни она усвоила привычку часто плакать. Даже в те дни, когда она была «мировой девочкой», она славилась тем, что любила проливать обильные слезы по любому поводу. Ее поведение в театре являлось предметом постоянных шуток. В театре она могла рыдать над чем угодно — у нее вызывали слезы любовь безответная и взаимная, соблазнение, чистота, верные слуги, маленькие дети, свадьба, извечный треугольник. «Ну началось, — говорили ее друзья, — опять потекло».

Выйдя замуж, она проливала слезы по любому поводу. Для нее, которая так много смеялась, слезы были радостью и наслаждением. Любое горе было ее горем; она была олицетворением нежности. Она могла тихо и долго плакать над газетными сообщениями о похищенных младенцах, брошенных женах, безработных мужчинах, заблудившихся котах и героических собаках. Даже когда она откладывала газету в сторону, ее мысли продолжали витать вокруг прочитанного и слезы одна за другой катились по ее пухлым щекам.

— Только подумать, сколько в мире печали! — говорила она Херби.

— Угу, — отвечал он.

Она ни о ком не скучала. Старые друзья, люди, благодаря которым она познакомилась с Херби, постепенно ушли из их жизни. Если она когда и думала об этом, то с удовольствием. Это было замужество. Это был покой.

Но дело было в том, что Херби не испытывал от этого никакого восторга.

Сначала ему нравилось быть с ней наедине. Он находил такое добровольное затворничество необычным и сладким. Затем с ужасающей быстротой это чувство исчезло — словно один вечер он сидел с ней в их гостиной с паровым отоплением и уединение было пределом его мечтаний, а на другой вечер ему все осточертело.

Его начали раздражать ее непонятные приступы меланхолии. Вначале, когда он возвращался домой и находил ее утомленной и грустной, он целовал ее в шею, похлопывал по плечу и просил сказать ее Херби, в чем дело. Ей нравилось это. Но время шло, и он обнаружил, что на самом деле с ней ничего не случалось.

— А, черт, — говорил он. — Опять ревешь, ну и сиди, реви пока не свихнешься. А я пошел.

И, хлопнув дверью, он уходил и возвращался поздно ночью пьяным. Она была в полной растерянности от всего происходящего. Сначала они были любовниками, а затем, казалось, безо всякого перехода, стали врагами. Она никак не могла этого понять.

Все длительней и длительней становились промежутки между тем часом, когда он кончал работу и моментом его возвращения домой. Она терзалась, представляя, что он попал под машину и лежит, истекая кровью, или уже мертв и покрыт простыней. Затем она перестала беспокоиться за его жизнь и замкнулась в угрюмом, обиженном молчании. Когда человек хочет быть с тобой вместе, он старается приходить домой пораньше. Она страстно желала, чтобы он хотел быть с ней; она часами сидела и ждала его возвращения. Часто он приходил обедать почти в девять часов вечера и обычно уже навеселе; от алкоголя он становился шумным, раздражительным и вспыльчивым.

Он говорил, что он слишком нервный и поэтому не может сидеть дома и ничего не делать целый вечер. Он хвастался, хотя это, возможно, и не соответствовало действительности, что за всю свою жизнь не прочел ни одной книги.

— Что мне делать? Весь вечер просиживать штаны в этой дыре? — вопрошал он риторически. И опять уходил, хлопнув дверью.

Она не знала, что предпринять. Она не могла с ним справиться. Она не могла его понять.

Она вела с ним яростную борьбу. Любовь к домашнему очагу овладела ею, и она готова была кусаться и царапаться, лишь бы сохранить его. Она мечтала о том, что она называла «хорошим домом». Она мечтала о трезвом, нежном муже, который приходил бы вовремя к обеду, вовремя уходил бы на работу. Она мечтала о спокойных, тихих вечерах. Мысль о близости с другими мужчинами приводила ее в ужас; мысль о том, что Херби может искать развлечений с другими женщинами, наполняла ее отчаянием.

Ей казалось, что почти все книги, которые она брала в библиотеке, рассказы в журналах, женские странички в газетах повествовали о женах, потерявших любовь своих мужей. Но ей было легче читать эти истории, чем рассказы о хороших удачных браках и счастливой семейной жизни.

В ней росло чувство страха. Несколько раз, возвращаясь вечером домой, Херби находил ее явно приодетой и накрашенной (ей приходилось перешивать старые платья, они не сходились на ней).

— Не повеселиться ли нам сегодня? — предлагала она ему. — У нас еще будет много времени для безделья, когда нас похоронят.

И они шли веселиться в закусочные и дешевые кабаре. Но затея не удавалась. Ей уже не доставляло удовольствия наблюдать, как Херби пьет. Она уже не смеялась его остротам, а напряженно считала, сколько рюмок он выпил. И она не могла удержаться от увещеваний:

— Ну хватит, Херби, ты уже достаточно выпил. Утром ты будешь чувствовать себя просто ужасно.

Он тут же приходил в ярость. Что она ворчит и ворчит без конца! Ну и скучища же с ней! Затем следовала сцена, и один из них в сердцах вскакивал и уходил.

Она не запомнила того дня, когда сама начала пить. Ее дни мало отличались один от другого. Словно капли дождя на оконном стекле, они сливались и стекали вниз. Она была замужем полгода, затем год, затем три года.

Раньше ей никогда не хотелось пить. Она могла просидеть чуть ли не всю ночь за столом с теми, кто непрерывно пил, и всегда оставалась свежей и веселой, и поступки окружающих не действовали ей на нервы. Если она соглашалась выпить коктейль, то это было так необычно, что шутки по этому поводу не прекращались почти полчаса. Но теперь боль жила в ней самой. Часто после ссоры Херби приходил домой лишь под утро, и потом она не могла добиться, где он пропадал. Сердце мучительно сжималось у нее в груди, а тревожные мысли не давали покоя.

Она ненавидела запах алкоголя. От джина, чистого или с чем-нибудь смешанного, ее немедленно начинало тошнить. Испробовав все, она обнаружила, что лучше всего переносит шотландское виски. Она пила его без воды, потому что так оно действовало быстрее.

Херби заставлял ее пить. Ему нравилось наблюдать, как она пьянеет. Они оба чувствовали, что это может вернуть ей веселое настроение, и тогда, возможно, им опять, как прежде, будет хорошо вдвоем.

— Молодец, девочка, — хвалил он ее. — Давай нажимай, крошка.

Но это не сближало их. Когда они пили вместе, то сначала им становилось весело, а затем, как-то внезапно, начиналась дикая ссора. Просыпаясь утром, они не могли вспомнить, что было ее причиной, что было сказано и сделано, но каждый чувствовал глубокую обиду и горько негодовал. Иногда целыми днями они хранили упорное молчание.

Было время, когда они мирились, обычно это происходило в постели. Тогда были поцелуи, и ласкательные имена, и уверения, что они начнут все сначала…

— О, Херби, теперь все будет хорошо. Теперь все будет здорово. Я была размазней. Должно быть, это оттого, что я устала. Все пойдет на лад, вот увидишь.

Но теперь уже не стало и нежных примирений. Они возобновляли дружеские отношения лишь в короткие минуты великодушия, вызванного опьянением, пока еще большее количество алкоголя не вовлекало их в новые битвы. Ссоры становились все более яростными. Они сопровождались громкой бранью, а иногда и звонкими пощечинами. Однажды он подбил ей глаз. На следующий день, увидев синяк, Херби пришел в ужас. Он не пошел на работу, он ходил за ней по пятам, предлагая различные способы лечения и обвиняя себя в самых ужасных преступлениях. Но после того, как они выпили по нескольку рюмок, чтобы «подкрепиться», она так жалобно и так упорно напоминала о своем «увечье», что он закричал на нее, бросился вон из квартиры и не возвращался два дня.

Каждый раз, когда он в ярости убегал из дому, он грозил, что больше не вернется. Она не верила ему и не задумывалась над тем, что они могут расстаться. Где-то в глубине ее ума или сердца таилась ленивая, смутная надежда, что все переменится и они с Херби неожиданно заживут спокойной семейной жизнью. Здесь был ее дом, ее мебель, ее муж, ее место в жизни. Она не искала ничего другого.

Она не могла, как прежде, суетиться, занимаясь всякими пустяками. Она не плакала больше о чужих бедах, а проливала горячие слезы о себе самой. Она ходила взад-вперед по комнатам, а мысли ее непрерывно вертелись вокруг Херби. В эти дни в ней родилась ненависть к одиночеству, и она уже никогда больше не могла преодолеть этого чувства. Когда все идет хорошо, можно быть одной, но когда на душе тяжело, тобой овладевает гнетущий страх.

Она начала пить в одиночестве, пить понемногу, пить весь день. Только в присутствии Херби она становилась раздражительной и обидчивой от алкоголя. Когда она была одна, виски притупляло все ее чувства. Она жила словно в тумане. Ее жизнь стала походить на сон. Ничто больше не удивляло ее.

В квартире напротив поселилась некая миссис Мартин. Это была полная блондинка лет сорока; миссис Морз в будущем обещала стать похожей на нее. Они познакомились и скоро стали неразлучны. Все свои дни миссис Морз проводила в квартире напротив. Они пили вместе, чтобы опохмелиться после вчерашней выпивки.

Она никогда не делилась своими горестями с миссис Мартин. Она по-прежнему не понимала Херби, и разговоры на эту тему не приносили ей облегчения. Пусть думают, что ее муж так долго отсутствует по делам. Этому не придавали значения; мужья, как таковые, играли весьма призрачную роль в кругу знакомых миссис Мартин. У миссис Мартин не было в наличии супруга, и вы должны были сами решать, жив он или мертв. У нее был поклонник Джо, который навещал ее почти каждый вечер. Часто он приводил с собой нескольких друзей — он называл их «мальчиками». «Мальчики» были крупными, краснолицыми, добродушными мужчинами лет сорока пяти, а может и пятидесяти. Хейзел была рада, когда миссис Мартин приглашала ее к себе — Херби почти никогда не ночевал теперь дома. Если он все же являлся, тогда она не шла к миссис Мартин. Вечер вдвоем с Херби неизбежно означал ссору, и все же она оставалась с ним. В ней по-прежнему жила слабая неосознанная надежда, что, может быть, именно в этот вечер все пойдет по-иному.

«Мальчики» всегда приносили с собой много выпивки. Когда миссис Морз пила с ними, она становилась оживленной, веселой и развязной. Она сразу начала пользоваться успехом. Когда она выпивала столько, что забывала свою последнюю ссору с Херби, их одобрение возбуждало ее. Так, значит, она размазня? Значит, с ней скучища? Что ж, есть люди, которые думают по-иному.

Эд был одним из «мальчиков». Он жил в Утике — у него там было «собственное дело», как об этом с почтением говорили, — но приезжал в Нью-Йорк почти каждую неделю. Он был женат. Он показал миссис Морз фотографии наследника и его сестренки, и она долго и искренне расхваливала их. Вскоре все примирились с тем, что Эд стал ее личным другом.

Он делал за нее ставки, когда все они играли в покер, садился с ней рядом во время игры и иногда прижимался коленом к ее колену. Ей везло. Часто она приносила домой ассигнацию в двадцать пять или десять долларов или пригоршню смятых мелких бумажек. Она радовалась им. Херби, по ее словам, стал совершенно ужасным в отношении денег. Если она просила у него денег, это вызывало немедленную ссору.

— Что ты, черт побери, делаешь с ними? — спрашивал он. — Гробишь их все на виски?

— Я пытаюсь хоть как-нибудь вести хозяйство, — отвечала она с раздражением. — Ты ведь об этом никогда не задумывался, не правда ли? О нет, его высочество нельзя беспокоить по таким пустякам.

Опять-таки она никак не могла точно припомнить, когда она перешла в собственность Эда. У него вошло в привычку целовать ее в губы, когда он приходил, а также на прощание, и весь вечер он целовал ее быстрыми короткими поцелуями, словно выражая свое одобрение. Ей это скорее нравилось, чем не нравилось. В его отсутствие она никогда не вспоминала об этих поцелуях.

Иногда Эд медленно проводил рукой по ее спине и плечам.

— Потрясающая блондинка, а? — говорил он. — Куколка.

Однажды днем, вернувшись от миссис Мартин, она застала в спальне Херби. Он отсутствовал несколько ночей и, видимо, все это время непрерывно пил. Лицо у него было серое, руки подергивались словно у марионетки. На кровати лежали два старых чемодана, доверху набитые вещами. Только ее фотография стояла на его комоде, а в широко раскрытом стенном шкафу остались одни вешалки.

— Я отчаливаю, — сказал он. — Здесь со всем покончено. Я нашел работу в Детройте.

Она села на край кровати. Она выпила лишнее вчера вечером, пила утром вместе с миссис Мартин, и это еще больше затуманило ее сознание.

— Хорошая работа? — спросила она.

— Да, — ответил он, — как будто ничего.

Ругаясь вполголоса, он с трудом закрыл чемодан.

— В банке осталось немного деньжат, — сказал он. — Чековая книжка у тебя в верхнем ящике. Ты можешь взять себе мебель и все остальное.

Он взглянул на нее, и у него задергалось лицо.

— Будь все проклято! Говорю тебе, со всем кончено, — закричал он. — Кончено!

— Ну ладно, ладно, — сказала она. — Я ведь не глухая.

Ей казалось, что он стоит на одном конце ущелья, а она на другом. Боль начала толчками пульсировать у нее в голове, и ее голос звучал глухо и надоедливо. Она не могла заставить себя говорить громче.

— Может, выпьешь перед отъездом? — спросила она.

Он снова взглянул на нее и криво усмехнулся.

— Опять напилась для разнообразия? — сказал он. — Неплохо. Конечно, неси сюда пару стаканчиков.

Она пошла на кухню, приготовила для него виски с содовой, налила себе полстакана чистого виски и выпила. Налила еще и понесла стаканы в спальню. Он уже перетянул ремнями оба чемодана и надел шляпу и пальто.

Он взял свой стакан.

— Ну, — сказал он и вдруг засмеялся неуверенным смехом. — Твое здоровье.

— Твое здоровье, — ответила она.

Они выпили. Он поставил стакан и взял в руки тяжелые чемоданы.

— Мне надо успеть на шестичасовой, — сказал он.

Она проводила его по коридору. Громко звучала песня, которую миссис Мартин без конца заводила на фонографе. Хейзел она никогда не нравилась.

У двери он поставил чемоданы и повернулся к ней.

— Ну, — сказал он, — береги себя. Надеюсь, у тебя все будет в порядке, правда?

— Конечно, — сказала она.

Он открыл дверь, затем опять повернулся к ней, протягивая руку:

— Всего, Хейзел. Желаю тебе удачи.

Она взяла протянутую руку и пожала ее.

— Извини меня за мокрую перчатку, — пошутила она.

Когда за ним закрылась дверь, она опять пошла к себе на кухню.

Она была оживленной и раскрасневшейся, когда пришла в этот вечер к миссис Мартин. Там были «мальчики» и среди них Эд. Он радовался, что вернулся в Нью-Йорк, был весел, говорил громко и много шутил. Она сказала ему тихо:

— Херби отчалил сегодня, будет жить на Западе.

— Вот как? — отозвался Эд. Он смотрел на нее и играл самопишущей ручкой, засунутой в карман жилета. — Думаешь, он совсем уехал? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Я знаю, что совсем. Я знаю. Да.

— Ты будешь по-прежнему жить напротив? — спросил он. — Что собираешься делать?

— Господи, не знаю. Наплевать мне на все.

— Не надо так говорить, — сказал он. — Тебе надо капельку выпить. Ну, налить?

— Да, — ответила она, — только мне без соды.

Она выиграла в покер сорок пять долларов. Когда игра окончилась, Эд пошел вместе с ней в ее квартиру.

— Как насчет маленького поцелуйчика? — спросил он.

Он обхватил ее своими большими ручищами и начал страстно целовать. Она совсем не сопротивлялась. Он немного ослабил объятия и посмотрел на нее.

— Немного на взводе, девочка? — спросил он заботливо. — Тебе не будет плохо?

— Мне-то? — сказала она. — Мне все нипочем.