Новый вор

11

После ухода Максима Авдотьева (он носил, как подтвердила занимающаяся проверкой паспортов посетителей министерства Федеральная служба охраны, фамилию отца) Перелесов долго размышлял, стоит ли подключать к делу чекиста Грибова. Подключение гарантировало быстрый результат, но пока у Перелесова не было ясного понимания, каким он должен быть? Зато было ясное понимание, что у Грибова возникнет собственный (еще какой!) интерес к диковинному пареньку. Скорее всего, подключение Грибова приведет к отключению от дела Перелесова, бесследному исчезновению Максима в государственной (энергетической) системе, точнее, в ее, контролируемом Грибовым, фрагменте.

В кельнском колледже Всех Душ Перелесова учили, что для решения сложных, но важных вопросов следует применять закон ограничения энергии. Ненужные импульсы тревожат не только отдельных впечатлительных людей, но и пронизавшую землю и небо государственную сеть. Получив такой импульс, она начинает самопроизвольно конструировать несуществующую реальность. Сконструированная сетью реальность, учили в колледже, плохо предсказуема и — одновременно (обмен буквами) — предсказуемо плоха. Все для всех закончится плохо, но как, когда и почему — неизвестно.

Мало что дал и сканированный службой охраны штемпель с регистрацией Максима. Перелесов не поленился, доехал до Носовихинского шоссе, 164, владение 6, строение 8/4, кв. 33. Его заинтересованному взору открылся огороженный котлован стройки, которая умерла, не начавшись. Это был воистину нулевой, с огромной овальной лужей (нулем) по центру, цикл.

Несколько лет назад там стоял дощатый барак, сообщила Перелесову промышлявшая на близлежащей заправке продажей лохматых пучков сорных цветов, видимо собранных по краям котлована, шустрая бабулька. Чтобы освежить ее воспоминания, Перелесову пришлось приобрести три штуки.

«Там никто не жил, но внутри и над крышей иногда что-то светилось».

«А люди?» — спросил Перелесов, выгребая из карманов куртки неизвестно как оказавшуюся там мелочь. Обычно он избавлялся от нее, ссыпая в сувенирную с красным гербом Санкт-Петербурга пивную кружку, прижившуюся под складками российского флага возле стола у него в кабинете. Когда ваза наполнялась, он ставил ее на пол рядом с корзиной для мусора. Уборщица (по умолчанию) забирала мелочь и тщательно — до блеска — надраивала кружку, так что, когда из окна на флаг падал солнечный свет, кружка рассыпала по бело-сине-красному шелку радужных зайчиков, похожих на тех, какие когда-то вольно прыгали по карте России в доме господина Герхарда в Синтре. Перелесову не хотелось занимать у водителя, а терминала, чтобы принимать оплату с карточек, бабуля точно при себе не имела.

«Шмыгал парнишка, — недовольно (российскую мелочь почему-то презирали не только состоятельные, но и бедные люди) ссыпала монетки в одежду бабулька, — худой такой, как карандашик, говорили, мастер из управляющей компании, а еще женщина приезжала, но давно».

«Молодая?» — уныло поинтересовался Перелесов.

«Тебе в старшие сестры, а ему в матери, — пояснила бензиновая бабулька, — но гладенькая такая, ухоженная, со спины, вообще, комсомолка».

«Когда снесли?» — тянул с оплатой очередного, проворно сунутого ему под нос букета Перелесов.

«А и не сносили, — нетерпеливо стукнула согнутым пальцем в боковое окошко машины бабулька, — исчез барак. Вечером был, а утром как не было. Наверное, ночью разобрали и увезли. Только никто не видел и не слышал. Борька-алкаш ночевал на стройке, сказал, что землетрясение было. Потом синий луч воткнулся в небо, как спица, и все. Что хошь, то и думай».

Перелесов почему-то подумал о сиреневом манекене. Вдруг это он воткнулся в небо как спица? Или сам Максим межпланетным жуком рванул в космос?

«Как же так? — удивился он. — Почему алкаш ночевал на стройке, а не под крышей в бараке?»

«Никто туда не ходил, — ответила бабулька, заинтересованно глядя на подлетевший к заправке тонированный «Мерседес». Но, завидев выбравшихся из него бородатых кавказцев, не тронулась с места. — Как подойдешь, такая тоска, будто кто-то сердце хочет заморозить… Жить не хочется. Во что превратили Россию! А отойдешь подальше — сразу веселее, хрен с ней, с Россией, превратили и превратили. С голодухи никто не пухнет, на работу не гонят, на водочку хватает… Туда через забор не всякий мог перелезть, такой дрянной краской был покрашен, и летом, и зимой пачкала и воняла».

Вернувшись на работу, Перелесов хотел выбросить бабулькины цветы в урну, но в последний момент передумал. Так и вошел в свою приемную с тремя покалывающими руки букетами.

«Вам звонили вице-премьер, заместитель министра обороны и четыре раза журналистка из газеты. Вы обещали интервью, она прислала вопросы. Я распечатала, они у вас на столе», — поднялась ему навстречу из-за стола Анна Петровна.

«Это вам, — протянул цветы Перелесов, — народные, взял у бабушки на заправке».

«Благодарю, — приняла букетики секретарша, — хорошие цветы, долго стоят. Хорошо бы их… проветрить».

«Вы верите в пришельцев? — спросил, расстегивая плащ, Перелесов. — В синие, улетающие в космос, лучи?»

«Что с вами? — с тревогой посмотрела на него Анна Петровна. — С вами все в порядке?»

«Я влюбился», — ответил Перелесов.

«А она… не пришла?» — едва заметно улыбнулась секретарша.

«Соедините меня с вице-премьером, — попросил Перелесов, открывая дверь кабинета, — и соберите всю, вы слышите, всю документацию по дальневосточному договору с китайцами. Затребуйте у всех, кто визировал договор, всю переписку».

«Решили подарить ей первозданную тайгу? — вернулась за свой стол секретарша. — Вместо этих милых букетиков?»

«Подарить? Кому?» — удивился Перелесов.

«Вам виднее», — надела очки Анна Петровна. Перелесов понял, что время внеслужебных разговоров закончилось.

«Она придет, — уверенно сказал он. — Не сможет, не посмеет не прийти. Она… — приложив палец к губам, прошептал: — любит меня…»

Перелесов любил ездить в Псковскую область. Эта западная приграничная территория убедительно подтверждала странную закономерность, что интенсивнее всего Россия вымирает и пустеет именно вдоль границ, свирепо выставляя напоказ свою цивилизационную и государственную бесприютность. Была некая тайна в необъяснимом самоубийстве приграничных территорий. В деревнях Пыталовского (в километре от Латвии) района люди зимой не выходили из домов, опасаясь волков, о которых и слыхом не слыхивали в проклятое советское время. В деревнях рядом с прекрасно (на вырост) обустроенной границей с Белоруссией в Невельском районе до сих пор не было централизованного газа, как, впрочем, и водопровода с канализацией. Хотя, если это могло служить утешением, водопровода и канализации там не было никогда — ни во времена Великого княжества Литовского, ни — Российской империи. Электричество имелось, но (как и земледелие в этих краях) рискованное, исчезающее во время сильных гроз (молнии жгли, рвали провода, как нити) и неохотно потом возвращающееся на грузовиках с лестницами и матерящимися электриками. Мусор в сельской местности сваливали где попало. Лес рубили неистово, с какой-то вековой яростью. Даже до непрофильного (в плане охраны природы) Министерства развития и благоустройства приграничных территорий доходили жалобы дачников — коренного населения в деревнях практически не осталось — на ночной в космическом свете прожекторов рев бензопил, на размазывающие проселочные дороги в глиняную кашу трейлеры и лесовозы. Дачники обращали внимание властей на то, что следы этих бесконтрольных вырубок затем скрываются рукотворными, подступающими к жилым домам пожарами. Но государство, упразднившее службу лесной охраны, вот уже три десятилетия гнавшее необработанную древесину по бросовой цене на экспорт, не откликалось на жалобы граждан.

«Если народ так ненавидит окружающую среду, — заметил Перелесову очкастый, с длинным, как огурец, лицом немец — заместитель комиссара Евросоюза по межрегиональным связям (они общались в Себеже на конференции по приграничному сотрудничеству), — как же он ненавидит саму страну, и, — тихо добавил после паузы, — власть».

«Это тысячелетняя формула существования России, — перешел с надоевшего упрощенного английского на полноводный, как Рейн, немецкий Перелесов. — Народ ненавидит власть, власть ненавидит народ. Вместе они ненавидят и всеми доступными им способами уничтожают страну. Это единственное, что их объединяет. Но страна в силу Божественного Провидения от взаимной ненависти власти и народа только крепнет, а от любви, случись она вдруг между властью и народом, гибнет. Странно, что вы до сих пор не поняли».

«Мы — это кто?» — уточнил, сняв очки, словно без них он видел лучше, немец. В смысле, не физиономию собеседника, а суть вещей.

«Европейцы», — ответил Перелесов.

«А кто тогда вы? — продолжил немец. — Я имею в виду конкретно вас, господин министр, а не русский народ».

«Хотел бы я знать», — вздохнул Перелесов.

«Я тоже», — извлек из кармана чехольчик, вставил туда сверкнувшие на холодном русском солнце очки немец.

«Значит, вы имеете такое же отношение к немецкому народу…» — начал Перелесов.

«Как вы к русскому, — закончил немец, — а Россия к Gottliche Vorsehung».

«Кельнский филиал колледжа Всех Душ, — Перелесову показалось, что замшевый чехольчик проглотил очки, как крокодил солнце в детском стихотворении Корнея Чуковского. — Какой год?»

«Через три выпуска после вас, — ответил немец. — Вас помнят. Мы изучали ваши анкеты, можно сказать, учились по вашим схемам».

«Вот как? — удивился Перелесов. — Моя единственная схема — полет в никуда, поиск неизвестного чего».

«Вы всегда знаете, куда лететь и что искать, — возразил немец, — Русский поэт Блок называл это чувством пути».

«Я бы предпочел другое знание: что точно долечу куда надо и успею воспользоваться тем, что найду».

Беседу прервало появление встрепанного помощника Перелесова, спешащего к ним по глянцевому коридору себежского бизнес-центра (там проходило мероприятие) с проектом итоговой резолюции.

А ведь и впрямь, нахмурился на перепуганного, вспотевшего помощника Перелесов, все ясно как божий день. Можно не тратить время на разговоры с немцем, не гонять помощника для замены в резолюции тезиса «сотрудничество с Евросоюзом» на «взаимодействие по вопросам природоохранной деятельности в приграничных регионах с заинтересованными организациями других стран». И Перелесов, и симпатичный очкастый немец точно знали, кто виноват и что делать применительно к данной (с экологическим уклоном) конференции.

Россия — уничтожаемая властью и народом огромная территория: земля, леса, вода. Убрать власть, убрать народ, чтобы спасти то, что еще можно спасти. Помогать власти сживать со свету народ. А если власть опамятуется, что маловероятно, поддержать народ в ответной ненависти к власти, поднять его пинком на борьбу за социальную справедливость и святые, записанные в европейской хартии свободы, человеческие права.

Рядовым кирпичиком в невидимом деле (участники, особенно с российской стороны, сильно удивились, если бы узнали) была эта конференция по приграничному сотрудничеству. Спустя некоторое время другие люди в приграничных местах найдут в подписанных соглашениях нужные (даже если их нет) параграфы и будут делать то, что должно.

Это была игра с предопределенным для России результатом, неизменно отвечавшей, как в свое время заметил Бисмарк, на любую западную хитрость непредсказуемой глупостью. Беда России, однако, заключалась в том, что со времени Бисмарка Запад научился предвидеть, а иногда и инициировать эту самую глупость.

Перелесов и немец это знали, а потому, согласовав резолюцию, перешли в бар бизнес-центра, где на кофе-брейке с виски и копченым угрем их поджидало местное начальство в лице главы районной администрации и председателя городского законодательного собрания. Расслабившись по случаю успешного завершения конференции, ребята из окна показали Перелесову и огуречному немцу свои особняки на берегу озера, ненавязчиво заметили, что там все готово к вечернему приему гостей, если, конечно, у гостей есть желание насладиться русским гостеприимством.

В фээсбэшной, полученной по грибовским каналам справке содержалось настоящее уголовное досье на крепких, плечистых, коротко стриженных (гвозди бы делать из этих людей!) представителей нового поколения русских руководителей, повсеместно теснивших старых советских хозяйственников и мало смыслящих в хозяйственных делах чекистов. Приграничное сотрудничество между псковичами и латышами было идеально налажено на таможне. Фуры с санкционным продовольствием и техникой, миновав сопредельные таможни, веером расползались по городам и весям России с непотревоженными пломбами на дверях. Ребята имели свой процент с каждой. Товар, причем по приемлемой цене, шел в народ, поэтому грибовские аналитики, информируя Перелесова о проделках ребят на подведомственной его министерству территории (они промышляли и чистой контрабандой — гнали в Латвию водку и сигареты, а оттуда лекарства), не рекомендовали заводить на позоривших великую Россию паршивцев дела, показательно их наказывать. В рамках сложившейся экономической системы, спокойно констатировали безымянные авторы справки, поведение местных руководителей представляется естественным и целесообразным. В масштабах страны подобное поведение — один из важнейших элементов устойчивости вертикали власти и стабильности в обществе. Расстрельную статью в отношении подобных руководителей имело смысл применять только в случае одномоментного или каскадного (Перелесов забыл уточнить у Грибова, что означает этот термин) перехода к новой политической и экономической модели государства.

«Один живой угорь, — тихо заметил немец, в очередной раз подставив дежурившему у стола с бутылкой виски официанту стакан, — ценнее всей местной власти. Они придавили своими уродскими дворцами песчаные водоносные слои, смешали их с рудной глиной, нарушили кислотный баланс источников, питающих реки. Через пять лет здесь не будет угрей».

Его вычислили, взяли в колледж, подумал про огуречного немца Перелесов, на экологии, на ненависти к человечеству, уничтожающему вокруг себя все живое и красивое. Сейчас он ненавидит прищемивших угрей себежских ребят. Но он никогда не поймет, а если даже поймет, не сможет усвоить одной простой вещи: чтобы окончательно победить Россию, Запад должен ее искренне, всем сердцем полюбить, прижать к сердцу, как Раскольников Сонечку Мармеладову. В мировой войне Россия может выстоять. В мировой любви никогда. Она растворится, бесследно исчезнет в ней, отдав все, что у нее еще не забрали.

Не прав ты и насчет Gottliche Vorsehung, дружески подмигнул Перелесов набирающемуся виски, как огурец подземной влагой, и явно собирающемуся продолжить диспут об угрях немцу. В Божественном Провидении, как в наложенном на мир снимке, имеется позитив и негатив. В позитив ты не веришь. Так продолжай путаться в угрях, как в цепях, пропадай в негативе, где черное — это белое, а белое — черное. Негатив Gottliche Vorsehung в том, мысленно объяснил немцу Перелесов, что ты (Запад) вместо того, чтобы полюбить белую, ну, может быть, слегка покрывшуюся азиатской патиной и немного раскосую (окосевшую от «боярышника») христианскую Россию, полюбил ненавидящих, только и думающих, как тебя (Запад) уничтожить мусульман-мигрантов. Любовь к России — решение всех проблем на сто лет вперед. Любовь к мигрантам — входной билет в комнату (дьявольского?) смеха под названием небытие. И не через сто лет, а гораздо раньше. Идиот, улыбнулся заместителю комиссара Евросоюза по межрегиональным связям Перелесов, в новой, черной, Европе не будет угрей! Может и останутся где-нибудь в Дании, но их судьба, как и права сексуальных меньшинств, харрасмент, ювенальная юстиция, толерантность, мультикультурализм и прочие важные для гаснущей Европы вещи, не будет иметь никакого значения. Докомиссарился!

Перелесов неожиданно поймал себя на мысли, что в нем не осталось ненависти. Ни к Западу, ни к России, ни к себежской власти, ни к экологическому немцу, ни к мигрантам, плывущим со всех концов в Европу на нерест, как угри в Саргассово море. А когда-то была, вспомнил он, пепел социальной справедливости стучал ему в сердце, как пепел Клааса в сердце Тиля Уленшпигеля. Должно быть, это было наследственное. Окончивший свою жизнь на виселице прадед отца, если, конечно, тот не врал, был народовольцем-террористом, смертельно ранившим житомирского градоначальника, закрывшего по санитарным соображениям ночлежные дома. На излете советской власти отец даже собирался поставить спектакль по роману Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов», воспеть образ револьверного борца за народное счастье. Но пока договаривался с театром, общественный пафос претерпел изменения. Ельцин перестал ходить с портфелем по улице, ездить на автобусе, сидеть в очереди к терапевту в районной поликлинике. ГКЧП разогнали, Горбачева вытряхнули из Кремля, как сломанную куклу из драного мешка, цены освободили, объявили приватизацию. Ненавистник неправедного богатства, защитник обобранных, униженных и оскорбленных Андрей Кожухов стал не ко двору.

Но отец не опустил руки, сразу после танкового расстрела Белого дома написал заявку на постановку пьесы о погибшем во имя государства и порядка житомирском градоначальнике. Назовите хоть одну причину, артистично, с паузами и рокочущими голосовыми переливами, цитировал отец кому-то по телефону (Перелесов сам слышал) слова градоначальника, почему нищая, потерявшая человеческий облик сволочь должна бездельничать, пьянствовать, жрать и спать на чистом белье вместо того, чтобы, как завещал Христос, в поте лица добывать себе пропитание? Я одену массовку в красные и коричневые рубашки, убеждал отец телефонного собеседника, все сразу поймут, о ком речь.

Перелесов был тверже отца, носил в себе волчью ненависть к собирающимся то в Турине, то в Сиднее пилигримам, никоим образом ее не обнаруживая и не пытаясь монетизировать. Он давно отучился проявлять на людях любые чувства. Но господин Герхард каким-то образом распознал его ненависть на невидимой лоции, птицей клюнул Перелесова в слабое место.

«Ненависть — главное и самое сильное человеческое чувство, — объяснил примчавшемуся на полугоночном «Мазератти» из колледжа на пару дней в Синтру Перелесову господин Герхард. — Первичное чувство, основа, базис, над ним легко возвести любую надстройку. Ненавидеть можно что угодно за что угодно. Богатых — за бесчеловечность богатства. Бедных — за бесчеловечность нищеты. Тебе нравится социализм?»

Перелесов молчал.

«Вижу, нравится, — похлопал его по плечу господин Герхард, — иначе ты бы не вылил шампанское за три тысячи евро в унитаз».

Это было до его поездки в Южную Америку к шаманам, организованной доном Игнасио. Господин Герхард едва стоял на ногах — желтый, рассыпающийся, как вековой давности газета… «Фелькишер Беобахтер»? Или еще более древняя, выходившая в Житомире газета, из которой отец (во сне, не иначе) вычитал про застреленного мифическим прадедом-народовольцем градоначальника.

«Не знаю», — Перелесову было по-своему жалко уходящего из жизни господина Герхарда. Он ценил, что тот тратит на него свое истекающее, как песок из перевернутых песочных часов, время. Задумавшись о социализме, Перелесов почему-то вспомнил Авдотьева. Он точно был за социализм, но не за тот, какой ругали на кухне под водку и ветчину из талонного партийного распределителя отец с друзьями. И не за тот, какой был мил сердцу отвергавшей дорогие шубы, носившей зимой стоящую колом черную дубленку Пра.

Этот социализм почему-то виделся Перелесову в образе примерзшего на морозе к железной штанге качелей (он сам в детстве однажды так примерз) человечьего языка. Если у Гоголя чиновный Нос разъезжал по Санкт-Петербургу в карете, отчего социалистическому Языку было не примерзнуть к качелям? И точно не за тот социализм стоял Авдотьев, в верности которому юный Перелесов клялся у Мавзолея на Красной площади, когда повязывающий ему пионерский галстук прыщеватый победитель конкурса «Лучший по профессии», ухмыльнувшись, заметил, что Ленин — не великий вождь, а великая вошь.

А может, подумал Перелесов про Авдотьева, плевать он хотел на социализм? Что социалистического было в контейнере на набережной? Какое отношение имели к социализму сиреневый манекен, полчища жуков, извлеченные зеленым лучом из мелового периода динозавры? Очки для Пра, да, имели. В них она не только легко читала мелкий шрифт в «Правде» и «Советской России», но и отлично слышала полузапретное «Радио-Большевик», едва пробивающееся со средних волн в хрипящий транзистор «ВЭФ» на кухне.

«Все исправить», так, кажется, говорил Авдотьев. Это не социализм. Это… новая религия, едва сдержался, чтобы не перекреститься Перелесов. Но ведь и христианство поначалу воспринималось как кощунство, за что, собственно, и распяли на кресте Христа. Не вышло из меня евангелиста, признал Перелесов, надо было писать на смартфон каждое слово Авдотьева, как сейчас Грибов пишет каждое мое. Хотя тогда, кажется, не существовало смартфонов, а Авдотьев все больше помалкивал…

«Чтобы мясо хорошо поджарилось, — между тем продолжил господин Герхард, — его надо переворачивать на сковородке. Под социализмом не хватило огонька, поэтому мясо пришлось перевернуть досрочно…» — его вдруг сильно повело в сторону. Перелесов едва успел придержать старика.

Огонь болезни точит тебя, Перелесов осторожно приставил господина Герхарда к стене, земля тянет к тебе руки, воздух треплет тебя, как драные кальсоны на веревке, а ты все о будущем, о человечьем мясе…

«Хочешь к троцкистам, левым либералам? — спросил господин Герхард. — Эти парни… точнее, старые евреи, сейчас в резерве, но у них есть работающая теория, деньги, перспектива. Коминтерн жив! А что? Они правы. Ресурсов на всех не хватает, загадили планету мусором, испортили атмосферу, надули денежный пузырь, убили науку, стянули трусы с культуры, миллиарды людей живут на доллар в день. Пора, пора взбодрить глобалистскую сволочь революционным огоньком. Хочешь вместе с ними сражаться за справедливое мироустройство?»

«Поздно, — сказал Перелесов, — мясо испортилось. Проще выбросить».

«Так и будет, — согласился господин Герхард, — но женщин невозможно отучить рожать даже в самых неподходящих для этого условиях. Нарастет новое».

«Что значит «хочешь?» — Перелесову показалось, что от болезни господин Герхард сходит с ума, разговаривает с ним как гитлеровец с узником в концентрационном лагере, где, кстати, некоторые женщины тоже ухитрялись рожать. Он как будто решал, постукивая себя стеком по зеркальным сапогам, отправить Перелесова в барак или сразу в газовую камеру.

Господин Герхард тяжело, как если бы волок за собой неподъемный груз (будущего?), дышал, на лбу выступили капли пота. Он походил на манекен, только не сиреневый, а белый. Перелесов налил в стакан воды, подал старику. Он думал о своем «Мазератти», о студентке с биологического факультета Лиссабонского университета Катарине, подрабатывающей в доме господина Герхарда приходящей прислугой. Перелесов договорился поехать с ней к океану. В то же самое время он понимал, что Катарин в мире много, а господин Герхард один, и что разговор с ним важнее, чем треп с тысячью Катарин. Господин Герхард если и не знал наверняка, то чувствовал, что произойдет с неподъемным грузом (будущего) за его спиной. Катарина тоже не знала наверняка, но чувствовала, что произойдет в отеле у океана, где Перелесов забронировал номер, однако за спиной у нее не было ничего, кроме смешливого расположения к Перелесову и упругого молодого тела. Два (не) знания были несопоставимы, как вращение в черном космическом безмолвии Земли и — детского волчка на полу.

Неужели вместо социализма феодализм? А может… рабовладение? Первобытно-общинный строй не катит. Перелесов вспомнил, что проведенные в Швеции, Великобритании и Германии исследования показали, что народы этих стран не готовы объединяться на родоплеменных принципах, чтобы противостоять сгоняющим их с земли переселенцам.

«Не гадай, — как всегда, легко прочитал его мысли господин Герхард. — Деньги до сих пор живы только потому, что нужны для оплаты работ по продлению жизни. Если вопрос бессмертия решится положительно, они исчезнут, процесс замещения в Европе резко ускорится. В мире будут две нации — мы и мясо, которое надо время от времени переворачивать. Если с бессмертием не получится, будут опробованы другие варианты. Окончательного решения пока нет. Больше никто не будет тебя учить, направлять, что-то объяснять. Никаких команд и распоряжений. Ты все будешь делать сам, и до тех пор, пока будешь делать правильно, тебе обеспечена могучая поддержка. Такие, как ты, везде, на всех этажах, как воздух. Никаких опознавательных знаков, сигнальных огней, масонских символов, только движение к не существующей для всех, растворенной в воздухе цели. Тебе наверняка захочется употребить термин сеть, но это не сеть. Сила времени. Ты — частица этой силы. Как только потеряешь чутье, свернешь с пути, вернешься туда, откуда пришел — в мясо, которое скоро соскоблят со сковородки. Надеюсь, — прикоснулся дрожащей рукой к плечу Перелесова господин Герхард, — ты все правильно понял. Скажи Катарине, чтобы прикатила кресло. Я хочу на свежий воздух».

Черными избами, холодным ветром, плевками осеннего дождя и дорожными выбоинами встретила приграничная Россия министра Перелесова, объезжающего с местным начальством на микроавтобусе (он решительно отказался от представительского лимузина) будущую (указ лежал на подписи у президента) территорию опережающего развития.

Перелесов смотрел из окна на зарастающие подлеском поля, серые озера, красно-желтые, теряющие листья деревья, и странное спокойствие входило в его душу подобно инъекции анестезии. Оно напоминало спокойствие Уинстона Смита из романа Оруэлла «1984», когда тот, выйдя из пыточного застенка, всей душой полюбил Большого брата. Какая, в сущности, разница, когда, как и каким образом отойдет Латвии (или Евросоюзу) эта территория, если мясо без Россий и Латвий, как проницательно писал сто лет назад Маяковский, будет жариться на зачищенной мировой сковородке единым человечьим общежитьем, а единственным развлечением мясных масс будет смена позиций (перевороты) на регулируемом огне.

Было, было усталое очарование в умирающей приграничной Псковской области. Природа за окном микроавтобуса напоминала женщину на излете красоты. Ее еще можно любить, но недолго. Господин Герхард был прав, вспомнил старшего друга и наставника Перелесов, ненависть — неправильное чувство. Мир спасет спокойствие. Он незаметно взял за руку сидевшую рядом Анну Петровну. Рука дрогнула, но не высвободилась. Спокойствие, подумал Перелесов — это высшая и последняя стадия (без Ленина в России никуда!) предопределенности.

Она спокойно отнеслась к известию, что завтра утром он отправляется в командировку в Псковскую область и что она, Анна Петровна, нужна ему там для работы.

«Согласен, это неожиданно, — сказал Перелесов, — вы можете отказаться, я не буду настаивать. Но вы мне там действительно нужны. Поедете?»

«Нестандартное решение, — на лице Анны Петровны не было удивления, только глаза, как показалось Перелесову, стали больше и темнее. — Конечно, я поеду».

«Спасибо за понимание», — вернулся в кабинет Перелесов. Откуда она знает, подумал он. В колледже Всех Душ учили: когда потерян контроль над ситуацией и нет понимания, что делать дальше, следует принять нестандартное решение. Перелесов не мог взять в толк, как решение взять с собой Анну Петровну связано с его желанием отыскать отсутствующего по месту регистрации Максима Авдотьева.