Однажды в лесу

Глава 9

Прошло почти три года.

За это время в моей жизни многое поменялось. Красота лесов Лобтулии и Аджмабада околдовала мои глаза своим очарованием, и я совсем позабыл о городе. Одиночество и бескрайняя ширь испещренного звездами неба настолько пленили меня своими чарами, что, отправляясь на несколько дней в Патну по делам, я не мог найти покоя и с нетерпением ждал, когда смогу выехать из лабиринта асфальтовых городских дорог и вернуться в Лобтулию-Бойхар — к синеве неба, раскинувшегося словно перевернутая пиала, к сменяющим друг друга полям и лесам, туда, где нет широких мощеных дорог, нет кирпичных домов, не слышны рев и гудки машин, где в перерывах между крепким сном слышен только вой шакалов, доносящийся из глубин далекого темного леса, или топот копыт стада антилоп-нильгау, или глубокий протяжный рев диких буйволов.

Между тем всё чаще поступали письма от начальства с вопросом, почему я не сдаю в аренду земли поместья. Я знал, что именно в этом заключалась моя главная обязанность, но так не хотелось разрушать нетронутую красоту природы, вырубая густые леса для новых трущоб. Едва ли кто-то из будущих арендаторов станет сохранять лес — они сразу же расчистят участок, засеют культурами, чтобы собрать урожай, построят дома и начнут вести хозяйство, — и этот чарующий, нетронутый лесной край, лесные чащи, пруды, цепи гор превратятся в обиталище человека, а лесные богини, испугавшись полчищ людей, разбегутся кто куда. Стоит только ноге человека ступить в лес, его очарование и красота будут разрушены.

Ясно вижу, какими будут эти поселения.

Такого рода трущобы можно увидеть здесь всюду — в Патне, Пурнии, Мунгере. От деревни к деревне — неприглядные одно- или двухэтажные дома с земляными стенами и перекошенными черепичными крышами, хижины с соломенными крышами, заросли опунции, коровьи и буйволиные хлева в кучах навоза, колодцы с персидскими колесами, толпы мужчин и женщин в грязных одеждах, развевающиеся над храмами флаги Ханумана, поднимающие клубы пыли на дорогах резвящиеся дети, полностью нагие и с серебряными ожерельями на шеях.

И ради чего всё это?

Такой обширный, не знающий конца и края прекрасный лесной край — огромное сокровище этого региона; находись он в какой другой стране, на законодательном уровне превратился бы в национальный парк. Уставшие после трудовых будней горожане приезжали бы сюда и, успокоив свою утомленную душу на лоне природы, возвращались бы обратно. Но это едва ли возможно. К чему владельцам этих земель беречь их в ущерб себе?

Моей главной обязанностью здесь была сдача в аренду участков — ради этого меня сюда и прислали. Я приехал разрушить природу сего лесного края, а в итоге влюбился в его чарующую красотуы лесной чаровницы, и теперь всячески пытаюсь пренебречь своей обязанностью. Всякий раз, когда я садился верхом на лошадь в густые сумерки или яркой лунной ночью и отправлялся на прогулку в одиночестве, я глядел вокруг и думал: неужели всё это будет погублено моими руками? Бескрайний одинокий лесной край, испещренный цепями холмов и затерявшийся в свете луны! До чего же вскружила мне голову его лукавая красота!

Но я приехал сюда ради работы, и ее придется выполнять. В месяц магх из Патны приехал один раджпут по имени Чхоту Сингх и изъявил желание арендовать участок в тысячу бигхов земли. Я не на шутку заволновался — тысяча бигхов земли, большая часть леса погибнет! Сколько прекрасных рощиц, лиановых балдахинов будут безжалостно вырублены!

Чхоту Сингх всё чаще навещал меня — я отправил его заявление в главное управление в надежде хоть немного отсрочить надвигающийся танец разрушения.

Однажды, после обеда, я ехал через открытые поля Нарха-Бойхар на севере лесов Лобтулии и увидел человека, сидящего на обочине дороги на каком-то камне.

Подъехав ближе, я остановил лошадь. На вид мужчине было не меньше шестидесяти лет, весь в грязной одежде, поверх тела — рваная накидка.

Что мог делать этот человек совершенно один посреди безлюдного леса?

— Вы кто, господин? — спросил он меня.

— Я служащий из местной конторы.

— Это вы — господин управляющий?

— Да, я. А что такое? Ты по какому-то делу?

Мужчина встал с камня и поднял руки в благословляющем жесте:

— Господин, меня зовут Мотукна́тх Панде, я брахман. Как раз шел к вам.

— Зачем?

— Господин, я беден. Слышал о господине и проделал большой путь, целых три дня шел пешком. Если у вас найдется возможность куда-нибудь меня пристроить…

— Что же ты ел всё это время? — поинтересовался я.

Развязав уголок грязной накидки, Мотукнатх указал на горсть бобовой муки и ответил:

— У меня было около килограмма муки в узелке, которую я взял с собой из дома. Ее и ем уже несколько дней. Я ушел из дома в надежде получить работу, господин. Мука почти закончилась, но Господь не даст мне умереть с голоду.

Я не мог понять, какую работу надеялся получить в безлюдных лесах Лобтулии и Нарха-Бойхар этот человек, проделавший такой путь с горсткой муки, завязанной в уголке накидки.

— Панде-джи, почему ты пришел сюда, а не в большие города — Бхагалпур, Пурнию, Патну, Мунгер? Что ты здесь найдешь? Тут и людей-то нет. Кто даст тебе работу?

Мотукнатх бросил на меня полный безнадежности взгляд:

— Неужели мне не найти здесь никакой работы, господин? Но куда же я пойду? Я ничего не знаю обо всех этих больших городах, у меня нет там ни одного знакомого. Мне страшно. Поэтому и решил прийти сюда…

Мотукнатх показался мне обездоленным и безобидным человеком. Я взял его с собой в контору.

Прошло несколько дней. Найти ему работу не получилось, потому что Мотукнатх ничего не умел. Он немного знал санскрит и мог преподавать. Раньше он учил студентов в местной школе. Порой он садился возле меня и декламировал разные четверостишия на санскрите, должно быть, желая усладить мой слух.

Как-то раз он попросил меня:

— Господин, выделите немного земли около конторы на постройку школы.

— Кто станет в ней учиться, учитель? Думаешь, дикие буйволы и антилопы-нильгау поймут поэму Бхатти[78] или Рагхувамшу[79]?

Мотукнатх — чрезвычайно добродетельный человек и попросил меня открыть школу, должно быть, не долго думая над своим предложением. Наверняка он вскоре забудет о школе и успокоится, решил я. Но через несколько дней он снова заговорил на эту тему.

— Пожалуйста, откройте для меня школу. А вдруг что-нибудь получится? Иначе куда же мне идти, господин?

Ну и в историю я ввязался, да этот человек не в своем уме! На него даже смотреть без сочувствия нельзя было, хитросплетения жизни он не понимал, был человеком крайне простым и незатейливым — и какая только надежда привела его сюда, кто знает?

Сколько я ни пытался объяснить ему, что готов выделить землю, чтобы он ее возделывал, вот как Раджу Панде, Мотукнатх смиренно просил о своем, мол, все в его семье из поколения в поколение занимаются обучением, а в сельском хозяйстве ничего не понимает, что он будет делать с этой землей?

Я мог бы указать ему, что человек, зарабатывающий себе на жизнь преподаванием, пойдет здесь по миру, но мой язык не поворачивался сказать такие слова. Мне нравился этот человек. В конце концов я уступил его настойчивым просьбам и, распорядившись, чтобы для него построили небольшое здание, сказал: «Вот твоя школа, Панде-джи. Теперь посмотришь, удастся ли набрать учеников».

Мотукнатх провел пуджу в честь открытия школы и пригласил нескольких брахманов на праздничный обед. В этих лесах не найдешь культурные растения, поэтому он собственноручно нажарил огромные лепешки-пури из бобовой муки и потушил дикую тыкву. Из буйволиного молока, позаимствованного у местных пастухов, приготовил йогурт-дахи. Я, конечно, тоже был в числе приглашенных.

Через некоторое время после открытия школы Мотукнатх начал вести себя весьма причудливо. Каких только людей не встретишь на земле!

Совершив утреннее омовение и молитву, он садился на циновку, сплетенную из пальмовых листьев, открывал «Мугдхабодху»[80] и начинал декламировать сутры, словно обучая кого-то. Он настолько громко делал это, что я, сидя в своей конторе за работой, слышал его.

Сборщик налогов Шодджон Сингх как-то сказал: «Господин учитель точно сумасшедший! Поглядите, что творит, господин!»

Так прошли пара месяцев. Мотукнатх сидел в пустой комнате и с неизменным воодушевлением вел занятия у своей воображаемой аудитории — одно утром и одно после обеда. Между тем наступило время Сарасвати пуджи. Каждый год в нашей конторе богиню речи почитали, совершив пуджу священному каламу и чернильнице, потому что в этом лесу не встретишь ее изваяние. До меня дошел слух, что в этом году Мотукнатх проведет в своей школе отдельную пуджу и собственноручно изготовит изваяние богини Сарасвати.

Сколько надежд и воодушевления было в этом пожилом мужчине!

Он действительно сделал небольшое изваяние богини и совершил в школе отдельную пуджу.

— Господин, это наша семейная пуджа. Мой отец всегда делал изваяние богини и проводил пуджу в своей школе, я видел в детстве. А теперь вот я провожу ее в своей… — сказал мне Мотукнатх с улыбкой.

Но разве это можно было назвать школой?

Мотукнатху я, естественно, об этом не сказал.

Однажды спустя пару недель после празднования Сарасвати пуджи Мотукнатх зашел ко мне и поделился новостью о том, что только что к нему пришел какой-то юноша, чтобы учиться в его школе.

Он привел его ко мне. Это был смуглый, худощавый мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, из касты митхильских брахманов, чрезвычайно бедный — кроме одежды, в которой он сюда пришел, у него ничего не было.

Радости Мотукнатха не было предела! Себя прокормить не может, а еще взял ответственность за воспитание юноши. Так уж было принято в его семье — он не мог прогнать того, кто пришел в его школу в надежде получить знания, и должен был заботиться о нем столько, сколько потребуется.

За пару месяцев в школе Мотукнатха добавилось еще несколько учеников. Есть им было нечего. Сипаи время от времени подкармливали их бобовой или пшеничной мукой и просом, я тоже немного помогал. Ребята приносили из леса листья батхуа, варили их и этим питались раз в день, а с ними и Мотукнатх.

Каждый вечер они садились под миробаланом перед школой, и Мотукнатх учил их до поздней ночи, порой в кромешной тьме, иногда под светом луны — масла для лампы не было.

Глядя на это, я не мог не удивляться. Кроме просьбы построить ему школу, он не обращался ко мне ни за чем, ни разу не пожаловался, что не справляется и нуждается в моей помощи, и вообще никому ничего не говорил. Сипаи по своему желанию помогали им с едой.

К осени учеников стало еще больше. В школу Мотукнатха приходили из разных деревень дети из бедных семей, которых выгнали из дома родители, и здесь они надеялись найти кров и еду в обмен на небольшой труд. Подобные новости в этих краях разлетаются с карканьем вороны. Увидев их, я подумал, что они, наверное, из пастухов. Никто из них особыми дарованиями и жаждой к знаниям не отличался — и их Мотукнатх собирается учить грамматике и поэзии? Воспользовавшись его простодушием, они под предлогом обучения стекались в его школу, чтобы потом сесть ему на шею и тунеядствовать. Но Мотукнатху это невдомек, он радуется новым ученикам.

Однажды я узнал, что у них совсем не осталось еды, и они голодают, а с ними и Мотукнатх.

Я позвал его к себе и расспросил о случившемся. Всё действительно так. Пшеничная и бобовая мука, которую дали сипаи, закончилась, и вот уже несколько дней они едят на ужин только вареные листья батхуа, но сегодня и их уже не будет. К тому же у многих болит от них живот, поэтому они больше не хотят их есть.

— Что же ты теперь будешь делать, Панде-джи?

— Не знаю, господин. Как же все эти дети будут без еды…

Я распорядился, чтобы их всех обеспечили едой на несколько дней — рисом, чечевицей, маслом-гхи, мукой. А затем спросил у Мотукнатха:

— Как ты дальше собираешься содержать школу, учитель? Не лучше ли ее закрыть? Ты же не можешь прокормить ни себя, ни их.

Я понял, что мои слова угодили в самое сердце Мотукнатха. Он ответил:

— Как же это возможно, господин? Разве я могу ее закрыть? Это ведь дело моих предков!

Мотукнатх — беспечный человек, и объяснять ему всё это не имеет никакого смысла. Ему и так счастливо живется со своими учениками.

Благодаря Мотукнатху наша контора превратилась в лесной ашрам древних мудрецов-риши: из школы постоянно доносились оживленные голоса, ученики громко рецитировали строки из «Мугдхабодхи», таскали тыкву из амбаров, обрывали цветочные деревья и даже повадились воровать вещи служащих конторы, и тогда уже сипаи начали перешептываться между собой обо всех этих проделках студентов Мотукнатха.

Однажды сборщик налогов оставил ящик с деньгами открытым в своем кабинете, и кто-то украл оттуда несколько рупий и его кольцо из сплава золота. Сипаи подняли страшный шум. Через несколько дней у одного из учеников Мотукнатха нашли кольцо. Он завязал его в уголок пояса, кто-то увидел это и рассказал служащим конторы. Юношу поймали с поличным.

Я послал за Мотукнатхом. Он был поистине простым и добродушным человеком, и его несносные ученики, пользуясь этим, творили что им вздумается. Нужды закрывать школу нет, но нескольких учеников придется исключить, оставшимся я выделю участок земли — пусть они сами выращивают кукурузу, просо и овощи, кормятся тем, что добыли своим трудом.

Мотукнатх передал мое предложение своим ученикам. Восемь из двенадцати сразу поспешили покинуть школу, едва только услышали его. Оставшиеся четверо тоже, как мне показалось, не отличались особой любовью к знаниям, но у них не было другого выхода. Раньше пасли буйволов, теперь вот займутся сельским хозяйством. С тех пор школа Мотукнатха не доставляла нам хлопот.

Чхоту Сингху и другим арендаторам сдали в пользование несколько участков. Всего около полутора тысяч бигхов земли. Почвы в Нарха-Бойхар плодородные, поэтому именно этот обширный участок был выделен им. Лес на границах этих земель сказочно красив, сколько раз я отправлялся туда вечерами верхом на лошади и, глядя на деревья, думал, что это одно из самых живописных мест на земле. Теперь эта обитель навсегда потеряна!

Я наблюдал издалека, как горит лес. Такие непроходимые заросли сразу не вырубишь. Конечно, не везде лес был настолько плотным — по краям в горизонт убегали дебри, в глубине которых изредка можно было увидеть заросли кустарников. А сколько в них было разнообразных лиан и лесных цветов…

Пламя огня стремительно пожирало лес, и, слушая его треск, я думал, сколько прекрасных лиановых балдахинов навсегда исчезло в нем. Эта мысль причиняла мне боль, поэтому я не решился пойти туда и посмотреть своими глазами. Лес был огромным достоянием этого края, в сердцах скольких людей он мог селить радость и покой, а его принесли в жертву в обмен на горстку пшеницы.

Как-то раз в начале месяца картик я отправился взглянуть, что стало с этим участком. Всё поле было засеяно горчицей, кое-где виднелись хижины. Люди переезжали сюда с семьей и скотом, и так постепенно образовалась деревня.

К середине зимы горчичные поля зацвели желтыми цветами. Я никогда не видел ничего подобного — полторы тысячи бигхов земли были укрыты огромным желтым ковром, простирающимся до горизонта, без конца и края, а над ним нависло синее сапфировое небо. Я подумал, какое же это необычное зрелище — всюду, насколько можно охватить взглядом, только чистое голубое небо и подпирающая его желтая земля.

Однажды я поехал посмотреть новые деревни. За исключением Чхоту Сингха, все остальные были из бедняков. Глядя на резвящихся в полях маленьких детей, я вспомнил, что хотел открыть для них вечернюю школу.

Почти сразу эти новые поселенцы стали доставлять множество неприятностей, и я понял, что они совсем не из тех, кто любит жить в мире и покое. Как-то раз я работал у себя, когда мне доложили, что в Нарха-Бойхар жители устроили страшную потасовку. Поскольку участки не были должным образом разграничены, те, кто арендовал пять бигхов земли, пытались собрать урожай с территории в десять бигхов. Кроме того, незадолго до посева горчицы Чхоту Сингх тайком привез с собой из дома банду вооруженных до зубов громил, и теперь я понял истинную цель этого шага. Похоже, он хотел силой завладеть всем урожаем с полутора тысяч бигхов земли (или хотя бы большей его частью) в Нарха-Бойхар, помимо того что мог собрать со своего участка в несколько сотен бигхов.

Служащие из конторы объяснили мне:

— Такие тут порядки, господин. У кого дубинки, тот и забирает урожай.

А те, у кого их не было, пришли ко мне с жалобами. Это были безобидные бедняки из касты гангота — расчистив от леса пару десятков бигхов земли, они засеяли ее, а на кромке соорудили хижины, в которые перевезли жен и детей, и теперь плоды их тяжкого труда в течение всего года кто-то силой собирался отнять!

Я отправил двух своих сипаев на место происшествия разобраться, в чем дело. Они поспешно вернулись и доложили, что у северных границ Бхимдаштолы назревает страшная бойня.

Вместе со сборщиком налогов Шодджоном Сингхом и остальными сипаями из конторы мы тотчас же оседлали лошадей и поскакали туда. Шум и крики послышались еще издалека. Прямо посреди Нарха-Бойхар текла крохотная горная река, звуки доносились как будто именно оттуда.

Когда мы приблизились к реке, увидели, что по обоим ее берегам собрались люди — около шестидесяти-семидесяти на этой стороне и по меньшей мере тридцать-сорок вооруженных раджпутов Чхоту Сингха на той. Последние так и порывались переправиться на этот берег, но толпа их задерживала. Пару человек уже успели ранить, и теперь они лежали в воде. Громилы Чхоту Сингха попытались отрубить топором голову одному из них, но люди с этой стороны быстро вытащили их из воды. Утонуть в этой реке было невозможно — под конец зимы она изрядно измельчала.

Заметив людей из конторы, обе стороны прекратили перебранку. Подойдя ко мне, каждая пыталась оклеветать другую, выставляя себя справедливым Юдхиштхирой[81], а противника — вероломным Дурьодханой. Разобраться во всем этом шуме и гаме, кто прав, кто виноват, было невозможно. Я велел обеим сторонам прийти в контору. Двоих пострадавших избили дубинками, но серьезных травм не было. Их я тоже забрал с собой в контору.

Люди Чхоту Сингха сказали, что придут ко мне после обеда, и я подумал, беда миновала. Однако я еще плохо знал здешних людей. Прямо после полудня мне доложили, что в Нарха-Бойхар конфликт опять накаляется. Я вновь поскакал туда со своими людьми, отправив гонца в полицейский участок в Ноугоччхие в пятнадцати милях от нас. Приехав к реке, мы увидели, что противостояние сохранилось. Чхоту Сингх на этот раз собрал еще больше людей. До меня дошли слухи, что раджпут Рашбихари Сингх и торговец Нондолал Оджха помогают ему. Самого Чхоту Сингха на месте не было, его брат Годжадхо́р Сингх сидел верхом на лошади чуть поодаль. Увидев меня, он развернулся и уехал. В руках пары раджпутов я заметил ружья.

Люди Чхоту Сингха крикнули мне с того берега:

— Господин, лучше уезжайте отсюда. Мы хотим разок проучить этих выродков-гангота.

По моему указанию сопровождавшие меня сипаи встали между враждующими сторонами. Я предупредил, что полицейские в Ноугоччхие в курсе происходящего и уже на пути сюда. Для чего им всё это оружие? Если сделают хоть один выстрел, тюрьмы точно не минуют. Закон будет страшно суров по отношению к ним.

Та пара вооруженных раджпутов немного отступила.

Я обратился к толпе гангота, собравшейся на этом берегу, и сказал им, что нет никакой нужды устраивать здесь переполох. Они могут расходиться по домам, а я останусь здесь вместе со своими сипаями и служащими. Если чей-то урожай пропадет, я сам понесу ответственность.

Предводитель гангота прислушался к моим словам и отвел своих людей в сторону под клоко́чину.

— Там тоже нечего стоять, отправляйтесь прямиком домой. Полиция уже на подходе.

Раджпуты не собирались мириться с поражением. Они продолжали стоять на том берегу, переговариваясь между собой. Я спросил у сборщика налогов:

— Что такое, Шодджон Сингх? Неужели они нападут на нас?

— Господин, это всё этот лавочник Нондолал Оджха, его стоит опасаться. Этот негодяй — самый настоящий разбойник.

— Тогда будьте наготове. Никому нельзя позволить пересечь реку. Нужно задержать их на пару часов, а там и полиция подоспеет.

Не знаю, что они решили, посоветовавшись между собой, но несколько раджпутов вышли вперед и обратились ко мне:

— Господин, мы хотим перейти на тот берег.

— Для чего?

— Разве у нас нет там участков?

— Скажете об этом полиции, она уже вот-вот будет на месте. Я не могу позволить вам перебраться на этот берег.

— Что же, мы отдали конторе такую кучу денег за аренду земли, для того чтобы потерять теперь весь свой урожай? Это несправедливо с вашей стороны.

— Это тоже скажете полицейским.

— Значит, вы не дадите нам перейти реку?

— Нет, до приезда полиции я вас сюда не пущу. Не позволю устраивать беспорядки в моем поместье!

Тем временем пришли еще несколько человек из конторы. Они громко объявили, что полицейские вот-вот будут здесь, и люди Чхоту Сингха начали понемногу расходиться. Тогда нам удалось предотвратить беспорядки, но драки, погромы, полицейские облавы, кровопролитие, начало которым было положено в тот раз, только росли день ото дня, и их числу не было предела. Я понял, сколько неприятностей нажил, сдав в аренду столько земли такому своевольному человеку, как раджпут Чхоту Сингх. Как-то раз я позвал его к себе, но он сказал, что большую часть времени живет в Чхапре и не имеет ни малейшего представления о происходящем в Нарха-Бойхаре. Да и разве он ответственен за каждый поступок своих людей?

Я понял, что он тот еще старый лис. С таким простые разговоры ничем не помогут. Нужно искать другой способ усмирить его.

Я перестал сдавать участки в аренду кому-либо, кроме людей из касты гангота. Но допущенную мной ошибку уже было не исправить. Мир и покой навсегда покинули Нарха-Бойхар.

Около пятисот или шестисот акров земли на севере наших лесных угодий протяженностью в двенадцать миль были сданы в аренду. Как-то раз в конце месяца поуш мне пришлось поехать туда — как изменился этот регион при новых арендаторах!

Едва я выехал из лесов Пхулкии, как перед моими глазами раскинулось простирающееся до горизонта цветущее горчичное поле, и куда бы я ни посмотрел — направо, налево, перед собой, — всюду виднелся словно расстеленный кем-то огромный ковер из желтых цветов, тянувшийся к синеющей вдалеке цепочке гор, не было ему конца и края. А над головой возвышался купол голубого ясного зимнего неба. Изредка в этих необыкновенной красоты зреющих полях можно было увидеть небольшие хижины арендаторов из сахарного тростника. Как только они переживают суровые зимы в этих маленьких тростниковых хибарках посреди открытых полей, да еще вместе с женщинами и детьми!

Урожай вот-вот должен был созреть, и из разных мест начали потихоньку съезжаться на жатву наемные работники. Эти люди вели причудливый образ жизни: вместе с женами и детьми они приезжали к началу сезона жатвы из Пурнии, Тораи, горных районов Джойонти или севера Бхагалпура, сооружали маленькие хижины и жили в них, пока шел сбор урожая, получая небольшую его часть в качестве заработной платы. Когда сезон заканчивался, они оставляли свои дома и уезжали обратно вместе с семьей. А в следующем году вновь возвращались. Среди них встречались люди из разных каст — большей частью гангота, но были и кшатрии, и безземельные брахманы, и даже митхильские брахманы.

В этих краях было принято находиться всё время на полях, пока шел сезон жатвы, чтобы собрать налоги. Иначе их не дождешься — люди здесь настолько бедны, что, покинув поля, уже не в состоянии выплатить налог. Поэтому мне пришлось на несколько дней отправиться в созревающие бескрайние поля Пхулкии-Бойхар, чтобы контролировать всё на месте.

Сборщик налогов спросил меня:

— Мне распорядиться, чтобы для вас разбили небольшую палатку?

— Сможешь соорудить за день маленькую хижину из тростника?

— Как же вы будете в ней жить в такой холод, господин?

— Ничего, это ненадолго.

Так и поступили. Рядом друг с другом выстроились три или четыре хибарки — в одной спал я, вторую отвели под кухню, а в третьей расположились два сипая и сборщик налогов. Такие хижины тут называют «кху́при» — ограда из стеблей сахарного тростника без окон и дверей. Поскольку она была полностью открытая, ночами в ней стоял жуткий холод. Внутрь можно было только заползти на четвереньках. Пол в ней обычно застилали толстым слоем сухих стеблей тростника и травы, поверх которых клали тонкие матрасы и покрывала. Моя хижина была около трех метров в длину, полутора метров в ширину и столько же в высоту, поэтому стоять в ней выпрямившись было невозможно.

Но мне она пришлась по душе. Настолько уютно и радостно мне не было ни в каком трех- или четырехэтажном доме в Калькутте. Кто знает, наверное, я так долго прожил здесь, что совершенно одичал, и жизнь этого просторного лесного края полностью поменяла мои привычки, предпочтения и образ мыслей.

Как только я попал внутрь, мне в нос ударил приятный аромат свежесрезанных стеблей сахарного тростника, из которых были сооружены стены хижины. Следующее, что меня поразило, — большое окно рядом с моим местом для сна, из которого, если сидеть полулежа, не было видно ничего, кроме просторного, без конца и края, горчичного поля, покрытого россыпью желтых цветов. Это было совершенно необыкновенное зрелище — я словно лежал на огромном желтом ковре, а ветер доносил до меня крепкий и терпкий аромат горчицы.

Зима тоже не заставила себя ждать. Западный ветер не утихал ни на день, он был настолько холодным, что превращал лучи палящего солнца в ледяные потоки света. Возвращаясь к себе верхом на лошади через густые леса Пхулкии-Бойхар, я часто наблюдал, как зимнее солнце садится за синеватой цепью невысоких гор Тира́ши-Чоука́р вдалеке. Весь горизонт с запада на восток окрашивался киноварью, а огромный, напоминающий огненный шар диск солнца, разливая всюду жидкое золото, скрывался за ним. Я словно наблюдал за ежедневным течением жизни Земли, когда она медленно поворачивала свое огромное тело с запада на восток, и если смотреть слишком долго, создавалась иллюзия, что горизонт стремительно несется на меня.

По мере того как исчезали последние лучи догорающего солнца, холод становился всё сильнее, и, уставшие после тяжелого дня и непрекращающихся разъездов на лошадях туда-сюда, мы рассаживались у костра перед моей хижиной.

Вместе с тем на темном небе над окутанным сумеречной тьмой лесом появлялась бесчисленная россыпь звезд, доносивших до людей свет множества далеких миров. Они, словно электрические лампочки, сверкали на небе — в Бенгалии мне никогда не доводилось увидеть Кри́ттику[82] или Большую Медведицу. Я внимательно разглядывал их, стараясь познакомиться с ними ближе. Над головой — купол неба с бесчисленной россыпью звезд, а под ним — сумрачный лес без единой души вокруг и таинственная ночь. Временами выглядывал едва различимый серп луны, сверкавший, словно далекий маяк, посреди темного океана. Разрезая острыми огненными стрелами эту непроглядную тьму, по всему небу проносились падающие звезды — на юге, севере, северо-востоке, юго-западе, востоке, западе. И тут и там, одна за другой, каждую минуту, каждую секунду.

Иногда Гонори Тивари и еще несколько человек собирались в палатке и разговаривали о разном. Именно в один из таких вечеров я услышал причудливую историю. Каким-то образом речь тогда зашла об охоте и диких буйволах из лесов Мохонпура. Раджпут по имени Дошоро́тх Сингх Джандава́ла пришел в тот день в контору в Лабтулии, чтобы договориться об аренде одного речного острова. В свое время он много ходил по лесам и слыл опытным охотником.

— Господин, однажды во время охоты на диких буйволов в лесах Мохонпура я увидел Танробаро, — сказал мне Дошоротх Джандавала.

Я вспомнил, что Гону Махато как-то рассказывал мне про Танробаро.

— Что тогда случилось? — спросил я.

— Это давняя история, господин. Тогда на реке Коши еще не было моста. В Катарии ходили два парома, и пассажиры вместе со своим багажом переправлялись на другой берег на них. В то время мы с Чхоту Сингхом из Чхапры сходили с ума от танцующих лошадей. Он покупал лошадей на ярмарке в Хорихо́рчхотро, и мы вместе обучали их танцу, а после этого продавали за хорошие деньги. Есть два вида лошадиных танцев — джомо́йти и пхоно́йти. Танцу джомойти сложнее научить, поэтому лошади, освоившие его, стоят дороже. Чхоту Сингх учил именно ему. За несколько лет мы вдвоем заработали на этом немало денег.

Как-то раз Чхоту Сингх предложил взять лицензию на охоту на диких буйволов в лесах Дхолба́джа и торговать ими. Дхолбаджа был заповедным лесом махараджи Дарбханги. Подкупив чиновников лесной службы, мы всё уладили и получили разрешение. Затем некоторое время мы бродили по этому заповедному лесу в поисках буйволиной тропы. Такой огромный лес, господин, но за всё время нам не встретился ни один дикий буйвол! Наконец мы наняли одного местного сантала. Он привел нас к бамбуковым зарослям и, указав на низину под ними, сказал:

— Поздно ночью стадо лесных буйволов пойдет по этой тропе к водопою.

Мы вырыли глубокую яму на этой тропе и, прикрыв ее бамбуком и землей, подготовили ловушку. Ночью стадо пройдет по ним и угодит в яму.

Глядя на наши приготовления, сантал сказал:

— Вы, конечно, можете всё это делать, но вот что я вам скажу. Диких буйволов из лесов Дхолбаджа вам всё равно не убить. Это земли Танробаро.

Мы удивились. Что еще за Танробаро?

Старик-сантал ответил:

— Танробаро — божество диких буйволов. Оно никому не позволяет навредить даже одному из них.

— Чепуха. Мы раджпуты, а не санталы, чтобы верить во всё это, — отмахнулся от него Чхоту Сингх.

Услышав, что произошло после, вы удивитесь, господин. У меня до сих пор мурашки по коже, когда я вспоминаю об этом. Поздно ночью мы спрятались в бамбуковых зарослях неподалеку и принялись ждать. Слышим, в нашу сторону приближается стадо диких буйволов. Постепенно топот становился всё громче. Они уже были метрах в двадцати от ямы, как вдруг видим, недалеко, метрах в четырех, молча стоит, подняв руки, высокий смуглый мужчина. Он был настолько высоким, что, казалось, касался головой верхушек бамбука. Увидев его, стадо встало как вкопанное, а затем разбежалось в разные стороны, и ни один буйвол даже не приблизился к ловушке. Верьте или нет, господин, но я видел его своими глазами.

После мы поспрашивали об этом еще нескольких охотников, и они сказали нам оставить попытки поймать буйволов в том лесу. Мол, Танробаро не позволит вам убить ни одного буйвола. Наше купленное разрешение превратилось в пустую бумажку — ни один буйвол не угодил в нашу ловушку.

Когда Дошоротх Джандавала завершил свой рассказ, сборщик налогов из Лобтулии сказал:

— Мы тоже с детства слышали рассказы о Танробаро. Он — божество диких буйволов, всегда охраняет их от бед и несчастий.

Правдива эта история или нет, мне знать не хотелось. Слушая рассказ Дошоротха Дхандавала, я разглядывал на темном небе яркую фигуру Ориона, держащего в руке дубинку. Темный купол неба раскинулся над безмолвным лесом, откуда-то из чащи доносились крики джунглевых куриц. Сумрачная и молчаливая гладь неба, сумрачный и молчаливый лес — казалось, они перешептывались друг с другом этой холодной зимней ночью. Бросив взгляд на темную полосу лесов Мохонпура вдалеке и подумав о неведомом лесном божестве, я вздрогнул. Мне нравилось слушать все эти рассказы, особенно сидя глубокой зимней ночью у костра посреди безлюдного леса.