Новик

Глава 26

Здешним порубом оказалось холодное и тёмное помещение полтора на полтора метра с земляным полом и бревенчатыми стенами. Из предметов интерьера тут имелось только обледеневшее ведро, справлять нужду, и больше ничего. Даже присесть было негде, разве что на пол, но отмораживать себе потроха я не хотел. Сел на корточки, подметая пол дорогим алым сукном своей епанчи.

Обыскивали меня не очень тщательно, отняли только пояс с саблей и косарем, засапожник остался на месте. Но даже если просунуть его в щель между дверью и косяком и отпереть засов, то ничего хорошего из этого не выйдет. Как говорится, побежал, значит, виновен. А я себя виноватым не чувствовал. Очередная судебная ошибка, произвол князя-самодура. Неприязнь к Курбскому только усилилась.

Я сейчас мог только ждать. Известие непременно дойдёт до Мстиславского, а уж он-то не должен оставить меня в беде, к тому же со мной был дядька, знающий, кого известить. Леонтия в свои планы я посвятил ещё вчера, хоть и не рассказывал о том, что мы вскрывали царское письмо. Клятву я держал.

Сидел и думал. Больше в порубе делать было абсолютно нечего, так что я мысленно прикидывал, что необходимо сделать в первую очередь. Курбского нужно было убирать, это точно, Сильвестра и прочих ждёт незавидная судьба и постриг в дальние северные монастыри. Государь милостив, смертную казнь применять пока не желает, врагов своих пытается вразумить. Я же не так щепетилен, я бы рубил головы налево и направо, но и в поведении царя был свой резон.

Грамотных и учёных людей на Руси был острый дефицит, а каждый убитый боярин, священник или дьяк уменьшал и без того малое их количество. Так что Иоанн пока предпочитал ссылать опальных в дальние монастыри, а особо упорных насильно постригали в монахи. Для мира и светской жизни такой человек всё равно что умер, а набожному царю не приходилось брать грех убийства на душу.

К тому же царь верил в искреннее раскаяние и чисто по-христиански прощал врагов своих, нередко возвращая из опалы и ссылки, что для правителя огромной страны — не самое лучшее решение. Но любому правителю приходится лавировать между плохими решениями и очень плохими, так что и это имело право на жизнь.

Не знаю, сколько я так просидел. Часов у меня нет, а наедине со своими мыслями время может как пролететь одним махом, так и тянуться соплёй. А ведь князь умышленно причинил обиду, посадив меня в холодный поруб, хотя мог ограничиться домашним арестом, например, как это было в Можайске. Урон чести, как никак, теперь любой бродяга меня сможет попрекать сидением в порубе, подобно разбойнику. Если я не сумею доказать, что письмо было подлинным.

У боярина Морозова и князя Мстиславского таких сомнений не возникло. Курбский же… Ему просто было выгоднее объявить письмо подделкой, потому что служит он двум хозяевам, и литовские приказы ему, видимо, роднее и ближе.

Однако дверь, скрипнув, открылась, и я увидел на пороге незнакомого помещика.

— Сотник Злобин? — спросил он. — Велено тебя к воеводам доставить.

Со всем уважением, однако, без хриплого лая и отбитых почек. К воеводам. Не к воеводе. Значит, Мстиславский сподобился вытащить.

Я поднялся, разминая затёкшие руки и ноги, отряхнул одежду, зябко поёжился. Но не медлил, пошёл за конвоиром следом. Он без задней мысли повернулся ко мне спиной, чего не допустил бы ни один вертухай, независимо от того, виновен подследственный или принят по ошибке.

Меня проводили в зал, где уже собрались все прочие воеводы, мне это напоминало прошлое такое же собрание в Москве, где решались местнические споры. Но здесь причиной такого сбора был именно я. Мстиславский поднял на уши всех.

Курбский, донельзя хмурый и недовольный, стоял на самом видном месте, все остальные — напротив него.

— Вот и он, — донеслись до меня чьи-то слова.

Князь Курбский ожёг меня неприязненным взглядом, я вышел к нему, оказываясь в центре внимания. Царский свиток он держал в руках.

— Смуту в войско вносишь, сотник? — ядовито произнёс он.

— Нет, княже, приказ царский передаю, — сказал я, чувствуя, как по коже пробегает холодок от резкой смены температуры.

После поруба этот зал, набитый людьми, казался жарко натопленной баней. Руки, ноги и спина мгновенно покрылись гусиной кожей, мурашки побежали табунами от щиколоток до самого загривка.

— Ты явиться в город не успел, как уже призывать всех стал волю мою нарушить, — сказла Курбский. — Мыслю, польский лазутчик ты, Жигимонтов прихвостень.

Я едва не задохнулся от возмущения. Эта мразь посмела обвинить меня в предательстве? Громче всех кричит «держи вора» сам вор.

— Созывать я стал всех царскую волю исполнить, в поход на Ливонию пойти, покуда магистр Жигимонту верностью не поклялся! — выпалил я. — Много здесь бояр, с коими государь переписку ведёт, им письмо покажи! Подлинное письмо, и печать, и почерк узнают!

— И верно! Покажи письмо, княже! — выкрикнул один из воевод полка левой руки.

— Обиду мне чинить хотите, воеводы? То моя переписка личная! — вскинулся Курбский.

— Печать покажи, в том обиды нет! — крикнул другой.

— Сломал я печать! — отрезал князь.

Виляет, сука, как уж на сковороде.

— Слово против слова, выходит! — воскликнул боярин Морозов.

— Царь повелел выступать как можно скорее! — крикнул я, стараясь заглушить всеобщий шум. — Я на том крест целовать готов!

Я демонстративно распахнул епанчу, показывая всем дорогущий доспех, доступный далеко не каждому из князей, дрожащими руками вытянул нательный крестик, поднёс к губам.

Курбский сверкнул глазами гневно.

— Ты сам письмо привёз мне! Другое, подлинное! — прорычал он. — Весны ждём, а до того силы копим!

— Ты письмо это в огне спалил, княже! Кто знает теперь, что было там? — сказал я.

— Во лжи обвинить меня хочешь, сотник? — ощерился князь Курбский.

— Точно как и ты меня, княже! — в тон ему ответил я.

— Государь знает, что в письмах обоих, к нему гонца отправить! — предложил кто-то из толпы.

Я бы не рискнул. Иоанну точно не понравится подобный запрос, ведь с одной стороны он будет значить, что бояре не доверяют лично им посаженному воеводе, а с другой стороны будет значит, что лично им посаженный князь Курбский лжёт напропалую. И пусть даже ничьи головы не полетят, чинов и должностей можно лишиться запросто.

— Сами решим! По старине! — крикнул другой боярин.

— Нельзя нам во Пскове отсиживаться, пока воевода юрьевский один супротив схизматиков рубится! — крикнул третий.

— И верно! Землю воевать пойдём, полон брать! — выпалил ещё один.

Общественное мнение твёрдо стояло на том, что бездельничать больше нельзя. Нужно выходить и разорять прибалтийского соседа. Князь Курбский же так не считал.

— Тихо! — крикнул он.

Взбаламутил я воду, конечно.

Игнорировать мнение воевод, однако, князь Курбский не мог. Его положение стало слишком шатким. С назначением его главным воеводой некоторые могли и поспорить, хватало здесь и более знатных, и более опытных командиров. Тот же Мстиславский не уступал знатностью, хоть и вёл род не от Рюрика, а от Гедимина. Курбского же терпели исключительно из-за того, что его назначил сам государь.

— Тихо! — повторил воевода. — Клянусь вам, други! Велено мне до весны ждать!

Ни слова неправды, если так посудить. Только приказ это не Иоанна Васильевича, а другого правителя.

— Кем велено, Жигимонтом⁈ — крикнул я. — С которым ты сносился тайно?

Курбский изменился в лице, побагровел. Я продолжил, не позволяя ему вставить хоть слово.

— Давно в Литву отъехать замыслил, князь? — спросил я. — Почём нынче Родиной торгуют, сколько дали тебе? Чего тебе Жигимонт обещал такого, что Иоанн Васильевич дать не может? Вольностей? Золота? Серебра? Польский круль всех беглых привечает, хоть князей, хоть холопов!

— Убью! — заревел Курбский, выхватывая саблю.

Я машинально схватился за то место, где обычно висела сабля, и лишь хлопнул себя по бедру, оружие мне пока так и не вернули. Зато князь кинулся в атаку, по-кавалерийски рубанув воздух передо мной, размашисто, с плеча, я лишь чудом успел отскочить назад, когда понял, что безоружен.

Толпа зашумела, бояре и князья, охочие до зрелищ, горячо приветствовали драку, осуждая при этом нападение на безоружного. То, что Курбский напал на меня, только доказывало его вину, на воре шапка горит. Поступок князя его не красил.

— Правда ему глаза режет, бояре! — крикнул я, отступая в сторону толпы.

Кто-то протянул мне саблю, я немедленно схватил её, взмахнул, привыкая к новому для себя балансу и весу оружия. Лучше хоть с каким-нибудь дрыном, чем вовсе безоружным. Да и не зря я с утра выпендрился и надел зерцало, хоть и не собирался идти в бой.

Следующий удар я отвёл в сторону клинком, попробовал выйти на контратаку, в тот же миг чувствуя, как мою рану прострелило острой болью. Физические нагрузки мне пока были противопоказаны терапевтом.

Курбский скорчил свирепую гримасу, махнул саблей крест-накрест, скорее разминая кисть, нежели реально пытаясь нанести удар. Против меня теперь стоял не лесной тать, годный разве что для того, чтобы гонять безоружных купцов, напротив меня стоял бывалый воин, прошедший десятки походов, матёрый убийца. Но страха я не чувствовал. Потому что я знал, что я прав, а он — нет.

Разве что распоротый бок опять саднило и тянуло. Да и чужая сабля казалась чересчур тяжёлой.

Бояре прижались к стенкам, освобождая для нас максимум свободного пространства, и я вдруг почувствовал, как их надежды связываются со мной. Я понял, что сейчас именно от меня зависит, выйдет ли русская армия вовремя и добьёт ослабевшую Ливонию, или же задержится до весны и будет сражаться уже с половиной Европы, чтобы выйти из этой войны спустя двадцать лет, разорённой и опустошённой. Груз ответственности давил жёстко, но я распрямил плечи и хрустнул шеей.

— Давай… Иуда, — попытался я спровоцировать князя.

Курбский поморщился, злобно нахмурил лоб, но на провокацию не поддался, медленно пошёл кругом, приближаясь ко мне по спирали. У меня имелось неоспоримое преимущество — доспех, когда мой оппонент носил только ферязь, и это, пожалуй, уравнивало шансы. Я тоже начал медленно двигаться, ожидая нападения в любую секунду.

Весь остальной зал словно перестал существовать, остался белым шумом где-то за краем сознания. Остались только мы двое, кружась в этом смертельном танце.

И всё-таки Курбскому удалось напасть внезапно. Вместо широкого размаха и богатырского удара он выбрал скрытный и ловкий выпад, чтобы полоснуть меня по незащищённым ногам, и мне вновь пришлось принимать удар на клинок. Чужая сабля, не жалко.

Клинки столкнулись с громким лязгом и скрежетом, я вскинул их вверх, запирая князя в клинче, ударил свободной рукой по скуле. Он, кажется, и не ожидал такого, что я стану драться на кулаках, как смерд на Масленице. Ударил справно, так, чтобы звёзды из глаз посыпались, и князь пошатнулся, но оружия не выпустил и мне сделать удар не позволил.

И пока он не пришёл в себя, я наступил каблуком на его сапог, одновременно с силой толкая его от себя. Бесчестно? Может быть, но я предпочитал думать, что в бою любые средства хороши, а у нас не Божий суд и не драка на ринге, а самое обыкновенное смертоубийство. Либо я его, либо он меня, третьего не дано.

Князь равновесия не удержал, полетел на пол спиной вперёд, выставив перед собой саблю и успев напоследок царапнуть меня по зерцалу. Я кинулся следом, пытаясь заколоть его, но только ранил в левое плечо. Пнул по другой руке, чтобы выбить саблю, но и в этом не преуспел, Курбский попятился назад, как таракан, быстро перебирая ногами.

Я быстро хлестнул саблей, насколько сумел, работая одной только кистью, и на этот раз мне повезло. Удар пришёлся князю Курбскому прямо в лицо, самым кончиком клинка. Хлынула кровь, вся толпа разом ахнула. И я добил ослепшего князя горизонтальным ударом, начисто отсекая предателю голову.

Всё это произошло в мгновение ока, хотя мне казалось, что время тянулось как засахаренный мёд, и возобновило свой бег только когда голова Курбского покатилась по дощатому полу.

Я вдруг почувствовал резкий приступ слабости. Рана всё же открылась. Рубаха и поддоспешник напитывались кровью, я рухнул на одно колено, не в силах совладать с этой слабостью. Голова кружилась, во рту пересохло. Но я точно знал, что теперь эта война пойдёт совсем по-другому, а князь Курбский не сбежит в Литву, чтобы вернуться с войском Сигизмунда и Стефана Батория. Уже одно это вселяло в меня радость.

— Ранен он!

— Вяжите его, он воеводу убил!

— Не сметь!

— Лекаря сюда!

— Письмо гляньте, письмо!

— Мстиславский теперь воеводой!

Вокруг началась суета, всё мелькало, одни лица сменяли другие, кто-то из бояр помог мне подняться, чьи-то руки начали быстро и ловко снимать с меня доспех. Меня куда-то понесли, саблю забрали. А потом я отключился.

Проснулся уже в другом месте. На перине, а не на твёрдых нарах, и это уже радовало, только вместо заботливых рук Евдокии питьё мне поднесли мозолистые и грубые руки Леонтия.

— Так и думал, что к вечеру очнёшься токмо, — вздохнул он.

Я отпил из ковша, откинулся назад на подушки. Разговаривать не было сил. Да и не хотелось.

— Повезло тебе, Никитка, — хмыкнул дядька. — Как есть повезло. Приглядывает там за тобой кто-то небось, ангел какой, херувим. Я бы вот супротив князя на сабельках выходить не рискнул.

Ответа он не дождался. Я молча смотрел на него.

— Да и прав ты оказался. Письма Жигимонтовы нашлись, — сказал он. — И впрямь продался, Иуда…

Дядька вздохнул и перекрестился. Посидел немного молча, глядя на моё бледное от кровопотери лицо.

— Воевода… Князь Мстиславский повелел тебе, как очнёшься, письма эти отдать, дабы ты в Москву их увёз, государю, — сказал он.

— А сотня?.. — тихо спросил я.

— А что она? Не пропадёт, — пожал плечами дядька. — Выучил ты их как надо, любой десятник за тебя командовать сможет. Дело знают крепко. Уже и другие полки от них науку перенимают. Ты не видел, а уставы твои в каждом полку уже. Учатся. Да и пищали уже за свои деньги покупать начали, чтобы не с фитилями возиться, а кремнем высекать.

Я прикрыл глаза. Ну, хоть что-то. Мне стало гораздо спокойнее.

— Когда выступаем? — спросил я.

— Побойся Бога! — воскликнул Леонтий. — Куда рвёшся так? Рану залечить твою надобно! Не ровен час, опять откроется! Лекарь весь извёлся над тобой, кое-как кровь затворил!

А вот это не радовало. Снова торчать в четырёх стенах, в тесноте и духоте, лишь изредка выбираясь до ветру, врагу не пожелаешь. Остаётся только молиться, чтобы рана зажила побыстрее. Она бы и так зажила, если бы не схватка с князем, потребовавшая от меня колоссального напряжения сил.

— Царя упредить надобно… — сказал я.

— О чём⁈ — фыркнул дядька.

— Про измену Курбского… — сказал я.

Жаль, я не сделал этого раньше. Всё было бы гораздо проще, если бы князь не был назначен воеводой, а вместо него полки вёл да хоть тот же Мстиславский. Но государь бы мне просто не поверил без веских доказательств, а доказательства… Ну, вот они, письма польского короля. Только Курбский мне бы их ни за что не отдал.

— Спи давай, отдыхай, сил набирайся, — проворчал дядька. — Тебя как татарин тот саблей по голове приголубил, так у тебя словно шило в заднице застряло! Так и тянет тебя, так и манит на всякую дурость!

— А как же, — усмехнулся я.

Но совет и впрямь дельный. Отдохнуть мне не мешало. Всё равно я вновь пропущу всё самое интересное, воевать ливонца пойдут уже без меня. Так что я закрыл глаза и вновь погрузился в сон.

Выехать из Пскова мне удалось только после праздника Крещения. В прорубь я не окунался из-за раны, но службу отстоял и причастие принял, а на следующий день мы с дядькой выехали из города. Стояли трескучие крещенские морозы, от которых плевок почти застывал на лету, но мы стойко переносили все тяготы и лишения, ровно как и русские полки, почти одновременно с нами вышедшие в поход.

Вёл русскую рать князь Иван Фёдорович Мстиславский, храбрый и славный воин. Вёл на запад, чтобы раздавить и добить обессилевший и прогнивший Ливонский орден, три сотни лет огнём и мечом насаждавший в Прибалтике католичество. Князю требовалось как можно скорее расколоть этот гнилой орешек, успеть раньше Сигизмунда, но в способностях Мстиславского я не сомневался.

Ну а мы с Леонтием ехали на восток, в Москву. Вершить слово и дело государево. И хоть военная служба снова прошла мимо меня, задев только самым краешком, я точно знал — в Москве будет ещё жарче, чем в Ливонии. Настало время вершить правосудие.