Однажды в лесу

Глава 15

Однажды мне пришлось прийти к ростовщику Дхаоталу Шаху с протянутой рукой. В тот год доходы поместья были совсем небольшими, а нам предстояло выплатить десять тысяч рупий в качестве обязательной минимальной прибыли с земель. Сборщик налогов Боноварилал посоветовал мне одолжить недостающую сумму у Дхаотала Шаху, уверяя, что мне-то он уж точно не откажет. Дхаоталу Шаху не имел никакого отношения к нашему поместью и жил на государственном участке. Мы не были связаны никакими взаимными обязательствами, и именно поэтому я сомневался, захочет ли мужчина просто так, руководствуясь только личным знакомством, дать мне около трех тысяч рупий.

Но нужда закона не знает, поэтому однажды мы с Боноварилалом тайком отправились в дом Дхаотала Шаху. Мне не хотелось, чтобы кто-либо в конторе узнал, что мне пришлось занимать деньги.

Дхаотал Шаху жил в плотнонаселенной деревушке в округе Пошоди́я. Во дворе большой хижины с соломенной крышей стояли несколько чарпаи. Когда мы приехали, хозяин дома пропалывал мотыгой небольшой участок, засеянный табаком. Увидев нас, он заметался по двору, не зная, что делать и где нас посадить, и, казалось, был совсем сбит с толку.

— Вот уж не ожидал! Господин управляющий посетил мое скромное жилище, проходите-проходите, пожалуйста. Садитесь. Вы тоже садитесь, господин сборщик налогов.

Я не увидел никаких слуг в доме Дхаотала Шаху. У него был внук по имени Рамло́кхия, довольно упитанный мальчик. Он то и дело бегал туда-сюда, заботясь о нашем удобстве. Глядя на хижину и ее убранство, никто бы не сказал, что это дом состоятельного ростовщика.

Рамлокхия снял седло с моей лошади и привязал ее в тени. Затем принес нам воды, чтобы мы могли омыть ноги. Дхаотал Шаху лично начал обмахивать нас веером из пальмовых листьев, а его внучка поспешила свернуть для нас сигареты. Мне стало неловко от их хлопот.

— Шаху-джи, нет никакой нужды так суетиться. Табак тоже не нужен, у меня есть сигары, — обратился к нему я.

Несмотря на его теплый и радушный прием, я всё никак не мог начать разговор об истинной цели нашего визита.

— Господин управляющий приехал сюда поохотиться на птиц? — спросил Дхаотал Шаху.

— Нет, я приехал к тебе, Шаху-джи.

— Ко мне? В чем дело?

— Доходы нашего поместья упали, а нам очень нужны три с половиной тысячи рупий, из-за этого я к тебе и приехал, — выпалил я на одном дыхании. Какой смысл ходить вокруг да около, если всё равно придется сказать правду?

— На этот счет можете не беспокоиться, господин. Сейчас всё организуем. Только вот вам совсем не обязательно было утруждать себя поездкой сюда. Достаточно просто послать записку через господина сборщика налогов, и ваше распоряжение было бы выполнено, — ответил Дхаотал Шаху, даже не задумываясь.

Я подумал, что пришло время сказать ему, что я хочу взять займы на свое имя, потому что у меня нет полномочий делать это от имени заминдара. Будет ли он после этого по-прежнему готов одолжить мне деньги? Не местный, никакой собственности здесь у меня нет, чтобы я мог взять столько денег под ее залог. Я осторожно сказал ему об этом.

— Шаху-джи, записывать всё придется на мое имя, не на поместье.

— Какие записи? Вы приехали ко мне из-за такой пустяковой суммы. Даже этого делать не стоило, вы бы только отдали распоряжение, и я тут же послал бы деньги. Ну и раз уж вы здесь, зачем эти записи? Спокойно возвращайтесь домой, а когда доходы поместья вырастут, просто отправите мне одолженные деньги.

— Я напишу расписку, у меня также есть с собой квитанция. Или давай распишусь в твоей расчетной книге.

— Помилуйте, господин. Не обижайте меня всеми этими предложениями. Нет никакой нужды в записях, вы можете просто взять деньги и вернуться домой.

Дхаотал остался глух ко всем моим настоятельным просьбам. Он принес из хижины пачку денег, отдал ее мне и сказал:

— Господин, только у меня есть одна просьба.

— Какая?

— Не уезжайте от нас, не пообедав. Я сейчас всё принесу, чтобы вы смогли приготовить еду.

Я снова запротестовал, но это не возымело никакого эффекта.

— Боноварилал, ты можешь сам приготовить? Я точно не справлюсь, — обратился я к сборщику налогов.

— Нет, так не пойдет, господин. Вам самому придется. Если съедите приготовленное мною, о вас здесь пойдёт дурная слава. Я вам всё покажу, не волнуйтесь.

Внучка Дхаотала Шаху принесла большой горшок для готовки, и все вместе — и дедушка, и внуки — они помогали мне приготовить еду, давая советы и наставления.

В отсутствие дедушки девочка сказала:

— Видите, какой у меня дедушка, бабу-джи? Мы из-за него всего лишимся. Он дает людям деньги в долг без процентов, без залога, без расписки и не хочет собирать долги. Всем доверяет, а его уже сколько раз обманывали. Даже сам разносит одолженные у него деньги по домам людей.

Вместе с нами сидел один человек из его деревни, он добавил: «Как какая-то беда случится, все бегут к нему с протянутой рукой, но я никогда не видел, чтобы они потом возвращали долг. Он человек старых взглядов. Такой большой ростовщик, а никогда не подавал ни на кого в суд. Даже приближаться к нему боится. Робкий и порядочный человек».

Мне потребовалось почти полгода, чтобы вернуть Дхаоталу Шаху одолженные в тот день деньги, и всё это время он стороной обходил нашу контору в Ишмаилпуре, чтобы я не подумал, что он пришел напомнить о возвращении долга. Учтивый человек, что еще скажешь!

Около года я не навещал семью Ракхала-бабу и однажды после ярмарки по случаю сбора урожая отправился к ним. Его вдова была рада меня видеть.

— Братец, почему вы не приезжали к нам, не справлялись, как мы тут? В этом далеком крае без близких и друзей увидеть родное бенгальское лицо… да еще в нашем положении… — она беззвучно расплакалась.

Я осмотрелся вокруг. В доме по-прежнему царила бедность, но уже не было такой разрухи, как раньше. Старший сын Ракхала-бабу изготавливал прямо на дому оловянные изделия, доход от этого был совсем небольшой, но как-то жить можно.

— Может, отправите младшего сына к дяде в Каши немного поучиться? — предложил я.

— Разве есть у него дядя, братец? Я ему несколько писем посылала, что мы в такой беде. А он только десять рупий отправил, и за эти полтора года больше ни одной строчки от него не получили. Пусть он лучше работает в полях и срезает кукурузу или пасет буйволов, я его на порог дома такого дяди не пущу.

Я собирался было вернуться обратно, но сестра ни в какую не соглашалась меня отпустить — нужно непременно остаться на обед — пока не поем, не уеду.

Пришлось дождаться обеда. Она приготовила что-то вроде ладду из кукурузной муки, масла-гхи и сахара и немного халвы. Даже бедность не помешала ей оказать мне, насколько это возможно, теплое и радушное гостеприимство.

— Братец, я приберегла для вас кукурузу со сбора урожая в месяц бхадро. Вы ведь любите запеченную кукурузу.

— Откуда она у вас? Купили?

— Нет, собираю в полях. После сбора урожая на земле валяется много сломанных початков кукурузы, которые фермеры оставили и ушли. Деревенские девушки ходят собирать их, и я вместе с ними. Каждый день приносила домой по корзинке.

— Вы собирали в полях кукурузу? — удивился я.

— Да, ходила ночью. Никто не заметил. Сколько деревенских девушек ходят. Вместе с ними я собрала в этот бхадро не меньше десяти корзинок.

Мне стало горько. Этим делом обычно занимаются бедные девушки-гангота. Кшатрии и раджпуты в этих краях, как бы бедно ни жили, никогда не ходят в поля собирать урожай. Услышав, что бенгалке приходится опускаться до такого, я испытал огромное сожаление. Живя бок о бок с бедными, необразованными гангота, она переняла у них все эти дурные повадки — конечно, ее толкнула на это крайняя бедность. Я не решился что-либо сказать ей, чтобы не обидеть. Эта несчастная бенгальская семья позабыла свои корни, и скоро они станут совсем как землепашцы-гангота — и по поведению, и по манере речи, и по образу жизни. Они уже ступили на этот путь.

Я знал еще парочку похожих бенгальских семей, живущих в глухих деревушках далеко от железнодорожной станции. Выдать дочерей замуж для них было невыполнимой задачей. Я был знаком с одной такой семьей бенгальских брахманов — она жила в деревне в южном Бихаре в страшной нищете. У них было три дочери: старшей — двадцать два-двадцать три года, средней — двадцать и младшей — семнадцать. Все незамужние и едва ли выйдут замуж — построить свой очаг и найти подходящего жениха-бенгальца в этих краях крайне сложно.

Их старшая дочь была красивой, но ни слова не знала по-бенгальски и по своему поведению и манерам ничем не отличалась от местных деревенских девушек: приносила с полей корзинки с бобовыми или пшеничные отруби на голове.

Ее звали Дхру́ба. Исконно бихарское имя.

Ее отец поначалу приехал в эту деревню лечить людей гомеопатией, но затем обзавелся участком и занялся возделыванием земли. Потом его не стало, его старший сын — настоящий бихарец — продолжил обрабатывать землю и даже попытался выдать своих возрастных сестер замуж, но у него ничего не вышло — собрать приданое было для них неподъемным делом.

Дхруба была совсем как Копалкундола[98] Бонкима. Она звала меня «бхейя», то есть «брат» на местном языке. Крепкая, в теле, Дхруба работы не боялась: могла и пшеницу перемолоть, и зерна в порошок растолочь, и скот выпасти. Ее брат даже предлагал выдать сразу всех троих замуж за одного человека, если удастся найти подходящего кандидата, и вроде как девушки были не против.

Как-то раз я поинтересовался у средней сестры Джо́бы, хочется ли ей посмотреть на Бенгалию.

— Нет, братец, вода там больно мягкая, — ответила она на хинди.

Я слышал, что и Дхруба была совсем не против выйти замуж, даже сама говорила, что тому, кто женится на ней, не придется нанимать молочника или мельника — она и сама за час может перемолоть в муку пять килограммов пшеницы.

О, как горька доля бенгальской девушки! Наверное, спустя столько лет она до сих пор живет в доме брата, толчет ячмень и носит с полей тюки с зерном на голове, совсем как бедная девушка-гангота. Ведь так и не нашлось того, кто взял бы в жены эту несчастную, бесприданную и уже немолодую женщину и привел в дом.

Возможно, и теперь, когда сумерки опускаются на открытые безмятежные поля, бедная Дхруба, чья юность безвозвратно увяла, по-прежнему спускается по тонкой извилистой тропе, словно пробор, разделяющей лесную чащу по склонам гор, и несет домой вязанку хвороста на голове. Сколько раз перед моим мысленным взором представала эта картина, порой перемежаясь с другой, похожей на нее: наступила глубокая ночь, и уже немолодая вдова Ракхала-бабу, совсем как бедная гангота, крадется, словно вор, к полю и амбару, чтобы тайком набрать корзинку сломанных кукурузных початков.

Когда я возвращался в тот раз от Бханумоти и ее семьи в середине шрабона, меня настиг проливной дождь. Он лил не переставая и днем, и ночью; небо затянули тяжелые, черные, как сурьма[99], тучи. Линия горизонта в Пхулкии и Нарха-Бойхар подернулась дымкой, горы Мохаликхарупа практически скрылись из виду, а макушки заповедного леса Мохонпура изредка проступали сквозь дождь и туман, а затем снова исчезали. Ходили слухи, что Коши на востоке и Каро на юге уже вышли из берегов.

Тянувшиеся милю за милей заросли сахарного тростника и тамариска мокли под проливным дождем. Устроившись на стуле на веранде нашей конторы, я наблюдал за голубем, сидящим на ветке тамариска в рощице неподалеку. Лишенный своей спутницы, он часами неподвижно сидел, обливаемый потоками дождя, и лишь изредка взмахивал крыльями, пытаясь стряхнуть воду.

Безвылазно сидеть всё это время в конторе казалось мне невыносимым, поэтому я надевал плащ, седлал лошадь и выезжал на прогулку. Какое это было чувство свободы! Неудержимая радость жизни! Невиданной красоты океан зелени затопил всё вокруг: куда бы я ни бросил свой взгляд — к границам Нарха-Бойхар или неясно вырисовывающейся вдалеке синей полоске леса Мохонпура, — всюду зеленой волной разлились свежие, напитанные дождем заросли сахарного тростника. Муссонный ветер пускал ряби по их изумрудной глади, раскинувшейся под иссиня-черным небом. А я, словно одинокий моряк, пытался пересечь этот бескрайний океан, чтобы добраться до какого-то неведомого, призрачного порта.

Милю за милей я рассекал на своей лошади, бороздя эти бескрайние зеленые просторы, укрытые черными тенями от нависших туч. Иногда я ездил в леса по берегам озера Сарасвати — удивительная красота этого уединенного края, лелеемого заботливой рукой Джуголпрошада, посадившего здесь разнообразные лесные цветы и лианы, расцвела теперь еще сильнее. Могу с уверенностью сказать, что такие прекрасные уголки природы, как озеро Сарасвати и прилегающие к нему леса, нечасто встретишь во всей Индии. Его берега покрылись в этот сезон дождей алым ковром красной дремы, а в водной глади покачивались сотни белых с синеватым отливом, крупных соцветий водяного кресса. Я знал, что недавно сюда приходил Джуголпрошад, чтобы посадить новую дикую лиану. Он работает в конторе в Аджмабаде, но душой и сердцем всегда в этих цветущих рощах по берегам озера.

Я выехал из лесов Сарасвати, и передо мной вновь раскинулись открытые поля и высокие заросли травы. Над макушками леса собирались темные дождевые тучи; совсем скоро, напитавшись влагой, они прольются дождем. Небольшой кусочек неба сбоку окрасился в причудливый синий цвет, проплывавшее по нему пурпурно-розовое облако казалось издалека неведомой горной вершиной с какой-то другой планеты.

Вот-вот должны были опуститься сумерки. Из бескрайних лесов Пхулкии-Бойхар донесся вой шакалов. Я повернул лошадь в сторону конторы.

Глядя умиротворяющими пасмурными вечерами на открытые просторы этого края, я думал о божестве, незримо присутствующем вокруг: эти тучи, вечера, леса, крикливые стаи шакалов, усыпанные цветами воды озера Сарасвати, Мончи, Раджу Панде, Бханумоти, горы Мохаликхарупа, та бедная семья гондов, небеса — все они были когда-то семенами на бескрайнем поле его воображения. Подобно тому как этим вечером гирлянды синих туч пролились обильным дождем на землю, его милость щедрым потоком благодати ниспосылалась на всё вокруг. Этот дождливый вечер был его ликом, а бесконечная радость жизни — его сокровенными словами, проникающими в самое сердце и заставляющими людей осознать самое себя. Его не нужно бояться, любовь и милость этого божества — гораздо шире не знающих границ просторов Пхулкии-Бойхар и раскинувшегося куполом над ними пасмурного неба. Чем более слабым, неприкаянным и беззащитным было его творение, тем большую незримую милость и благодать он ниспосылал на него.

Рожденный в моей душе образ божества был не просто воплощением мудрого судьи, почтенного и прозорливого вершителя судеб и справедливости, или вечным, непостижимым началом, вокруг которого строились сложные философские системы, — глядя на гряды багровых облаков в сумеречном небе Нарха-Бойхар или Аджмабада и устремляющиеся к горизонту одинокие поля, освещенные лунным светом, я всякий раз думал о том, что он и есть любовь и привязанность, красота и поэзия, искусство и созерцание. Он любил всем своим существом, творил искусными прикосновениями художника и в конце концов всецело отдавал себя своим возлюбленным. Силой своего безграничного знания и видения он создавал планеты, звезды и вселенные.

В один из таких дождливых дней шрабона на пороге нашей конторы в Ишмаилпуре показался Дхатурия.

Я был рад увидеть его спустя долгое время.

— Как дела, Дхатурия? Всё в порядке?

Он опустил на землю маленький узелок, в котором хранились все его пожитки, и, сложив руки в приветственном жесте, ответил:

— Господин, я пришел показать вам танец. У меня сейчас не самые лучшие времена, вот уже месяц никто не приглашает выступить. И я подумал, почему бы не прийти к вам, вы точно захотите посмотреть. Я выучил еще несколько красивых танцев.

Он как будто стал еще тоньше. Мне было жаль его.

— Может, поешь что-нибудь, Дхатурия?

Он стыдливо кивнул головой в знак согласия.

Я позвал повара и велел ему накормить мальчика. Вареного риса тогда не было, поэтому ему принесли молоко и сплющенный рис. Глядя на то, как Дхатурия жадно поглощает еду, я подумал, что он не ел по меньшей мере пару дней.

После обеда Дхатурия показал свой танец. Во дворе конторы собралось много людей, чтобы посмотреть на него. Он танцевал еще лучше, чем прежде. В нем были притягательность и упорство настоящего артиста. Я сам дал немного, и люди из конторы собрали небольшую сумму — долго он на эти деньги не продержится, но на некоторое время хватит.

Следующим утром Дхатурия пришел ко мне попрощаться.

— Господин, когда вы поедете в Калькутту?

— А что такое?

— Вы не могли бы взять меня с собой? Помните, я рассказывал вам?

— Ты куда сейчас собираешься идти, Дхатурия? Обязательно поешь перед уходом.

— Не могу, господин. В Джоллу́толе в доме одного безземельного брахмана — свадьба, выдают дочь замуж. Может, я смогу заработать там немного своим танцем. Ради этого и иду. Это в шестнадцати милях отсюда. Если выйду сейчас, как раз после обеда буду.

Мне не хотелось отпускать Дхатурию.

— Не хочешь остаться здесь? Я выделю тебе участок, займешься сельским хозяйством. Оставайся.

Как я заметил, нашему школьному учителю Мотукнатху тоже понравился Дхатурия, и он хотел взять мальчика в свои ученики.

— Господин, скажите ему, пусть останется здесь. За два года мы с ним всю Мугдхабодху пройдем, — попросил меня он.

Когда я предложил Дхатурии остаться у нас, он ответил:

— Господин, вы добры ко мне и совсем как старший брат. Думаете, у меня получится возделывать землю? Душа совсем не лежит к этому. Вот когда я танцую, моя душа радуется. Больше ничего мне так не нравится, как танцевать.

— Ну хорошо, будешь и танцевать время от времени. Никто же не станет удерживать тебя постоянно в поле.

Он просиял от радости.

— Я сделаю так, как вы сказали. Вы мне очень нравитесь, господин. Я вернусь прямиком к вам из Джоллутолы.

Мокутнатх добавил:

— Примем тебя в мою школу, будешь вечерами у меня учиться. Нечего ходить неучем, нужно немного поучиться грамоте и поэзии.

После этого Дхатурия рассказал нам много всего об искусстве танца, но я мало что из этого понял. Чем отличается танец хо-хо от такого рода танца в Дхоромпуре, какой новый жест рукой он придумал и всё в таком духе.

— Господин, вы видели танец девушек во время празднования чхатх-пуджи в округе Балия? Он кое в чем похож на чхоккор-бази. А какие у вас в Бенгалии танцы?

Я рассказал ему про танец воришки масла, который видел на ярмарке в прошлом году.

— Это пустяки, деревенский танец из Мунгера, чтобы развлечь гангота. В нем нет ничего стоящего. Он совсем простой, — улыбнулся Дхатурия.

— Ты знаешь его? Покажешь нам?

Дхатурия хорошо знал свое дело. Его танец воришки масла был поистине восхитительным: плач, совсем как у хныкающего ребенка, распределение краденого масла между воображаемыми друзьями — вот это всё. Этот танец подходил ему больше и потому, что он сам был еще мальчиком.

Дхатурия попрощался с нами и ушел, перед этим попросив напоследок:

— Вы были так добры ко мне, господин. Если бы только вы могли отвезти меня разок в Калькутту. Люди там ценят искусство танца.

Это была моя последняя встреча с Дхатурией.

Спустя пару месяцев до меня дошла новость о том, что недалеко от железнодорожной станции Катария на путях нашли тело мальчика. Люди опознали в нем танцора Дхатурию. Было это самоубийство или несчастный случай, я сказать не могу. Но если первое, то какое же горе толкнуло его на этот страшный шаг?

За несколько лет жизни в этом лесном крае я познакомился со многими мужчинами и женщинами — Дхатурия казался совершенно ни на кого не похожим. Его бьющая ключом энергия, доброжелательность, не знающая корысти душа истинного человека искусства были редкостью не только в этих лесах, но и в утонченном цивилизованном обществе.

Прошло еще три года.

Земли Нарха-Бойхар и Лобтулии были полностью сданы в аренду — и от прежних лесов не осталось и следа. Долгие годы любовно взращиваемые природой вдали от людских глаз сумрачные леса и цветущие рощи диких цветов и лиан были навсегда уничтожены безжалостной рукой человека, и то, что создавалось в течение полувека, исчезло за один день. Теперь здесь больше не было тех таинственных укромных уголков, куда глубокими лунными ночами спускались феи, и устремляющихся к горизонту чащ, в которых милостивое лесное божество Танробаро защищало от гибели диких буйволов, стоя с поднятой рукой.

Никто больше не называл Нарха-Бойхар этим именем, а Лобтулия превратилась в обычное поселение. Куда бы я ни бросил взгляд, всюду виднелись только нескончаемые вереницы уродливых соломенных хижин, изредка перемежавшихся тростниковыми. Плотнонаселенные деревни сменяли друг друга, и любой свободный кусок земли отводился под поле, со всех сторон огороженное колючими кустами опунции. Бескрайние просторы природы вырублены, изрезаны на куски и навсегда погублены.

Остались нетронутыми только леса по берегам озера Сарасвати.

Хотя я и сдал в аренду почти все участки, делая свою работу и заботясь об интересах поместий, у меня не поднималась рука отдать кому-либо необыкновенной красоты рощи по берегам Сарасвати, заботливо лелеемые Джуголпрошадом. Уже не раз ко мне приходили группами арендаторы, готовые платить высокие налоги и иные щедрые вознаграждения сверх меры, — эти земли плодородны, к тому же совсем рядом озеро, и вырастить хороший урожай не составит большого труда. Но я раз за разом отказывал им.

Только вот долго ли я еще продержусь? Всё чаще из главного управления приходили письма с вопросом, почему я медлю со сдачей в аренду участков у озера Сарасвати. Всё это время я прятался за различными оправданиями и предлогами, но дальше так продолжаться не может. Люди ненасытны, ради пары початков кукурузы и нескольких горстей проса они ни перед чем не остановятся и разрушат это дивное место. Здешние жители особенно невосприимчивы к прекрасному — прелесть деревьев и растений они не понимают, чарующее величие этих мест не видят, они только и умеют, что набивать животы, как животные. Будь мы в другой стране, все эти уголки природы находились бы под защитой закона, охранявшего их для настоящих ценителей красоты, как это было, например, в национальном парке Йосемити в Калифорнии, национальном парке Крюгер в Южной Африке или национальном парке Альберта в Бельгийском Конго. Наши помещики не ценят ландшафты, они знают цену только налогам, арендным счетам и вознаграждениям сверх меры.

Мне было не понять, как в среде всех этих слепцов от рождения мог родиться такой человек, как Джуголпрошад, — только глядя на его опечаленное лицо, я всё это время боролся за неприкосновенность лесов озера Сарасвати.

Долго ли еще я продержусь?

Будь что будет, моя работа тоже уже почти подошла к завершению.

Около трех лет я не ездил в Бенгалию, и временами моя душа тосковала по родным краям. Вся Бенгалия, казалось, была моим домом, в котором меня ожидала со светильником в руке молодая красавица-жена. Эти же неприкаянные, равнодушные, звенящие пустотой просторы и глухие леса, не знающие прикосновения женской руки, назвать своим домом я не мог.

Однажды, сам не знаю почему, мое сердце переполнилось беспричинной радостью. Стояла лунная ночь. Я тут же оседлал коня и отправился к берегам озера Сарасвати — единственному нетронутому уединенному лесному краю, где я мог насладиться этим чувством, ведь в Нарха-Бойхар и Лобтулии лесов не осталось.

Воды озера искрились в свете луны. И если бы только искрились! Падая на водную рябь, лунный свет разбивался на множество серебристых осколков. Тихий одинокий лес окружал озеро с трех сторон, в воде резвилась стая диких красноносок, всюду разливалось сладкое благоухание ночного жасмина, несмотря на то, что был месяц джойштхо, — жасмин цвел тут круглый год.

Я долгое время прогуливался верхом на лошади по берегам озера. Его поверхность была усыпана распустившимися лотосами, а кромка вод у берегов буйно цвела водяным крессом и посаженными Джуголпрошадом паучьими лилиями. Мне предстояло вернуться домой после многолетнего отсутствия; скоро я освобожусь от оков этой одинокой лесной жизни и стану есть приготовленную руками бенгальской женщины еду, ходить по театрам и кино несколько раз в неделю и встречаться с друзьями, которых не видел целую вечность.

Неведомая радость поднялась в моей душе и затопила ее берега. Должно быть, это было причудливое сочетание: возвращение домой после стольких лет, освещаемая лунным светом водная гладь озера и буйство красоты лесных цветов, благоухание дикого ночного жасмина, безмолвие природы, восхитительный диагональный галоп превосходного скакуна, звенящий ветер — всё слилось воедино, будто в каком-то сне! Глубокое, пьянящее чувство радости! Словно вечно юное божество, я неудержимо мчался сквозь границы времен, и никакие преграды были мне не страшны — это движение было моей победной надписью, торжеством моей судьбы и высшим благословением, дарованным мне каким-то милостивым божеством.

Возможно, я больше не вернусь сюда, кто знает, не поджидает ли меня дома скорая смерть. Прощай, озеро Сарасвати! Прощайте, стройные ряды прибрежных деревьев! Прощай, бескрайний лунный лес! Неясными, едва различимыми отзвуками вольной жизни ты будешь являться ко мне в воспоминаниях, когда я буду стоять на шумных улицах Калькутты и думать о тебе; раз за разом в памяти будут всплывать образы посаженных Джуголпрошадом деревьев и растений, зарослей лотоса и паучьих лилий по кромке воды, воркующих в чаще леса за тихими обедами голубей, желтых соцветий колючих кустов барлерии, верениц летящих по голубому небу над твоими синими водами уток и красноносок, следов копыт детеныша лани на мягкой земле вдоль берега, уединенности и глубокого одиночества… Прощай, озеро Сарасвати!

На обратном пути мне встретились небольшие трущобы, выросшие примерно в миле от озера на расчищенном от леса участке земли. Это место называлось Новая Лобтулия, подобно Новому Южному Уэльсу или Нью-Йорку. Поселившиеся здесь семьи, нарубив деревья (поблизости такие высокие не росли — значит, точно принесли из лесов Сарасвати), построили несколько низких хижин с крытыми травой крышами. На влажном крыльце валялись бутылки кокосового или прогорклого горчичного масла со сломанными горлышками, несколько плетеных корзин, медные кувшины и подносы, а также топорик, мотыга и лопата; здесь же ползал смуглый голый ребенок, рядом, словно якша[100], сидела, охраняя свои богатства, полная смуглая женщина с широкими серебряными браслетами на руках. Всё это составляло быт практически всех людей здесь, и не только здесь — это была картина жизни и Ишмаилпура, и Нарха-Бойхар. Я часто размышлял о том, откуда приехали эти люди: им было неведомо, что такое родной, отчий дом, привязанность к своей деревне и соседям; сегодня они жили в лесах Ишмаилпура, завтра переселятся на высокие насыпные острова Мунгера, а послезавтра окажутся в тераях у подножия гор Джойонти — их жизнь была движением, и всё вокруг было их домом.

Услышав знакомый голос, я подъехал ближе и увидел Раджу Панде, сидящего внутри одной из хижин и дискутирующего о вопросах религии. Я спешился, и меня тут же усадили, поприветствовав со всеми почестями. В ответ на мой вопрос Раджу рассказал, что пришел сюда лечить людей народными методами. За визит ему удалось заработать четыре килограмма ячменных зерен и почти восемь пайс. Он был доволен и теперь коротал время за беседой на философские темы в компании местных.

— Садитесь, господин. Помогите нам решить один вопрос. Как вы думаете, существует ли край света? Я вот им говорю, что подобно тому как у неба нет конца и края, так же их нет и у земли. Ведь так же, господин? — обратился ко мне Раджу.

Отправляясь на прогулку, я и не думал, что мне придется столкнуться с таким сложным и важным научным вопросом.

Я знал, что философский ум Раджу всегда занят поисками ответов на сложнейшие вопросы, в разрешении которых он неизменно демонстрирует фундаментальность и оригинальность своей мысли: так, радуга у него вырастала из курганов термитов, звезды на небе были приспешниками Ямы[101], посланными им, чтобы следить за растущим числом людей, и тому подобное.

Я попытался объяснить им всё, что знал об устройстве Земли. В ответ на это Раджу парировал:

— Почему солнце восходит на востоке и заходит на западе? Или вот, из какого океана оно поднимается на рассвете и в каком тонет на закате? Кому-нибудь уже удалось найти ответы на эти вопросы?

Раджу знал санскрит, слыл ученым человеком, и, услышав от него о «поисках ответов», глава семьи вместе со своими домочадцами-гангота уставились на него в благоговении, думая, вероятно, что господин лекарь в пух и прах разбил этого бенгальского бабу, дилетанта-поклонника английских книг.

— Раджу, это обман зрения. Солнце никуда не движется, оно стоит на месте, — ответил я.

Он удивленно посмотрел на меня. Гангота снисходительно заулыбались, а потом и вовсе расхохотались. О Галилей! И вот такие темные невежды бросили тебя в тюрьму.

Оправившись от изумления, Раджу сказал:

— Вы хотите сказать, что бог Сурья не поднимается утром из-за холмов на востоке и не погружается на закате в океан на западе?

— Нет.

— Так написано в английских книгах?

— Да.

Знания придают человеку отвагу. Спокойный, безобидный Раджу, который никогда ни на кого не повышал голос, сказал теперь громко и с чувством:

— Вздор, господин. Один старец-садху из Мунгера однажды побывал в горной пещере на востоке, из которой каждый день бог Сурья поднимается на небо. Ему пришлось очень много пройти, та гора была на самом краю земли. Там внутри, за большим камнем, стояла его небесная колесница. Абы кто разве сможет увидеть такое, господин? Только великие подвижники на это способны. Этот садху принес тогда кусочек той небесной колесницы — такой сверкающий, мой друг Камта́прошад видел его своими глазами.

Завершив свой рассказ, Раджу с гордостью окинул взглядом сидящих вокруг гангота.

После такого внушительного и неопровержимого доказательства восхода солнца из-за горной пещеры на востоке мне не оставалось ничего, кроме как молчать весь остаток вечера.