Новый вор

10

Экономический генерал-чекист, миллиардер Грибов (по мудрому замечанию Самого, защиту Родины преступно было доверять нищим) часто спрашивал у Перелесова, когда тот остепенится: женится, заведет детей, построит дом, займется хозяйством? У патриарха, тревожился Грибов, уже не хватает угодий и ферм, чтобы снабжать еще и вас, одиноких лентяев, качественными продуктами. Только в имение премьера каждое утро — двадцать кило творога и пятнадцать литров сливок! Премьер, понятно, святое. А тут еще… полправительства несемейных, и всем подай патриаршую сметанку! Сколько можно Бога гневить?

Строго (государственно) сощурившись, Грибов проинформировал Перелесова, что направил Самому аналитическую записку, где охарактеризовал упорное нежелание многих (мужского и женского пола) чиновников заводить семьи, растить детей, то есть жить по заведенному православному порядку, как угрозу национальной безопасности. Особенно почему-то Грибова возмущали неженатые прокуроры и незамужние прокурорши. «Сволочи, я бы их…» — грозно сжимал кулак Грибов, как гаечный ключ поворачивая его против часовой стрелки. Перелесову казалось, что, случись немыслимое, попади избегающие семейных уз прокурорские к Грибову в застенок, вряд ли бы они смогли потом полноценно исполнять супружеские обязанности.

— Что национальной безопасности до моей личной жизни? — неискренне удивился Перелесов. — Сплошная экономия. Не лезу со строительством в угодья патриарха, кстати, на творожок пасть не разевал, не знаю, кто внес в список, да ты, наверное, и внес, не пристраиваю жену в «Газпром» или «Роснефть». Опять же, нет детишек в Гарварде, значит, врагам не взять на крючок. Да и прокормить меня одного государству легче, чем тебя, — покосился на широко рассевшегося на диване друга-чекиста Перелесов. — Жена, сестра, теща, тесть, три дочери, твои родители… Кто там у тебя еще?

— Не скажи, — возразил Грибов. — Мы — народ, земля, вокруг нас жизнь, одной обслуги кормится сорок душ! Россия сохранится, только если превратится в большую могучую семью. Пусть кто-то побогаче, кто-то победнее, но все вместе — семья! А такие, как ты… — задумчиво пошевелил губами-шампиньонами Грибов, — вроде как призраки, нечистая сила в нашем русском доме. Как там их? Лешаки, водяные, гуменники, выменники, кикиморы, шишиги… Шуршите, ухаете, пугаете, анализируете, прогнозируете… При нас, но не мы! Я ему в записке несколько слоганов для баннеров подсказал, — похвастался Грибов: «Россия — большая семья!» «Моя семья — Россия!», «Семья — счастье завтрашнего дня!» Не знаю, какой выберет.

— Забыл любостая, — развеселился Перелесов.

— Кого-кого? — недоверчиво уточнил Грибов. Поставленный охранять национальную безопасность — контролировать на украинско-венгерском рукаве выручку за круглосуточно текущую по трубам в закрома вероятного противника нефть и летящий синей (исполняющей желания, но далеко не всех) птицей туда же газ — он не любил шуток над часто произносимым патриархом, да и Самим, словосочетанием семейные ценности. От Грибова каким-то образом ускользал (как соленый грибочек с вилки) известный факт, что и патриарх (по церковному закону), и Сам (в силу житейских обстоятельств) были людьми отнюдь не семейными.

— Любостай — домашний черт, ублажающий по ночам вдовиц и жен, если мужья не могут, — с удовольствием объяснил Перелесов. — Большой член… большой семьи.

— Не слышал, — насупился Грибов, — но намек понял, — уставился на Перелесова замороженным, как гриб из морозилки, чекистским взглядом. — Он, значит, по-твоему, этот… как его… любосрай, а Россия, значит, безмужняя баба, которую он дрючит глухими ночами во все дыры, да? Какой же ты… — взял горестную паузу Грибов, потому что не было в русском языке эпитета, способного полноценно выразить всю мерзость (по Оруэллу) мыслепреступления Перелесова. — Ты в основном резерве, — строго продолжил Грибов, — вот-вот сядешь губернатором на область с серьезным бюджетом, а то и… И так, — огорченно махнул рукой, — погано шутишь!

— Это ты шутишь! — возразил Перелесов. — Кто выменник? Кто держит Россию за нефтяное вымя? Точно не я!

Он давно и безуспешно пытался разобраться в логике мышления Грибова. С одной стороны, тот мыслил предсказуемо и примитивно — в духе охранительного, как писала либеральная пресса, патриотизма. С другой — подобно богомолу, иногда невидимо перемещающемуся в межветочном пространстве неизвестным науке — через четвертое, или какое там, измерение? — способом, Грибов в пространстве межмысленном тоже перелетал через одну или сразу несколько мыслей, оказываясь в неожиданной для собеседника (жертвы?) точке несовершенного или совершенного ею (не важно) мыслепреступления. Должно быть, это помогало ему вразумлять во время профилактических бесед, облепивших нефтяное иссякающее вымя, выдирающих перья из газовой птицы мерзавцев, уклоняющихся от перечисления куда следует оговоренных сумм.

Трико феодальное ему тесно, рвется из него в исступлении, вспомнил Перелесов строчки Маяковского из поэмы «Владимир Ильич Ленин» про крепчающее в Средневековье буржуазное сословие. Так и сейчас сырьевое российское экономическое трико истончалось, трещало на мощных чреслах чекиста Грибова. Он устал гонять маломерную рыбку в нефтегазовой трубе, его, как старика-рыбака из повести Хемингуэя, тянуло на океанские просторы, где гуляла та самая pez grande, которую тот поймал, но не уберег от акул. Грибов (а как иначе?) думал, что сумеет уберечь.

— Но ты прав, — спокойно продолжил Перелесов, — он будет дрючить Россию во все дыры до тех пор, пока она не очнется или пока к ней не посватается нормальный крепкий мужик.

— Типа Ленина или Сталина, — понимающе ухмыльнулся Грибов.

— Друг мой, — напевно и почти ласково произнес Перелесов, — ты просишь что-то из конспирологического, политологического, давно известного, но не усвоенного. Так получи: да, типа вождя! Только вождь, которого все обожают и боятся, при виде которого бабы визжат и кончают в трусы, способен проломить над отдельно взятой страной лед назначенного ей порядка, чтобы народ высунул в полынью дыхательное рыло, прокашлялся, натворил бед… — Почему-то в образе то ли тюленя, то ли беззащитного и, кажется, уже истребленного дюгоня увиделся Перелесову неназванный народ. — А потом — снова в полынью, только уже на большую глубину и под бронебойный лед, откуда не выплыть!

— Тогда Гитлер, — сказал Грибов, — или все-таки Сталин? Ты меня запутал.

— Гитлеру отвели двенадцать лет, чтобы он кончил Германию, — объяснил, вспомнив лекции в кельнском колледже, Перелесов. — Сталину на СССР — тридцать, но только потому, что сначала он должен был кончить Гитлера. Ну, и ребятам после столько же — на демонтаж.

— Почему так много? Могли уже в пятидесятых все решить.

— Вряд ли, надо было, чтобы подзабыли войну.

— Значит, выхода нет? — спросил Грибов. — Где та Германия, перед которой трепетал мир, и где победивший ее СССР? Дело только в сроках, а конец один?

— Выход есть, — пожал плечами Перелесов, — но он тебе не понравится.

— Понятно, — богомолом переместился из теоретической в практическую (в смысле, шитья дела по статье экстремизм, а то и — бери выше! — терроризм!) плоскость дискуссии Грибов. — Вовремя убрать вождя, так сказать, на взлете, когда он уже решил часть проблем — проломил полынью, куда народ просунул дыхало, уберег от распада страну, не противопоставил себя окончательно и бесповоротно большим дядькам, присматривающим за порядком, не преступил черту, за которой мы — failed state со всеми вытекающими. Ты этого хочешь? Гитлера не успели убрать в тридцать девятом. Сталина убрали вовремя. И что?

— Ничего, — сказал Перелесов. — Можно ведь только делать вид, что долбишь лед, или долбить не до пролома. Тогда шансов уцелеть больше. Не рисковать, наслаждаться жизнью и властью, пусть время само решает проблемы. А оно их всегда так или иначе решает, непрерывно сдает, как крупье в казино, картишки. Могут выпасть неплохие, отчего не сыграть? Кто понял жизнь, тот не спешит, ждет карту. Жизнь сильнее и отвратительнее любого плана и любой идеи. Она укатала и Гитлера, и Сталина, и даже… Иисуса Христа, так зачем переть на рожон? Только ведь карта может не прийти.

А дюгонь, подумал, но не стал огорчать Грибова Перелесов, тем временем сдохнет подо льдом, хотя кого это волнует?

— Значит, надо перетереть с крупье, — сказал Грибов, — или опрокинуть стол.

— Крупье недоговороспособен, стол опрокидывается только вместе с планетой Земля. Это называется неприемлемым ущербом, — возразил Перелесов.

— А мы пойдем другим — третьим — путем, — неожиданно зевнул, перекрестив рот, чтобы случайно не залетели бесы, Грибов. — Будем договариваться с крупье, подпиливая ножки стола. Изготовим инновационные ботинки с пилой в подошве. У Гитлера и Сталина не вышло — у нас выйдет! — сердито выставился на Перелесова. — Карта рано или поздно придет, не может не прийти.

Перелесов взглянул на часы. До встречи с китайскими инвесторами оставалось пятнадцать минут. Если кто-то выкатывается из Кремля и Большой Каменный мост перекрыт, можно опоздать, прикинул он.

— Нам пора, — поторопил Грибова, изъявившего желание участвовать в переговорах, чтобы одним своим видом сразу отбить у китайцев желание покуситься на национальную безопасность России. Или (это более вероятно) по поручению начальства. Китайцы исторически уважают толстых, заметил как-то Грибов, толстый чекист для них, вообще, бог, что-то вроде Конфуция.

— Ну, а ты? — грозно поднялся с дивана, пропустив обязательные мантры о монархии и особенностях русского национального характера, Грибов. — За войну или сдачу?

— За мир, — ответил Перелесов, — пока можно жить на сдачу за сдачу.

— А если зажать сдачу? — хмуро поинтересовался Грибов.

— Поздно, — подхватил со стола папку с материалами для переговоров Перелесов, — За сдачу сдачу уже не дают. Ты был позавчера на Совете безопасности? В офшорах банки каждый день блокируют на аффилированных счетах по миллиарду, а яхты…

Грибов значительно кашлянул, подошел к зеркалу, поправил галстук. Известная даже узбечке-уборщице в Минфине государственная тайна осталась в строгой неприкосновенности.

— Не понимаю, — продолжил уже в машине Грибов, — за что он тебя любит? Знаешь, что про тебя сказал? Перелесов — лес, который растет. Мы высосали, истощили, загадили почву, а он растет на мертвом грунте. Мы вымрем, а он останется, как те млекопитающие, которые выгрызли у динозавров спинной мозг. Разве можно за это любить, держать в министрах? — с недоумением посмотрел на Перелесова.

— Как вымя? — спросил Перелесов, освежая в памяти, подготовленные референтами бумаги. — Не пересохло?

— Подмерзло, — вздохнул Грибов, — оборудования, чтобы бурить в Арктике на шельфе нам… — показал пухлый кукиш. — Душат, сволочи, санкциями. Пощупаем, смогут ли китайцы взять у Канады через Сингапур?

Согласовав с представителями харбинской фирмы «Лесное чудо» по линии своего министерства многоступенчатый государственный контракт аренды участка приграничной дальневосточной тайги на сорок девять лет, Перелесов вспомнил, как облетал ранней осенью на вертолете этот, размером со Словакию или Словению, не меньше, участок.

Кедрово-лиственный лес был густ, как желтокрасное алычовое варенье с вкраплениями перетертого с сахаром фейхоа. По сопкам бежала упругая воздушная волна, когда вертолет зависал над лоскутными, напоминающими птичьи крылья, жилищами нанайцев в этнографическом заповеднике, полянами диковинных цветов, давно покинутыми, черными поплавками уходящими в земную глубь скитами старообрядцев.

Тайга была полна жизни и скрытой энергии. Семейство изюбрей поспешало за рогатым, продирающимся грудью сквозь кусты и подлесок отцом, а на речной песчаной отмели отдыхали объевшиеся рыбой медведи. Даже рев вертолетного винта не побуждал их сдвинуться с места. Набитые животы, как якоря, держали медведей на отмели.

Потом Перелесов вспомнил черные пни, выжженную землю, летающую сажу на другой приграничной территории, переданной на схожих условиях китайцам пять лет назад. Особенно озадачил его шест, увенчанный оскалившимся тигриным черепом с продетым в глазницы электронным ошейником. Он тогда подумал, что если существует ад, то он выглядит именно так. Какие сорок девять лет, ужаснулся Перелесов, им плевать, что мы охраняем тигров, следим за их передвижениями со спутников!

Одобрив предложение китайских партнеров поставить на месте тайги деревообрабатывающий комплекс, ферму для разведения нутрий, тепличный комбинат для выращивания лекарственных растений, Перелесов заявил, что цена контракта, тем не менее, представляется ему заниженной. Китайцы встревоженно посмотрели на расплывшегося в кресле Грибова. Тот ответил, что условия обговорены высшими руководителями двух стран, а потому пересмотру не подлежат, после чего предложил перейти к обсуждению имеющих отношение к национальной безопасности деталей контракта в специальном, защищенном от электронного проникновения помещении.

— Все свободны, — объявил Грибов мидовскому переводчику — ушастому, зыркающему по лицам и явно что-то мотающему на ус парнишке, — дальше будет работать наш специалист.

— Я тоже свободен? — уточнил Перелесов.

— Вы, господин министр, в первую очередь! — испепелил его взглядом Грибов.

На обратном пути в министерство Перелесов задумался о семье экономического чекиста Грибова: разъевшейся, не влезающей в шубы ходовых размеров (Грибов заказывал ей в особом меховом ателье в Швейцарии) жене, тупо и злобно ревнующей мужа к бесчисленным молодым девкам, охочим до денег и покровительства; похожих друг на друга и тоже раздавшихся вширь капризных дочек, упорно не желающих ходить в школу в России, рвущихся в Шотландию, где Грибов тихо прикупил, записал на своего садовника, да и отремонтировал небольшой средневековый замок; живущих в отдельных флигелях и постоянно выясняющих отношения родителей Грибова и его жены. Родители жены ходили в девяносто первом году защищать Белый дом от ГКЧП, а грибовские в девяносто третьем — Верховный Совет от Ельцина. Но это было далеко не единственным поводом для их взаимной неприязни.

Перелесов однажды, когда родители жены гневно покинули застолье, обозвав родителей Грибова жалким советским отребьем, обратил внимание друга-чекиста на очевидную нелепость происходящего.

«Они же были нищими, когда ты женился на Лидии?» — уточнил он.

«Не то слово, — вздохнул Грибов, — она работала администратором в кафе, они кормились тем, что она притаскивала. Я тогда сидел вице-президентом по безопасности в угольном холдинге. Ходил в это проклятое кафе на первом этаже обедать. Солянка там была… И беляши. Остальное так себе. Рыбу пересушивали. Эх, если бы знал…».

«Они живут за твой счет, — отвлек друга от кулинарных воспоминаний Перелесов. Он где-то читал, что мысли о еде посещают полных людей каждые сорок минут. Если прием пищи близок и неотвратим, полные люди радуются жизни, смотрят на мир добрыми глазами. Если он под вопросом — мир видится им иначе. — Почему они хамят, да еще оскорбляют твоих родителей?»

«Прибил бы гадов, — вздохнул Грибов, — но я два дня дома не ночевал, а Лидка позвонила дежурному по Управлению, не отравили ли меня секретным ядом враги России? Насмотрелась, дура, телевизора. Она, — огорченно махнул рукой, — не верит в специальные ночные задания, пишет жалобы руководству. Я как-то проснулся, а она… с ножницами надо мной в ночной рубашке, всклокоченная, бормочет, руки трясутся. И таблетки глотала, «скорую» вызывали. Хорошо, перепутала снотворные со слабительными. Что поделаешь, семья — нора, где тьма, вонь и все грызутся… Но как без нее? Когда ты женишься?»

Перелесов всеми силами избегал посещений семейного грибовского гнезда, а если вынужденно оказывался там, всегда уезжал с тяжелыми мыслями. Деньги, сорок душ прислуги, вертолетная площадка, шубохранилище и бассейн не могли облагородить темную сущность норы.

Его посетила странная мысль, что нормальная жизнь — это тайга с изюбрями, кедровыми и ореховыми рощами, ручьями, куда прет на нерест лосось, медведями, греющими животы на песчаных отмелях. Но вот накинули на живой таежный мир денежный аркан, и вместо тайги — гарь, летающая сажа, отравленная, с тигриным черепом на шесте преисподняя. Неужели то же самое и с ячейкой государства — семьей?

Перелесов вдруг подумал, что ему никогда — ни в детстве, ни в ранней юности, когда он ходил с Авдотьевым в контейнер, ни в поздней, когда учился и жил в Европе, ни в последующие годы, когда поднимался по служебной лестнице от референта до министра — не приходило в голову завести семью, растить детей, спешить после трудов праведных к согреваемому (нефтегазовым, как у Грибова, или иным служебногосударственным) огоньком домашнему очагу. Семья казалась ему какой-то дикостью, неудобьем, чем-то вроде окостеневшей черной дубленки со стоячим — выше головы — бараньим воротником, в какой выходила в зимний двор на Кутузовском проспекте Пра. Или — фальшивой отцовской инсценировкой Грибоедова «Ум на горе», где Чацкий под бурные аплодисменты зрителей истерически вопил из кареты: «Да здравствует свободная (от семьи?) Россия!».

Перелесов видел себя кем угодно, но только не верным мужем и любящим отцом — рогатым (во всех смыслах) изюбрем, прущим сквозь колючий бытовой кустарник. Семья отжила свое, спокойно подумал он, глядя из окна машины на проплывающие витрины Кузнецкого Моста, зачем Грибов пишет глупые записки Самому? Или правильно пишет, потому что Россия воздушна, как газ, слепа, как нефть, отчего же не объявить ее, мировую рекордсменку по разводам и абортам самой семейной страной в мире? Она поверит и проголосует за тех, кто это придумал. Даже Сам, подумал Перелесов, стряхнул с себя семью, как репей со штанины. Очищенный от семьи человек упруг и скользок, как угорь, голыми руками не возьмешь. Электрический угорь! Долбанет — мало не покажется. Энергия в себе, из себя и для себя.

Он перебрал мысленно людей вокруг, начиная с Пра (надо как-нибудь выбраться на Кунцевское кладбище), матери, отца и заканчивая сослуживцами, знакомыми банкирами, бизнесменами, экономическим чекистом Грибовым и — бери выше! — Самим. Ни у кого не было семейного счастья. Не было, хоть убей, в России счастливых семей. Были (по Льву Толстому) только несчастливые, причем все одинаково и каждая по-своему.

А еще ему вспомнилась рассказанная недавно шепотом под шум фонтана «Дружба народов» на ВДНХ Грибовым история о посещении Самим важного старца на Афоне, хотя она и не имела прямого отношения к семье как ячейке государства.

«Великого молитвенника, — пояснил Грибов, — он, значит, это, с Богом трет напрямую. Так говорят. Попасть к нему невозможно. Десять лет уговаривали, чтобы принял. Три дня сидели на сторожевике, греки пропустили на базу в Халкидиках. То туман, то ветер, то дождь со снегом. Наконец дернулись с палубы на К-52 в просвет. Болтало, думал, не долетим, размотает винты. Но ничего, приземлились на горе. Там этот дед сидит в пещере. Чистенькая такая пещерка с натуральным освещением. Ничего, жить можно. Ему туда все, что надо, носят, а он мало ест, обратно забирают. Сам к нему пошел один, так положено».

«Откуда ты знаешь, что там было, если он пошел один?» — сразу засомневался Перелесов.

«Кто ж ему позволит, — хмыкнул Грибов. — У деда в пещере двери нет, висит какая-то дерюга, мало ли кто спрятался? Сначала просканировали тепловизором. Вроде чисто. Сам на нервах: «Отошли, чтобы я вас не видел!» Отошли-то отошли, но у меня в ухе цифровая блоха. Ну такая специальная штука, китайцы подарили, — нехотя объяснил Грибов, — на сто метров сквозь любые стены берет звук».

«Разве так можно? — сделал вид, что удивился, Перелесов. — Он же не хотел, чтобы кто-то слышал».

«Слышал только я, — Грибов выдержал длинную паузу. — Мало ли чего он не хотел? Все равно кто-то должен! Потому что… Россия, понимаешь? Потому что он — это мы, наша жизнь. Пока еще. Ладно, — махнул рукой, — тебе не понять, хотя… — задумчиво посмотрел на Перелесова, — ты вроде с нами, но… в чужом измерении. Нам туда хода нет, а ты как-то просочился. Вот он с тобой и церемонится, я бы не стал. А если у бороды заточка под подушкой? — вернулся к теме. — Ситуация всегда должна быть под контролем! В общем, поговорили. Ты остался один, сказал старец по-русски, но с чудным таким, армянским, что ли, акцентом, чего тебе? Как если бы наш баклажаны пришел к нему купить. Посоветоваться, сказал Сам и еще сказал, что привез письмо от Святейшего. Ноль реакции. Помолчали. Деньги там, старец ткнул пальцем в землю. Я по тени определил. А Он там, поднял палец вверх. Ты где?» — Грибов снова выдержал паузу, потом озабоченно посмотрел на тускло мерцавшие платиновые часы. — Ладно, мне пора».

«Не мучай!» — ухватил его за рукав Перелесов.

«Не терпится, — довольно засмеялся Грибов, — еще бы, Комитет трехсот, Бейдельбергский клуб, или куда ты там сливаешь, оценят».

«Поделюсь гонораром», — усмехнулся Перелесов.

«Он не ответил, — закончил Грибов. — Вышел из пещеры, на нас даже не посмотрел. Махнул рукой в сторону вертолета. Вперед! Вот тебе и весь Афон». — Грибов, прищурившись, просканировал сквозь фонтанные струи пространство, но, похоже, посторонних цифровых блохоносцев не обнаружил.