Новый вор

14

Когда Перелесов вошел в свою приемную, навстречу ему поднялся фельдъегерь в серо-зеленом мундире. По мере приближения всероссийского инаугурационного молебна по случаю вступления в должность президента России, число доставляемых секретных документов в министерство резко увеличилось. Сегодня, как определил Перелесов по строгому и неулыбчивому лицу служивого, а также подполковничьим звездам на погонах (обычно пакеты привозили лейтенанты), прибыл наисекретнейший в печатях, как в медалях, конверт, за который он должен расписаться лично. Менее секретные документы лейтенанты, не застав адресата на месте, оставляли в специальной комнате, куда Перелесов периодически приглашался для ознакомления с государственными тайнами.

Расписавшись в прошитой с болтающейся пломбой и жирно пропечатанными типографским шрифтом номерами страниц книге, Перелесов выпроводил важного фельдъегеря, вскрыл похрустывающий желтовато-коричневый конверт. По цвету он был точь-в-точь как бумага, в какую много лет назад в вонючем магазине «Мясо. Рыба» заворачивали секретную вырезку, получаемую матерью по талонам Пра. Кто смеет говорить, что во власти нет преемственности, подумал Перелесов, увидела бы меня сейчас Пра… Ей тоже в свое время доставляли подобные конверты.

В послании премьер-министр информировал Перелесова о назначении его, Перелесова, персонально ответственным за проведение инаугурационного мероприятия исключительной общественнополитической значимости. К письму прилагалась копия распоряжения.

Заперев, как требовала инструкция, секретное распоряжение в сейф, Перелесов велел Анне Петровне срочно соединить его с дрессировщиком медведей из смоленского (приграничной области!) цирка.

— Из-под земли!

— Из берлоги, — уточнила Анна Петровна.

Перелесов хотел спросить у нее, спят ли зимой

цирковые медведи, но она быстро вышла из кабинета.

Пару месяцев назад он опережающе посетил смоленский цирк, посмотрел, как бурая медведица по имени Пятка каталась по арене на самокате, а потом в белой кружевной юбке вместе с двумя другими медведями исполняла танец маленьких лебедей.

«Сможешь сделать, чтобы она опустилась на колени и перекрестилась?» — спросил Перелесов у дрессировщика — цыганистого малого с косо перечеркнутым шрамом щекой и непонятным именем Виорель.

«Легко, — ответил тот, — недельку попостится, и — в храм на исповедь к патриарху. Про меня пишут, что я истязаю медведей. Это ложь. Основа любой дрессуры — дозированное питание. Голод творит чудеса не потому, что усмиряет плоть, а потому, что лечит душу, просветляет и обостряет ум. Голод раздвигает мысленные горизонты любого живого существа. Мое дело — определить внутри горизонта нужную точку и привести в нее это существо, причем так, чтобы оно думало, что пришло туда само, что эта точка для него — цель жизни. Потом можно начинать работу».

«Ну да, — согласился Перелесов, — голод и боль. Как еще можно заставить полюбить Большого брата?»

«Метод запатентован, я сейчас работаю над диссертацией, скоро защита», — на всякий случай сообщил дрессировщик.

Из переданной чекистом Грибовым справки Перелесов знал, что приватизировавший цирк Виорель — первостатейный жулик, тянущий из государства дотации и гранты, но одновременно присваивающий немалые деньги через выведенную на аутсорсинг бухгалтерию. Грубо говоря, деньги за билеты шли ему, а государство кормило зверей, оплачивало аренду, коммунальные расходы и гастроли цирка.

Мало того, когда на освоенные цирком территории пытались зайти конкуренты, особенно зарубежные, парень поднимал в прессе волну про дискриминацию русского цирка, ругал иностранных клоунов, пропагандирующих сексуальную распущенность и неуважение к православию. В ответ получал обвинения от проплачиваемых конкурентами зоозащитников в зверском обращении с несчастными медведями. В европейских цирках, напоминали зоозащитники, номера с животными запрещены, хватит и нам их мучить! Гражданам России, впрочем, плевать было на медведей, как и на многое другое.

Но это были мелкие для ведомства Грибова семечки. Грибов сам как-то показывал Перелесову видео охоты на разбуженного медведя в костромских, кажется, угодьях. Мишка, шатаясь, выбрался из берлоги и, не обращая внимания на расположившихся неподалеку с карабинами Грибова и губернатора, зачем-то полез на тонкую сосну, откуда те и сняли его двумя выстрелами. Разве можно охотиться на спящих медведей, помнится, удивился Перелесов. Можно, махнул рукой Грибов, но скучно.

Куда более заслуживающим внимания ведомству Грибова показался интерес Виореля, точнее стоящих за ним уважаемых и хорошо известных премьер-министру людей с Кавказа, к земле под развалинами завода «Молот» на востоке Москвы. Там предполагалось возвести культурно-развлекательный центр «Цирконий». Русский цирк нового тысячелетия, как писали в купленной прессе. Возглавить его и собирался скромный смоленский дрессировщик, за один год превратившийся в Народного артиста России, орденоносца, защитника вековых традиций русского цирка, члена многочисленных советов по культуре и светило науки.

Перелесов не сомневался, что «Цирконий» в лучшем случае приютится где-нибудь в уголке, а остальная земля уйдет под строительство элитного или многоэтажного коммерческого (в зависимости от спроса) жилья. Не сомневался он и в том, что Виорель костьми ляжет, но выучит медведицу Пятку коленопреклоненно креститься. Единственно, не знал, когда в их деловое сотрудничество ударит «Молот» — до (как шантаж) или после (как награда) инаугурационных торжеств? А еще Перелесову было любопытно, какой бонус будет ему предложен за содействие? На этом этапе обычно к делу, потирая руки, подключался Грибов.

«Она должна выглядеть как дикая, — объяснил задание Виорелю Перелесов, — вышла из чащи на поляну, задрала башку в небо, увидела самолет, услышала колокольный звон, опустилась на колени и перекрестилась. И чтобы все под камеру, может быть, даже в прямом эфире».

«Не понял, откуда звон», — наморщил лоб Виорель.

«К самолету подвесят динамики, как… яйца». — Перелесов сам не очень понимал инновационную, как утверждал министр связи и массовых коммуникаций, технологию проникающего атмосфернопространственного звука.

«Нет проблем, — резко оживился Виорель. — А хочешь, — в волнении он перешел с Перелесовым на «ты», — подгоню кабана? Это же… полное единение народа, природы и животного мира! Есть у меня кабанчик, умнее человека, берегу для «Циркония», слышали про проект? Усадить его — точно усажу, но дотянется ли до рыла копытом? И башку может не задрать, у него шея не гнется. Вот только если резко похудеет… Или землю подкопать?»

«А сома у тебя нет, — спросил Перелесов, — чтобы высунулся из омута и… правым плавником?»

«Сома нет, — признался Виорель. — В «Цирконии» будет аквариум, может, тогда».

«Что со щекой? Медведь порвал?»

В предложении Виореля смутно мерцал смысл, но Перелесов пока его до конца не уловил, а потому тянул время. Чем-то все это напоминало свадьбу карликов в Ледяном дворце при императрице Анне Иоанновне. И ничего, устояла Россия, не просто устояла, а двинулась семимильными шагами в великое будущее. В принципе, я все понимаю, самокритично подумал Перелесов, но не до конца, какие-то тонкие нюансы мне не даются.

«Считается, что так, — перестал улыбаться Виорель. — Вам врать не буду, вы же не случайно ко мне приехали, посмотрели справочки. Одна сука на зоне пометила, но я, этого в справочках точно нет, его за это кончил!»

Какой милый дрессировщик, подумал Перелесов.

«Занимайся, — бросил на стол конверт. — Благотворительный взнос на развитие русского цирка третьего тысячелетия. Кабанчика… — задумался, — тренируй. Позже решим».

«Кабанчик — первый сорт, — привычно измерил не сказать, чтобы жадным, скорее, равнодушным (мелочь!) взглядом толщину конверта Виорель. — Секач! Морду в экран крупным планом — народ сам на жопу сядет, свят-свят-свят! А если перекрестится копытом — все, правь вечно, никто хлебало не разинет! Медведь и кабан — основные звери, тотем России. Закроем тему».

«Ты это… не сильно распространяйся», — Перелесову не понравилась политологическая проницательность Виореля. Не оскудела, мрачно подумал он, Россия быстрыми умами.

«Обижаешь, министр, — поправил гусеницей обвивший палец золотой перстень Виорель, — я маневр знаю, иначе давно бы порвали».

— Ваш дрессировщик сейчас на арене с медведями, — заглянула в кабинет Анна Петровна. — Из этой берлоги его не вытащить. Перезвонит, как только сможет. Представление закончится через двадцать пять минут.

Усевшись за письменный стол, Перелесов открыл папку с резюме и рекомендациями конкурсной комиссии по кандидатам на замещение вакантных государственных должностей в Министерстве развития и благоустройства приграничных территорий. Пролистывая страницы, автоматически поставил плюсы на резюме кандидатов с армянской, татарской и еврейской фамилиями. На менее значимые должности выбрал чеченца и дагестанца, потом, спохватившись, поменял дагестанца на русского.

Перелесов поймал себя на мысли, что давно и незаметно знает ответ на третий после «Что делать?» и «Кто виноват?» вечный русский вопрос: «В чем сила, брат?» Его, Перелесова, как, впрочем, и обобщенного (Большого?) брата, сила была в стопроцентной отъединенности от происходящего вокруг, ментальном космическом отрыве от того, что называлось Россией. В том, что он в доступном ему временном континууме творил реальность, презирая и ненавидя исходный материал. Он ощущал себя капсулой (пулей?), встреленной в тело России. Пуля пробивалась к некой (когда отчетливой, а когда ускользающей) цели через сочащееся мясо, волокна нервов, хрустящие позвонки, рыхлый, как болото, мозг. Но в последнее время он все чаще чувствовал не столько естественное сопротивление плоти (его не было), сколько не поддающуюся законам анатомии динамику внутри обреченного, фантомно распятого между болью и голодом тела. Перелесов не мог дать однозначного определения: предгибельная ли это (по Розанову) агония или нечто иное, чему не может быть линейного объяснения?

Он с ходу отверг тютчевское в Россию можно только верить.

Ни в какую особенную стать он не верил.

Какая еще стать?

Перелесову вспомнился давний (за много лет до Крыма) разговор с господином Герхардом.

«Когда закончатся нефть, газ и лес, они начнут торговать территориями, — едва слышно (это было незадолго до оздоравливающего визита в Парагвай к индейским шаманам) произнес господин Герхард, подкатив в инновационном инвалидном кресле к карте России, украшающей стену в его доме в Синтре. — У них не будет другого выхода, потому что они не смогут удерживать и защищать границы. Военная мощь и несменяемая власть воров — вещи несовместные. Верхний вор может захотеть иметь сильную армию, но боковые, нижние и прочие воры не дадут это сделать — продадут, растащат, заболтают, не выполнят. На переходном к продаже территорий этапе их следует поддерживать, давать после каждой уступки послабление, следить за ценами на нефть и алюминий, пускать с деньгами в Европу. Это единственный шанс, — мазнул по карте, как плетью, пляшущей паркинсоновой рукой немец, — решить вопрос с Россией миром. Территории в обмен на продление царской жизни верхушки. Пусть успокаивают себя мыслью, что сдают не кому-то, а себе в новом мире, куда они так стремятся и куда, как им кажется, их пустят. Идеально — растянуть процесс на пару поколений, — начал путать русские и немецкие слова господин Герхард. Ему было трудно долго говорить и ровно, без кашля, дышать. — Но, боюсь, случится блицкриг. Слишком мало времени. Меня списали, мое слово ничего не значит…» — Голова упала на грудь, немец то ли заснул, то ли потерял сознание.

Все, казалось, шло по сценарию старого фашиста. На приграничных территориях незаметно велась предпродажная подготовка. Россия, как глупая щука живца, заглотила Крым, напоровшись на разрывающий брюхо санкционный тройник. Некогда родственная Украина тряслась от ненависти, ждала подходящего момента, чтобы выгрызть Крым, а если не получится — погибнуть вместе с Россией. Оставалось только крутить катушку спиннинга. Но пока рыбак играл, мотал щуку, посмеиваясь над ее (уже подводными) гнилыми огурцами, будто бы готовыми взорваться в океанской глубине, обрушить цунами на Лондон и Майами — излюбленные места щучьего нерестилища, где в тепле и неге резвились щурята.

Перелесову, хотя эта информация отсутствовала в доставляемых грозными фельдъегерями пакетах, было в общих чертах известно, с чего начнется, в какой очередности пойдет, как будут торговаться и что просить взамен.

Это было и — одновременно — не было.

Чекист Грибов называл неопределенность воздухом предательства. «Какая-то невидимая сволочь, — однажды вырвалось у него, — заносит во все кабинеты и коридоры газовые баллоны, портит атмосферу. Как поменять воздух, если все им дышат?»

«А народ? — помнится, решил позлить друга Перелесов. — Чем дышит?»

«Чем надо, — хмуро посмотрел на него Грибов, — пока держим за глотку. Но рука…» — не договорил, удивленно уставился на свою холеную, под мужским маникюром руку с перламутровыми ногтями и миллионными часами на запястье.

«Слабеет?»

«Теряет хватку, ориентацию».

«Сексуальную?»

«Да пошел ты!» — Грибов неожиданно ловко, учитывая его комплекцию, стиснул согнутой в локте рукой шею Перелесова. У того потемнело в глазах. Толстый-толстый, перевел дух, когда чекист отпустил, а хватку не потерял.

«Зря обижаешься. — Перелесов извлек из шкафа бутылку коллекционного двадцатипятилетней выдержки виски, два отшлифованных благоволившей ему уборщицей до алмазного блеска стакана. — Обычное дело в сексе, особенно между властью и народом. Когда один партнер сильно, но не до смерти придушивает другого, у обоих оргазм многократно усиливается, можно сказать, наполняется жертвенным кокетством. Но важно не переусердствовать».

«А то что?»

«Обвал системы, хаос, схождение в точку zero, с которой, собственно, только и начинается истинное, то есть непредсказуемое и асимметричное развитие России. Через Смутное время вышли на Империю, добрались до Аляски и Калифорнии. Через семнадцатый год — на СССР, сломали Германию, контролировали полмира. Душить, конечно, надо, но не до конца, так, чтобы не умирали, но и не жили в полную силу. Лучше пусть спят у телевизора, как эта… царевна в хрустальном гробу. Пока она спит — мы живем».

«Ишь, как заговорил, — сильно отпил из стакана Грибов, приблизив к Перелесову похожее на подтаявшую снежную гору лицо. С горы на широких красных санках съезжал нос. — У нас тоже один такой появился, учился, как и ты, в Европе, прислали из администрации. Стратег!»

Перелесов сразу понял, о чем пойдет речь, но ни малейшего интереса к продолжению разговора не проявил. Странно, подумал он, Грибов скрытно (добровольно) любит Запад и служебно (вынужденно) Россию. Я не люблю Запад и еще сильнее не люблю Россию. Я свободен в своей нелюбви, потому что ничего не жду ни от Запада, ни от России. Он ущербен и ограничен в своей любви, потому что она изначально и исторически безответна. Значит, я сильнее, неуязвимее его. Меня ни на какую наживку не взять, потому что я сам не знаю, что делаю — торможу или ускоряю движение к точке zero. Скорее, одновременно торможу и ускоряю. Им не понять этого вечного, определяющего судьбы мира, невидимого движения. Оно сродни неуловимому перемещению в пространстве богомола вопреки всем существующим физическим законам. Маршрут богомола непостижим, как прыжок индейского шамана с вершины горы в реку. Как исцеление немца, или… Стоп! — приказал сам себе Перелесов.

Грибовцы, он снова наполнил стаканы, не есть кощеева игла, которую надо сломать, чтобы решить вопрос с Россией. Они даже не скорлупа яйца, где таится игла. Они хотят власти, покоя и денег. Разрушающие Россию защитники, потому что только в перманентном разрушении и расхищении того, что они защищают, возможна их сладкая — тысячу раз прав господин Герхард! — жизнь. Но разрушение, как бы они его ни маскировали, рано или поздно дойдет до точки zero. И то, что многие посчитают безжизненными отвратительными развалинами, кому-то покажется превосходным строительным материалом.

Ленин строил новую Россию из нищеты, звериной злобы, ненависти и подлости. И ведь крепкий оказался материал — на семьдесят с лишним лет!

В сущности, грибовцы — смешной, мелкий, доморощенный извод больших стариков-пилигримов. Настоящим пилигримам они не нужны! Те, как Василич на слепой турбазе, зрят в корень — кто придет на развалины мира и что будет строить?

Единственный и последний для вас, дружески улыбнулся Грибову Перелесов, вариант — оградить, что удастся, колючей проволокой, отменить паспорта, ввести правеж, приколотить народ к земле вокруг своих усадеб. Вот оно, воплощение русской мечты, птицы-тройки! Дальше крепостного права не летит. Только поздно, снова вспомнил мудрого немца. Хотя… Вдруг на них обкатывают технологию глобального возвращения в темные века? У ребят есть шанс! Им молиться на присланного пилигримами — кем же еще? — стратега, а не нос воротить.

«Проводишь?» — поставил на стол пустой стакан Грибов.

Спустились на лифте на огороженную, с постом ФСО, стоянку, где Грибова ожидал ощетинившийся антеннами с прилипшим к крыше осьминожьим пузырем-мигалкой новейший лимузин отечественной сборки. Седьмой, считая от Самого, со значением заметил Грибов, когда месяц назад впервые приехал на нем в перелесовское министерство.

Вышли за ограду в Воскресенский, всегда тихий из-за дорожных ограничений, переулок. Грибов долго, светлея и расплываясь лицом, смотрел на золотые купола собора. Тут как раз сквозь серую рвань зимних облаков пробился солнечный луч, а на колокольне мягко заблаговестили колокола. Небесный рай большим божественным голубем пролетел, воркуя, над головами министра и генерала. Воистину, Божье попущение не знало границ, как, собственно, и (с некоторых пор) Россия.

«В общем, так, — окаменев лицом (нос уже не съезжал с него на красных санках, а, поигрывая ноздрями, хищно пружинил на ветру, как аэродромный колпак), директивно-оперативно заговорил Грибов, — этот деятель, посмотришь по нему материал, вдруг пересекался, когда учился или позже, подал на верх записку. Мол, осталось нам, грешным, всего ничего, подобралась к нам трехголовая гидра, Змей-Горыныч, твою мать! Первая башка отжимает алюминий, энергетику, лес, нефть с газом. Все скоро будет не наше, хотя и сейчас… — огорченно махнул рукой. — Вторая — вынуждает сдавать территории, дышит нам в харю ядерным смрадом. Предлагает сдавать по-тихому в аренду под совместное развитие на сорок девять лет, чтобы народ не возбухал. Тогда не будет ядерной войны, кто станет гробить свою по факту территорию? Третья — советует системно гасить народ случайными, выборочными, децентрализованными и нелогичными репрессиями. Кого по закону через суд с адвокатом, кого — битой у подъезда, кого — травануть, чтобы кожа, как со змеи, сползла клочьями, кому — пакет с героином в багажник или в письменный стол. Все сверху донизу прогнило, кого ни прижми — будет в масть. Сегодня олигарх, завтра депутат, послезавтра режиссер или там директор школы, журналистишка, блогер какой-нибудь. Кого попроще — из мелкого бизнеса, торговли, института там, или Высшей школы экономики — тоже не забывать. И чтобы в полном отрыве от того, что реально думает, как живет, что делает человечек. Плевать, что он думает, потому что все они плохо думают! Нет наказания без преступления, не помнишь кто, святой Августин, кажется, так сказал? — строго глядя на Перелесова, возвысил голос Грибов, должно быть, вспомнив про какое-нибудь новейшее (гиперзвуковое?) подслушивающее устройство. — Как там у Ильича? От пассивного созерцания через критическое осмысление к революционной практике! Пусть лучше думают о том, как на нары не залечь и чтобы башку не проломили, а не революционно практикуются! Всегда найдется за что, да хотя бы за… несанкционированное проникновение в интернет! Есть и на этот счет идеи. Тогда, считает этот парнишка, продержимся какое-то время».

«Сколько времени дает?»

«Мало, — упавшим голосом произнес Грибов, как если бы пришел в банк и узнал, что деньги с его счета кто-то снял, — на детей не хватит».

«Может, и хватит, — предположил Перелесов, — в плане критического осмысления действительности русский народ — тормоз, терпила».

«Ага, тормоз, — не согласился Грибов, — послушал бы выборки по мобильной связи, что несут».

«Критическое мышление предполагает определенную реакцию, так сказать, ответ действием, — пояснил Перелесов. — Увидел, допустим, что лобовое на машине треснуло или там унитаз в туалете, раз, и заменил! Нет, — вздохнул, — будет тупо ездить, пока стекло не вывалится, а унитаз под задницей не развалится».

«Или на хрен поменяет машину, купит новую квартиру, чтобы не возиться», — добавил Грибов.

«На власть не распространяется, — успокоил друга Перелесов. — Если не меняет машину и унитаз на новые, которые теоретически должны быть лучше, как поднимется на власть, если точно знает, что новая будет хуже? Это он железно усвоил».

«Потому и добрались до Калифорнии, что у себя не смогли ничего критически осмыслить. Плакали, когда царь отменил крепостное право, лизали сапоги Сталину, — задумчиво и как-то неожиданно радикально-либерально продолжил Грибов. — Бесконечно куда-то валить легче, чем один раз напрячься да навести порядок. Столыпин понимал, потому и гнал народ в Сибирь, на Дальний Восток, чтобы не кисли в общине. И сейчас валят, — добавил мрачно. — Только не в Сибирь и не на Дальний Восток за гектаром, а в Европу. А кто и подальше — в Новую Зеландию».

«Куда конь с копытом, — усмехнулся Перелесов, недавно отправивший по квоте министерства дочку Грибова, как победительницу Всероссийского географического конкурса старшеклассников, в Эдинбургский университет, — туда и рак с клешней».

«Русский народ, он такой… — не стал спорить Грибов, ласково поглядывая на свой служебный лимузин, где за (бронированными?) стеклами в кожаном салоне был полный порядок. — Парнишка в общем-то по делу разложил, — повернулся к лимузину спиной (чтобы водитель по губам не прочитал?), — кроме двух моментов: ядерной войны и этих, как их… децентрализованных репрессий».

Колокола смолкли. Грибов внимательно посмотрел в небо, а потом размашисто, спугнув прыгавших у лужи воробьев, перекрестился.

«Ты меня знаешь… Не могу молчать!»

«Не верю! — выдержал паузу Перелесов. — Неужели… ходил?»

«Ходил, — подтвердил Грибов. — А куда деваться? Земля под ногами горит».

«Хорошо принял?»

«Плохо».

«В бассейне?» — Перелесов был наслышан о водяных аудиенциях, когда Сам, натянув на уши шапочку, плавал (иногда с ластами) в бассейне, а собеседник, излагая дело, поспешал в бахилах вдоль бортика.

«Если бы, — широко, с потягом зевнул Грибов, — на поле для конных прогулок. Разрешил взяться за стремя, и… поскакали».

«Поскакали?»

«Сначала шагом, — каким-то мертвым (так, наверное, говорили на расстрельных процессах тридцатых годов арестованные сталинские соратники) голосом продолжил Грибов. — Слушал молча. Потом стал наддавать, сапожком придавил мою руку к стремени, чтобы, значит, мои двести килограммов тряслись по полю, да еще на глазах у охраны…»

Лицо Грибова оставалось совершенно спокойным. Перелесов понял, что он давно все критически осмыслил. Понимать дальше было страшновато, потому что (Перелесов точно знал) Грибов доносил до Самого не свою, а общую точку зрения серьезных людей. Теперь уже земля горела под ногами Перелесова. Он мог прервать Грибова, развернуться и уйти, тот бы отпустил. Тонкий и постоянный, как называл его мало цитируемый в современной России философ девятнадцатого века Константин Леонтьев, страх чиновника за свою шкуру был сродни воздуху предательства, поступающему, по мнению Грибова, из неведомых баллонов в кабинеты и коридоры власти. Это был уважаемый и признаваемый в их среде страх. Но поздно было уходить после того, как друг открыл Перелесову невыносимую для мужика, хоть и в генеральском звании, тайну — унижения.

«Что ты ему сказал?» — обреченно спросил Перелесов. Он как будто на ходу запрыгнул в трамвай, не имея понятия, куда тот едет и какой взимается штраф за безбилетный проезд. А еще он вспомнил рассказ Пра, как она, служа в комиссии по реабилитации, восстанавливала после Двадцатого съезда в партии зоотехника, отсидевшего десять лет за троцкизм. Его отправили из колхоза в район на партийную конференцию. Вечером мужик крепко выпил с работниками мясокомбината, утром едва дополз до Дома культуры или где там проходила конференция, и всю ее благополучно проспал в последнем ряду. А через семь лет его арестовали, оказывается, на конференции какая-то сволочь зачитала воззвание Троцкого. Мне уже не заснуть, подумал Перелесов, и семь лет никто ждать не будет.

«Бог дал нам ядерное оружие, чтобы сохранить Россию, — уверенно, как с бумажки, зачитал Грибов первый тезис. — Мы не смогли им правильно распорядиться, когда потеряли СССР. Совершить эту ошибку во второй раз — преступление».

«Как это — правильно распорядиться?» — заинтересовался Перелесов.

«Довести до сведения руководителей республик, что против того, кто дернется в сторону независимости и выхода из СССР, будет применено ядерное оружие, — отчеканил Грибов и продолжил: — Ядерная война — туз, прожигающий стол. Кто к нам сунется — на тот свет вместе с нами! Других козырей у России нет. Какие Курилы, какая аренда? Они хотят обрезать нас со всех концов, загнать в угол, чтобы все ракеты, как сельди в бочке, где-нибудь под Костромой или Вологдой, где одни русские, и кончить точечным ударом в эту точку-бочку. Выбор: терпеть, ужиматься, пока будут резать, прессовать в бочке, или ударить самим, пока можем. Любой их глобальный — католический, мультикультурный, еврейский, китайский, англосаксонский, германский, — внимательно посмотрел на Перелесова, едва заметно дернув губой, Грибов, — проект — в пепел! И не хрен тратиться на ПВО! Просто возьмем и взорвем, что есть, сами у себя вдоль границ. Никому мало не покажется, ни одна гадина не убережется. Как можно проиграть с такой картой?»

«Здесь он и поскакал?» — предположил Перелесов.

«Выборочные, децентрализованные репрессии не нужны, — не отреагировал на вопрос Грибов. — Воздух предательства автоматически превращается в воздух наказания, как при Сталине. Это не крепостной, хотя, в душе он навсегда крепостной, русский народ переходит от критического осмысления к революционной практике, а ответственная часть власти пинками выгоняет его из пассивного созерцания, вкалывает адреналин, тащит на ратный и трудовой подвиг. Организм государства нуждается в тотальной и жестокой чистке. Страх смерти — основа и начало дисциплины. Способ один — самим заняться революционной практикой, выжечь гниль. Сначала в себе и вокруг, — вздохнул Грибов и как-то отстраненно добавил: — Это больно. Но необходимо».

«Через потоки крови и немыслимые ужасы анархии, — снова процитировал Перелесов забытого Константина Леонтьева, необъяснимым образом осмыслившего в позапрошлом веке волнующий экономического чекиста Грибова вопрос. — Мировое сообщество, — продолжил уже от себя, — стопроцентно кончит вас (он еще не был готов произнести нас), едва начнутся эти немыслимые ужасы».

«Увидим, — деловито ответил Грибов, — извини, мне пора», — повернулся к лимузину.

«А если…» — Голос Перелесова как будто провалился в воздушную (предательскую?) яму.

«Окна Овертона не просто захлопнулись, — обернулся Грибов, — а защемили яйца. Уже не вылезти. У него нет времени и выбора».

«А у вас?»

«Тебе ли не знать, — усмехнулся Грибов, — как это делается? Можно через революцию — пролетарскую, буржуазную, цветную, черно-белую, негативную, позитивную, какую угодно. Мне нравится позитивная, чистенькое, шустрое такое словечко, как змейка, подползла, ужалила и ищи-свищи. Или — ракетноалтарное единство народа, власти и Церкви. Только… много канители. В сущности, ведь ни алтарей, ни ракет. Власть в золоте, Церковь в расколе, народ в нищете на макарошках. Одной пропагандой единство не слепить, хотя есть затейники, поют на дубу, как птицы Сирины, про фаворский свет, светоносный код, симфонию духа, красно-белую империю…

Еще можно поиграть в мобилизацию, в великую столыпинскую Россию с могучей армией, не тонущим флотом, военными базами на Луне, «Газпромом», мостом от Москвы до Владивостока, «Силой Сибири», северными и южными потоками. Но тогда надо закрывать границы, чтобы не сравнивали, а это, сам знаешь, хлопотно. Ну, а на крайний случай — биоробот, хоть сейчас выпускай к народу. Кстати, американцы делали, странно, да? Делали-то Ельцина, но ничего, потом довели — фигурку уменьшили, приплюснули головку, походочку отрегулировали, словечек разных, типа мочить, тырить, борзота, чтобы, значит, ближе к народу, добавили. Будет править сколько надо, хоть сто лет, да только… — тяжело вздохнул Грибов, — где их взять, эти сто лет… одиночества? Самого-то, собственно, давно нет. Точнее, не важно, есть он или нет. Он — деталь механизма, который пошел вразнос. Нужен ремонт. Механик посмотрит, — подмигнул Грибов, — и скажет, что заменить. Может, вообще, мотор накрылся».

«Понимаю, глупый вопрос, — прикрыл шарфом рот Перелесов. — Армия?»

«Не смеши», — ответил, усаживаясь в машину, Грибов.

Рявкнув сиреной, чудо отечественного автопрома вылетело, разбрызгивая лужи, в испуганно притихший Воскресенский переулок.

Поднимаясь в лифте на министерский этаж, Перелесов почти физически (как Грибов, когда рассматривал свою теряющую ориентацию и хватку руку), то есть на языке не разума, но тела ощутил, что, невзирая на отъединенность, тщательно оберегаемую ментальную независимость от окружающей действительности, он втягивается в гибельную виртуальную воронку.

Гравитация воронки была сильнее его нелюбви к России, сильнее любых его умственных построений. Он крутился внутри воронки, как оброненное птичкой пуховое перышко. У воронки был собственный светоносный код. Он перехватывал код Перелесова, переводил его в ничтожно малую, не способную ни на что повлиять погрешность, мгновенно гаснущую на ветру искру, из которой не могло возгореться пламя.

Воронка творила реальность, управляла собой, не следуя ни умеренно-щадящему (господина Герхарда), ни последовательно-беспощадному (отцов-пилигримов), ни агонийно-истерическому, слепленному из сна разума (народа) и воздуха предательства (власть имущих) сценарию экономического чекиста Грибова.

Открывшаяся, как внезапная бездонная пропасть посреди ровной дороги, реальность ужаснула Перелесова космическим отрывом от первичной природы человека, то есть от того, от чего никакая земная реальность в принципе не могла оторваться, как, к примеру, сам человек — от сердечного стука, насморка или бегущих по мозговым извилинам сигналов.

Почему он, будучи российским министром, выбрал на ответственные должности армянина, татарина и еврея? У татарина — его он поставил на самую высокую — к тому же имелась снятая судимость по статье мошенничество в составе организованной преступной группы. Но именно она, если татарин не позаботился вычистить ее из резюме, была кнопкой вызова социального лифта в современной России. Парень не просто сделал деньги, но еще и снял судимость, с ним можно работать, такая (на подсознательном уровне) мысль должна была посетить (и по умолчанию посетила!) работодателя.

Почему карьера Перелесова — не просто же так привез фельдъегерь пакет? — оказалась в карикатурной зависимости от того, опустится ли на задницу и перекрестится медведица Пятка? А кабан… Перелесов уже гадко предчувствовал, что без кабана никак, кабан обязательно хрюкнет, еще как хрюкнет. Интересно, подумал он, есть у него кличка? Хрящ! Или… Пятак? Пятка и Пятак!

Еще мгновение назад пугающий грибовский план вдруг показался Перелесову не просто глупым и невозможным, а… давно и незаметно осуществившимся. Виртуальная реальность легко и без видимых последствий всосала его в себя, как двухсоткилограммовый Грибов очередную рюмку водки на банкете. С таким же равнодушным превосходством она принимала в себя любые другие, в том числе разнонаправленные, планы, допустим, сделать Россию великой, и — стереть ее с карты мира; вернуть русскому народу духовное первородство, и — разогнать к чертям собачьим Фонд славянской письменности и культуры.

Изготовленный, если верить Грибову, американцами биоробот перемещался внутри виртуальной реальности по планам, как по проложенным сквозь топь дощечкам. Он был временным символом, но не стержнем этой реальности. Было в ней место и для Пятки с… Хрящом. Или Пятаком? И — для Перелесова, как бы он ни старался себя отделить, вырваться из ее засасывающей гравитации. Это был какой-то новый — насильственный — вид патриотизма. Иногда Перелесова оторопь брала от того, с каким пафосом, искренностью, горючей и одновременно счастливой слезой произносили люди его круга здравицы и тосты за любимую, которую они сводили на нет, Россию, причем не только на государственных приемах, но и на дружеских пьянках, где не было смысла лицемерить.

Новым русским патриотом был Грибов. Новыми русскими патриотами были: молодые министры, банкиры, олигархи, так называемые силовики, топ-менеджеры корпораций, обслуживающая власть телевизионная челядь, бесчисленные управленцы от Курил до Калининграда, включая славных ребят из Себежа.

Новизна патриотизма заключалась в их готовности не жертвовать собственной жизнью ради России, а жертвовать Россией ради собственной жизни.

Это были люди-цифры. Не случайно они так любили говорить о цифровой экономике и цифровом обществе. Знаменателем всех цифр была виртуальная реальность. Числители были на первый взгляд разные, но взаимозаменяемые. Биоробот легко пересаживал доверенных людей с судостроения на геологию, с космоса на мясное животноводство, а оттуда на спорт и туризм.

Перелесов подумал, что он тоже новопатриотическая цифра, только с перегруженным и усложненным господином Герхардом, пилигримами, колледжем, матерью и Авдотьевым… (стоп!) числителем. Он отличался от прочих цифр тем, что самообучался, по ходу дела менял программу, в то время как те шли точно по числовому лучу, или светоносному коду: власть — деньги — прощай, Россия! В последние годы, правда, пунктирно высветился еще один, пока не луч, но набирающий силу пульсирующий пучок: власть-деньги-Россия-крепостной правеж-концлагерь.

По кремлевским кабинетам давно гулял (пока в виде развлекательного чтива) проект Россия — городская крепость. Речь в нем шла не о защищающих города системах противоракетной обороны, а… о закрепощении по месту регистрации городских жителей. В сельской местности по причине безлюдья и перевода пахотных земель в собственность иностранных агрохолдингов было не разгуляться.

Новому дворянству предлагалось передавать в крепость (наследственное владение) многоэтажные и прочие жилые дома вместе с зарегистрированными в квартирах людьми. Особо отличившимся на государевой службе дворянам — улицы, кварталы и целые города. Гражданам, точнее городским крепостным, вменялась дополнительная (к налогам и услугам ЖКХ) финансовая повинность — откуп в пользу владетельных хозяев домов и улиц. Тем же, кто не имел возможности выплачивать назначенный барином откуп, устанавливалась градчина — часы и дни, которые неплательщик должен был отработать на принадлежащих барину предприятиях. Авторы проекта не рекомендовали тратить время на подготовительные мероприятия, а ввести городскую крепость президентским указом прямого действия. Они гарантировали семидесятипроцентное, не меньше, одобрение народом такого указа. С утверждением городской крепости, по их мнению, в России должен был восторжествовать истинный, а не смехотворный (по Фукуяме) конец истории, поскольку реализованный в жизни социально-общественный идеал вносит в душу народа успокоение на долгие-долгие века.

Я пастух, нет, подпасок, помогающий пастуху вести куда надо цифровое стадо, с грустью подумал Перелесов. Вот только что присоединил к нему избавившегося от судимости за мошенничество татарина, армянина, еврея и — для статистики — русского. Нет, врешь, устыдившись, возразил коллективному новопатриоту, я не такой, как ты, я не ворую, не ратую за городскую крепость!

А что толку, Перелесов вспомнил непроезжие дороги, исчезающие в бурьяне избы Псковщины, оставленные китайцами черные пни, закопченные шесты с неизвестно чьими черепами на месте дальневосточной лиственничной тайги, что толку…

Но была, была у Перелесова в запасе тайная, о которой не ведали программисты, цифра: отец и сын Авдотьевы, и… стоп! Он не был готов ввести ее в свой числитель, потому что не понимал ее природы. Она была вне виртуальной (с биороботом) реальности, летала высоко над ней как та самая, обронившая перо птичка.

Что она может, размышлял Перелесов, в чем ее сила? В отсутствующей единице измерения? Не в наползающих же на рубашку жуках или призрачных динозаврах ее измерять? Чем сиреневый манекен лучше биоробота? Та реальность везде, а где эта? В его приемной? Или она воткнулась, как авдотьевский барак за МКАДом синей спицей в небо, уползла в космос межпланетным жуком? Не было у Перелесова допуска к тайной цифре. Он ходил вокруг нее, как жадный банкир вокруг неочевидного, но, возможно, перспективного актива. Тупо стоял на пороге и не знал, возьмут ли в дело, а главное, хочет ли сам, чтобы взяли?

Я влип, Перелесов вспомнил баню на слепой турбазе в Псковской области, Анну Петровну в выданном Василичем огромного размера ватнике с напоминающими пожарные шланги рукавами. Она (почти как Сольвейг к Пер Гюнту, только не на лыжах) пришла, подсвечивая путь фонариком, по ночной заиндевевшей траве сообщить, что с ним срочно хочет переговорить заместитель главы администрации президента.

Окончив разговор (заместитель интересовался, все ли средства, выделенные министерству по программе переселения жителей Курильских островов на материк израсходованы), замотанный до пояса в простыню, распаренный Перелесов вернул Анне Петровне телефон. Его рука, как в трубу, вошла в рукав ватника, нащупала там руку Анны Петровны. Телефон потерялся в глубинах ватника, как подводная лодка. Перелесов чудом удержался, чтобы не стиснуть пойманную руку, прижать Анну Петровну к своей облепленной дубовыми листьями груди. Но нет, только коснулся, скользнул горячими пальцами по ее прохладной ладони, медленно, с сожалением, как красивую бабочку, отпустил. Пожарный рукав ватника показался ему бесконечным, как… Северный поток, или Крымский мост. Нет, этот огонь никакой мост не выдержит, никакой поток не погасит, успел подумать Перелесов, не вполне понимая, почему дрожит, как озабоченный подросток, нервно топчется в предбаннике рядом с собственной секретаршей?

Он услышал, как выпал из рукава телефон. Затем рука Анны Петровны догнала его руку, их пальцы сплелись. Перелесов осторожно расстегнул на ней ватник, взял с полки чистую сложенную простыню, протянул Анне Петровне. Молча вернулся в баню, присел на полок. Было трудно дышать. Сердце колотилось так, что ожили, зашелестели прилипшие к груди дубовые листья. Вот так и помру…Что напишут в газетах? Сколько ей лет, попытался вспомнить Перелесов. Плохо, очень плохо напишут. За дверью было тихо. Ушла, вздохнул, потянулся к ковшу, чтобы плеснуть на раскаленные камни. В этот момент дверь открылась, выпустив из бани облако пара и впустив обмотанную простыней Анну Петровну.

Он не помнил, о чем они говорили, но помнил, как с них постепенно сходили простыни, как он охаживал ее веником, а потом она его. В скупом банном освещении ему открылось, что тело Анны Петровны моложе ее возраста, да, пожалуй, что и его накаченного в фитнесе, периодически освежаемого мальдивским солнцем и солеными морями тела. Но и тогда Перелесов тормозил, запоздало обматывал чресла простыней, даже один раз выскочил из бани, бросился с понтона в ледяное черное озеро, чтобы унять страсть. Потом, согревшись на полке, исхлестав себя до изнеможения веником, упал в предбаннике на знаменитый топчан, где когда-то лежала (и если бы только одна она!) Дениз. Ему вдруг показалось, что на крыльце скулит и царапает дверь лапой Верден. Он проверил. Вердена не было. А когда вернулся в предбанник, обнаружил, что там остался единственный источник света — большая желтая луна в окне, как в раме. Она висела между двух сосен, как между огромных оленьих рогов. У нее есть муж? Где она живет? Почему я до сих пор не выяснил? Перелесов прилег на топчан, закрыл глаза, зная, что прямо сейчас к нему под простыню неслышно скользнет, прижмется чистым телом, а потом разлучит колени Анна Петровна. Они не сказали друг другу ни слова, только когда покидали баню, Анна Петровна, набросив на плечи ватник, заметила: «Он тоже любил тебя».

Самое удивительное, что Перелесов не спросил: «Кто?»

Он знал.