Новый вор

9

На последнем курсе в кельнском колледже Всех Душ Перелесов каждый раз вздрагивал, когда на телефоне высвечивался номер матери. Он боялся получить печальное известие о господине Герхарде.

В завершающий обучение год он много ездил по миру волонтером. Это было обязательным условием учебного заведения, оценивающего успеваемость студентов не отметками, а сложными комбинациями геометрических фигур, так что сами студенты не могли понять, хорошо или плохо они учатся. Организация учебного процесса в колледже была как в романе Германа Гессе «Игра в бисер». И этот бисер щедро метался по миру. Прямо с занятий Перелесова могли вызвать в учебную часть, где он узнавал, что должен немедленно лететь в Манилу на конференцию Банка развития, или в Найроби — на симпозиум Всемирной организации здравоохранения по СПИДу, или в Оттаву — на форум футурологов, обсуждающих будущее цивилизации после неизбежной (это не обсуждалось) Третьей мировой войны.

На каждом мероприятии обнаруживался человек-свинья (в необидном значении слова, ведь свинья по своему внутреннему устройству и совместимости внутренних органов — родная сестра homo sapiens) перед которым (ой) следовало метать бисер с особым рвением и размахом. Уделять деятельное внимание, как строго напутствовали в учебной части. Перелесову казалось, что (обобщенный) человек-свинья — это господин Герхард в разных, но похожих лицах. Иногда те, кому Перелесов должен быть уделять деятельное внимание, смотрели на него, как на пустое место, багажно-трансферного оператора, живые часы в костюме, напоминающие о мероприятиях, назначенных встречах, приеме лекарств и медицинских процедурах. Иногда — удостаивали беседы, как правило, на странные, наводящие на мысли о старческом (свинском?) слабоумии, темы. Так, например, один господин в Сиднее на совместной конференции Международного института демократии и Общества пилигримов (что-то, оказывается, объединяло демократов и пилигримов) спросил, верит ли Перелесов в то, что вода… растворяет старость?

Господин значился заместителем председателя Общества пилигримов, хотя и перемещался по зданию ракушечной Сиднейской оперы (там проходила конференция) в самодвижущемся кресле с туалетом, кондиционером, экраном, где высвечивались показания давления, пульса и какие-то другие медицинские данные. Еще один заместитель председателя не смог прибыть в Сидней из-за преклонного возраста, но на открытии показали его видеообращение к участникам конференции. Человек ли это, помнится, ужаснулся Перелесов, вглядываясь в пятнистое, как шкура гиены, лицо, пересохшие сучья пальцев, вслушиваясь в электронные — через приставленный к вибрирующему складками индюшачьему горлу микрофон — слова. Неужели этому (хуже свиньи!) существу, недоумевал он, еще есть дело до демократии и выборов, в которых австралийские аборигены, полинезийцы и коренной народ Новой Зеландии маори крайне неохотно (этому была посвящена конференция) принимали участие, несмотря на то, что им выделялись квоты для занятия важных должностей. Господин Герхард по сравнению с этим заместителем казался бодрым германским юношей. Что же это за пилигримы, размышлял Перелесов, едва поспевая за шустро катящимся по паркету Сиднейской оперы креслом, если они таскают за собой сортир и уже не стоят на ногах? И если два полутрупа — заместители, то как выглядит председатель? Может, он вообще лежит в гробу?

«Вода растворяет все, кроме смерти», — ответил Перелесов, лишь бы непонятный пилигрим от него отвязался.

«Вот и я думаю, что это было бы слишком просто, — не то согласился, не то возразил тот, после чего, как показалось Перелесову, погрузился в глубокий сон. Он мог себе это позволить. В умное кресло был встроен инновационный навигатор. Если по ходу возникало препятствие, оно сначала мягко притормаживало, а потом, тревожно позванивая, останавливалось. И куда двигаться, кресло знало лучше Перелесова, запутавшегося в коридорах и лестницах Сиднейской оперы. Остановилось прямо перед лифтом. — Если ее не могут растворить миллиарды…» — едва слышно пробормотал пилигрим.

Какие миллиарды? Людей или долларов? Пилигрим был универсально, как говорил господин Герхард, используя применительно к русскому фигуры речи немецкого языка, прав.

«Почему не приехал ваш председатель?» — поинтересовался Перелесов, закатывая кресло в лифт.

«На каком ты году обучения?» — как проснувшаяся птица, поднял веко пилигрим.

«На последнем». — Перелесов не понял, как это связано с отсутствием на конференции председателя Общества пилигримов.

«И ты не знаешь, кто он?» — поднял второе веко заместитель неведомого председателя.

«Понятия не имею», — разозлился Перелесов. Ему захотелось выкатить кресло из ракушечной оперы да и спустить по наклонному пандусу в океан. Пусть пилигрим сам проверит — растворяет ли вода старость? Жаль только, кресло не позволит. В воде не тонет, в огне не горит. Вдруг оно, смутился Перелесов, сканирует мои мысли? Ему вспомнился рассказ Куприна, где почтенный генерал, отправляясь после обеда отдыхать, произносил: кто куда, а я в объятия Нептуна. Наверное, тоже растворял старость.

«Идиот! — с отвращением произнес пилигрим. — Уже тысяча семьсот лет председателем Общества пилигримов является Иисус Христос!»

«Смерть растворяет все на свете. — Пилигрим не на шутку разозлил волонтера Перелесова. Деятельное внимание (как старость в воде?) неудержимо растворялось в его недружественном поведении. — Он вдруг вспомнил теорию Авдотьева, что земля чуть ли не на две трети (видимо, за вычетом гор и раскаленных, куда не ступить босой ногой, пустынь) состоит из дерьма живущих и праха умерших существ. — Растворение, — перевел Перелесов на английский, несколько изменив, русскую поговорку, — мать учения».

«Это так, — вывернул из кресла похожую на корнеплод голову и, как показалось Перелесову, впервые его внимательно рассмотрел пилигрим, — но я бы уточнил: правильное растворение — мать учения. Тебе еще много раз предстоит растворяться, не ошибись. Не из каждого раствора вылезает кристалл. Герхард… он тебе кто?»

«Муж матери», — растерялся Перелесов. Язык не повернулся назвать господина Герхарда отчимом.

«Хорошее родство, — кивнул, отключив в кресле электромотор, пилигрим, — избавляет от ненужных иллюзий. По статистике, каждая седьмая жена рождает ребенка не от мужа. Ты правильно растворился. Кристалл уже лезет. Передавай Герхарду привет».

Если он сам… не растворился, подумал Перелесов, с трудом удерживая катящееся по пандусу к причалу кресло.

У причала на слабой волне покачивался катер с мачтой-подъемником, как понял Перелесов, для кресла заместителя председателя Общества пилигримов.

«Когда у вас перевыборы?» — поинтересовался он.

«Сам как думаешь?» — с высоты подъемника дребезжащий голос пилигрима прозвучал с какой-то архангельской пронзительностью и ветхозаветной мощью.

«Уже состоялись? — пискнул, как мышь, Перелесов. — Или никогда?»

Пилигрим не ответил. Заботливо подхваченное руками стюардов, кресло опустилось на палубу катера. В белоснежных кителях и фуражках с золотыми кокардами они напоминали ангелов. Катер оттолкнулся от причала, развернулся и взял (по гипотенузе) курс на огромную белую яхту, айсбергом стоящую на рейде.

Из Сиднея Перелесов вылетел в Буэнос-Айрес на сельскохозяйственный симпозиум по новым поколениям кормовых семян. В сущности, Земля не так уж велика, думал он, глядя в иллюминатор на ворочающийся под одеялом облаков океан, а когда стемнело — на яркие гирлянды звезд, опутавших самолет, как летящую елку. Над океаном самолет сильно трясло. Земля, вообще, легко вмещалась в отдельную человеческую голову. Индостан, например, самолет пересекал от Гималаев до Мальдив за четыре с половиной часа. Полуостров был похож на вытертое желтое (в отличие от белого пухового океанского) одеяло. Сверху было непонятно, как на этом одеяле поместились почти два миллиарда живых людей? Даже возникали какие-то нетолерантные мысли о прыгающем блохоподобии человечества. За Индостаном голубая океанская дева отбрасывала облачное одеяло, шаловливой ладошкой подгребая к себе скалисто-зеленые фаллические острова. За Индонезией и Полинезией (они смотрелись на коже девы как яркие цветные тату) после прибрежных, дробящих воду скал, до самого Барьерного рифа и густых лесов Нового Уэльса лежала раскаленная сковородка австралийской пустыни. Каждый год в ней бесследно испарялись тысячи незадачливых путешественников. А дальше — снова океан, уже в браслетах айсбергов, и ухоженная (с прибрежными обрывами, водопадами, строго очерченными полями, черепичными крышами и стаканчиками небоскребов) Новая Зеландия. За ней на пути к белой заднице мира (грубое определение арабских мореплавателей, увидевших Антарктиду издали и немедленно развернувших свой корабль обратно) можно было разглядеть родимое пятно Тасмании с вытянувшимся хоботом малоэтажным городишкой Хобартом. И в других концах Земли (семь-десять часов по пространственно-временной окружности) было на что посмотреть путешествовавшему за казенный счет Перелесову: на горящую посреди ночного ледяного океана люстру Исландии; угрюмый сизый, как истоптанный на зимнем крыльце половик, Ньюфаундленд; истекающую с раннего вечера до позднего рассвета электрическим желтым светом Европу в шпилях соборов и ветряных с пропеллерами вышках; Поднебесную в застекленных теплицах-ангарах, смоге и земляных реках; каменные, вылезающие из тумана складки (губы?) Андов и Кордильер; длинную, как поваленную березу, Россию, придавившую обескровленный петушиный гребень северной Евразии. Перелесову хотелось опустить вниз руки, замесить мир, как глину. Он слышал рвущийся из глубин Земли зов. Существующий мир исчерпал себя. Ему было не жалко этого, похожего на заместителей председателя Общества пилигримов, умирающего мира.

Разные люди и организации совали руки в глину, вылепливали из нее ландшафты, скульптуры, вбивали внутрь глины арматуру, стягивающую хаотичное пространство на манер скрытых под кожей мышц. Перелесов и сам с некоторых пор ощущал себя чем-то вроде нерва внутри одной из мышц, взявшейся за нелегкую задачу исправления и очищения мирового пространства от зловредной копоти. Пересекая по дуге — из Кельна в Токио — Россию, он думал, как бесхозен и запущен географический фрагмент внизу, как нелепо он противится бензопиле организующей воли, выставляя ей навстречу полуживые ветви с поваленной, подлежащей распилу березы. Впрочем, воля этой территории, если верить господину Герхарду, надорвалась в битве с досрочно вышедшей на бой немецкой волей в сорок пятом. Сейчас поваленная береза машет ветвями, пугает лесорубов, как призрак, фантом, присосавшийся охвостьями вывороченных из земли корней к ядерному оружию прежней — поверженной через сорок лет после немецкой — цивилизации. Но опытных пилигримов-лесорубов не испугать, нет, не испугать.

Из окна номера в отеле Буэнос-Айреса Перелесов видел железнодорожный вокзал, сквер и точную копию Биг-Бена с часами. Революционная Франция в свое время подарила молодому американскому государству статую Свободы, чтобы факел в ее руках освещал мир. Великобритания Аргентине — башню с часами, чтобы латиноамериканцы не зазнавались, помнили о ходящем по кругу времени. Когда-то над Британской колониальной империей не заходило солнце. Сейчас мэром Лондона был пакистанец.

В конце девятнадцатого века существовала поговорка: «Богат, как аргентинец». Она утратила актуальность, хотя пока еще не говорили: «Беден, как аргентинец». Это в Древнем Египте на берегах Нила в земляных норах жили люди, про которых говорили: «Они не знают вещей». Как это мудро, думал Перелесов, пролетая над Африканским Рогом, над фавелами Сан-Пауло, слепящими (из пластиковых бутылок) пригородами Найроби или Дакара, зачем людям вещи? Если освободить их от вещей, сами собой рассосутся отравляющие и загромождающие мир свалки. На какое-то время они превратятся в единственный источник пищи и вещей для привыкших к ним людей. Не пройдет и десяти лет, как исчезнут свалки, а немногие выжившие люди научатся жить без вещей в гармонии с природой, познают прелесть естественного питания плодами очищенной и обновленной земли.

Перелесов обратил внимание, что в последнее время ему удобнее думать на английском. Родной русский язык наводил тоску, натирал, как лопата, ладони, казался каким-то путаным и неопределенным, как классическая армейская команда: «Копать отсюда и до обеда». Да и мало кто в мире сейчас знал или изучал этот одинокий язык. Перелесов устал копать. Авдотьев, тот знал, где копать и что надо откопать. Но он утонул. Мать-Россия стиснула его сердце холодной водяной рукой, не позволила докопаться… до чего? Не до динозавров же или лезущих на рубашку жуков?

Английский язык представлялся Перелесову идеально сконструированным луком. Мысли, как стрелы, по кратчайшей дистанции летели точно в цель, не застревая во встречных воздушных потоках. Цель — очистить планету от мусора. Что с того, что заодно она очистится и от людей, породивших этот мусор? А она очистится, потому что они будут обитать на свалках и жрать мусор. Круговая масонская (или какая там?) змея вцепится в собственный хвост. Преступление и наказание. Чем дольше Перелесов размышлял на эту тему, тем сильнее натягивалась тетива лука, а цель как будто сама шла грудью навстречу стреле.

Но Буэнос-Айрес не был Лондоном. Здесь не любили людей, разговаривающих на английском. На вокзале Перелесов хотел взять билет на поезд до водопадов Игуасу (это было одно из немногих чудес света, которое он еще не видел). Он долго изучал рельефную карту Аргентины на вокзальной стене (она напоминала повешенную вялиться бугристую рыбу), пока его сердито не отпихнул усатый мужик в длинном до пят кашемировом пальто и в белом шелковом шарфе двумя полотнами поверх лацканов. Неужели не успел налюбоваться картой родной страны, удивился Перелесов. Мужик был удивительно похож на дона Игнасио. Если здесь так себя ведут культурные (в дорогих пальто с шелковыми шарфами) люди, подумал Перелесов, чего ждать от народа? На лбу, что ли, у меня написано, что я люблю английский язык? Кассирша сразу замахала руками, едва только он приветливо разинул рот: «ffi, my dear!» Парень в банке, где он менял евро на песо, посоветовал ему не болтать на улице по-английски. В отеле и в магазинах можно, уточнил он, в ресторанах лучше воздержаться. «Плюнут в мясо?» — встревожился Перелесов. «Это в лучшем случае, — ухмыльнулся парень, — ты даже представить себе не можешь, что вытворяют аргентинские официанты».

Легче стало только когда он перешел на португальский.

На reception Перелесова ожидало запечатанное послание. Какого очередного урода я должен здесь опекать, подумал он, раздраженно вскрывая (он был из невиданно прочной бумаги) конверт. Девушка с бейджем «Gradela» на reception сжалилась, протянула серьезные, как для стрижки овец (о другом их возможном использовании Перелесов думать побоялся), ножницы. «Это для цветов, когда надо подровнять букет», — объяснила она. «Там цветы не растут, только плохие новости». — Перелесов не стал читать письмо при девушке, унес в номер.

Послание извещало Перелесова о необходимости срочно представить в колледж отчет о его волонтерской деятельности в Сиднее и Буэнос-Айресе, а также ответить на очередную (сколько их было!) анкету, расставляя в пустых клетках предложенные на выбор геометрические фигуры. Это было совершенно невозможно, но на сей раз фигуры в поступившей на его многократно и сложно запароленный e-mail-ан-кете были в виде… головок цветов. Перелесов подумал, что сходит с ума. Подобное ощущение стало для него во время обучения в колледже Всех Душ привычным. Он, можно сказать, приспособил к нему свою душу, более того, обнаружил в нем некую прелесть. Оно не отменяло жизнь, а, напротив, сообщало ей новое измерение, наполняло чувством избранности и превосходства. Перелесов смирился с периодическими приступами сумасшествия, геометрическими фигурами, нелепыми вопросами в анкетах. Ему стало казаться, что это и есть настоящая жизнь. Новое состояние он отныне воспринимал как скальпель (или выданные симпатичной Грасиелой ножницы), которыми можно вскрыть… все!

Странным образом на симпозиуме по новым поколениям кормовых семян ему не была определена исчерпавшая все мыслимые сроки существования свинья, перед которой он должен был рассыпаться бисером. Затеянный фирмой «Монсато» — она была монополистом по выращиванию этих, дающих бешеные урожаи, семян — симпозиум показался ему довольно скучным. Дискуссия, как цирковая лошадь, ходила по кругу. Представители Нигерии, Венгрии, Парагвая жаловались на увеличивающуюся с каждым посевным периодом цену на монсатовские семена, а также на то, что на полях, где они единожды были высажены, местные сорта пшеницы и других злаков всходить отказывались. Вице-президент «Монсато» (на сей раз не старец, а комбинированной национальности безвозрастный хлыщ — для белого слишком темный, для негра — светлый, для китайца не вполне желтый, для индуса — недостаточно пухлый, одним словом, современный всечеловек) заученно отвечал, что генетики фирмы работают над тем, чтобы сделать уникальные семена многолетними, дешевыми и пригодными для всех континентов, включая (исключительно по мнению теплолюбивых арабских мореплавателей) белую задницу мира — Антарктиду. Когда его особенно допек пожилой хиппарь — сельский пастор из Венгрии, хлыщ напомнил тому евангельскую классику: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Но пастор не успокаивался, и хлыщ, окинув его внимательным взглядом с фиксацией выглянувших из-под белого колечка религиозного воротника зигзагообразных татуированных молний и забранных в пучок седых волос на затылке, свойски подмигнул пастору: «John Barleycorn must die!», напомнив уважаемому баптисту знаменитую композицию группы Traffic времен его дорелигиозной мотоциклетно-психоделической юности. Скользящий образ грядущего, произрастающего из монсатовских семян мира, открылся Перелесову в похоронных по Джону Ячменное Зерно словах комбинированного всечеловека: мертвые зерна дают невообразимый разовый урожай, но на следующую посевную необходимы новые мертвые зерна. Жизнь держит за глотку тот, кто знает, как превращать мертвые зерна в плодоносящие големы.

Вечером, прогулявшись по пешеходной торговой улице Флорида, где ему непрерывно совали листовки с разделенными лентами стрингов сочными женскими ягодицами (лица и другие части тела у скрашивающих досуг туристов дам местные законы демонстрировать почему-то запрещали), Перелесов, перекинувшись парой слов с Грасиелой (нечто похожее на интерес появилось в ее глазах после того как он стал общаться с ней на португальском), засел за присланный вопросник.

Если английский язык, хоть его и не любили в Аргентине, был чем-то вроде отмычки для самых рискованных мыслей, что представлял из себя практиковавшийся в кельнском колледже графический язык геометрических символов? Кто, как, опираясь на какую базу данных будет расшифровывать ответы Перелесова? Как, вообще, можно уложить длинную, как стручок спелыми горошинами, набитую смыслами мысль в один-единственный графический символ?

Он долго размышлял, какой из предложенных цветочных фитюлек выразить впечатление от сиднейской конференции Института демократии и Общества пилигримов. Взгляд упирался в лепесток, отдаленно напоминающий S (как доллар, всплыло в памяти фрейдистское российское определение этой змеиной буквы латинского алфавита), но с наложением поверх буквы (знака) Х.

Ну да, обрадовался Перелесов, докладчики на конференции констатировали, что у полинезийцев и других коренных народов Южного полушария по каким-то причинам отсутствует чувство собственности. Все у них общее, как и — ничего, к чему они неудержимо стремятся, заполучив хоть что-то. Ему вспомнился показанный на конференции фильм, снятый, кажется, в Восточном Тиморе возле пункта бесплатной выдачи местным жителям продуктов и товаров первой необходимости. Четверо пошатывающихся, крепко поддавших косматых ребят тащили новенький, только-только высвобожденный из коробки холодильник. В какой-то момент он показался им тяжелым и ненужным, и они с хохотом швырнули его в болотистую канаву, перепугав лягушек и похожую на цаплю птицу, промышлявшую в этой канаве. А по другой дороге, размашисто и студенисто колыхаясь, бежали определенно не изнуряющие себя диетами представительницы женского пола, расшвыривая в стороны упаковки с прокладками, памперсами, отрывая рукава у свитеров и халатов. Кое-что из бесплатно выданного, впрочем, полинезийские люди донесли до битой железной будки с зарешеченным вместо окна проемом, сквозь который находившийся там человек (была видна только его похожая на палку вылезавшая рука) выдал ребятам в обмен на утюги, тостеры и… фаллоимитаторы (?), но, может, и блендеры (Перелесов не разглядел) несколько бутылок рома, которые были немедленно откупорены и (под строгий глазной контроль) пущены по кругу.

Не зря я, восхитился сам себе Перелесов, думал сегодня о древних египтянах, не знающих вещей. И дел-то всего ничего: выявить блокирующий чувство собственности ген в ДНК аборигенов и маори, синтезировать его, да и вставлять вместе с прививками кому надо. Он сначала подумал о китайцах и индусах, но потом мысль качнулась в сторону шведов. Да, надо начинать с них, хороший народ, им не нужна собственная страна, готовы уступить ее ребятам из Сомали и Ирака, зачем им какое-то имущество? И, вообще, разошелся Перелесов, слово «швейцар» в русском языке следует заменить на «швед». «Прибывших из Йемена гостей на пандусе отеля «Европа» встречали вежливые шведы в ливреях», — пришло на ум простое, как будто выхваченное из школьного сочинения «Как я провел лето в Европе», предложение. Но против придумавшего его (затаенного фашиста, плохого Перелесова) немедленно восстал другой, хороший Перелесов — толерантный мультикультуралист и фанат открытых дверей. Две противоположные сущности бесконфликтно и даже с юмором, как давно прервавшие физические отношения супруги, сосуществовали в его душе: «Что значит «гостей»? Они не гости!» «Хозяев, — издевательски подсказал плохой Перелесов: «Прибывших из Йемена хозяев на пандусе отеля «Европа» встречали вежливые шведы в ливреях». «Но почему только из Йемена? — не сдавался хороший. — Почему не из Марокко, Алжира, Судана или Албании? Это дискриминация!» «Тогда так, — примирил плохого и хорошего третий — универсальный (Всех Душ) — Перелесов: «Прибывших на пандусе отеля «Европа» встречали в ливреях». Скрыто этот универсальный, как казалось Перелесову, подразумевал (подобно Черчиллю в мае сорок пятого года) немыслимое: «Никто не встречал прибывших на пандусе отеля «Европа», потому что они навечно остались в местах постоянного проживания». И вовсе не обязательно, шепнул на ухо Перелесову универсальный, заморачиваться вопросом, живыми они там остались или мертвыми? Для истинной демократии это совершенно не важно. Подлец не сомневался, что будет именно так. Но до этого еще надо дожить, вздохнул, закрывая неуместную полемику триединой (Всех Душ) сущности Перелесов, пережить унижение ради грядущего торжества.

Кто, загрустил он, твердой рукой вгоняя перечеркнутый иксом (Х) S как доллар (в его интерпретации — S как собственность) в предназначенный квадратик, перебирая в памяти вкрадчивые лица преподавателей, оценит красоту и мощь моего проекта? Или они переправят анкету дальше, к… идиотам, точнее… универсальным людям, кто придумывает эту филькину грамоту?

Над итогами мероприятия в Буэнос-Айресе он размышлял недолго. Его даже изумила простота вопроса. Перелесову приглянулся цветок в виде фаллического цилиндрика с двумя параллельными черточками поперек. Даже дети сегодня знают, подумал он, что длительное употребление в пищу генномодифицированных (ГМО) продуктов ведет к бесплодию. Некоторые ученые (за это их изгоняют из лабораторий, лишают званий и наград, объявляют бойкот) полагают, что через два поколения только двадцать процентов питающихся ГМО-продуктами людей смогут заводить детей. Эти продукты, однако, было довольно сложно бесперебойно доставлять в места, где обитали приговоренные к бесплодию люди. Их, вообще, проще и надежнее было морить голодом и не лечить. Но наиболее активных и мобильных следовало выманить в Европу, пусть думают, что устроят там халифат. И кормить, кормить гостей-хозяев (они же не собираются работать, поэтому будут жрать, что им принесут («шведы») продуктами Монсато, проверяя по ходу дела и модифицируя (усиливая) их воздействие на репродуктивную систему человека. Перелесов с легкой душой внес в пустой квадрат цилиндрик (арабо-афгано-азиатско-африканский фаллос), обесточенный коротким, точнее, длинным (через пару поколений) пищевым замыканием в виде двух перечеркивающих его черточек.

Так же легко, можно сказать, играючи он разделался и с другими вопросами. И только над последним, набранным каким-то средневековым готическим шрифтом, снова задумался. В самом деле, почему судьбы мира определяют древние, стоящие одной ногой (если они еще способны ею шевелить) в могиле старцы, вроде пилигримов, господина Герхарда, трясущихся очкастых маразматиков, заседавших в Турине? Какой у них горизонт планирования? Насколько, вообще, (ре)продуктивны и жизнеспособны их мысли? Перелесову вспомнились монсатовские зерна-големы. Нет ли противоречия в том, что покидающие этот мир люди определяют наперед его судьбу? Что им до него? Они должны думать о другом мире, стопроцентных доказательств которого не существует. Что чуть живому, с десятым пересаженным сердцем человекоящеру до плывущих на надувных плотах в Европу эритрейцев? Ему ни при каких обстоятельствах, будь он хоть трижды пилигрим, не увидеть новой Европы с прислуживающими эритрейцам шведами. Или они знают что-то такое, чего не знают другие?

Молодняк нетерпелив, почему-то подумал (не по этому поводу) о Грасиеле Перелесов (интересно, когда у нее заканчивается смена?). Молодняк хочет все успеть, попользоваться на своем веку плодами сделанного, испытать физическое наслаждение от исполнения желаний. Это неправильно. Молодняк, как в личностно-персональном, так и в историкоцивилизационном смысле, спешит, ошибочно, как в свое время Наполеон или Гитлер, рассчитывает силы и время. Император и фюрер надсадили свои народы, слили их мощь. А ради чего? Чтобы, спустя полвека Берлин и Париж были в мечетях? Чтобы толстая немецкая тетка отворяла границы ближневосточному и африканскому сброду? Чтобы немцы соперничали со шведами за право встречать в ливреях гостей-хозяев из Йемена? Нет, вздохнул Перелесов, молодость, радость через силу — почти всегда ошибка, неэффективная трата энергии, дорога в никуда. Молодые деятельные миллиардеры с (революционными) идеями — вот истинная угроза миру. Где революционные идеи, там выходящие из-под контроля исполнители. Даже на Господа Бога поднялся падший ангел, вспомнил он скульптуру в Турине. Хотя, вздохнул, неплохо быть молодым миллиардером, но… упаси бог лезть поперед (или поперек?) старцев в грядущее пекло. Держать и не пущать! Гасить, как окурки в сухом лесу! А вот когда сыплется песок, когда под задницей самодвижущееся кресло с сортиром, в башке пустота и дурь, а в глазах тоска и смерть, вот тогда бьет час скорбного управления миром, вот тогда самое время строить планы, да такие, чтобы тем, кто остается жить, мало не показалось! Вдруг это и есть, промелькнула смешная мысль, единственный и главный побудительный мотив их деятельности? Месть за смерть.

Сущностно лишь то, что будет, когда меня не будет! Так пусть ничего не будет! Только так можно планировать на сотни лет вперед, не насилуя революциями капризную даму-историю (она этого не любит), но медленно и естественно доводя ее до предсмертного оргазма, чтобы ей хотелось еще и еще. Старые маразматики далеко не просты, вот только вечной жизни пилигримам никак не заполучить. Пока туда маршрута нет. А если заполучат, вымолят у своего Председателя? Неужели перестанут мстить живым за то, что те остаются, когда они сами сваливают? Вдруг тогда на мир прольется елей, и лев рыкающий возляжет у ручья рядом с агнцем блеющим?

Перебрав цветочные лепестки, Перелесов выбрал похожую на символ бесконечности волнистую змейку, ограниченную двумя строгими вертикальными линиями по бокам, как стенами. Вечность, ограниченная смертью, так он определил выбранный символ.

Перелесов так долго и внимательно рассматривал змейку, что у той как будто ответно образовались живые внимательные глазки. Неужели… в тебе вся моя жизнь, задумался он, отправляя заполненную анкету по зашифрованному адресу, и ты мне покажешь, где в стене дырка? Змейка молчала, как красноармеец на белогвардейском допросе. Одна, ограничивающая змейку, стена называлась смерть. Другая — человеческое тело. Телесная стена всегда обваливалась в сторону смерти, чего бы там ни выдумывали пилигримы.

Правильность хода перелесовских мыслей мистически или метафизически подтвердил телефонный звонок. Грасиела сообщила, что на адрес отеля поступил новый конверт для господина Пьера Лесли (так она произносила его фамилию на английском). «Я могу послать к вам горничную», — голос Грасиелы потеплел, как только она, вспомнив, что клиент знает португальский, перешла на портаньол. «Не надо, — сказал Перелесов. — Я сейчас спущусь».

Сообщение было от матери, но поступило оно через службу безопасности колледжа: «Он хочет тебя видеть. Срочно вылетай в Лиссабон». Открытое использование существующих средств коммуникации в некоторых случаях не допускалось. Использовались старинные, как в прошлом веке, но странным образом надежные способы, вроде доставляемых неведомыми курьерами плотно запечатанных конвертов на reception отеля.

Перелесов попросил Грасиелу заказать билет на ближайший рейс. Отыскался утренний прямой.

«Остался только бизнес-класс, сеньор Лесли», — сказала Грасиела.

«Не имеет значения. Закажи такси. У нас впереди пять часов, — придержал мгновенно поднятую телефонную трубку вместе с теплой рукой Грасиелы Перелесов. — Это целая жизнь. Когда заканчивается твоя смена?»