Однажды в лесу

Глава 7

Тоска по дому — особое чувство. Тем, кто всю жизнь провел в одном месте и не покидал границ своей деревни или близлежащей округи, никогда не понять глубины ее проявлений. Тот же, кто жил долгое время вдалеке от родных и друзей, знает, как может тосковать душа по Бенгалии, бенгальцам, родной деревне, близким и приятелям, когда даже самое незначительное воспоминание из прошлого становится ценным, и кажется, будто ничего подобного уже никогда не произойдет, — словно весь мир опостылел, и каждая вещь, связанная с домом, особенно дорога сердцу.

Коротая тут год за годом, я чувствовал ровно то же самое. Сколько раз я порывался написать письмо в главное управление с просьбой об отпуске, но на меня каждый раз сваливалось столько дел, что отпроситься домой я не решался. Но как же непросто мне далось одинокое существование месяц за месяцем и год за годом в этом безлюдном краю гор и холмов, в окружении тигров, медведей и антилоп-нильгау. Иногда мое сердце содрогалось от мысли, что я совсем забыл свою Бенгалию, — я так давно не гулял на празднике в честь богини Дурги, не слышал радостного барабанного боя в чарака-пуджу[64], не вдыхал аромата благовоний из смолы дерева гуггол в храме, не наслаждался нежным щебетанием птиц по утру в месяц бойшакх. Тишина и святость простых домашних забот бенгальской домохозяйки, латунная и металлическая посуда, нагроможденная на деревянных стульях, витиеватые узоры-альпона[65] на невысоких табуретах, незначительные мелочи в корзиночках, бережно спрятанные хозяйкой в нише стены дома, — всё это казалось мне воспоминаниями из жизни, оставленной в далеком и забытом прошлом!

Когда весна сменила зиму, тоска еще больше охватила меня.

Снедаемый ею, я однажды отправился к озеру Сарасвати на прогулку. По пути мне встретилась низина, окруженная со всех сторон высокими земляными холмами, поросшими зарослями длинного сахарного тростника и тамариска. Я сошел с лошади и некоторое время стоял молча, над моей головой виднелся кусочек яркого синего неба. На каком-то колючем дереве распустились пучки фиолетовых цветов, похожих на европейские васильки. Сами по себе эти цветы были невзрачны, но, объединенные в бесчисленное множество пышных соцветий, они укрывали всё кругом, словно фиолетовое сари. Покрывшие цветочным ковром землю в этой бесцветной, безрадостной чаще полузасохшего сахарного тростника, они будто праздновали приход весны, а могучие заросли почтенного тамариска, величаво и сурово возвышавшиеся над ними, глядя на озорное буйство красоты, недовольно отворачивались, и только мудрость, подаренная почтенным возрастом, давала им силы сносить это ребячество. Эти фиолетовые лесные цветы возвестили мне о приходе весны — не помело, не дерево судьбы[66], манго или мурайя, не лесное пламя или шиму́л[67], а соцветия какой-то неприметной, никому не известной лесной колючки. Но именно они стали для меня символом того, что весна вошла в свое лесное царство и богато украсила его цветами. Я еще долго стоял там, погруженный в свои мысли: мне, бенгальцу, было в новинку наблюдать, как лесные колючки, пышно укрыв соцветиями свои ветви, отдавали таким образом дань почтения весне. Как необычайно прекрасен этот холмистый лес! Как сурово его облачение, он словно отшельник, презревший мирское, неподвижно стоял, погрузившись в глубокое созерцание. Как величественен был его облик! В тот момент моя душа слилась воедино с суровостью этих полузасохших, лишенных цветов и листьев зарослей тамариска и сахарного тростника и с восторженной радостью буйных молодых лесных соцветий по случаю праздника весны.

Это было одно из самых ярких мгновений моей жизни. На небольшом кусочке синего неба над моей головой уже показались несколько звезд, а я всё стоял там, пока топот копыт чьей-то лошади не заставил меня вздрогнуть. Передо мной возник один из наших землемеров — Пуронча́нд На́рха, он возвращался в контору, завершив работу по обмеру земли на западных границах Бойхара. Увидев меня, он спешился и спросил:

— Господин, почему вы здесь?

Я ответил ему, что отправился на прогулку.

— Вам не стоит находиться здесь вечером одному, вернемся в контору. Это нехорошее место, господин. Мой помощник своими глазами видел в зарослях тростника по ту сторону леса огромного тигра. Пойдемте.

На обратном пути до меня издалека доносились обрывки песни, которую пел помощник Пурончанда:

Ниспошли на меня свою милость, Господь…

С того дня всякий раз, когда я видел цветы этого колючего дерева, мое сердце охватывала жгучая тоска по Бенгалии. Или когда помощник Пурончанда Чхотула́л напевал эту песню каждый вечер, выпекая лепешки в своей хижине:

Ниспошли на меня свою милость, Господь…

Стоя на берегу реки в окружении цветущих деревьев шимула, окутанный нежным ароматом соцветий манго, я порой думал о том, что никогда в жизни мне больше не выпадет возможность насладиться воркованием ко́кила[68], и однажды я наверняка умру страшной смертью в этом лесу, попав в лапы тигра или под копыта дикого буйвола.

Заросли тамариска продолжат всё так же неподвижно возвышаться над землей, а далекий равнодушный горизонт по-прежнему будет подернут дымкой.

В один такой тоскливый день, когда моя душа рвалась домой, я получил приглашение на празднование Холи от Рашбихари Сингха. Он был известным ростовщиком в этих краях, из раджпутов, арендовал государственные земли вдоль берегов реки Каро. Его деревня располагалась в двенадцати-четырнадцати милях к северо-востоку от нашей конторы, неподалеку от заповедного леса Мохонпура.

Отклонить приглашение было некрасиво, но мне совершенно не хотелось ехать в поместье Рашбихари Сингха. Все местные бедняки из касты гангота были его должниками. Он нажил свое состояние, мучая их до смерти и высасывая из них кровь. Люди и полслова боялись сказать против его самоуправства и зверств. Отряд его наемных громил с дубинками регулярно объезжал владения Рашбихари Сингха, и стоило только ему сказать привести кого-то, как беднягу тут же приволакивали. Если по какой-то причине Рашбихари Сингху казалось, что такой-то человек не выказал ему достаточно почтения по такому-то поводу или сам падал в его глазах, то у несчастного не оставалось никакой надежды на спасение. Рашбихари Сингх пускал в ход всю свою силу и уловки и не успокаивался до тех пор, пока не преподавал провинившемуся хороший урок.

Я приехал в эти края и понял, что Рашбихари Сингх — здешний царь. Бедняки дрожали от каждого его слова, и даже сравнительно зажиточные домовладельцы не решались ничего сказать против него — все знали, на что способен его отряд громил, набивших руку в разбоях и погромах. Даже полиция, и та была с ним заодно. Когда сюда приезжал государственный окружной чиновник или управляющий, он пользовался гостеприимством Рашбихари Сингха. Естественно, что в этих лесах не было никого, с кем ему приходилось считаться.

Рашбихари Сингх пытался взять под свой контроль людей с наших земель, но я ему помешал и ясно дал понять, что у себя он может делать всё, что захочет, если же с головы кого-либо из моих людей хоть волос упадет, я это просто так не оставлю. В прошлом году громилы Рашбихари Сингха и сипаи из моей конторы Мукунди Чакладар и Гонпота Тохшилдар немного повздорили по этому поводу. В прошлый шрабон история опять повторилась, и дело дошло до полиции. Полицейский инспектор пришел и всё уладил. После этого в течение нескольких месяцев Рашбихари Сингх не трогал людей с наших земель.

И теперь, получив приглашение на Холи от того самого Рашбихари Сингха, я удивился.

Я позвал Гонпота Чакладара и спросил у него совет. Он сказал:

— Кто его знает, господин, таким людям веры нет. Он на всё способен, разве поймешь, ради чего он зовет вас к себе? Мне кажется, лучше не ехать.

Я придерживался другого мнения. Если отклонить приглашение Рашбихари, он будет чувствовать себя оскорбленным, потому что Холи — один из главных праздников для раджпутов. А возможно, подумает, что я испугался и поэтому не приехал. И если так, то тогда это уже унизительно для меня. Нет, надо ехать, а там будь что будет.

Почти все в конторе пытались переубедить меня. Престарелый Мунешшор Сингх предупредил:

— Господин, конечно, можно поехать, но вы совсем не знаете повадки местных людей. Человеческая жизнь здесь ничего не стоит. Люди безграмотны, никто толком писать и читать не умеет. К тому же Рашбихари — страшный человек. Скольких людей он убил за свою жизнь, и не сосчитать. Для него нет ничего невозможного, господин, — убийство, поджог, подтасованное судебное дело, он на всё способен.

Я не придал значения всем этим предостережениям и отправился к берегам Каро в поместье Рашбихари. У него был кирпичный дом с черепичной крышей, как это принято тут у зажиточных людей. Перед домом — веранда с деревянными столбами, выкрашенными дегтем. На веранде — пара плетенных из кокосового волокна чарпа́и[69], на которых сидели двое мужчин и курили кальян.

Едва моя лошадь въехала во двор, как тут же откуда-то послышались выстрелы из двух ружей. Люди Рашбихари Сингха меня знали и приветствовали выстрелами, согласно местному обычаю. Но где же сам домовладелец? Пока хозяин не выйдет из дома встретить гостя, спешиваться не принято.

Через некоторое время появился старший брат Рашбихари Рашуллаш Сингх и, раскинув руки в приветствии, почтительно обратился ко мне на хинди:

— Добро пожаловать, господин! Почтите, пожалуйста, наше скромное жилище своим присутствием.

Чувство беспокойства, охватившее меня, исчезло. Если раджпуты называют кого-то своим гостем, то вредить ему точно не станут. Если бы никто не вышел поприветствовать меня, я бы развернул лошадь и вернулся в свою контору.

Во дворе собралось много людей. Все по большей части из касты гангота. В рваной одежде, измазанные абире[70], они пришли в дом ростовщика на празднование Холи.

Через полчаса вышел сам Рашбихари Сингх и как будто был удивлен, увидев меня. Словно он и мечтать не мог о том, что я отвечу на его приглашение и приеду. Как бы то ни было, он принял меня с достаточным почетом и уважением.

В комнате, в которую он меня провел, было несколько стульев с толстыми ножками и подлокотниками, изготовленные местными плотниками из дерева шишом, и деревянная скамейка. В нише стены стояла статуя Ганеши, украшенная киноварью и сандаловой пастой.

Вскоре в комнату вошел какой-то мальчик и поставил передо мной большой поднос, на котором лежали небольшая горсть абира, цветы, несколько рупий, пара кусочков леденцового сахара, немного семян кардамона и цветочная гирлянда. Мы нанесли друг другу на лоб немного абира, и пока я в нерешительности стоял с гирляндой в руках, глядя на поднос и не понимая, что с ней сделать, Рашбихари Сингх сказал:

— Примите этот скромный подарок, господин.

Я вытащил из кармана несколько рупий, добавил их к тем, что лежали на подносе, и ответил:

— Угостишь всех сладостями.

Затем Рашбихари Сингх провел меня по своим изобилующим богатством владениям: около шестидесяти-шестидесяти пяти коров в коровнике, семь-восемь лошадей в конюшне — две из них красиво танцуют, он мне как-нибудь непременно покажет. Слона у него не было, но он планировал в скором времени его приобрести. В этих краях так заведено: если слона нет — значит, недостаточно богат и уважаем. Каждый год его люди собирают около трех тонн пшеницы, больше восьмидесяти человек едят в его доме дважды в день, сам он, совершив утреннее омовение, выпивает ежедневно по полтора литра молока и съедает около полукилограмма леденцового сахара из Биканера — обычный леденцовый сахар с местного базара он никогда не ест, только тот, что из Биканера. Есть на завтрак леденцовый сахар тоже считалось одним из признаков зажиточного человека в этих краях.

После Рашбихари Сингх отвел меня в какую-то комнату, где с потолка свисали две-две с половиной тысячи кукурузных початков — то были заготовки семян для посева на следующий год. Он также показал мне огромную железную бочку, сделанную из приколоченных друг к другу неровными гвоздями листов железа, в ней каждое утро кипятили порядка шестидесяти литров молока — именно столько выпивали в день его домочадцы. В еще одной маленькой комнате лежало столько дубинок, щитов, копий, топоров, что ее, пожалуй, можно было назвать оружейной.

У Рашбихари Сингха — шестеро сыновей, самому старшему — не меньше тридцати. Четверо старших похожи на отца — такие же высокие, крепкие, с пышными усами и бородой. Глядя на его сыновей и обставленную оружейную, я понял, почему бедные, полуголодные гангота в страхе съеживались при их виде — иначе и быть не могло!

Рашбихари Сингх был человеком чрезвычайно гордым и серьезным. К тому же с неусыпным чувством собственного достоинства. Достаточно допустить малейшую оплошность, чтобы потерять его уважение, то есть всякому, кто общался с ним, нужно постоянно быть начеку. Именно поэтому гангота постоянно дрожали в страхе — кто знает, в какой момент попадешь в немилость.

Хозяйство и быт Рашбихари Сингха являли собой яркий пример того, что обычно называют грубым изобилием. Всё у него имелось в достатке: молоко, пшеница, кукуруза, леденцовый сахар из Биканера, почет и уважение, палки и дубинки. Но для чего? В его доме не было ни одной красивой картины, ни одной хорошей книги, ни одной приличной подушки или покрывала, про мебель и говорить не стоит. На стенах пятна извести, следы бетеля, за домом сточная канава с грязной, зловонной водой и мусором, да и сам дом совершенно неприглядный. Дети читать и писать не умеют, одежда на всех дешевая и грязная. В прошлом году трое или четверо детей в семье умерли от оспы. К чему всё это грубое изобилие? Кто пожинает плоды этого богатства, силой вытрясенного из беззащитных гангота? Зато Рашбихари Сингх приумножает свой авторитет.

Изобилие блюд удивило меня не меньше. Разве один человек может столько съесть? Штук пятнадцать лепешек-пури размером со слоновье ухо, несколько видов овощного рагу в небольших чашках, йогурт-дахи, сладкие шарики-ладду, сладкие жареные пирожки, соус чатни, чечевичные лепешки па́падам. Да это мне на четыре раза, а Рашбихари Сингх, наверное, один вдвое больше съедает за раз.

Когда я покончил с едой и вышел на улицу, уже стемнело. Люди из касты гангота расселись по двору и с удовольствием ели с листьев жареные зерна проса и дахи. Одежда у всех была в красном порошке, и все они радостно улыбались. Брат Рашбихари прогуливался по двору, следя за тем, чтобы никто не остался без угощения. И хотя оно было скромным, это нисколько не умалило радости людей.

На этом празднике я спустя долгое время увидел танец того самого мальчика Дхатурии, который когда-то выступал в нашей конторе с труппой. Он немного подрос, да и танцевал значительно лучше, чем раньше. Его позвали сюда выступить на праздновании Холи.

Я подозвал его к себе и спросил:

— Помнишь меня, Дхатурия?

— А как же, — ответил он, с улыбкой приветствуя меня. — Вы — господин управляющий. Как поживаете?

Какая красивая улыбка расцвела на его лице. Я смотрел на нее, и в груди у меня щемило от тоски и жалости. У него совсем никого не осталось на этом свете, а потому приходится уже в таком юном возрасте самостоятельно зарабатывать себе средства к существованию, развлекая танцем и песнями других, да еще таких невежественных и жадных до денег, как Рашбихари Сингх.

— Тебе, наверное, полночи придется петь и танцевать тут. Сколько ты за это получишь?

— Четыре анны, господин. И еще досыта накормят.

— Чем накормят?

— Рисовый отвар, дахи и сахар. Может, еще ладду, в прошлом году давали.

Дхатурия с удовольствием предвкушал свою трапезу.

— Везде тебе удается так заработать?

— Нет, господин, Рашбихари Сингх — богатый человек, поэтому может и четыре анны дать, и накормить. Когда я танцую в домах гангота, получаю две анны. Они не кормят, но иногда дают полкило кукурузной муки.

— И как, хватает?

— Какой там, господин, сейчас танцами не заработаешь. Вот раньше… У людей нет денег, кто станет смотреть танцы? Когда никто не зовет станцевать, работаю в полях и на фермах, в прошлом году косил пшеницу. Что поделаешь, господин, есть-то что-то надо. Я так радовался, что научился танцевать чхоккор-бази в Гайе — он стоит дороже, но никто не хочет его смотреть.

Я пригласил Дхатурию выступить у нас в конторе. Он, как подлинный человек искусства, был склонен к апатии.

Луна уже высоко взошла на небе, а я только попрощался с Рашбихари Сингхом и отправился домой. Когда я выезжал на лошади с их двора, меня вновь проводили выстрелами из двух ружей в знак уважения.

Ночь Дол-Пурнима[71]. Покрытая белоснежным песком дорога, убегая далеко в открытые бескрайние поля, поблескивает в ярком свете луны. Откуда-то доносятся крики какой-то птицы — словно отчаянный зов о помощи несчастного путника, потерявшегося среди ночи в этом огромном безлюдном месте!

Вдруг кто-то окликнул меня сзади:

— Господин управляющий, господин управляющий!

Я развернулся и увидел, что Дхатурия бежит мне навстречу.

— Что такое, Дхатурия?

Он запыхался и некоторое время молча стоял, переводя дыхание, потом смущенно и неуверенно ответил:

— Я хотел кое-что спросить, господин.

— Говори, не стесняйся, — я его приободрил.

— Господин, вы не могли бы как-нибудь взять меня с собой в ваш родной город Калькутту?

— А что ты там будешь делать?

— Я никогда не был в Калькутте, но слышал, что песни, танцы и музыка там в большом почете. Я выучил много красивых танцев, но здесь их некому смотреть, и это меня огорчает. Из-за того, что не исполняю чхоккор-бази, я его уже почти забыл. А как я его учил, вы бы знали!

Я уже выехал из деревни. Кругом пустынные поля, залитые светом луны. Наверное, Дхатурия хотел поговорить со мной наедине, опасаясь, что если об этом узнает Рашбихари Сингх, то ему не поздоровится. Неподалеку стоял в цвету молодой шимул, я спешился под ним и сел на камень рядом, чтобы выслушать рассказ Дхатурии.

— Рассказывай свою историю, Дхатурия.

— Люди говорили, что в округе Гайя в одной деревне живет талантливый Бхитолда́ш, большой знаток танца чхоккор-бази. А у меня было желание во что бы то ни стало выучить этот танец. Я отправился в Гайю и бродил из деревни в деревню в поисках Бхитолдаша. Но никто не знал, где он живет. В конце концов однажды вечером в каком-то амбаре с буйволами, где я собирался переночевать, я услышал разговор местных скотоводов о чхоккор-бази. Была глубокая ночь, стоял жуткий холод. Я уже устроился на кучке соломы в углу амбара, но едва только услышал про чхоккор-бази, как сразу же вскочил и подсел к ним. Господин, не описать словами, как я был счастлив в тот момент! Будто в одночасье стал талукдаром[72]. От них я узнал, где живет Бхитолдаш — в деревне Тинтанга в тридцати с лишним милях оттуда.

Увлеченный рассказ этого юного мальчика-танцора о поисках учителя захватил меня. Я спросил:

— Что было потом?

— Я пошел туда пешком. Бхитолдаш оказался стариком с длинной седой бородой. Увидев меня на пороге своего дома, он спросил:

— Тебе чего?

— Я пришел выучить танец чхоккор-бази.

Он словно дара речи лишился.

— Разве нынешней молодежи это нравится? Люди совсем забыли этот танец.

Я коснулся его ног и попросил:

— Мне нужно выучить этот танец, я пришел издалека, услышав, что вы его знаете.

На глазах старика проступили слезы.

— В моей семье на протяжении семи поколений исполняли этот танец. Но у меня сыновей нет, и учиться ему никто не хотел, вот так мои годы и ушли. Ты первый, кто попросил об этом. Хорошо, я научу тебя.

— Теперь понимаете, господин, какое это было нелегкое дело? Что толку от того, что танцую здесь перед гангота? В Калькутте люди ценят искусство, возьмете меня туда с собой, господин?

— Приходи как-нибудь ко мне в контору, Дхатурия, мы поговорим об этом.

Довольный, он вернулся обратно.

Я задумался о том, станет ли кто-то в Калькутте смотреть его с таким трудом выученный деревенский танец и что бедняга будет там делать совсем один.