Новый вор

16

До сих пор Перелесов не мог понять, как среди утренней беготни, врачей, полиции, встревоженной прислуги и любопытствующих соседей ему явилась мысль заглянуть в охранную комнату, вытащить и сунуть в тайный карман шорт флешку с установленной в спальне господина Герхарда камеры.

Он сделал это чисто автоматически, вспомнив, что Луис говорил про распоряжение хозяина отключить камеру. Но камера по какой-то причине не была отключена. А может, была, и флешка просто торчала. В ее неожиданном присутствии в компьютерном гнезде угадывалось некое противоречие, нарушение установленного хода вещей. Перелесов с юных лет воспринимал подобные противоречия как революционные артефакты бытия, меняющие течение (реку) жизни. Потому и прихватил флешку, как хамелеон длинным языком зазевавшегося жучка, и даже успел прикрыть за собой дверь охранной комнаты.

В холле он столкнулся с входящим полицейским и вызванным по тревоге Луисом. «Прошу со мной!» — приказал полицейский, после чего проверил все камеры. «Это?» — ткнул пальцем в пустое гнездо на компьютере. «Отключена, — объяснил Луис, — по просьбе хозяина». «В день смерти?» — усмехнулся полицейский. «Нет, уже несколько дней, сразу, как он вернулся из Парагвая». «Луис мне говорил, я свидетель, камера не работает, — подтвердил Перелесов. — В спальне есть пульт вызова медсестры». «Прошу вас не покидать дом», — даже не обернулся полицейский. Похоже, его раздражает мой портаньол, подумал Перелесов.

«Ataque cardias, — заглянул в комнату врач. — Ele noventa anos».

«Девяносто один, — уточнил Луис. — Ele era amigo do Salazar».

«Мои соболезнования», — обернувшись, полицейский просканировал взглядом карманы Перелесова, но обыскивать после слов врача не стал.

Перелесов вспоминал день смерти господина Герхарда, гуляя по разоренной территории завода «Молот» — флагмана советского станкостроения. Его поставили в начале тридцатых американские инженеры на деньги, выжатые из коллективизации. Крестьянская Русь корчилась и билась под изрыгающими металлическую стружку, сварочную искру станками.

Завод вроде бы находился в Москве, но место напоминало пейзаж после битвы. Ветер стучал в ржавые листы ограды, тоскливый железный вой плыл над проломленными крышами. Цеха стояли частично разрушенные, с выбитыми окнами, зияя проломами в стенах, как будто их атаковали отлитые в годы войны на «Молоте» самоходки. Асфальт под ногами напоминал слоистые волны с воронками. Бетонные плиты были выворочены из земли и зачем-то разбиты (у Перелесова сразу встали перед глазами выломанные фрагменты чугунной ограды набережной Москвы-реки, по которой он когда-то ходил с Авдотьевым). Среди поваленных и срубленных деревьев в заводском сквере мерцала в лунном свете страшная статуя Ленина с отбитой головой и повешенной на руку автомобильной покрышкой.

Это был кусок приграничной Псковской области, непонятным образом переместившийся в Москву. Если бы, конечно, в Псковской области имелся сопоставимый с «Молотом» промышленный гигант. Он был не просто уничтожен (Перелесов видел немало аккуратно закрытых, точнее законсервированных, предприятий в Европе), но уничтожен с торжествующим цинизмом, победительным осквернением самой идеи коллективного труда и инструментального станкостроения.

Станкостроение, вспомнилось Перелесову изречение забытого ныне сталинского наркома Серго Орджоникидзе, вбившего «Молот» в окраинную московскую землю, — мать промышленного производства. Применительно к улью — пчелиная матка. Сейчас мать (матка) промышленного производства была мертва. «Молот» лежал в грязи и лужах, как поверженный с остатками сотов улей. Убитую территорию облюбовали вороны, апокалиптически носившиеся в мутном весеннем небе, и крысы, энергично осваивавшие стихийную мусорную свалку посреди центральной площади перед заводоуправлением. Не хватало стаи свирепых бродячих собак, но может быть, где-то они прятались, обкладывали Перелесова, как… кабана?

Он приехал на напоминающие павильон для съемки футуристического блокбастера развалины не только потому, что хотел посмотреть будущие угодья Виореля, но еще и потому, что неожиданно оказался миноритарным акционером «Молота».

Перебирая в квартире на Кутузовском проспекте (он там не жил, но по просьбе матери оставил за собой) старые книги, советского и перестроечного времени журналы, папки с напечатанными на пишущей машинке пьесами и сценариями (одна пьеса, видимо времен тайного противостояния отца с советской властью, заинтересовала Перелесова странным названием «Зилоты на ЗИЛе»), бледные (четвертый экземпляр) перепечатки запретных «Зияющих высот» и «Архипелага ГУЛАГа», он наткнулся на плотный, втиснувшийся между томами Лескова конверт с акциями станкостроительного завода «Молот».

В начале девяностых по квартирам ходили люди, обменивавшие выданные народу ваучеры на спешно напечатанные акции разных предприятий. Столы приемщиков устанавливались прямо на лестничных клетках. Жильцы выстраивались в очередь, торопясь расстаться с непонятными ваучерами, слушая рассказы о золотом дожде, долженствующем пролиться на них в недалеком будущем, когда приобретенные акции выйдут на мировые рынки, потеснят американских, европейских и японских биржевых гигантов. Как вы не понимаете, запомнил Перелесов слова (почти по Маяковскому) рыночного агитатора-горлана-главаря: «Гермес» — это наш российский «Дженерал Моторз»!

Пра упорно отказывалась менять семейные ваучеры на акции, захлопывала дверь перед носом сборщиков, громогласно объявляла их мошенниками, один раз даже вызвала милицию, чтобы очистить социалистический подъезд образцового содержания от незваных капиталистических гостей. За это на площадке вывинтили лампочки, а дверь их квартиры густо обмазали дерьмом и подожгли. «Перестаньте блажить! — разозлился перепачкавший руки в горящей краске и дерьме отец. — Историю не остановить! — И, видимо, чтобы Пра было понятней, продолжил: — Это все равно что выйти навстречу коннице Буденного с портретом Деникина!» Пра молча ушла в свою комнату, а потом долго отскабливала дверь скребком, отмывала содой, хлоркой и хозяйственным мылом.

В конце концов, когда мать была на работе, а Пра ушла в школу встречать Перелесова, похмельный отец обменял все выданные им ваучеры на акции «Молота», предварительно сгоняв позвонившего в дверь сборщика в ближайший ларек. «Литровый «Рояль», пять бутылок «Балтики» плюс акции «Молота» по номиналу ваучеров, — потом, икая, оправдывался он перед Пра, — очень удачная негоция. Мне бухло, вам… Волобуев, держите «Молот»! Я сделал правильный социалистический выбор! Разобьем «Молотом» башку поганой власти. Берите, берите, мама (в сильном подпитии он так издевательски величал Пра), перекуем «Молот» на… «Рояль».

Кирпичные трубы разгромленного завода вдруг показались Перелесову дорическими (или ионическими?) колоннами опять же разгромленного храма утопического благоденствия. Люди приносили на алтарь труд и талант. Инструментальный бог превращал их дары в металл (станки), способные производить то, в чем нуждались другие люди.

В этот момент косая (одичавшей собаки, но, может, и волчья) тень скользнула по разбитому асфальту, перерезала величественные мысли Перелесова, растворилась в непривычно контрастном лунном свете. Провожая взглядом злую тень, Перелесов порадовался, что приехал на казенной машине в сопровождении вооруженного охранника. Тот мгновенно отреагировал на тень, метнув руку под расстегнутый плащ. При этом на его лице не дрогнул ни единый (если это слово применимо к анатомии лица) мускул. Видать, парню доводилось бывать и в куда более жутких местах. В позднее ночное время на незапланированные в графиках мероприятия охраняемых персон сопровождали особые сотрудники ФСО. Лицо этого показалось Перелесову знакомым. Точно! Он видел его во втором кольце охраны Самого, а персонально он, кажется, отвечал за вицепремьера по фамилии Линдон, курирующего в правительстве финансовый блок.

Перелесов хотел приехать сюда пораньше, но заседание рабочей группы по подготовке всероссийского инаугурационного (ему никогда не удавалось правильно набрать это слово на компьютере с первого раза) молебна затянулось, поэтому добраться до «Молота», точнее, до склепа инструментального бога, удалось только к часу ночи. Он бы успел раньше, если бы не настигший у двери звонок Грибова по секретному с мечущейся по черному экрану красной (адской?) точкой телефону. Разговор был долгий и вроде бы ни о чем, за исключением последних слов. «Вибрируешь, геронтофил?» — спросил Грибов. «Какой частью тела?» — уточнил Перелесов, превратившись в одно большое ухо. Вот сволочь, неужели знает? «Бздишь!» — грубо продолжил Грибов. «А пошел ты…» — привычно послал экономического чекиста Перелесов. «Не бзди, конек, — успокоил Грибов. — Никаких резких движений до этой… тьфу, вот, б… придумали слово… ингуринации. Он с нами!»

Глядя на проносящиеся в небе серые облака, Перелесов подумал, что над особо необитаемыми приграничными местами вполне можно повесить транслирующие колокольный звон аэростаты. А можно специально для церемонии оперативно изготовить партию инновационных дирижаблей. У него не было ни малейших сомнений, что деньги из казны будут немедленно выделены.

«Он с нами», — вспомнил Перелесов слова Грибова. С кем? Кто эти «мы»? Новые городские крепостники? И совсем странная, но естественная для акционера «Молота» мысль посетила его: большевики не разрушали промышленность царской России, поэтому Провидение дало им шанс. А после того, как Сталин ударил по избам тысячью «Молотов», оно же перевело Россию (СССР) в главный зал исторического казино. Но шанс был бездарно упущен, обменен на яхты и тысячеметровые квартиры для новых крепостников и — ваучеры убитого «Молота» для народа.

У нынешних хозяев страны шансов нет!

Мысль была противоречивой, поскольку, во-первых, Перелесов был одним из этих хозяев, во-вторых, кому-кому, а ему-то точно было известно, что шансов нет. Он работал на уничтожение этих шансов. Хотя за годы, минувшие после смерти господина Герхарда, поводок, на котором бегал Перелесов, существенно удлинился. Иногда он уже сам не вполне понимал — кто держит поводок и в какую сторону бежать.

После неожиданной смерти немца Перелесов на некоторое время застрял в Синтре. За урной с прахом мужа матери приехали молодые, подтянутые люди, говорящие на звонком, как сплав стали и никеля, немецком. Господин Герхард завещал упокоить свой прах в таинственном пантеоне в Парагвае. Неведомый Германо-парагвайский союз ветеранов трансконтинентальных авиалиний взялся исполнить волю усопшего. «Мы вышлем вам фото участка и памятника, — пообещал Перелесову представитель Союза, — памятник будет стандартный, — пояснил он, — каменный немецкий крест с пряжкой армейского ремня». «Ну да, конечно, Gott mit Uns», — понимающе кивнул Перелесов. «Вам и вдове будет предоставлена возможность посетить место захоронения вашего родственника, — обнадежил представитель Союза, — естественно, за наш счет в удобное для вас время. Это тоже оговорено в завещании».

Вернуться в Кельн, закончить дела в колледже, отправиться на работу в Москву Перелесов смог только после того, как мать вышла из психиатрической клиники и вступила после медицинского и юридического подтверждения дееспособности в права наследницы имущества скончавшегося мужа.

Утром он практически не видел мать, плотно опекаемую полицией. Возле ее комнаты поставили строгую вооруженную сотрудницу. Проходя мимо, Перелесов понял, что мать допрашивают, но услышал только мужские голоса. А потом увидел, что ее выкатывают из дома на медицинской кровати, грузят в красный фургон Ambulancia emergencia и стремительно увозят.

«Бедная женщина лишилась рассудка, — шепнул, придержав рванувшегося за Ambulancia Перелесова дон Игнасио. — Винит себя в смерти мужа. Это естественно для любящей жены».

Перелесова долго не пускали в закрытую полицейскую clínica psiquiátrica к матери. Дон Игнасио был знаком с главврачом, как догадался Перелесов, тоже старым салазаровцем. «Мы вместе ездим в Андалусию на настоящую корриду», — сказал дон Игнасио. «Разве в Португалии коррида запрещена?» — удивился Перелесов. «Нет, — ответил дон Игнасио, — но у нас кастрированная коррида. Убивать быка на арене нельзя. Его гуманно умерщвляют после корриды в специальном стойле». Дон Игнасио чувствовал себя частично ответственным за смерть старого друга (с чьей подачи тот отправился в Парагвай?), а потому взялся организовать Перелесову свидание с матерью. Сначала он съездил в клинику сам. «Она молчит, за все время не произнесла ни слова, — рассказал по возвращении. — И отказывается от пищи. Завтра вечером ей разрешат выйти в сад. У тебя будет время с ней поговорить. Передай мои соболезнования».

К тому времени Перелесов, естественно, внимательнейшим образом изучил запись с флешки. Для этого ему пришлось отъехать на двадцать километров в сторону — в Кабо-да-Рока, самую западную географическую точку Европы. Там в специально присмотренном скальном гроте, куда не дотягивалась бушующая пенная лапа океана, он смотрел и пересматривал запись, точнее, один ее двухминутный фрагмент.

Он выбрал столь уединенное и захлестываемое место потому, что знал о существовании спутников, способных сканировать изображения со всех работающих компьютеров в определенном квадрате и воспроизводить их на экранах заинтересованного оператора. Сквозь десятиметровую скалу спутник, как надеялся Перелесов, вряд ли мог снять изображение с флешки. Он не сомневался, что смерть такого человека, как господин Герхард не могла остаться без внимания, и был уверен в том, что если кто и захочет увидеть verum, как говорили римляне, или verdade — как португальцы, то это будут не римляне и не португальская полиция, а совсем другие люди.

Чтобы этого не случилось, он вжался в дальний угол грота, куда почти не проникал свет и где под ногами шуршал занесенный ветром мусор. Сначала он хотел доверить verum (истину) океану, но, памятуя о спутнике, решил, что надежнее будет доверить огню. Сложенные в кучку сухие листья и птичьи перья неожиданно весело и искристо занялись, и вскоре флешка растеклась на камне, как горючая пластмассовая слеза. Был verum, да сплыл!

Сад при полицейской clínica psiquiátrica был удивительно ухожен и производил впечатление райского, до того все было в нем продумано и организовано. Здесь определенно наблюдался нарушающий картину действительности рукотворный артефакт, но, так сказать, локального, не выходящего за высокую каменную с колючей проволокой поверху ограду. Жизнь многомерна, подумал Перелесов, прекрасное живет где хочет. Где еще быть идеальному саду, как не в полицейской clínica psiquiátrica?

Сидя на каменной (клиника располагалась на территории средневекового монастыря) скамейке, Перелесов наслаждался невозможной гармонией монастырского сада, изысканным совершенством расположения пальм, туй, апельсиновых деревьев, растущих вдоль мощеных дорожек камелий, перемежаемых эштрелой де наталь (молочаем красивейшим), живыми изгородями из мимоз, форцизий и глициний, сезонным (апрельским) цветением рододендронов, гигантских ирисов, бугенвиллей и лобелий. Сад возле дома господина Герхарда, прежде казавшийся Перелесову верхом изящества, в сравнении с монастырско-полицейским предстал каким-то стандартным и неодушевленным, точнее — никаким, а еще точнее — как у всех.

Любитель корриды и друг дона Игнасио главврач clínica psiquiátrica холодно отозвался на восторги Перелесова:

«Полковник ВВС, судили за военные преступления в Анголе, двадцать лет назад признали невменяемым. С тех пор здесь. Был преступником, стал садовником. Давно мог выйти по амнистии, не хочет».

«Если бы все вокруг было, как в вашем саду, мир бы стал другим», — заметил Перелесов.

«Это вряд ли, — возразил главврач, — он расстрелял автобус с детьми, думал, что партизаны перевозят оружие. Дети точно не попадут в наш сад».

«Смотря, что принимать за точку отсчета, — сказал Перелесов, — момент, когда он нажал кнопку и пустил ракету, или — когда посадил первый куст в саду».

«Русские… — иронично скривил губы главврач, — любите Достоевского».

«Скорее, Христа, — уточнил Перелесов, — у раскаявшегося злодея больше шансов на рай, чем у законопослушного ничтожества. Если Господь радуется раскаявшемуся преступнику сильнее, чем унылому праведнику, он всяко позаботится о невинных жертвах».

«Слабое утешение, — поднялся со скамейки, давая понять, что разговор окончен, главврач. — У вас пятнадцать минут, я нарушаю закон, полиция может приехать с проверкой в любой момент. Оставайтесь здесь, сейчас она придет».

Он ничего не сказал ни о состоянии матери, ни о том, как долго ее будут здесь держать. Перелесов понял, что главврач не верит в сказки о помешавшейся от горя женщины, считает ее молчание и отказ от еды доказательством вины. У них ничего нет, не очень уверенно успокоил себя Перелесов.

Никогда еще он не видел свою мать такой красивой. Она похудела, ее лицо стало бело-голубым, а губы почти черными. Она выглядела как одушевленная часть окружающего сада. Обняв ее, Перелесов как будто прижал к себе весь райский полицейскопсихиатрический сад, выращенный и доведенный до невозможного совершенства сумасшедшим полковником португальских ВВС, расстрелявшим в Анголе автобус с детьми.

«Я бы хотела здесь умереть», — одними губами, как цветочными лепестками, прошептала в ухо Перелесову мать.

«Плохая идея». — Он осторожно усадил ее на каменную скамейку.

«Я здесь умру», — еще тише произнесла мать.

«Нет необходимости, — прикрыв рот рукой на случай, если райский сад нашпигован камерами, — сказал Перелесов. — У них нет ни одного доказательства. Ты чиста».

«Ты не знаешь», — покачала головой мать.

«Знаю, — не разжимая губ, проурчал Перелесов. — Я сжег флешку с камеры в его спальне. Он велел ее отключить, но она почему-то в ту ночь работала. Теперь ее нет».

«Я знаю, почему! — громко крикнула, разрушив всю конспирацию, мать. — Он хотел записать… — осеклась. — Но это ничего не меняет», — покачала головой.

«Все меняет, — возразил Перелесов. — Я буду ждать тебя дома», — поцеловал мать и быстро пошел к выходу.

Что мне «Молот»? — поднял взгляд в ночное небо Перелесов. Белое лезвие новорожденного месяца нарезало летящие облака, как серые булки. Много лет назад в райском полицейско-психиатрическом саду он дал себе слово никогда больше не говорить с матерью о том, что случилось в Синтре. И держал слово, вспоминая давний, когда тот был в силе и планировал жить вечно, разговор с господином Герхардом.

Перелесову исполнилось шестнадцать. Он учился в посольской школе, жил в съемной квартире в Лиссабоне, куда два раза в неделю приходила убираться empregada doméstica.

Вечером они отмечали день его рождения на открытой веранде ресторана. Господин Герхард наливал Перелесову как взрослому и даже позвал с собой курить в дальний, отгороженный от веранды передвижной пластмассовой ширмой угол. Европа в те годы только начинала борьбу с курением.

«Знаешь, почему я вожусь с тобой?» — прищурившись, выдохнул дым немец.

Перелесов молчал, предчувствуя, что ответ на этот вопрос его не обрадует.

«Таких, как ты, много», — задумчиво продолжил, стряхивая пепел в овальную металлическую пепельницу на длинной ноге, господин Герхард.

«Каких?» — угрюмо уточнил Перелесов, отмечая удивительное сходство длинноногой пепельницы с цаплей. И крепко, как будто и не пил, стоящий на ногах пожилой немец тоже показался ему большой и недоброй цаплей, высматривающей лягушку. Куда ни прыгни, подумал Перелесов, всюду клюв.

«Умненьких, — господин Герхард употребил именно такое, иронично снижающее понятие «ум», определение, — равнодушно ненавидящих жизнь, Россию, Европу, да все на свете, включая золотую курицу и дающую руку».

«Золотую курицу?» — Перелесов задумался об очевидном пробеле в своем образовании, но быстро догадался, что речь идет о курице, несущей золотые яйца. Господин Герхард в духе немецкой философии и военной науки спрямил путь к сущности. Действительно, если курица несет золотые яйца, она тоже золотая.

«Твоя мать и я… — Он вздохнул, втыкая сигарету в пепельницу. — Это смешно, но она для меня и есть Россия, к которой я всегда стремился и в которой чуть не погиб. Ты — нет, ты — не Россия. Ты — вирус, который Россия или одолеет, или примет в себя и станет другой. Я не смог овладеть ею в Сталинграде, но владею здесь и сейчас. Это мое счастье, mein Glück. Поэтому я…»

«Можете не продолжать», — вышел из курительного угла, задев плечом ширму, Перелесов.

Выйдя из ресторана на вечернюю улицу — в оживленную туристическую толпу, звон желтых и красных лиссабонских трамваев, догорающий над Тежу закат, опутанные светящимися гирляндами деревья, в тени которых скромно укрылись памятники великим португальским людям, он размышлял над золотой курицей номер два, а именно над термином равнодушная ненависть.

Я люблю мать, люблю Пра, пожалуй, еще люблю Авдотьева, Элю, да… и все оставшееся человечество, до которого мне нет дела. Почему я вирус? Человек всегда шире рамок, в какие его заключает другой человек, успокаивал себя обиженный Перелесов.

И потом, что значит вожусь с тобой? Он вдруг вспомнил про приходящую два раза в неделю убираться в его съемную квартиру empregada doméstica — перуанскую гастарбайтершу, крепкую, за тридцать девицу с сильной примесью индейской крови. Он, собственно, ничего не планировал с этой цвета арахисового масла домработницей, но стоило только ему задержать взгляд на вырезе ее комбинезона, она обхватила его за плечи, и комбинезон, как по арахисовому маслу, съехал на пол. И в другие дни, окончив убираться, она обязательно спрашивала: «Querer?» И Перелесов отвечал: «Хочу». Уходя, empregada doméstica интересовалась, какое сегодня число, и делала пометку в извлеченном из кармана комбинезона блокнотике. Я не просил со мной возиться, подумал Перелесов, вспомнив контейнерных подруг с набережной Москвы-реки. Потом он вспомнил Элю, но мысль оборвалась.

Обрыв — такая же естественная форма мысли, как логический вывод. Перелесов снова поднял взгляд на скучающее без дела (облака прошли) лезвие месяца. Надо показать ему денежку, вспомнил старую примету, чтобы он помог ей размножиться. Пошарил по карманам, но ни монеты, ни купюры не обнаружил. Пришлось показать пластиковую карту. Надеюсь, не обидишься, чего мелочиться, подмигнул месяцу Перелесов.

Ему вдруг до слез стало жалко господина Герхарда, раз и навсегда избавившего его от необходимости тревожить месяц демонстрацией денежки. Немец точно определил состояние подлунного (подмесячного?) мира, как равнодушную ненависть, но не учел, что сам был (внезапно стал?) ее объектом.

Иначе почему пришедшая ночью в спальню мать Перелесова задушила его подушкой?

Возможно, как выяснилось позже, господин Герхард хотел смотреть и пересматривать один (о воскресшей мужской силе?) сюжет. Но вышло так, что смотреть и пересматривать другой — о его (вместе с воскресшей мужской силой?) смерти — пришлось Перелесову.

В скальном гроте под Кабо-да-Рока он многократно, можно сказать покадрово, прощелкал две ночные минуты, перед тем как сжечь флешку. Его изумило, как быстро и технично действовала мать. Она вошла в спальню на легких ногах, опустила подушку на лицо мужа, а когда тот зашевелился, села на подушку и сидела, вцепившись в кровать, пока тот не перестал шевелиться.

Потом, после того как обмотанная липкой бумагой (чтобы скрыть готические буквы нацистского девиза и свастику) фарфоровая урна с прахом господина Герхарда отбыла в Парагвай, встречаясь с матерью в Москве, Брянске, Синтре, в других странах и городах, Перелесов против собственной воли и мысленно проклиная доктора Фрейда, часто задерживал взгляд на этой упругой и подтянутой части материнского тела. Спальня господина Герхарда в Синтре к тому времени была переоборудована в тренажерный зал, где мать проводила немало времени.

Конечно же, она обратила внимание на неуместные сыновние гляделки и однажды заметила: «Ты прав, задница такое же орудие убийства, как нога, рука и голова».

Перелесов, смутившись, забормотал что-то про прекрасную физическую форму, но она прервала: «Хочешь знать, почему я это сделала?» Перелесов молчал, и она продолжила: «Certainly, yes! Ты всегда думал, что отлично знаешь меня, что я ничем не могу тебя удивить, но это, — хлопнула себя по заду, — разрушило образ, и ты хочешь понять».

«Не продолжай, — поднял вверх руки Перелесов, — я сдаюсь. Нет никакой необходимости…»

«Но я скажу, — продолжила мать. — После возвращения из Парагвая, ты помнишь, теннис, волчий аппетит, велосипедные прогулки и все такое, он захотел снова, после десятилетнего перерыва, спать со мной…».

«Он твой муж», — растерянно произнес Перелесов.

«Я оттягивала как могла. У меня был выбор — покончить с собой или с ним. Я хотела — с собой. Но не смогла, струсила. Он… был хорошим человеком, я любила его! — Она вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками. — Я знаю, что буду гореть в аду!»

Закончив осмотр «Молота», Перелесов отошел под дерево отлить. Охранник сделал знак водителю. Тот быстро вернулся за руль. Взвизгнув тормозами, машина встала носом к снесенным воротам завода.

Застегивая ширинку, Перелесов окинул взглядом темные корпуса, выщербленные трубы, безголового серебристого рыбного Ленина, несущего куда-то на укороченной руке черную автомобильную покрышку.

В этот самый момент вдруг стало неестественно светло. Перелесов увидел пробивший крышу дальнего корпуса, устремившийся в небо синий луч. Он, как длинная спица, достал до месяца и тут же растворился в облаках, как его и не было.

— Выруби дальний свет! — крикнул охранник водителю. — Всех крыс перепугаешь!

Когда выехали с территории «Молота», сидевший рядом с водителем охранник обернулся.

— Вам звонили.

— Кто?

Охранник протянул смартфон.

— Линдон, — прочитал фамилию Перелесов. — Набери, — попросил охранника.

— Он ждет вас в ресторане «Царская охота», — сказал охранник. — Будем там через двадцать минут».