Новик

Глава 23

— Иуда! — прорычал царь Иоанн, готовый уже сейчас идти и убивать.

— Постой, государь! — взмолился я.

Он повернулся ко мне, сверкнув глазами.

— Одного прибьёшь, другие затаятся, дабы снова удар нанести, — сказал я. — Всех разом надобно.

Я защёлкнул ладанку с «Ерусалимской землёю», стараясь не дышать лишний раз. Нужно думать, куда её выбросить, тут службы СЭС пока не изобрели.

— Я его эту ладанку сожрать заставлю… — прошипел Иоанн.

— И ничего ему не будет, — сказал я, вытряхивая на подоконник монеты из собственной мошны и убирая ладанку туда. — Испарения ядовитые, миазмы, а коли сожрать… Ну, прошу прощения, в нужнике посидит он чуть дольше обычного.

Кожаный плотный кошель, конечно, испарения не задержит, всё же не резина и не полиэтилен, но я всё равно завязал его потуже.

Царь медленно выдохнул, гневно раздувая ноздри, Анастасия подозвала его к себе, взяла за руку. Она, пожалуй, была единственным человеком, способным успокоить царский гнев.

— Они… Хитростью вас извести решили, — сказал я. — Значит, и их надо хитростью. Грубой силой тут ничего не выйдет.

— Меня тоже травят? — спросил царь. — Говори, ведун, не томи!

— Ведун? — не понял я.

— Говори, — потребовал царь.

— Мыслю, и тебя травят потихоньку, но то ещё проверять надо. Сыск учинить, — сказал я.

Царь скрежетнул зубами.

Я его чувства прекрасно понимал. Одно дело, когда заговоры плетут против тебя самого, против царской власти, желая выторговать больше свобод или какие-то преференции. И совсем другое, когда пытаются убить твоих близких.

Даже не тебя самого. Это ещё можно понять и простить. А вот за супругу и детей… Иоанн готов был убивать голыми руками.

— Сильвестр, значит… — зло пробормотал царь. — Будет, значит, белым медведям пастырем…

— Может, Сильвестр, а может, и передал кто через него, — пожал я плечами. — Всякое быть может, государь.

— Лечить как теперь? — требовательно спросил он.

Я постарался принять уверенный вид, потому что сам толком не знал, как лечится отравление ртутью. Просто подумал, что выписал бы мне участковый терапевт.

— Источник отравы уберём, государыне лучше станет, — сказал я. — А так… Молитва, нестрогий пост, свежий воздух… Кровопускания кто делал?

— Аптекарь местный, — тихонько сказала Евдокия.

— Гнать аптекаря в шею и с его микстурами, и с кровопусканиями, — сказал я.

Терапевт, конечно, молитву с постом не прописал бы, но я решил себя обезопасить от обвинений в колдовстве и прочих непотребствах. Колдуны молитвами не лечат.

Я решил, что комната достаточно проветрилась, и закрыл окно, потом прочитал «Отче наш», стоя у изголовья царицыной постели, тоже на всякий случай.

— Будто и правда… Дышать легче стало… — тихо сказала Анастасия.

Самовнушение, плацебо, но лучше уж так, чем никак.

— Всё, государыне покой нужен, — сказал я.

Царь строго посмотрел на Евдокию, которая сидела всё это время как мышь под веником, замерев и почти не дыша.

— Если хоть слово… — сказал он.

Она часто-часто закивала, теребя подол своего платья.

Я вышел вслед за Иоанном, обратно в ту светёлку, в которой он меня принял изначально. Царь был задумчив и мрачен. К Сильвестру, он, конечно охладел ещё после того, как тот отказался выполнить его волю и присягнуть малолетнему царевичу, но подобного предательства Иоанн всё равно не ожидал. А вот мне всё было достаточно очевидно. Пока члены Избранной рады были в фаворе, всё было хорошо, как только они начали терять своё влияние, то начали хвататься за любую возможность.

Даже за такую. Ночная кукушка всегда дневную перекукует, и заговорщики решились на крайние меры, чтобы остаться во власти. А неприязнь царицы к членам Избранной рады ни для кого секретом не была.

В светлице Иоанн грузно опустился в кресло, вздохнул, потёр пальцами виски.

— Проси, чего хочешь, сотник, — сказал он. — Для себя проси, не для дела. Чем отблагодарить тебя? Земель? Серебра?

— Подорожную бы мне. К Рождеству в Пскове быть надо, — сказал я. — Сюда на своих лошадях мчался, устали они.

Царь усмехнулся.

— Али ты не понял меня? Для себя проси, — сказал он. — Аскетом прослыть хочешь? Так ты не инок, а человек служилый.

Я даже и не знал, чего попросить. У меня уже всё было. Я развёл руками, мол, понятия не имею, чего просить.

— Дозволь служить верно, а иной награды и не надобно, — сказал я.

Иоанн хмыкнул. Мой ответ ему явно польстил, но он всё равно остался недоволен, потому что я не выполнил его прямой приказ.

— Ладно. Ступай. Подорожную тебе выпишут, — сказал он. — В Ливонию ты послан, с Курбским?

— Да, государь, — сказал я.

Хотелось упредить его и насчёт Курбского тоже, но сейчас точно было не время. Назначение нового воеводы нарушит все планы и заставит вновь перетрясать всю верхушку командования. А снова тратить время на местнические споры не стоит. Ливонию надо было бить как можно быстрее, пока за них не вписались их новые союзники.

Иоанн поднялся, подошёл к пюпитру, где стояли готовые к письму принадлежности, черкнул несколько строк на бумаге, скрутил в свиток, запечатал своим перстнем.

— Князю передашь, — приказал он. — И после похода… Тебя с вестями жду. С хорошими-ли, с плохими, всё одно гонцом тебя назначаю. Коли голову не сложишь.

— Хорошо, государь, — я принял письмо из его рук и склонил голову.

Он отпустил меня усталым взмахом руки, и я вышел в коридор, оставляя царя наедине с его мрачными думами. Теперь мне предстояло ещё несколько дней бешеной скачки. Моя сотня наверняка уже там, в Пскове, стало быть, и мне пора ехать.

В коридоре, уже у самого выхода, я столкнулся с Алексеем Адашевым и отцом Сильвестром, которые молча прошли мимо меня. Адашев покосился неприязненно, Сильвестр прошёл, задрав нос.

Уже на улице, у ворот, где стояли караульные, я увидел того, кого увидеть совсем не ожидал.

— Да вот же он! Душегуб! — воскликнул недобитый тать, один из той пятёрки, что устроила мне засаду. — Побратимов моих убил, ограбил, я чудом уцелел, кустами ушёл!

Все взгляды разом обратились на меня. Я положил руку на саблю, выпрямил спину, глядя на этого мерзавца. Караульные явно не знали, что делать.

— Ты как посмел в город явиться, тать? — процедил я.

— Да что же вы, люди добрые! Хватайте его! — воскликнул он.

— Сейчас разберёмся, — сказал один из воинов. — Воеводу зовите.

— Этот гусь… Вместе со своими дружками на тракте на меня напали, — сказал я. — С топорами кинулись.

— Врёшь! Поговорить с тобой хотели! — воскликнул тать. — А ты с саблей на нас!

— Видоки есть тому? — спросил у него караульный.

— Я тому видок! — выпалил тать.

Я вздохнул, потирая переносицу и чувствуя, как во мне нарастает желание зарубить этого мерзавца прямо тут, чтобы он не отнимал у меня драгоценное время. Но это уже и впрямь будет убийством.

На двор вышел здешний воевода, сердито наморщил брови. Это был достаточно молодой человек, с аккуратной светлой бородой, и его, судя по жирным пятнам на пальцах, выдернули из-за обеденного стола.

— Что тут у вас? — хмыкнул он.

— Здрав будь, княже, — первым произнёс я. — Клевещут, вон, на государева человека.

— Душегуб это! — вскрикнул разбойник. — Убивец!

Воевода поиграл желваками, посмотрел на меня, на доносчика, снова на меня.

— В холодную обоих, — приказал он, отряхивая руки. — По раздельности.

— Воевода! — повысил я голос. — Мне в Пскове быть надо! Ливонца воевать! А не в холодной у тебя просиживать!

— Как это в холодную? — удивился тать.

Воевода, похоже, просто не в курсе, кто я такой и откуда только что вышел.

— Князь! Некогда мне тут с тобой сыск учинять! — произнёс я. — Слово тут против слова, моё, человека царского, и его, татя лесного! Ты кому веришь?

— Никому, — проворчал воевода.

Меня обступили стрельцы. Силу не применяли, но подошли вплотную, до неприличного близко.

— Саблю, боярин, — попросил один из них. — От греха подальше.

Я злобно глянул на воеводу, снял саблю с пояса. Спорить с ним смысла не было, только зря нервы мотать. Всё равно скоро выпустят. Я, конечно, предполагал, что после встречи с царём могу отправиться за решётку, но не думал, что это произойдёт вот таким образом.

Меня, однако, отвели в какую-то затхлую комнату, видимо, чтобы не нарываться на неприятности, бросая меня в здешние казематы. Ничего лишнего, только стол, кровать с тонкой периной, маленькое окошко. Я растянулся на холодной перине и уставился в потолок, используя любую возможность для отдыха перед ещё одним долгим путешествием.

На воеводу я не обижался, человек просто делает своё дело, перестраховываясь просто на всякий случай. Не каждому воеводе вообще доводится принимать вот так у себя в гостях царя. Воевода и так на нервах.

Я даже не заметил, как заснул. Проснулся, когда у меня над душой стоял хмурый донельзя воевода.

— Никита Степаныч, — сказал он.

Откуда-то уже и имя вызнал.

— Как есть скажи… Порубил ты его дружков? — тяжело вздохнул он.

— Татей лесных, — поправил я его, подавив широкий зевок. — От которых защищался. Али мне надо было лапки кверху задрать и оружие бросить?

— Он божится, что ты первым напал. Крест на том целовал, — сказал воевода.

Крест целовать — это серьёзно. Такими жестами просто так не разбрасываются, и либо тать на самом деле уверен, что они хотели просто поговорить, хотя поговорить со мной они могли и на почтовой станции, за ужином, либо этот мерзавец просто тянет время.

— Ну раз крест целовал… То и на Божий суд выходит пускай, — сказал я, поднимаясь с перины. — Некогда мне, воевода, прости, имени твоего не ведаю.

— Князь Катырев-Ростовский, — поморщившись, сказал воевода.

Вот, значит, как. Знакомством брезгует? Обстоятельства, конечно, для знакомства не самые лучшие, но всё равно. Неуважение с его стороны, явное.

— Ну что, князь? Божий суд я тогда требую, поединком, пусть этот тать с саблей против меня выходит, — сказал я. — Доделаю то, что не доделал.

— Решил и его убить, выходит? — спросил он неприязненно.

— А у тебя к нему что, интерес особый? — спросил я. — Он вроде как не жонка, не чернец, не увечный. Здоровый мужик.

Кому служит Катырев-Ростовский, я не знал. Вполне может быть, что тайком работает на Старицкого. А может, наоборот, просто чересчур усердный царёв слуга.

Я вынул из-за пазухи свиток с царской печатью, написанный Иоанном сегодня, показал печать воеводе.

— Мне с этим письмом к Рождеству в Пскове быть надобно, а то и раньше, — сказал я. — Государь лично приказал. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул воевода. — Ладно, будет тебе Божий суд, поле так поле. Осип! Верни сотнику саблю его.

Из коридора зашёл стрелец, со всем почтением отдал мне саблю в ножнах, нетронутую. Я немедленно подвесил её на пояс.

— Зовите этого олуха. Даже убивать не стану, — проворчал я.

В своей победе я был уверен на все сто. Разбойник проиграл уже тогда, когда побежал от меня на тракте, а ведь там он был не один. Теперь же ему придётся выйти против меня в одиночку. Раз на раз.

Мы с воеводой вышли на двор крепости, я похрустел затёкшими суставами, ожидая, когда выведут моего противника.

Его вывели двое городовых стрельцов, разбойник растерянно озирался по сторонам, не зная, куда деваться. На такое решение проблемы он явно не рассчитывал.

— Дайте ему саблю, — поморщился воевода.

— Либо признайся в клевете, — посоветовал я. — Что обвинил облыжно.

— Он и меня убить решил! — воскликнул тать. — Разве можно так? Я вообще не воин!

— Да, — сказал я. — Ты не воин. Ты поганый тать, место которому на виселице.

— Тихо, — пробурчал Катырев-Ростовский. — Божий суд покажет, кто прав, а кто нет. Начинайте.

Саблю он держал неумело, и я вдруг вспомнил слова своего инструктора по рукопашной. Не бойся профессионала, бойся дилетанта. Потому что дилетант сам не знает, что натворит.

Но я вытащил с тихим шелестом свою саблю, рубанул воздух крест-накрест, вспоминая ощущение баланса и тяжести в руке. Тать попятился назад. Он видел, как я шинковал этой самой саблей его дружков-побратимов. Не забыл ещё, как пахнет парной кровью.

Он вдруг вскрикнул, скорчил страшную гримасу и кинулся на меня, бешено размахивая саблей, как пропеллером. Я не ожидал такой прыти, начал отступать, защищаясь и уклоняясь от ударов. Благо, поле внутри крепости, было ровным и гладким. Чуть припорошенное снегом, оно как раз подходило для схватки.

Вокруг нас собиралась толпа, солдаты гарнизона, челядь и дворовые люди, члены царской свиты. Поединок — это всегда зрелище, а уж судебный поединок — тем более.

Однако я продолжал отступать, лишь изредка переходя в контратаку. Защитой сражения не выигрываются, но я ждал, когда этот негодяй выдохнется, почувствует тяжесть железной сабли, ощутит, как его рука постепенно наливается свинцом, а по вискам ползут капли горячего пота.

Ни один из его ударов всё равно пока цели не достиг. Он рубил только воздух. Зато я то и дело наносил ему тонкие порезы, заставляя истекать кровью и слабеть.

Я понимал, что Старицкий этого так просто не оставит. Царский кузен сам запустил маховик насилия, который будет разгоняться всё сильнее и сильнее, пока кто-то из нас не умрёт. И это только начало. И я умирать не собирался.

Сабли мелькали в воздухе, жужжали рассерженными шмелями, изредка сталкивались, высекая искры. Со стороны это, наверное, выглядело красиво, но участвовать в таком мероприятии — удовольствие не для всех.

Наконец мой расчёт оправдался, удары моего соперника начали становиться медленнее, частота их уменьшалась. Он уставал. А я, наоборот, после короткого дневного сна был бодр и весел. И теперь принялся атаковать уже я. Рубил от всей души, от плеча, наслаждаясь тем, как в глазах моего противника плещется неподдельный ужас. И этого ужаса с каждым ударом становилось всё больше и больше.

Но теперь ломануться в кусты у него не выйдет. Это судебный поединок, а не засада на тракте, и выходят из него либо победителем, либо вперёд ногами.

Издеваться или красоваться, впрочем, я не стал. Подловил его в очередной раз на контратаке, ушёл в сторону и рубанул по руке, держащей саблю, отсекая её точно по запястью.

Его сабля упала на утоптанный снег, хлынула кровь. Тать неверящим взглядом уставился на обрубок, я же вытер саблю и бросил в ножны, поворачиваясь к князю Катыреву-Ростовскому.

— Всё, князь, доволен? — спросил я.

Воевода поджал губы и сложил руки на груди, не удостоив меня ответом.

— Сотник! — крикнул кто-то из толпы обеспокоенно.

Я немедленно обернулся к своему врагу. Он успел подобрать саблю уцелевшей рукой и сделал неловкий выпад, я почувствовал, как мою плоть разрезает удивительно холодный металл. Однако я сумел вытащить собственную саблю из ножен и рубануть в ответ, начисто снеся голову этому подлецу.

Он пропорол мне бок, и я чувствовал, как течёт по коже горячая кровь, а одежда набухает и мокнет. Боли не чувствовал вообще, но я знал, что боль придёт потом.

— Вот же… Будь ты проклят… — только и сумел пробормотать я.

Божий суд закончился смертью истца, и все обвинения с меня, разумеется, были сняты, но ублюдок добился-таки своего. В Можайске мне, похоже, придётся задержаться. Теперь и подорожная не нужна, и почтовые лошади.

Я сделал несколько неуверенных шагов, зажимая рану ладонью. Кровь капала из-под пальцев, порезал он меня от всей души. Чьи-то руки подхватили меня под мышки, понесли, начали раздевать прямо на ходу. Страшно или больно не было, мне было обидно, что я подставился так глупо, по-детски. Нужно было сразу рубить негодяю голову и лететь в Псков, а не заниматься чёрт знает чем. Не надо было давать никаких обещаний. Врага надо давить, без пощады. Ну, зато выводы я сделал. Впредь будет мне наука.