Новый вор

17

В последнее время Перелесов все чаще задавался вопросом: придется ли переформатирование остаточной России на его век, или он вослед пилигримам и господину Герхарду успеет уйти за горизонт, а Россия так и останется скрипеть костями?

Как-то некстати вспомнилась строчка: «Подушка неба — горизонт». Какая разница, вздохнул Перелесов, за горизонт или под подушку? Тут же всплыла вторая (последняя) строчка ненаписанного стихотворения: «Уйду в тебя и задохнусь от счастья». Это был первый и последний поэтический опыт в жизни Перелесова. Адресовалось стихотворение почему-то… похожей на подрощенного цыпленка экспедитору с Курской птицефабрики Эле. Значит, было в ней что-то такое, что подвигло юного Перелесова на сочинение стихов. Но что? Он не помнил.

А может, он тогда ушел в подушку неба, задохнулся от счастья и умер, а сейчас по земле ходил другой, презревший лирику, Перелесов? Жизнь не уставала радовать невозможными причинно-следственными связями, причем не косвенно (художественно), а по Маяковскому весомо, грубо, зримо, подтверждая даосский тезис: «Все связано со всем».

Точно такое же стихотворение мог бы сочинить господин Герхард в роковую ночь, если бы, конечно, у него было для этого время. Он, в отличие от юного Перелесова, реально задохнулся… от счастья?

По всем расчетам, русский народ должен уступить территории, раствориться в некой безнациональной сущности к 2050 году.

У Перелесова были неплохие шансы дожить: он не пил, не курил, следил за здоровьем, занимался (в меру) спортом, фитнесом, правильно питался.

Ну и что, подумал он, глядя из окна машины на ночную, но не спящую Москву, что с того, что я доживу до развала России (перехода в новое качество — такое словосочетание все чаще вкрадчиво просачивалось в государственные бумаги под грифом «секретно»), какая мне в этом радость?

На подушку неба была натянута черная наволочка с булавками звезд. Перелесову хотелось уйти в нее и задохнуться от счастья.

Но нижняя больная сумеречная жизнь густо выпирала светящейся пеной из дверей и пандусов ночных клубов, круглосуточных супермаркетов, ресторанов, каких-то непонятных поздних театров. Это была злая, оскорбляющая небо, кислотная пена. Клейкая, она растворяла в себе людей, сводила на нет их силы, рубила на корню человеческий век. Как хорошо, подумал Перелесов, что у меня нет дочери, зависающей в наркоманическом ночном клубе, нет сына, готового врубиться в отбойник на «Мазератти» или «Ломбарджини-дьябло».

Красивые, вспомнилось ему определение из неправдоподобного, как сама правда, научного эксперимента американского ученого Джона Колхуна под названием «Вселенная-25». Этот парень организовал настоящий рай — идеальная температура воздуха, изобилие еды и питья, отсутствие хищников, оборудованные гнезда — для небольшой популяции мышей и стал следить, что будет дальше. Сначала мыши радостно плодились, деятельно осваивали пространство, но потом с ними начали происходить удивительные вещи. Они постепенно перестали размножаться, среди них (при равном доступе к жизненным благам) появились так называемые отверженные, число которых неуклонно росло. А потом (Колхун назвал эту стадию развития мышиного социума предпоследней) появились красивые. К этой категории относились особи, демонстрирующие нехарактерное для вида поведение. Самцы отказывались драться и бороться за самок и территорию, не проявляли никакого желания спариваться, были склонны к пассивному образу жизни. Точно так же вели себя самки. Красивые ели, пили, спали и очищали свою шкурку, избегая конфликтов и выполнения любых социальных функций. В отличие от большинства прочих обитателей мышиного рая, на их теле не было шрамов, выдранной шерсти. Это были настоящие мышиные нарциссы, не способные ни на что, кроме бессмысленного самолюбования. В предпоследней популяции красивые превратились в доминирующее большинство, после чего стремительно — а как иначе при отказе от размножения? — вымерли. Ну, а завершающая (после красивых) популяция мышей оказалась сплошь ублюдочной. Последние мыши практиковали однополовые связи, вели себя девиантно и агрессивно. В условиях избытка жизненных ресурсов и качественной пищи у них процветал каннибализм (мышеедство?), они с непонятной страстью пожирали друг друга. Самки отказывались заниматься детенышами и попросту отгрызали им головы. На 1780-й день после начала эксперимента умер последний обитатель мышиного рая.

Проецируя результаты исследования на человеческую цивилизацию, Джон Колхун сформулировал «Теорию двух смертей». Первая ступень — смерть духа, за которой неотвратимо следует вторая — вырождение и физическая смерть.

В России, творчески развил мысли американца несущийся в черной машине по ночной Москве Перелесов, красивые — это власть, а плебс — девиантный отстой. Ему одна дорога — смерть. Сейчас он упирается, митингует, кипит в сетях, но вскоре сможет протестовать исключительно посредством массовых сексуальных извращений, каннибализма и… смерти. Власть уже пережила смерть духа, но еще не утратила воли к наслаждению. А потому сформировала буферную между собой и плебсом популяцию силовых мышей (мышгвардию). Нам, русским красивым, с гордостью за свой народ подумал Перелесов, хватило ума оградить себя от девиантного (в недалеком будущем гомосексуально-каннибалистического) отстоя мышгвардией. Вот только, вспомнил экономического чекиста Грибова, ограда трещит и валится.

Стриженый затылок охранника впереди застилал Перелесову обтянутую черной наволочкой, обколотую булавками звезд подушку неба. Оно так редко бывает над Москвой ясным и чистым, вздохнул он, а тут эта голова.

Почему-то захотелось позвонить матери, услышать ее голос. Последний раз они разговаривали две недели назад. Мать сказала, что собирается в Парагвай. «Зачем?» «Хочу увидеть место», — ответила она после долгой паузы. «Валгаллу?» «Он говорил, что в Германии для его могилы места нет». «Ну да, — согласился Перелесов, — где же еще? В Парагвае нет такой, как в Германии, Willkommenskultur для мигрантов и сексуальных меньшинств». «Он говорил, что его место среди товарищей по оружию». «Да, но при чем здесь ты?» — Перелесов вспомнил рассказ Пра, как она спасалась в поле от расстреливавшего из пулемета беженцев «Мессершмитта». Если бы не изумившие пилота теплые до колен трусы с начесом, так бы и пропала. И не было бы на свете ни матери, ни Перелесова. Вполне возможно, что и тот пилот мирно покоится под каменным крестом Gott mit uns с орлом и свастикой в парагвайском пантеоне. «Мне сказали, там рядом есть кладбище для вдов».

Похоже, генетическое движение к красивым начинается в предшествующих поколениях, подумал Перелесов. Какое дело красивым до Второй мировой войны? Какая им разница, кто победил и на чьей стороне был Бог? Красивые не знают Бога.

Фотографии господина Герхарда и Салазара по-прежнему висели на почетном месте в доме матери в Синтре. Перелесов обратил внимание, что мать подолгу смотрит на них, и в ее глазах появляются слезы. А еще заметил, что она с некоторых пор как бы не помнит обстоятельств смерти мужа, верит (или делает вид), что он умер естественной смертью.

Господин Герхард так и не смог ему объяснить, зачем он, немец, всю жизнь лез в Россию? Воевал в Сталинграде, хотел уничтожить, порвать ее на части. В ельцинские годы рвал, как марлю, ее промышленность. Вырвал для себя такой клок, что хватило на всю оставшуюся жизнь. Радуйся! Но нет, Россия для него воплотилась в матери. Обладая ею, он доминировал над тихой, покорной его воле и безответной, как ему казалось, Россией. Но она вдруг придушила его, воскрешенного к новой жизни парагвайским шаманом, исправила ошибку пощадившей в свое время юного солдата вермахта орудийно-танковой грозной сталинградской России.

Он мог стать вождем, проводником парализованных пилигримов к вожделенному бессмертию, но кроткая, потерявшая волю и память, красивая мать-Россия задавила его своей задницей. Воистину, все связано со всем!

Но ведь и для меня, отвернулся от стриженого охранного затылка Перелесов, моя мать — это Россия, как иначе? А Анна Петровна… Неужели… тоже Россия? Он сам не понимал, почему мать и Анна Петровна шагали в его мыслях как два солдата в затылок друг другу. Про доктора Фрейда он старательно не думал, вскользь признавая, что тот бы обосновал и разъяснил эту мнимую загадку на раз, как и любую другую мерзость, упорно лезущую в голову человека. По прошествии времени мать начала сомневалась в причине смерти господина Герхарда. Перелесов по прошествии времени начал сомневаться в факте разовой банной близости с Анной Петровной. Его протянутые руки, ищущие взгляды, тягучие перетаптывания возле ее стола разбивались как глупые птички о невидимую служебную стену. Продолжения не последовало. Он не пробудил в Анне Петровне ни женской, ни материнской, никакой другой нежности. Как, впрочем, и отвращения, что несколько утешало.

Если мать — первичный эскиз красивой, воплотившейся во мне России, подумал Перелесов, то Анна Петровна, он вспомнил то ли виденный, то ли пригрезившийся синий луч над дальним корпусом «Молота», непонятная и непостижимая (последняя?) Россия. Неужели Максим Авдотьев продолжил (и завершил?) дело отца, как мать дело сталинградской России? Мать ликвидировала врага России. Неужели Авдотьев-junior хочет, как парагвайский шаман господина Герхарда, воскресить смертельно больную последнюю Россию, ликвидировав Россию красивую? Как? Где? В развалинах «Молота», которые не сегодня-завтра захватит дрессировщик Виорель с обученными креститься медведями и хрюкающими во славу всероссийского молебна кабанами?

Заметив, что машина свернула с кольцевой на Рублевское шоссе, Перелесов вспомнил, что едет на встречу с курирующим в правительстве финансовый блок вице-премьером по фамилии Линдон. Отказаться от встречи с главным финансистом России не смел никакой правительственный чиновник.

Что он знал о Линдоне? Официальная его биография, как и биография многих больших чиновников в России, имела мало отношения к реальности. Говорили, что он еврей, увезенный родителями из СССР в Израиль в начале восьмидесятых и вернувшийся в новую Россию в середине девяностых. Была версия, что он родился не в России, а в Лондоне — в семье советника-посланника посольства СССР, только не от отца, а от видного (опять-таки еврея по национальности) представителя клана европейских банкиров, увлекшегося красавицей женой советского дипломата. Обычно за такие вещи служащих советских загранучреждений со свистом отправляли на Родину, но биологический отец Линдона был столь влиятельным и, видимо, важным для СССР человеком, что на проделки неверной жены закрыли глаза, а самого дипломата даже повысили по службе. Более того, до самой перестройки эта, с позволения сказать, жена жила на два дома — с мужем в съемной посольской квартире и в особняке или имении своего любовника, носившего к тому же наследственный титул барона. Будто бы барон-финансист дал сыну (видимо, по месту рождения, как Екатерина Великая своему сыну графу Бобринскому по названию села) фамилию Лондон, которую тому пришлось слегка подправить перед устройством на государственную службу. Даже для беспредельно терпеливой и покорной России фамилия Лондон во власти была перебором.

На правительственных приемах Перелесов иногда ловил быстрый поворот птичьей — с длинным носом и долгой шеей — головы Линдона в свою сторону. Он не сомневался, что тому известно о нем многое, если не все. Линдон с Перелесовым, как и барон-финансист с господином Герхардом, были одновидовыми птицами, но барон (отец) и Линдон (сын) были исторически (по Платону) и политически (по Оруэллу) равнее, летали выше, питались из других кормушек, гнездовались в местах покруче Синтры. Они, в отличие от бывшего солдата вермахта и приблудного Перелесова, управляли временем и пространством, в то время как те всего лишь обслуживали их систему управления. Перелесов прекрасно понимал, что его кельнский колледж был для Линдона чем-то вроде интерната для смышленых сирот, а потому встреч с ним, как ефрейтор со старшим офицером не искал. Когда надо, позовет.

Едва ли к кому из своего окружения Сам выказывал больше приязни, нежели к Линдону. Перелесов не помнил случая, чтобы он перебил, поправил его на каком-нибудь совещании или заседании. Линдон сопровождал Самого в зарубежных визитах, не тратя время на пустые церемониальные встречи во дворцах, где у дверей прели истуканы в медвежьих шапках или в шароварах с саблями на боку. Линдон работал по своей программе. Был случай, когда Сам, дожидаясь его, задержал на час вылет президентского борта из Нью-Йорка. «Раньше мы думали, что в России только один человек может позволить себе опаздывать, — помнится, заметил по возвращении затесавшийся в делегацию Грибов, — теперь, стало быть, их двое». А еще он посоветовал Перелесову держаться от Линдона подальше. «Почему?» — сделал вид, что не понял, Перелесов. «Линдон, — нехотя объяснил Грибов, — отмычка к разным сложным замкам, ручка ко многим закрытым дверям. Даже если просто пройдешь мимо, будут думать, что непросто прошел».

Но совсем не общаться с коллегой по работе в правительстве было невозможно. Однажды они оказались рядом в ложе на ипподроме во время скачек на приз Президента России среди лидеров близлежащих стран, дам в дресс-коде дневной коктейль (в непременных шляпках), чиновников, олигархов, владельцев конезаводов и прочих уважаемых людей. Линдон без малейшего интереса провожал водянистыми глазами уносящихся жеребцов с прилепившимися к их спинам, как жевательные резинки, жокеями в напоминающих медицинские утки шлемах.

«Вы сделали ставку?» — спросил Перелесов.

«Не люблю тотализатор», — ответил Линдон.

«Много проигрываете?»

«Тотализатор, — проводил взглядом даму в шляпке, напоминающей горшок с цветами, Линдон, — это временная, точнее спровоцированная, потеря контроля над собственными финансами. Вы делаете ставку и не знаете, что будет с вашими деньгами. Но тот, кто перехватывает у вас контроль, знает точно. Тотализатор, как и политика, в руках мошенников. Вы надеетесь, что вам повезет, но выигрывают всегда они».

«Я поставил на жеребца из Абхазии», — признался Перелесов.

«Это правильно, — вздернул вверх птичью голову Линдон. — Мы все утро думали о бонусе для абхазского президента. Решили, что его лошадь должна взять главный приз, все-таки десять миллионов».

«Сейчас предварительные забеги, — заволновался Перелесов, — главный приз будет после перерыва. Я успею поставить?»

«Потом решили не суетиться, выдали ему банковскую карту на предъявителя. Я же вам сказал, все в руках мошенников, — засмеялся Линдон. — Извините, президент зовет».

Перелесов давно обратил внимание, что народ в правительстве, несмотря на поощряемый президентом культ молодости, спорта и здорового образа жизни, быстро ветшает, лысеет, сохнет или, наоборот, расплывается, деформируется лицом. Сам хорошо смотрелся на экранах и встречах с народом, но в повседневной реальности старел, сдувался перекаченным лицом, обвисал плечами, каменел уставшим от бронежилета позвоночником. Перелесов с грустью замечал, что и у него (а он по возрасту годился президенту в сыновья) вдруг начинают дрожать руки, голова становится ватной, перед глазами рассыпчато плавают черные точки. Спорт и фитнес не спасали. Перелесов все чаще вспоминал парагвайских шаманов. Он чувствовал, что длинная, как у господина Герхарда, жизнь ему не светит. Нацисты, если их сразу не казнили, а потом не поймали еврейские мстители, живут долго. Если, конечно, не берут в жены русских женщин.

В предстоящем визите матери в Парагвай Перелесов видел уже не двойное, а тройное дно. Как он раньше не догадался — она тоже хочет помолодеть!

Только Линдон среди членов правительства оставался человеком без возраста. Ему было за пятьдесят, но Перелесов ни разу не видел его в очках, и по лестницам он прыгал через несколько ступенек, как худая ходячая птица.

«Господин Линдон, вы носите титул барона?» — спросил у него Перелесов, когда они в кольце охраны шли за президентом по весенней набережной Ялты сквозь ликующие, устилающие их путь цветами толпы.

«Нет, — нисколько не обиделся неуместному вопросу Линдон, — я — рожден вне брака, бастард».

«Неужели это до сих пор учитывается?»

«Очень строго, — ответил Линдон. — На вопросы крови прогресс не распространяется».

«Не думаете прикупить домик в Крыму?» — сменил, не поверив вице-премьеру, тему Перелесов.

«И вам не советую, — приветливо помахал рукой радостно скандирующим «Россия! Россия!» девушкам Линдон. — Крым не то место, где следует приобретать недвижимость в ближайшие… — на мгновение задумался, — двадцать лет».

Машина тем временем въехала на стоянку перед рестораном «Царская охота». Охранник открыл дверь, выпустил Перелесова.

Линдон сидел в дальнем углу возле бочек с мочеными яблоками, квашеной капустой, плошек с клюквой и брусникой. Бревенчатую стену над его головой украшали пучки трав. Слегка взлохмаченный Линдон напоминал еще не успевшего состариться лешего, переодевшегося в костюм, чтобы посетить ресторан. Возможно, он был из новой — урбанистической — популяции леших. Увидев Перелесова, Линдон приветливо помахал ему рукой.

— Извините, если нарушил ваши планы.

— Нет проблем. Я был недалеко.

— Надеюсь, не на работе? — по-волчьи, одними зубами улыбнулся Линдон.

— На «Молоте». — Перелесов не сомневался, что Линдон прекрасно знает, где он был.

— Это был лучший завод в СССР, — сказал Линдон. — В девяностом году его укомплектовали самыми современными на то время швейцарскими станками с числовым программным управлением. Их даже не успели смонтировать, продали через год в Индию по цене металлолома, а цеха использовали под склады для сигарет.

— «Молота» нет, — подтвердил Перелесов, — осталась только земля.

— Это точно. Земля, как Пушкин, наше все. Как говорили ветхозаветные пророки, из нее вышли, в нее вернемся. Присаживайтесь, — спохватился Линдон. — Меню, — кивнул на тяжелый в тисненой коже (как в земле) альбом.

— Я не голоден.

— Я тоже, — обвел взглядом стол Линдон. — Но надо что-то заказать. Может быть, выпить?

Перелесов покачал головой.

— Тогда чай, — сказал Линдон официанту. — Заварите Те Гуанинь и принесите ягод, только не кислых. Я пригласил вас… — повернулся к Перелесову.

— Чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — продолжил тот. — К нам едет ревизор?

— В некотором смысле да, — не обиделся Линдон, наоборот, как будто даже повеселел, — только он никуда не уезжал.

— И что же он нарыл на меня, грешного? — Перелесову вдруг вспомнился роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Он показался себе Берлиозом, простодушно беседующим с Воландом и одновременно мечтающим, что неплохо бы бросить все к чертовой матери, да и махнуть в Кисловодск. Перелесову тоже мучительно захотелось бросить все и махнуть в Синтру, да хоть… в Парагвай, но он помнил, чем закончился для Берлиоза разговор на Чистых прудах.

— Коллективный ревизор, назовем его так, всего лишь систематизировал и привел в боевую готовность давно известные факты, — ответил Линдон.

— Значит, чистка государственного аппарата, о необходимости которой так долго говорили… не большевики, конечно, а истинные патриоты России (Грибов вместе с городскими крепостниками, мысленно уточнил Перелесов), все-таки свершится?

— Вам бы не приграничными территориями заниматься, а культурой, — засмеялся Линдон. — Изъясняетесь цитатами. Да, свершится. Точечные аресты перейдут в массовые, ожидаются громкие отставки. Кто-то сбежит, кого-то разорят, кого-то возьмут с поличным. Власть будет переформатирована. Вы же сами понимаете, без этого никак.

— Кто понимает культуру, тот понимает будущее, — сказал Перелесов. — Не помню, кто так сказал.

— Вы, — ответил Линдон. — Вы так сказали. В противном случае это изречение было бы в моем списке цитат. Чего вы ждете от будущего, господин министр? И где, по-вашему, начинается культура?

— Помните, — вольно вытянул ноги под столом, нагло задев ботинки Линдона, Перелесов, — в незапамятные времена была такая передача «Спокойной ночи, малыши?»

— Конечно, я смотрел ее в Лондоне и в Израиле. Правда, учитывая разницу во времени, тогда она была в три часа, я после нее не ложился спать.

— Там были очень симпатичные ведущие — милые женщины, добрые мужчины, одного, кажется, звали дядя Володя.

— Помню дядю Володю, — с любопытством взглянул на Перелесова Линдон, — а еще были Хрюша и Степашка.

— Сейчас эту передачу ведет бывший спортсмен — больной парень с опухолью в гипофизе. Ему под пятьдесят, но он продолжает расти, поэтому каждые полгода ложится на операцию, чтобы облучить опухоль и замедлить рост. Его лицо не вмещается в экран, он похож на злого великана из «Игры престолов», ему трудно говорить. По его лицу видно, что он не любит детей, его тошнит от мультиков и сказок. Почему он ведет передачу «Спокойной ночи, малыши»?

— Вы не хотите, чтобы ваши дети смотрели? Извините, — спохватился Линдон, — я забыл, у вас нет детей. Можете не отвечать на вопросы о будущем и культуре.

— В Конституцию вернется понятие идеология? — Перелесову надоело ходить вокруг да около. В последнее время его все чаще охватывало необъяснимое нежелание жить и действовать внутри чужих проектов. Его воле, как атому, было тесно в реакторе. При этом он затруднялся ответить, чего конкретно ему хотелось? Денег? Нет. Власти? Нет. Наслаждений? Опять нет. Свободы и тихой жизни? Пожалуй, но умозрительно и не в первую очередь. Неужели… разнести реактор? Атом первичен, реактор вторичен, значит, атом сильнее реактора. А что, подумал Перелесов, больной не дышит, сердце не бьется. Любая, даже самая дикая и невозможная с медицинской точки зрения попытка вернуть его к жизни — благо. Авдотьев… Где он прячется? Грибов прав, отсчет пошел. А этот парень, покосился на Линдона, предпочитает эвтаназию.

— В духе Россия превыше всего, — кивнул Линдон. — Но вам нечего опасаться. Вы не вор.

— Благодарю за редкий в наше время комплимент, — усмехнулся Перелесов.

Официант принес чайник с Те Гуанинем, расставил на столе ряды чашек, плошки с ягодами.

— Работайте спокойно, — приступил к сложной церемонии переливания чая из одних чашек в другие Линдон. — Концепция развития приграничных территорий должна быть дополнена пунктом об уважительном отношении к культуре, традициям и образу жизни народов сопредельных стран. Желательно введение обязательного изучения их языков в школах, но это можно провести нормативным актом по Министерству просвещения. Нет учителей? Приглашайте из этих стран, не важно, знают или нет русский. Платить будем по закрытой статье. И не беспокойтесь насчет патриотизма. Кампания рассчитана на несколько лет, но, я думаю, закончится быстрее. Сколько продержался военный коммунизм?

— Два года.

— Для истории это мгновение.

— А что потом — НЭП?

— С умным человеком и поговорить приятно, — поднес чашку к губам Линдон. — Видите, я тоже люблю цитаты. Они умнее нас, а главное, избавляют от лишних слов и экономят время. Смердяков и Иван Карамазов давно все обсудили, договорились и сделали. Вы не хуже меня знаете, что будет после того, как правительство разгонят, олигархов пересчитают, Рабкрин реорганизуют, объявят патриотизм государственной идеологией. НТП, если вы любите термины.

— Новая территориальная политика, — легко расшифровал Перелесов.

— Пусть будет так. Я — о сроках.

— Мы все… о сроках, — пробормотал Перелесов.

— Так точно. Человек знает и не удивляется тому, что когда-нибудь умрет. Удивление начинается, если он вдруг узнает, что должен умереть здесь и прямо сейчас. Мы все о сроках, — задумчиво повторил Линдон. — И это изречение отсутствует в моем цитатнике. Вы мне нравитесь, господин министр! Я завидую вам — вы моложе меня, ваши сроки длинные.

— Но вы, если захотите, можете их укоротить, — взглянул в непроницаемые, как лед над темной водой, глаза Линдона Перелесов.

— Напротив, я хочу их удлинить и наполнить новым смыслом. Мы могли бы объединить свои цитатники.

— Ваш цитатник — эталон, канонический, проверенный веками и утвержденный высшими силами руководящий текст, — ответил Перелесов. — А что мой? Жалкий vulgaris неграмотного любителя.

— Похвальная скромность. Как чай? — поинтересовался Линдон.

— Я уже в раю, — отхлебнул из чашки Перелесов.

Те Гуанинь, кажется, тысяча семьсот долларов за килограмм, припомнил он, не самый дорогой чай, мог бы выбрать получше.

— Еще нет, — покачал головой Линдон, — но я готов указать вам путь и дать совет.

— Дорожная карта в рай стоит дорого, — заметил Перелесов. — Не расплачусь.

— Я бы рекомендовал вам Алтай — чистый воздух, здоровый климат, прекрасная природа. Вы совершенно правильно притормозили контракт с китайцами, можно сказать, угадали монаршую волю. В телеобращении к народу после инаугурации президент поддержит вашу позицию, назовет вас верным сыном великой России. Ну а те, кто лоббировал сделку, пойдут по этапу. Алтай будет защищен ракетным поясом, возможно, продержится двадцать-тридцать лет, но в перспективе уйдет. Я лично выбрал Северо-Запад. Там появится вполне жизнеспособная республика по образцу Скандинавских стран.

Русский, наряду со шведским и финским, даже останется государственным языком. Питер решено не включать. Судостроение, энергетику, химию переведут на европейские стандарты, сам город объявят вольным, как когда-то Данциг. В общем, живи да радуйся, вот она, русская Европа, — на блюдечке! Мечта Петра Великого сбылась!

— А Москва? — поинтересовался Перелесов.

— Первое время — столица расползающейся конфедерации, но без реальной власти и денег. Потом — город мигрантов, ислам, мечети, курбан-байрам и все такое. Собственно, и наша НТП — не на века. Временный заслон, пауза, последний шанс Запада против Востока. Пока противостоящие желудки будут переваривать Россию, возможно, удастся что-то придумать, вставить лом в колесо истории. Но этим будут заниматься другие люди. Наш с вами горизонт — НТП.

— Куда вывезут золото? — спросил Перелесов.

— Разделят между достойными людьми, возглавившими новые государства.

— Сибирь, Дальний Восток?

— Арктика — заповедник для белых медведей и северных народов. Середина — Китай и Япония. Чукотка, возможно Якутия, — Штаты, если они договорятся с китайцами. Вдоль мусульманской дуги от Кавказа через Поволжье до Бурятии война, уйгуры, арабы, китайцы, Дагестан с Чечней. Туда лучше не соваться. Центральная Россия — свободное плавание. Русские жалуются, что евреи, либералы, олигархи и мировая закулиса не дают им жить своим умом. Берите, живите. Новая карта мира сейчас как ртуть — подвижная, токсичная. Никто не знает, где поскользнется или отравится. Точный план, конечно, существует, но мы-то с вами, господин министр, знаем цену точным планам. Как, кстати, поживает ваша матушка — die Witwe des angesehenen Herrn Gerhard»? — произнес Линдон на чистом немецком с едва заметным еврейским акцентом.

— Блюдет память о муже, — ответил Перелесов, — собирается в Парагвай.

— Да-да, Парагвай, — лицо Линдона на мгновение осунулось, водянистые глаза блеснули сталью. — Игра под названием Угадай будущее увлекательна, но давайте вернемся на землю. Мы должны решить две задачи. — Он заговорил директивно и сухо, как на совещании с нижестоящими чиновниками. — Во-первых, избежать большой крови, во-вторых, насколько это возможно, растянуть во времени период НТП. Экономически самодостаточные, обладающие ресурсами территории пристегнуть на правах лимитрофов к Европе. Всячески затруднить, осложнить, политически запутать неизбежный уход под ислам не способных к самоорганизации, нестабильных, с преобладанием мусульманского населения, территорий.

— Новое в России — возвращение к тому, что предшествовало старому, — вспомнил известный афоризм неизвестного писателя Перелесов. — Я бы остановился на Псковской области, — зачерпнул из деревянной миски специальной кривой ложкой желтую пористую морошку. — Не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора. Мне бы где потише, но при золоте и желательно при ПВО с парой ядерных зарядов в подземном бункере, чтобы не достали с воздуха. Отчего не попытать счастья в военнофеодальном государственном строительстве?

— Логично, — произнес после паузы Линдон. — Он меня предупредил, что вы попросите Псков. Восточная Европа — славянская каша, ложка вязнет. Хотите воссоздать Великое княжество Литовское, Белую альтернативную Русь? Карты в руки! Начинайте работать по псковскому проекту, подтягивайте белорусов, прибалтов, поляков. Я дам контакты. Добивайтесь совместной с НАТО военной базы с преобладанием русского персонала под золото и ядерные заряды. Думаю, он вам не откажет, вы в любимцах. Иноходец в упряжке. Идете сбоку пристяжным, — с обидой произнес Линдон. — А я коренник, мне все кнуты. Знаете, что он сказал про вас? — окунул нос в чашку с остывающим чаем, хищно зыркнул оттуда, как водяной из колодца. — Этот сможет! Так он сказал. Я обязательно приеду к вам из русской Скандинавии с официальным визитом, — подмигнул Перелесову. — Ну что вы смотрите на меня как на врага народа? Мы спасаем Россию!

— А может, лучше было не спасать? — не удержался Перелесов.

— Оставьте Джека Алтаузена литературоведам, — поморщился Линдон, — не уподобляйтесь идиотам, расхватавшим нефтяные и газовые месторождения. Они думают, что усидят под китайцами в протекторатах вдоль трубопроводов. Воистину, безумные деньги отнимают у людей разум… Господин министр, вы знающий правила игры человек. Ценность Псковской области в том, что она никому не нужна, как и прочая земля от Вологды до чернозема. Поэтому в ближайшие годы туда перекинут полигоны с самым токсичным мусором. А ведь это, — сожалеюще вздохнул, — колыбель великой русской цивилизации. Но ничего, — весело подмигнул Перелесову. — Псков оставим чистым. Построите себе дворец, нагоните девок, холопов, будете жить, как польский магнат на всходних кресах!

— А где будет… — перебил Перелесов.

— Это не должно вас волновать, — по-волчьи оскалился Линдон. — Вам оказано высочайшее доверие, выписана подорожная в новый мир. Он будет там, где должен быть.

— Смотреть как бог… — сказал Перелесов. — И, против собственной воли, не успев затормозить, добавил: — С земли обетованной?

— Куда вас занесло, — покачал головой Линдон, посмотрел на часы. — Половина второго ночи. Вчера запущен на полную мощность Северный поток, газ пошел в Европу, а к нам пошли евро. Сорок пять минут назад, — поднял вверх палец, — выдаю вам государственную тайну, Россия успешно испытала неуловимую гиперзвуковую миниракету на ядерной тяге. Она была неуправляемой, а теперь стала управляемой. Семь минут до Белого дома. Две — до Лондона. Никаких ядерных грибов и диких разрушений, влетает в форточку, выжигает внутри все живое, не трогая стен. Ладно, хватит о делах, давайте о душе! Итак, ресторан «Царская охота», еврей и русский, я надеюсь, вы русский, господин министр, не могут разойтись без спора о судьбе России. Хотя я, — продолжил Линдон, не дожидаясь от Перелесова подтверждения, что он русский, — тоже русский, как там писал Константин Симонов: «Меня русская мать родила…» Не хватает, — обвел глазами стол с чашками и плошками, — икон, водки и… пауков по углам на потолке.

— Вы правы. Я бесконечно благодарен вам за эту встречу. Я все понял. Передайте ему, что я сделаю все, чтобы оправдать доверие. Можете на меня рассчитывать, — поднялся из-за стола Перелесов.

— Сядьте, — раздраженно произнес Линдон. — Оставьте его в покое. Трагедия России в том, что ей никогда не позволяли идти своим собственным, национально-самобытным, как говорят славянофилы, путем. Три века под Ордой. Затем Романовы еще три века вынуждали русских подражать западной цивилизации. Большевики семьдесят с лишним лет душили марксизмом, заставляли бороться с Западом. Что в результате? Россия чахнет от язв капитализма, либерализма и глобализма, не будучи ни капиталистической, ни либеральной по духу страной. Глобальной, в смысле мессианской, я имею в виду СССР, да, но не получилось. То, что сейчас у нее нет и уже никогда не будет собственного глобального проекта — полбеды. Хуже то, что она вообще не имеет понятия, как жить, к чему стремиться. Беда в том, что никто — ни мы, ни Запад, ни сами русские не знают, какой должна быть Россия. Знают Иисус Христос, Богородица и Илья Ильич Обломов, но они не говорят. Маркиз де Кюстин писал, что цивилизация в такой патриархальной стране, как Россия, портит человека. Вдруг она уже испортила его настолько, что не исправить? Не протолкнуть в будущее и не вернуть в прошлое? Закон жизни суров, но это закон: что невозможно понять, то необходимо уничтожить. Так было всегда. Это не его вина, — кивнул на скромно висящий в галерее почетных посетителей портрет. — Он пришел на развалины и ни в чем не виноват! Романовы, коммунисты, нынешняя власть преобразовали русский генотип, очистили от иллюзий Третьего Рима, славянского братства, державного величия и прочей чепухи. В сущности, умножили его на безнациональный и внеэкономический ноль. Тридцать миллионов мигрантов из Азии завершат дело. На очереди избавление от последней иллюзии — удержания оставшихся территорий любой ценой. В мире нет стран, бесконечно долго удерживающих территории, которые они не в силах освоить. Эти попытки бессмысленны и вредны. В этом корень русского несчастья и русской неустроенности, лютого пьянства и дощатых сортиров на ветру. Маленькая, как плевок, Исландия вся в тундре и под ледяным панцирем, но там покой, достаток и счастье. Россия — замерзшая кровавая глыба. Единственный шанс сохранить хоть что-то — расколотить глыбу на тысячу Исландий. Разделить, чтобы сохранить! Чем плох девиз? Он, — кивнул на портрет в галерее, — дает нам шанс счастливо дожить в небольших, уютных государствах с человеческим лицом. Мы все о сроках… А между тем чертовски хочется работать! За работу, господин министр, нас ждут великие дела!