Однажды в лесу

Глава 8

Дар, который преподносит природа своим почитателям, бесценен. Но его не получить просто так, без долгого и преданного служения. А как своенравна эта царица — если уж любуешься, то будь добр любоваться только ею, стоит только отвести взгляд в сторону, и эта гордая красавица больше ни за что не явит тебе свой лик.

Но если ты всецело отдашься ей, эта чаровница щедро осыпет тебя разнообразными дарами, сведет с ума своей царственной красотой и спокойствием, и днем, и ночью будет держать в плену своего очарования, заставит по-новому взглянуть на мир, омолодит душу и подведет к вратам божественной обители, подарив бессмертие.

Я поведаю вам несколько историй. Даже если испишу страницу за страницей в попытке поделиться теми бесценными переживаниями, которые испытал, многое из того, что хочу рассказать, всё равно останется невысказанным. Да и едва ли найдется много тех, кто захочет их слушать, — кто нынче любит природу всей душой и сердцем?

Покрывшие опушки лесной чащи Лобтулии соцветия ду́дхли возвещали о приходе весны. Эти цветы были необычайно красивы: желтые, с длинными тонкими, как лианы, стеблями, уходящими глубоко в землю, по своей форме они напоминали звезды. Лесные поляны, обочины дорог — всё было укрыто желтым ковром цветов дудхли, но по мере того как солнце начинало печь всё сильнее, их бутоны закрывались, чтобы раскрыться вновь следующим утром.

Кроваво-красный пожар цветущего дерева дхак охватил заповедный лес Мохонпура и холмистые склоны Мохаликхарупа у границ нашего поместья. Все эти места были далеко от моей конторы, в трех-четырех часах езды на лошади. В месяц чойтро воздух там пьянил ароматом набухающих почек салового дерева, заросли цветущего шимуля, тонкой полосой тянущиеся вдоль горизонта, окрашивали его в алый цвет, но никаких певчих птиц — кокила или сорочьей славки — слышно не было, видимо, этот безрадостный одинокий лесной край пришелся им не по душе.

Порой мое сердце так сильно тосковало по родной Бенгалии, что хотелось вернуться домой, и я воображал, как, должно быть, преобразились наши деревушки и поселения с приходом чарующей весны. В те моменты на ум мне приходили самые разные воспоминания: вот молодая женщина возвращается домой в намокшей одежде, совершив омовение на гхате[73], вдоль полей цветут рощи дерева судьбы, цветущий помело наполняет всё вокруг своим приятным ароматом очаровательными темными вечерами. Я по-настоящему узнал свой родной край, когда покинул его. Пока я жил в Бенгалии, это чувство жгучей тоски по дому было мне незнакомо, но теперь… многое потерял тот несчастный, который никогда в жизни не испытывал такого значительного и ценного переживания.

Но то, что я безуспешно раз за разом всячески пытаюсь донести, — это таинственная безграничность, непостижимость и простор природы этого лесного края и его устрашающая, вызывающая трепет красота. Как рассказать о ней тому, кто никогда ее не видел?

Всякий раз, когда тихими, спокойными вечерами я отправлялся верхом на лошади в бескрайние, убегающие к горизонту, одинокие леса высоких тамарисков и сахарного тростника Лобтулии-Бойхар, их природная красота заставляла мое сердце содрогаться от бесконечных таинственных переживаний: порой она приводила меня в ужас, временами наводила тоску и толкала на глубокие размышления, иногда являлась в сказочных снах, а бывало и так, что оборачивалась болью всех мужчин и женщин на земле. Словно она была высокой безмолвной музыкой. Мерцание звезд служило ей ритмом, лунная ночь — аккомпанементом, стрекотание сверчков — мелодией, а убегающий огненный хвост падающей звезды — тактом.

Эту красоту лучше не видеть тому, кто связан узами семейной жизни. Эти пленяющие чары природы, отвадив человека от дома, превращают его в равнодушного, несчастного странника — вроде Гарри Джонстона, Марко Поло, Хадсона или Шеклтона — и не оставляют ему никакой возможности создать свой очаг. Тот, кто единожды услышит ее зов или узреет ничем не прикрытую красоту этой чаровницы, едва ли согласится осесть на одном месте и стать домохозяином.

Порой я выходил на улицу глубокими ночами и подолгу стоял в одиночестве, любуясь яркой одинокой луной и темными полями. От ее красоты можно было сойти с ума — я нисколько не преувеличиваю, — мне кажется, впечатлительным и тонко чувствующим людям лучше ее не видеть, она несет в себе погибель, и едва ли кто способен с ней справиться.

Но нельзя не признать, что иметь возможность любоваться подобной прелестью природы — редкий подарок судьбы. Разве встречаются такие безграничные нелюдимые просторные лесные края, цепи холмов и гор, заросли тамариска и сахарного тростника на каждом шагу? Глубокая тишина ночей, сумеречная тьма и лунный свет пробуждали желание слиться с ними — стань столь редкая красота легкодоступной, не исполнилась ли бы земля поэтами и безумцами?

Я расскажу вам историю о том, как однажды мне довелось лицезреть подобную красоту природы.

Как-то раз я получил телеграмму от адвоката из Пурнии с просьбой явиться на следующий день в десять утра в суд, иначе мы точно проиграем одно важное для нашего поместья разбирательство.

Пурния находилась в пятидесяти пяти милях от моей конторы. Был лишь один ночной поезд, но к тому моменту, когда пришла телеграмма, я едва ли успел бы добраться до ближайшей станции Ката́рия в семнадцати милях от нас и успеть на него.

Было решено отправиться прямо сейчас верхом на лошади.

Поскольку путь был неблизкий и опасный, особенно учитывая, что ехать приходилось ночью и через лес, условились, что сборщик налогов Шуджон Сингх поедет со мной.

С наступлением сумерек мы оседлали лошадей и выехали. Не успели мы покинуть контору и заехать в лес, как на небе взошла убывающая луна. В ее неясном свете лесная чаща кажется еще более загадочной. Едем бок о бок — я и Шуджон Сингх. Дорожка то поднимается вверх, то сбегает вниз, белый песок мягко поблескивает в лунном свете. Вокруг только заросли тамариска и сахарного тростника, изредка встречаются какие-то кустарники. Шуджон Сингх рассказывает разные истории. Лунный свет становится всё ярче — лес и песок всё яснее вырисовываются в нем, макушки невысоких деревьев и кустарников тонкой полосой убегают далеко к горизонту. Куда ни посмотри, по одну сторону — бескрайние поля, а по другую сторону — лес. Слева от нас, вдалеке, виднеется цепочка невысоких гор, вокруг ни души, кромешная тишина, ни единого звука, ни шороха, словно мы с Шуджоном Сингхом — единственные живые существа на одинокой лесной тропе на какой-то неведомой планете.

В какой-то момент Шуджон Сингх остановил лошадь. Что такое? Из соседних зарослей вышла самка дикого кабана, преградив нам путь, перевела на другую сторону свой выводок и скрылась в лесу. Шуджон Сингх сказал: «Пронесло, господин. Я думал, дикий буйвол. Мы уже подошли к лесам Мохонпура, здесь можно легко на них нарваться. Недавно одного человека тут затоптал насмерть дикий буйвол».

Мы проехали еще немного. Вдруг в свете луны вдалеке показалась темная фигура.

Шуджон предупредил меня: «Господин, придержите лошадь, она может испугаться».

Мы замерли в ожидании — не двигается. Когда наконец решились приблизиться, то увидели, что это — хижина из сахарного тростника. Мы вновь пустили лошадей галопом. Поля, леса, холмы — всё залито ярким светом луны. Откуда-то, то ли из леса, то ли с неба, доносилось щебетание одинокой ночной птицы. Из-под копыт наших лошадей всё выше и выше поднимались клубы пыли — мы не останавливались ни на мгновение.

Мы еще долго проскакали так. От неподвижной позы начала болеть спина, седло нагрелось, лошадь сбилась и перешла на рысь. Она была пугливой, поэтому мне всё время приходилось быть начеку и внимательно осматривать дорогу далеко впереди — испугайся она и резко остановись, я тут же вылечу из седла.

Для того чтобы не потеряться в этом густом лесу, люди связывали в узелки макушки сахарного тростника, встречавшегося по пути, и, поскольку никакой протоптанной тропы не было, мы ориентировались по этим узелкам. В какой-то момент Шуджон Сингх сказал:

— Господин, это как будто не та тропа. Мы сбились с пути.

Я посмотрел на ковш Большой Медведицы на небе и отыскал Полярную звезду.

— Пурния располагается прямо к северу от нашего поместья, так что всё в порядке, — успокоил я Шуджона.

— Нет, господин, нам нужно перейти через реку Коши, а после идти строго на север. Теперь придется идти на северо-восток.

В конце концов мы вышли на верную дорогу.

Луна стала еще ярче — какой это был лунный свет, какая красота ночи! Тому, кто никогда не шел по тропе вдоль залитых лунным светом полос песка и зарослей тамариска, не понять, как прекрасно его сияние! Много ли найдется людей, которым довелось увидеть взошедшую на просторном куполе неба яркую луну, освещающую глубокой ночью лесные и горные дорожки или островки песка? Ах, какая это была езда! Наши лошади шли бок о бок, тяжело дыша, и мы с Шуджоном, несмотря на ночную прохладу, покрылись испариной.

Мы остановили лошадей под деревом шимула где-то посреди леса и спешились немного отдохнуть — минут на десять, не больше. Неподалеку протекала небольшая речушка, которая впадала в Коши; шимул покрылся пышными соцветиями и гордо возвышался над зарослями небольших деревьев и кустарников, окружавшими нас плотной стеной. Не было ни единого намека на тропу. И я, и Шуджон испытывали страшную жажду.

Свет луны начал тускнеть. Луна постепенно скрывалась за горами, цепочкой тянувшимися на западном горизонте. Впереди лишь темная лесная тропа. Тени становились всё длиннее, птицы умолкли, вокруг темнели окутанные мраком лес и поля. Ночной воздух отдавал холодом. На часах было почти четыре. Я переживал, как бы нам не встретилось под утро стадо диких слонов. В лесах Мадхуба́ни неподалеку от нас они тоже водились.

В этот раз наш путь пролегал через невысокие холмы, поросшие молодыми побегами цветочного дерева голголи, изредка попадались чащи лесного пламени. В предрассветной темноте ночи лес и холмы выглядели непривычно и загадочно. На востоке постепенно начала заниматься заря, подул утренний ветерок, послышалось пение птиц. Пот градом лил с наших лошадей — еще бы! столько бежать, — только выносливое животное могло преодолеть такой длинный путь. В сумерки выехали из конторы, сейчас уже рассвет, а дороге конца и края нет — впереди только лес и холмы.

Из-за холмов перед нами постепенно поднимался ярко-красный, цвета синдура, диск солнца. Мы остановились в какой-то деревне по пути, купили немного молока подкрепиться, и часа через два наши лошади въехали в Пурнию.

Я расправился с делами поместья в Пурнии, но не то чтобы старался в них вникнуть — все мои мысли были о предстоящем пути. Мой спутник хотел, чтобы мы отправились обратно сразу же после судебного разбирательства, но я не дал его желанию сбыться — уж очень хотелось вновь насладиться необыкновенной прелестью верховой езды лунной ночью.

Так мы и поступили. Хотя луна в тот день взошла чуть позже обычного, она освещала нам путь до самого рассвета. Ах, какая это была лунная ночь! В тусклом сиянии убывающей луны лес и холмы словно превращались в неведомую страну грез, светившуюся мягкой, спокойной, но при этом такой удивительной красотой: эти небольшие заросли сахарного тростника, желтые россыпи цветов голголи на склонах холмов, петляющая вверх-вниз тропа — все они были словно из какой-то далекой галактики, и я сам, лишившись тела как после смерти, будто переместился в какой-то неведомый невидимый мир, в нирвану Будды, в которой луна не восходит, но и тьмы нет.

Спустя много лет, когда я отринул эту свободную жизнь и завел свой очаг, сидя порой в выходной в своем съемном доме на маленькой улочке Калькутты и слушая мерный стук швейной машинки жены, я всякий раз вспоминал ту ночь, необыкновенную радость, таинственную красоту окутанных лунным светом лесов, ярко выделявшиеся в предрассветной тьме россыпи соцветий дерева голголи, покрывшие склоны холмов, свежий, терпкий аромат засохшего сахарного тростника, и мысленно отправлялся в Пурнию верхом на лошади по той самой тропе, освещенной мягким сиянием луны.

Где-то в середине месяца чойтро из деревни Ситапу́р пришла новость о том, что местный доктор-бенгалец Ракха́л-бабу внезапно умер накануне ночью.

Я впервые слышал это имя и даже не знал, что в Ситапуре есть врач. Как мне рассказали, он жил в той деревне вместе с женой и сыновьями больше двадцати лет и был весьма востребованным доктором в тех краях.

Меня тяготило неприятное чувство: уважаемый человек из моей родной Бенгалии вдруг умер вдалеке от дома, оставив жену и детей, а я совершенно не знал, в каком они сейчас положении, может ли кто-то о них позаботиться, сделаны ли необходимые приготовления для погребального обряда — все эти вопросы не давали мне покоя, и я решил, что моим первым долгом будет отправиться туда и помочь охваченной горем семье.

Я узнал, что деревня Ситапур находится милях в двадцати от нашей конторы, на границе поместья Корари, и к вечеру уже был там. Расспросив людей, я отыскал дом Ракхала-бабу — две большие хижины с черепичными крышами и несколько маленьких. Во дворе — что-то вроде веранды, служащей в качестве гостиной, как это принято в этих краях. Глядя на этот дом, сложно было сказать, что он принадлежал бенгальцу — всё, начиная с вереницы плетеных чарпаи на веранде и заканчивая флагом Ханумана во дворе, казалось устроенным на здешний манер.

Я громко позвал — из дома вышел мальчик лет двенадцати-тринадцати и спросил меня на просторечном хинди, кого я ищу.

Он был совсем не похож на бенгальца: бритая голова с небольшой прядью-шикха и обернутый вокруг тела белый кусок ткани являлись признаками траура, но даже его выражение лица было совсем как у местных ребятишек.

— Позови кого-нибудь из старших, если они дома, — попросил я, представившись.

Мальчик ответил, что он за старшего, в доме, кроме него и двух младших братьев, больше мужчин нет.

— Передай матери, что я хочу с ней поговорить.

Вскоре он вернулся и провел меня в дом. Вдове Ракхала-бабу на вид было лет тридцать, не больше — одета во всё белое в знак траура, глаза распухли от слез.

Хозяйство Ракхала-бабу являло собой картину страшной бедности: в углу двора стояло небольшое зернохранилище, на веранде — пара чарпаи, рваные подушки и одеяла, местные металлические сосуды, кальян, старый жестяной сундук.

— Я тоже бенгалец, живу тут неподалеку. До меня дошла весть о смерти Ракхала-бабу, и я сразу же приехал сюда, посчитав это своим долгом. Если вам нужна какая-нибудь помощь, смело говорите.

Из-за двери послышался тихий плач вдовы Ракхала-бабу. Я успокоил ее и вновь объяснил, зачем приехал к ним. На этот раз она вышла из комнаты и сказала, всхлипывая от слез:

— Вы для меня — всё равно что старший брат. Господь послал вас к нам в этот страшный час.

Постепенно, слово за слово, выяснилось, что в этом чужом краю семья Ракхала-бабу едва сводит концы с концами. Весь прошлый год он был прикован к постели. На его лечение и домашние расходы ушли последние деньги, и теперь не на что даже провести погребальный обряд.

— Ракхал-бабу ведь живет тут много лет, неужели ничего не смог нажить? — спросил я.

Молодая женщина отбросила сомнения и застенчивость, словно встреча с человеком из родного края на чужбине в этот скорбный день наконец прибила беспокойный корабль ее жизни к твердым берегам.

— Я не знаю, чем он раньше занимался. Мы поженились пятнадцать лет назад, незадолго до смерти его первой жены. Когда я пришла в их семью, мы еще как-то справлялись. Люди здесь почти не платят за визиты доктора деньгами, дают кто пшеницу, кто кукурузу. В прошлом году в месяц магх он заболел, и с тех пор в доме не появилось ни пайсы. Но люди здесь добры, у кого что было, приносили нам: кто пшеницей поделится, кто кукурузой, кто горохом. Так и жили, иначе все умерли бы с голоду.

— Где живут ваши родители? Туда сообщили?

Вдова Ракхала-бабу после некоторого молчания ответила:

— Некому сообщать. Я никогда не была в отцовском доме. Слышала, что он в округе Муршидаба́д. С детства я жила в доме свояка, родителей не знаю. После моей свадьбы сестра умерла, а ее муж снова женился. Кто я ему теперь, чтобы сообщать?

— А у Ракхала-бабу нигде нет родственников?

— Слышала, что у него были двоюродные братья в Бенгалии, но ни они никогда не писали, ни он сам домой не ездил. С ними связи нет, что сообщай, что не сообщай о смерти — всё одно. В Каши вроде живет его дядя по матери, но точный адрес я не знаю.

Страшное и безвыходное положение: когда я подумал о том, что ждет эту вдову, оставшуюся на чужбине совсем одну без единой пайсы и с тремя маленькими детьми на руках, мое сердце содрогнулось. В тот день я сделал всё, что было в моих силах, и вернулся обратно в контору. Спустя какое-то время из главного управления в ответ на мое письмо пришло распоряжение выделить сто рупий, чтобы помочь семье Ракхала-бабу, и на эти деньги мы провели последние обряды для покойного.

После этого я еще несколько раз навещал семью Ракхала-бабу. Главное управление назначило ежемесячное пособие в десять рупий для поддержки вдовы, и я лично отвез ей плату за первый месяц. Она обрадовалась и приняла меня как родного брата. Ее благодарность и теплота грели мне душу, и, улучив возможность, я часто навещал их.

На северной окраине Лобтулии располагалось большое озеро. В этих краях такого рода водоемы принято называть «кунди», поэтому пруд носил название «Сарасвати кунди».

С трех сторон озеро Сарасвати окружал лес, какой не встретишь в наших землях или Лобтулии: плотная стена высоких деревьев, подножие которых поросло разнообразными лианами и лесными цветами, — то ли от близости воды, то по какой другой причине. Она полумесяцем раскинулась вокруг бескрайних синих вод озера Сарасвати, лишь с одной стороны оставив неприкрытый кусочек, из которого открывался вид на длинную полосу голубого неба и гирлянду гор далеко на востоке. Если расположиться где-нибудь на одной из оконечностей этого полумесяца, можно было сполна насладиться необыкновенной красотой озера Сарасвати: по левую сторону тянулся лес, и чем больше вглядываешься в него, тем сильнее теряешься взглядом в плотных темных зарослях лиан, а справа, по ту сторону синих вод, простирались бескрайнее небо и смутно различимая цепь гор — картина, от которой сердце, словно воздушный шар, взмывало ввысь и парило над землей.

Я часто приезжал сюда и подолгу сидел в одиночестве на каком-нибудь камне. Иногда до вечера гулял по лесу, погрузившись в свои мысли. Или, сидя в тени какого-нибудь огромного дерева, слушал щебетание птиц. В наших землях такого богатого разноголосия не услышишь — возможно, берега озера Сарасвати влекли их своим большим разнообразием лесных плодов, а может, на макушках местных высоких деревьев было удобнее вить гнезда. Иногда я собирал саженцы деревьев и цветы. Последних в лесу было особенно много.

Полоса леса по берегам Сарасвати тянулась примерно на три мили в длину и около полутора миль в глубину. От воды глубоко в темную лесную чащу убегала тонкая тропинка — именно по ней я часто гулял. В просветах между деревьями изредка мелькали синие воды озера и тянувшиеся над ними вдалеке полоса неба и гирлянда гор, легкий ветер мягко ласкал кожу, птицы щебетали свои песни, приятный аромат лесных цветов распространялся вокруг.

Однажды я устроился на ветке какого-то дерева. Это было ни с чем не сравнимое чувство радости: над моей головой раскинулся плотный навес из зеленых листьев деревьев, в просветах между которыми мелькали голубые пятна неба, рядом покачивались пышные соцветия лиан, а далеко внизу, под ногами, выбивались из влажной земли крупные шапочки грибов. Это место располагало к размышлениям. Сколько самых разнообразных новых чувств и ощущений я испытывал в те моменты! Словно какое-то неведомое, запредельное чувство поднималось из глубины моего существа и постепенно прокладывало себе путь к моему сердцу, наполняя его глубокой радостью. Словно в мерных ударах моего сердца слышалось биение жизни этих деревьев и лиан.

Земли нашего поместья не могут похвастаться богатым разнообразием птиц. Это будто другой мир со своими обитателями. Когда в привычный мир приходила весна, в Лобтулии не было слышно ни зова кокила, не расцветал ни один знакомый весенний цветок. Природа здесь обладала грозным и суровым ликом, бесспорно прекрасным, но лишенным сладостного очарования, — она поражала разум своими простором и строгостью. Словно ровная, лишенная радостных переливов мелодия — малькаунс или дхрупад[74], — размеренное звучание которой погружало разум в особое состояние.

Озеро Сарасвати же, как тхумри, очаровывало разум нежной и мягкой мелодией красоты, наполняя его мечтательностью и негой. Когда я сидел, бывало, в тени какого-нибудь дерева на берегу в жаркий полуденный зной пхалгуна или чойтро и слушал щебетание птиц, мой разум уносился в далекие странствия. Ветер разносил приятный аромат цветущего дерева ним, на поверхности озера цвела водяная лилия. Я подолгу сидел вот так на берегу и лишь с наступлением вечера возвращался в контору.

В Нарха-Бойхар велись землемерные работы для распределения участков между жителями поместья, и мне часто приходилось ездить туда, чтобы встретиться с землемерами. На обратном пути я делал небольшой крюк в пару миль на юго-восток, только ради того чтобы прогуляться немного в тени лесов озера Сарасвати.

В тот день я возвращался оттуда около трех часов пополудни. Проехав выжженные беспощадным палящим солнцем бескрайние поля, я, весь вспотевший от жары, наконец въехал в спасительную тень леса и направился прямиком к берегу озера — оно было где-то в полутора, а местами и больше, милях от лесной опушки. Я привязал лошадь к ветке какого-то дерева, а сам расстелил клеенку в приозерной рощице и улегся. Невысокие деревья и кустарники так надежно укрывали меня со всех сторон, что снаружи никто не мог меня увидеть. Прямо надо мной, на расстоянии вытянутой руки, свисали ветви деревьев, крепкие и толстые стебли лиан, переплетаясь друг с другом, плотным пологом раскинулись над головой, а прямо к груди опускались зеленые, длиной с ладонь, крупные плоды, напоминающие дикие бобы. Тут же росло еще одно дерево, его ветви раскинулись почти на половину рощи и были покрыты настолько мелкими цветами, что их, если не подойти ближе, невозможно было заметить, но какой густой и приятный аромат они источали! Вся роща благоухала нежным ароматом этого неизвестного лесного цветка.

Я уже говорил, что в лесах у озера Сарасвати водилось множество птиц. Столько же их было и тут, самых разных видов и окраса! Дрозды, скворцы, чибисы, лесные попугаи, фазаны, воробьи, лесные болтуны[75], горлицы, зеленые голуби. На макушках высоких деревьев расселись орлы, коршуны, кукушки. В синих водах озера Сарасвати можно было увидеть цапель, свистящих уток, красноносок, аистов. Вся роща так и звенела от щебета птиц, они поднимали страшный шум, и их радостные трели услаждали слух. Им не было до меня совершенно никакого дела: лежа на траве, я наблюдал, как они покачиваются на лианах и ветвях деревьев на расстоянии вытянутой руки от меня и заливисто чирикают, даже не замечая моего присутствия.

Мне были по душе их смелые повадки. Даже когда я садился прямо, они не разлетались в страхе кто куда, а лишь отлетали ненамного и спустя какое-то время вновь, подпрыгивая и щебеча, возвращались обратно.

Именно здесь я тогда увидел лесную лань. Знал, что она водится в лесах нашего поместья, но никогда раньше не видел. Я отдыхал на траве, как вдруг услышал звук приближающихся шагов позади, и, поднявшись, увидел лань, стоявшую вдалеке, в зарослях кустарников и лиан. Приглядевшись, я понял, что это была не взрослая лань, а маленький детеныш. Он с любопытством и удивлением разглядывал меня — до чего же удивительное создание! Еще некоторое время мы молча и неподвижно рассматривали друг друга — спустя полминуты он приблизился, чтобы получше изучить меня. В его глазах читалось то же нетерпеливое любопытство, которое свойственно детям. Может, он подошел бы еще ближе, но в этот момент моя лошадь вдруг вздрогнула и забила копытом, и детеныш лани тут же скрылся в зарослях, поспешив к матери, чтобы предупредить об опасности.

Я еще долго просидел в тени рощи, глядя, как поблескивают в просветах между ветвями синие воды озера Сарасвати, окаймленные полумесяцем из цепи гор, а над моей головой мелькали кусочки ясного голубого неба без единого облака. Птицы устроили на воде шумную потасовку, и какой-то старый аист выказывал свое неудовольствие от поднятого ими переполоха, сидя на макушке высокого дерева на берегу. Стая цапель расселась по верхушкам деревьев вдоль кромки воды, из-за чего издалека казалось, словно они покрыты пышными белыми соцветиями.

Солнце окрасилось в багровый и поднялось над лесом.

Вершины гор по ту сторону озера отливали медью. Цапли, расправив крылья, начали разлетаться.

Птицы щебетали всё громче, а аромат того неизвестного лесного цветка еще плотнее окутывал всё вокруг. В полуденной тени рощи он словно становился гуще и слаще. Откуда-то из леса выскочил мангуст и, встав на передние лапы, внимательно наблюдал за мной.

Как удивительно спокойно и уединенно было повсюду! Я пробыл здесь не меньше трех с половиной часов и за всё это время не слышал ничего, кроме трелей птиц, потрескиваний веток, когда они перепрыгивали с одной на другую, или шороха сухих листьев и лиан, падающих на землю. Вокруг не было ни единой человеческой души.

Макушки деревьев — все причудливых форм и размеров — стали еще краше в багровых лучах заходящего солнца. Их ветви были увиты многочисленными лианами, одну из них здесь называли «бхи́онра», я же прозвал ее «бхо́мра» — пчелиная лиана. Она поднималась к самым верхушкам деревьев, плотно обвивая их стволы и ветви. В это время на пчелиной лиане распустились цветы и укрыли белоснежным ковром макушки деревьев — крохотные, белые, они чем-то напоминали лесной рододендрон и источали чарующий аромат, похожий на запах цветов горчицы, но не такой сильный.

В лесу озера Сарасвати росло много жасминовых деревьев. Местами они стояли так плотно друг к другу, что казалось, словно это жасминовая рощица. С началом осени по утрам на макушки крупных валунов у подножия деревьев осыпался дождь из соцветий жасмина. Земля вокруг камней поросла высокой колючей травой, тут же возвышалось дерево мойна[76]. Деревья, колючки, верхушки камней — всё было усыпано лепестками жасмина. Это было влажное, тенистое место, поэтому опавшие с утра цветы еще не завяли.

В каких только обликах не представало передо мной озеро Сарасвати! Люди говорили, что в прибрежных лесах водятся тигры, и однажды в ночь полнолуния месяца картик я под предлогом поездки в главное управление в Аджмабаде тайком ускользнул из-под неусыпного взгляда сборщика налогов в Лобтулии Боноварилала и отправился в одиночку верхом на лошади к озеру Сарасвати, чтобы полюбоваться красотой его вод, искрящихся в серебряных лучах лунного света.

Тигра я, конечно, не встретил, но в ту ночь мне показалось, будто чудесные лесные богини спустились в столь поздний час к залитым лунным светом водам озера порезвиться. Вокруг стояла непроницаемая тишина, только из леса к востоку от берега доносился вой шакалов, очертания гор и макушки лесов неясно вырисовывались вдалеке, прохладный ночной ветер доносил опьяняющий аромат цветов пчелиной лианы и других деревьев. В ту прохладную ночь полная луна прямо на моих глазах мягким светом проливалась на безмятежную широкую гладь озера, окруженного лесом и холмами. Яркий, заполнивший собой всё вокруг, мягко покачивающийся вместе с зыбью вод, он словно принадлежал неземному миру богов. Макушки высоких деревьев были усыпаны белыми цветами пчелиной лианы — в мягком свете луны они казались сброшенной второпях светлой шалью лесных фей.

Откуда-то доносился монотонный стрекот какого-то насекомого, чем-то напоминающего сверчка. Иногда слышался шелест опадающих с деревьев листьев или треск сухой листвы, когда по ней пробегало какое-то лесное животное.

Лесные богини обычно не показывались людям. Кто знает, в какой час они приходят сюда. Я прождал до глубокой ночи и, не выдержав холода, через час вернулся обратно.

Я уже слышал от местных легенды про фей озера Сарасвати.

Как-то в месяц шрабон мне пришлось остаться на ночь в разведывательном лагере на севере нашего поместья. Вместе со мной был землемер Рогхубо́р Проша́д. Он работал здесь лет тридцать-тридцать пять, сначала на государственной службе, потом в нашем поместье, поэтому прекрасно знал леса заповедника Мохонпура и близлежащих районов.

Едва только я сказал ему про озеро Сарасвати, он тут же предупредил:

— Господин, это колдовское озеро, туда ночами спускаются феи и чаровницы. Они сбрасывают свои одеяния на близлежащие камни на берегу и погружаются в воду. Того, кто увидит их в этот час, они заманят своими колдовскими чарами в воды озера и потопят. Иногда в лунном свете можно разглядеть их подобные лотосовым цветам лица, покачивающиеся на поверхности воды. Я их не видел, а вот главному инспектору Пхо́те Сингху однажды довелось. После этого как-то раз глубокой ночью он поехал один в разведывательный лагерь через лес на берегу того озера, а утром следующего дня его тело нашли плавающим в озере без одного уха — какая-то крупная рыба отгрызла. Господин, ни в коем случае не ходите туда.

На берегу этого самого озера Сарасвати мне однажды повстречался один необычный человек.

В тот день я возвращался из разведывательного лагеря и, не торопясь, ехал через лес на берегу озера. Вдруг вижу, как кто-то будто бы копает землю прямо посреди лесной чащи. Возможно, подумал я, этот человек ищет ипомею — лиану, луковицы которой, напоминающие восковую тыкву, находились глубоко в земле, под стеблями, — сверху их не разглядеть. Они использовались для изготовления разных лекарственных снадобий, поэтому стоили дорого. Мне стало любопытно — я слез с лошади и пошел к мужчине. Но когда я подошел ближе, то увидел, что он не ищет луковицы ипомеи или какого другого растения, а засеивает землю какими-то семенами.

Заметив меня, мужчина замер в нерешительности и испуганно смотрел на меня. Он был уже не молод, волосы немного посеребрила седина. Из джутовой сумки, перекинутой через плечо, выглядывал наконечник маленькой лопаты, рядом лежали мотыга и несколько разбросанных и тут и там бумажных свертков.

— Ты кто? И чем тут занимаешься? — обратился я к мужчине.

— Вы, наверное, господин управляющий?

— Да, а ты кто?

— Здравствуйте. Меня зовут Джуголпроша́д. Я двоюродный брат вашего сборщика налогов в Лобтулии Боноварилала.

Я вспомнил, что Боновари действительно однажды рассказывал про своего двоюродного брата. Дело было вот в чем: в главное управление в Аджмабаде, где я работал, требовался служащий. Когда я спросил у Боновари, есть ли у него на примете толковый человек, он с досадой ответил, мол, человек-то есть — это его двоюродный брат, но он сам себе на уме и со своими причудами. При этом едва ли в округе найдется кто-то более грамотный и сведущий в хинди.

— А что он такое делает? — поинтересовался я.

— У него много всяких причуд, господин. И одна из них — слоняться без дела туда-сюда. Ничем не занимается, женился, а о семье не заботится, только бродит по лесам, как какой-то отшельник, хотя от мирской жизни не отказывался — просто вот такой человек.

Получается, это тот самый двоюродный брат Боновари?

Мое любопытство еще больше возросло. Я спросил:

— А что это ты там сеешь?

Должно быть, он делал это тайком, и сейчас, когда его поймали за этим делом, смутился и неуверенно ответил:

— Да так, ничего особенного, только семена одного дерева…

Я удивился. Семена одного дерева! У него не было своей земли, семена какого дерева он мог сеять в этом глухом лесу, и, главное, какой от этого толк? Я спросил его об этом.

— У меня много разных семян, господин. В Пурнии в саду одного европейца я видел удивительную лиану с красными соцветиями, у нас такие не растут, — ее семена и сею. У меня есть много семян и других лесных цветов, я принес их издалека — в наших лесах все эти цветы и лианы не встретишь. Вот я их и сажаю, через пару лет разрастутся — будет красиво.

Узнав, для чего он всем этим занимается, я проникся к нему чувством уважения. Не преследуя никакую личную выгоду, он тратит свои деньги и время на то, чтобы сделать еще прекраснее эти огромные леса, в которых у него нет даже кусочка собственной земли, — удивительный человек!

Я предложил Джуголпрошаду сесть вместе под каким-нибудь деревом.

— Я и раньше этим занимался, господин, — продолжил он, — все цветы и лианы, что вы видите в лесах Лобтулии, посадил лет десять-двенадцать назад, какие-то — принес из рощ Пурнии, какие-то из гористых лесов в поместье Лочхмипу́р на юге Бхагалпура. Сейчас вон весь лес уже порос всеми этими цветами.

— Тебе, наверное, нравится это дело?

— Леса Лобтулии-Бойхар удивительно красивы, и я уже давно мечтаю вырастить побольше новых цветов в наших лесах и на склонах холмов.

— А какие цветы тебе удалось собрать?

— Позвольте мне сначала рассказать, как во мне проснулся интерес к этому делу. Я живу в Дхоромпуре. Когда-то давно в наших краях было не встретить пышные соцветия лесного дерева славы[77]. В детстве я пас буйволов по берегам реки Коши, в двадцати-тридцати милях от нашей деревни. Все леса и луга там сияли красотой его цветов. Я принес оттуда его семена и посадил у нас — и теперь по обочинам дорог и на выжженной земле за домами выросли целые их рощицы. С тех пор я этим и увлекся. Где какого цветка, дерева или лианы нет, там их сажаю. Это моя слабость. Всю жизнь этим занимаюсь и уже набил руку в этом деле.

Я понял, что Джуголпрошад много знает о местных деревьях и лесных цветах. И он точно знаток своего дела, в этом не могло быть никаких сомнений.

— Ты знаешь что-нибудь о лиане кирказон?

Когда я описал ему, как выглядят ее цветы, он ответил:

— Гусиная лиана? Ее цветы похожи на гуся. Это не местное растение. Видел такую в саду каких-то господ в Патне.

Меня поразили его познания. Много ли встретишь таких преданных ценителей истинной красоты? Разведение всех этих замечательных цветов и лиан не приносило ему никакого заработка, сам он был крайне беден, но, не зная устали, трудился только ради того, чтобы сделать лес еще прекраснее.

— Господин, в этом крае вы не найдете более чарующего леса, чем тот, что растет по берегам озера Сарасвати. Все эти деревья и кустарники, красота вод! Как считаете, у меня получится вырастить там лотосы? В прудах в окрестностях Дхоромпура много лотосов — я думал, может, срезать пару стеблей и посадить на озере Сарасвати.

Я решил, что надо бы ему помочь. Мы вдвоем начали высаживать в лесу новые деревья, лианы и цветы — и с того момента это словно стало моей зависимостью. Я знал, что семье Джуголпрошада почти нечего было есть и они страшно бедствовали, поэтому, с разрешения главного управления, принял его в контору в Аджмабаде в качестве служащего с жалованием в десять рупий.

В тот год я привез из Калькутты семена нескольких видов лесных цветов, выписанных из ботанического каталога Саттона в Англии, а также несколько срезанных стеблей жасмина из Дуар и посадил их в лесу на берегу озера Сарасвати. Джуголпрошад, конечно, страшно обрадовался. Я объяснил ему, что не стоит показывать свою радость и воодушевление другим людям в нашей конторе — подумают, что он лишился рассудка и я вместе с ним заодно. На следующий год в сезон муссонов посаженные нами ростки деревьев и лиан, питаемые дождевой водой, быстро пошли в рост — почва по берегам озера была чрезвычайно плодородная, и климат оказался для всех растений подходящим. Только семена из Саттона доставили нам некоторые трудности. На каждом пакетике, помимо названия цветка, было дано также его краткое описание — я выбрал самые красивые, и мы их посадили. Круглолистная рябина, дрема красная и звездчатка буйно разрослись, прижились и наперстянка с ветреницей дубравной, но, как мы ни старались, ни одного ростка шиповника и жимолости спасти не удалось.

Мы также посадили по берегам озера желтые цветы, похожие на дурман, — и они практически сразу же зацвели. Джуголпрошад принес из лесов Пурнии семена лианы бойра — и уже через семь месяцев макушки деревьев и кустарников были увиты лианами. Ее цветы настолько же благоуханны, насколько красивы.

Как-то раз, в начале зимы, я увидел, что стебли бойры покрылись бесчисленными соцветиями. Не успел я поделиться этой новостью с Джуголпрошадом, как он тут же, бросив все дела, почти бегом поспешил к берегу озера, который находится почти в семи милях от нашей конторы в Аджмабаде.

— Господин, говорят, что бойру можно посадить и она даже будет расти, но цветы на ней никогда не распустятся. Ведь не все лианы цветут. Но вы только поглядите на эти соцветия!

В водах озера мы посадили водяной кресс, и он начал так буйно расти, что Джуголпрошад испугался: лотосам совсем негде будет расти!

Я хотел было посадить бугенвиллею, но, поскольку ее обычно разводят в роскошных городских садах и парках, запереживал, не нарушат ли ее заросли удивительную красоту леса озера Сарасвати. Джуголпрошад придерживался такого же мнения, и мы отложили эту затею.

Мы не жалели денег на наше предприятие. Однажды я услышал от Гонори Тивари, что на том берегу реки Каро в лесах на склонах гор Джойонти растет необычный лесной цветок — местные называют его дудхия. Листья у него как у куркумы, стебли настолько высокие, что возвышаются над землей на полтора метра, не меньше. От одного ростка отходят сразу четыре стебля, на каждом по четыре желтых цветка — прекрасные и благоухающие. Ночью их аромат разносится на всю округу. Стоит только этому цветку начать расти где-то, как через пару лет на том месте уже виднеется целый цветник.

Едва я узнал об этом цветке, моя душа потеряла покой. Нам непременно нужно было привезти его сюда. Гонори сказал, что нужно ждать начала сезона дождей — цветам потребуется много воды, иначе погибнут.

Я дал Джуголпрошаду немного денег и отправил за цветком. После продолжительных поисков он вернулся с дюжиной стеблей цветка дудхия, растущих в непроходимых лесах на склонах гор Джойонти.