Новый вор

18

Подготовка к всероссийскому инаугурационному молебну вошла в терминальную, как пошучивали некоторые остряки в правительстве, стадию отбора и размещения вишенок на величественном — с кремово-цукатными соборами, колокольнями, шоколадными гиперзвуковыми (мини и макси) ракетами по углам — торте.

Одной из вишенок стала отправка на Луну человекообразного сиреневого робота. У него было немного грустное выражение лица, а на груди мерцал инновационный голографический православный крестик, освященный патриархом. Грибов, конспиративно выведя Перелесова в большое поле на краю своих подмосковных угодий, рассказал, что двадцать с лишним лет назад ФСБ через Церковь овладела частью архива сумасшедшего юного изобретателя, утонувшего в Белом море. Этот гений сильно опередил свое время, склепал в каком-то подвале универсального робота, способного автономно существовать и выполнять различные задания в космическом пространстве. Робот, однако, оказался непрост. Ученым так и не удалось установить, каким образом он воздействует на сознание окружающих людей. Они долго бились над проблемой, разбирали и собирали его до последней мельчайшей микросхемы, пока не сошлись на том, что эта технология заимствована из иной — параллельной — реальности, так называемого мира тонких энергий. После этого всякие официальные работы по изучению робота были прекращены.

Есть соответствующие международные меморандумы, пояснил Грибов, по инопланетянам, параллельным мирам, астралу и миру тонких энергий. Специально обученные автономные люди вычисляют и ликвидируют нарушителей, где бы те ни находились. Если какой правитель чинит препятствия, получается, как в Югославии, Ираке или Ливии. Страна под снос, чтобы другим неповадно. Скрыть это дело невозможно, в каждый заводской смартфон вставлен отслеживающий чип.

Механический гуманоид был на первый взгляд безобиден. Цитировал Священное Писание, нес околесицу о судьбе человеческой цивилизации, об экологической катастрофе, социальной справедливости, рассказывал сказки, в общем, проповедовал, как когда-то Иисус Христос.

Оно бы и ничего, даже мило, искать истину не запретишь, только находившиеся от него в радиусе двух метров люди (не все подряд, а по непонятному алгоритму, его так и не удалось выявить и расшифровать) проникались его истинами и начинали — это открывалось спустя какое-то время, поначалу-то они помалкивали — вести себя как идиоты. Ученые переругались. Попавшие под гипноз отказались участвовать в откатах.

А у нас как, вздохнул Грибов, нет отката — нет бюджета. Нет бюджета — нет работы.

Устоявшие против гипноза разоблачили ставших честными идиотами коллег, как американских шпионов, после того как один из них, долго таившийся, нахамил Самому, когда тот прихватил его с собой в Уссурийск, чтобы опробовать спутниковые ошейники для тигрят. Трех тигрят, как подрастут, должны были выпустить в тайгу. Президент еще объявил конкурс на лучшие имена. Хам гавкнул в прямом эфире: «Откат, Распил, Занос!» На Москву не прошло, успели вырезать, а Восток от Урала увидел. Сам промолчал, но запомнил и решил разобраться.

Вернулись в Москву. Он пришел в лабораторию посмотреть на чудо-робота. Ученые стали говорить ему дикие вещи, хуже правоверных коммунистов и либеральной сволочи. Губишь страну, вцепился как клещ во власть, превратился в царя, окружил себя ворьем, придушил оппозицию, не читаешь книг, без конца награждаешь позорную эстрадную шваль, загнал народ в нищету — это самое ласковое. Стали совать ему под нос какие-то графики с отвесно падающими линиями. Охранники ломанулись, чтобы их заткнуть, заступили черту, которую нельзя, а потом… — в ужасе прикусил язык Грибов. Вся смена — год в закрытой дурке под психотропами и — по статье — из ФСО. Половина, причем добровольно, в монастырь замаливать грехи. Остальные — в пожарники — в огонь на парашютах. Хотели одному дать Героя России, целую деревню спас, — отказался. Сказал, лучше накажите тех, кто рубит, продает, а потом поджигает лес. Похоже, навсегда спятил парень.

Была идея, Грибов тревожно отследил в небе низко протянувших над полем уток (уже имелись в России опытные образцы дронов в виде водоплавающих пернатых), довести гипнотического робота до ума, одеть в рясу, крест на пузо, и вперед с пасторской миссией по странам СНГ. Но… — огорченно махнул рукой. В общем, засунули на двадцать лет в бронированную барокамеру, а сейчас от греха подальше — на Луну. Я предложил на Украину, ходил бы там, объяснял хохлам, что есть истина. Не поддержали. Думали, удалось почистить ему башку, целый год возилась международная команда в непроницаемых скафандрах. Но не тут-то было. Снова взялся за старое — и уже не в радиусе двух метров, а через бронированную дверь. Один майор, помнишь эту историю, чуть здание Пенсионного фонда из танка не расстрелял. Ученые даже специальный термин изобрели: эффект самовосстанавливающегося искусственного сознания. Решили, что на Земле держать такую тварь опасно. Если что, у нас есть свой — правильный, еще американцами сработанный — биоробот! Никто его, правда, не видел, но зачем ему конкурент? Пусть лучше на Луне молится за Святую Русь. Так что, хлопнул Перелесова по плечу Грибов, можешь отдыхать со своими медведями, они — тьфу! против лунного молитвенника!

Перелесов с детства любил японского писателя Агутагаву Рюноске, обнаруживая в его произведениях мистическую связь с событиями в собственной жизни. В последнее время он все чаще вспоминал новеллу «Бататовая каша», где мелкий, напоминавший гоголевского Акакия Акакиевича, служивый самурай мечтал, как бы нажраться от пуза бататовой каши. И вот мечта сбылась. Богатый и грубый (большой) самурай пригласил служивого в свое имение, обещая накормить этой самой кашей. Во время путешествия мелкий самурай с грустью признался себе, что если уподобить его волю окружности, то эта окружность целиком и полностью вместится в окружность воли большого самурая, границы которой теряются за горизонтом.

После разговора с Линдоном Перелесов ощутил себя мелким униженным самураем, чей волевой круг оказался грубо истоптанным. При этом тот, кто топтал, издевательски не обозначил горизонта своей воли. Утрата личности у самурая случилась в момент исполнения мечты о бататовой каше. Каша не лезла в рот. Нет воли — нет вкуса, нет радости.

Перелесову захотелось превратиться в другого персонажа новеллы — рыжую лису из Сакамото. Ее ловко изловил по дороге большой самурай, но не убил, а отпустил, дав задание бежать вперед и предупредить челядь о его скором прибытии в имение. Перелесов как будто увидел эту рыжую в обновившейся шкуре (дело происходило поздней осенью) лису, стелющуюся по покрытым осенними листьями холмам упругой меховой волной, растворяющуюся в закатном горизонте неведомо чьей, возможно высшей, воли. Да, ему, как и лисе, была оставлена жизнь, но лиса, в отличие от него, несла благую весть челяди о прибытии хозяина. Перелесов же не был удостоен благой вести, в его услугах, похоже, больше не нуждались. Разговор о Псковской области еще предстояло осмыслить. Это тоже была весть. Но ее некуда и некому было нести, помахивая огненным хвостом.

Господин Герхард — его большой самурай — покоился под каменным крестом в фашистском пантеоне в Парагвае. Мать, вздумай Перелесов поделиться с ней этими мыслями, скорее всего прижала бы его к себе: «Женись на хорошей девушке, приезжайте ко мне в Синтру, дом большой, места хватит, я так хочу внуков».

Жаль, подумал Перелесов, что Акутагава не дожил до космической эры, не успел написать о сиреневом, проповедующем истину, роботе. Неужели, вздохнул, мне — новоявленной лисе из Сакамото — один путь в команду к Пятке и кабану под хлыст Виореля? Достойный финал!

Обрусел, удивлялся сам себе Перелесов, я определенно обрусел. Он почти физически ощущал, как жесткие конструкции внутри его сознания размягчаются, оплывают, становятся округлыми (овальными!) и влажными, как небо над озером на слепой турбазе. Перелесов любил сидеть на крыльце бани, смотреть в неопределенную даль, и небо, уже как другая (природно-народная?) мать прижимало(а) его к необъятной воздушной груди, шептало(а): женись, заведи детей, возлюби Господа, живи, и будет тебе счастье… Господь всегда взаимен!

Он знал людей, в том числе русских по происхождению, которые ни при каких обстоятельствах не русели, наоборот, с каждым годом наливались взрывчатой, как пластид, ненавистью к России. И знал некоторых, кто русели довольно быстро, даже не будучи по крови русскими. Когда обрусевшие говорили о России, их лица добрели, непроизвольно размягчались, как если бы в них мистическим образом проникало тесто. Хотя функции теста в современной косметологии выполняли округляющие лица и как утюгом разглаживающие морщины искусственные филлинги. Сам тоже иногда выглядел как обрусевший, если отвлечься от того, что вместо теста в его лицо не мистическим, а хирургическим образом закачивали филлинги.

Круги воли обрусевших неизменно сужались, а горизонты надежд и несбыточных (в том числе о гоголевских шинелях и самурайской бататовой каше) мечтаний неоправданно расширялись. Это было невозможно, но иногда Перелесову казалось, что в обрусевших проглядывают скрытые черты… Иисуса Христа. А еще ему вспоминался сериал «Игра престолов». Там в вечных снегах, нищете, боях и голоде обитал народ под названием одичалые. Чем были плохи одичалые, Перелесов не помнил, но ему казалось, что в новом, конструируемом пилигримами, Линдоном и прочими невидимыми архитекторами мире русским и обрусевшим отводилось место этих самых одичалых. Им (нам?) бы взъяриться, реально одичать, вцепиться в глотку пилигримам, сломать сценарий, неожиданно подумал Перелесов. Но нет, ждем, что взаимный Господь укроет шинелью, накормит бататовой кашей, уложит, как Илью Ильича Обломова, на засаленный диван. Свели круг воли до точки, целуем вставший на точку, вдавливающий нас в мать-сыру землю гиперзвуковой с филлингами каблучок, продолжил мысль Перелесов как бы не о себе (у него так часто бывало), но уже как бы и о себе.

После встречи с Линдоном он предупредил Грибова, что сделка с китайцами на контроле у Самого.

— Надо же, — меланхолически и без малейшего почтения отозвался тот, — полстраны — псу под хвост, а тут уперся.

Они встретились на Маросейке. Был теплый апрельский вечер. Небо над Москвой медленно темнело. Перелесову вспомнилось стихотворение Арсения Тарковского про рабочего ангела, отворяющего и затворяющего небесный свод, как тяжелые ворота, для перемены светил. Пока что ангел одной рукой размечал синее полотно мелками звезд, трудился, как закройщик. Другой рукой подталкивал догорающее солнце в сторону кремлевских башен. Луна ожидала своей очереди за воротами.

Бесшумные трамваи мягко тормозили у светофора на пересечении с Покровским бульваром, а потом длинными гусеницами сползали под горку в сторону Яузы. Витрины магазинов, большие окна кафе и ресторанов, как аквариумы водой, наполнялись теплым светом. Внутри разноцветными рыбами плавали товары и люди. Магазины большей частью были пусты, скучающие продавщицы устрицами выглядывали из створок-углов. В ресторанах тоже было негусто. Зато в недорогих кафе молодых посетителей было полно. Перелесов смотрел на них и вспоминал набережную Москвы-реки середины девяностых, фуры, прозрачный дым над походными горелками, девушек, скрашивающих отдых разноплеменным дальнобойщикам. Нынешние девушки выглядели куда более спортивными, энергичными и лучше одетыми. А вот вычурно подстриженные пареньки в паучьих штанах не нравились Перелесову. В их облике отсутствовала сопричастность грубой правде реального мира. Они порхали над ним, как бабочки, спрятав головы в капюшоны толстовок.

Одно время Перелесову казалось, что понять новое поколение можно, проанализировав их татуировки. В Сочи (Сам часто проводил там встречи и совещания) Перелесов, выбираясь из отеля на пляж, считывал с живых экранов юных загорелых тел разноцветные картинки, переводил с английского (на русском почти не было) выполненные слитной черной, как пишут англосаксы, вязью слова: «Это тоже пройдет», «У меня есть целый мир», «Будь смелым, иди туда, где хорошо», «Она летит, окрыленная храбростью», «Я несу твое сердце в своем», «Верь своей борьбе» (этот девиз ему понравился, смущала только локация — на внутренней стороне бедра девушки), «Без темноты мы никогда не увидим звезд».

Он вдруг вспомнил недавний километровый (как из девяностых годов!) хвост фур с просроченными, но взбодренными красителями и усилителями вкуса продуктами на российско-белорусской границе в Псковской области. Затор образовался на переходе с двусмысленным географическим названием «Лобок» по вине честного таможенника, неизвестно как попавшего на должность заместителя начальника терминала. Обычно таких нейтрализовали раньше.

Когда Перелесов по свирепому звонку из секретариата премьер-министра кинулся на место разруливать ситуацию, честного таможенника благополучно уволили за систематические нарушения трудовой дисциплины и превышение должностных полномочий, а хвост из фур, прошерстив «Лобок», втянулся вглубь Псковской области.

Россия определенно куда-то движется, подумал про молодежь и преследующие его по жизни фуры и лобки Перелесов, только вот по-прежнему физически и духовно питается просроченными санкционными продуктами. А что, если, посмотрел в небо, это самовосстанавливающийся лунный молитвенник взялся за дело, начал, как мужик, с… «Лобка»?

Выходящая из кафе на тонких куриных ногах, норовисто встряхнувшая головой, так что крашеные светлые волосы рассыпались по плечам, девушка показалась ему родной и знакомой, как будто вышедшей из прошлого, где жизнь была хуже и проще, а он — моложе и лучше. Эля! Перелесов непроизвольно ускорил шаг.

— Ни кожи ни рожи, — удивленно придержал его Грибов, — сутулая, ноги врозь. Ты чего?

— У нее точно нет татуировок, — проводил запрыгнувшую в притормозившую маршрутку девушку Перелесов.

— Кто знает, — умудренно вздохнул Грибов. — У меня сидела одна такая в кадрах — чистенькая, голосок как у птички, тю-тю-тю, и все про музыку, про книги, а как… Лобок бритый в красных зигзагах, как кот поцарапал, и — черная змея с языком от промежности до живота.

— И что? — заинтересовался, отвлекаясь мыслями от Эли, Перелесов.

— Что-что, — строго посмотрел на него экономический чекист, — ввел закрытый пункт в анкету. При приеме на работу в органы государственной безопасности смотреть, если есть, татуировки на органах и докладывать начальству.

— Кто будет смотреть?

— Найдутся охотники, — неопределенно, но без раздражения произнес Грибов, видимо намереваясь оказаться в их числе.

— А что другие охотники? Когда вдарим? — Перелесов решил поделиться с Грибовым государственной тайной о новой ракете, способной долететь до Вашингтона за семь, если верить Линдону, минут.

— Да знаю, знаю, — сердито махнул рукой Грибов, — они его убедили. Бесполезная трата денег!

— Почему?

— Потому что это наступательное оружие, первого удара! Мы никогда не ударим первыми, это невозможно, это все равно что взорвать банк, где твои деньги, или дом, где твои дети. Все ведь оттуда, даже эти… гиперзвуковые технологии, — по-кабаньи крутнулся вокруг своей оси Грибов, рыком запечатав уши возможным слушателям и насмерть перепугав идущую сзади слипшуюся парочку. — Они-то у себя не стали развивать, слили нам, а наши повелись, ордена на грудь за гениальную разведывательную операцию… Козлы! Забыли про СССР и звездные войны!

— Зачем же слили, если могли сами первыми ударить? — спросил Перелесов.

— Если бы могли, давно бы ударили и не учили тебя пять лет в масонском гадюшнике, как гнобить Россию, — угрюмо посмотрел на него Грибов. — А слили, чтобы заземлить средства, чтобы они не пошли на что-то полезное для страны. И ведь есть асимметричный ответ. Сколько раз предлагал. Зарыть на границе, да хоть в твоей Псковской области, самую мощную оставшуюся от СССР ядерную бомбу и передать, кому надо: сунетесь — взорвем! Вся ваша Европа сгниет от радиации, у нас-то в Псковской области один хрен народа не осталось. Облака в природе ходят вокруг Земли по часовой, а после взрыва — с диким ускорением против, так что и Штаты накроет, не отсидятся за океаном.

А может, подумал Перелесов, не надо искать логику? Вдруг Россия одновременно пребывает в трех раздельных сущностях: гусеницы, куколки и бабочки? Грибов и Линдон жрут листья, подгрызают стебли, высасывают корни. Народ каменеет в куколке. А бабочка… Где бабочка? Когда она взыграет крыльями, устремится опылять полезные растения? Вдруг Сам — воплощение высшей мудрости — холит и лелеет гусеницу, потому что без нее не будет ни куколки, ни бабочки?

А если, остановился посреди улицы Перелесов, что-то нарушилось, случился генетический сбой: куколка навечно окаменела, как мезозойский моллюск, никакой бабочки не будет, осталась только пожирающая все, что видит, гусеница?

— Странно как-то идешь, — заметил Грибов, — то бежишь за крашеной кикиморой, то стоишь как столб. — И ехидно добавил: — Не знаешь, в какую сторону податься, кого заложить? Это Россия, не угадаешь!

— Ты сам-то угадал? — Перелесов решил не говорить другу про встречу с Линдоном. Грибов сравнивал вице-премьера с отмычкой к сложным замкам. Замки, как и тату, — дело интимное. У Перелесова не было уверенности, что Линдон вскрыл для него верную дверь. Крепостная с зарытой под ней ядерной бомбой дверь Грибова тоже вызывала сомнения. Третья, вдруг выстрелило в голову, есть третья — авдотьевская! — дверь. В нее!

Рабочий ангел (молодец!) наконец-то пропустил на небо Луну. Она немедленно укрылась в подоспевшем облаке, чтобы прихорошиться и почистить перышки, а потом выплыла из него во всей лунной красе. Перелесов хотел спросить у Грибова, добрался ли до места сиреневый робот, но передумал. Слишком много государственных тайн.

— Я же сказал, — с тоской посмотрел на Луну Грибов. — Мы в России. Здесь не угадаешь.