Однажды в лесу

Глава 12

Однажды Раджу Панде послал в контору новость о том, что дикие кабаны каждую ночь приходят на его поле и уничтожают урожай проса. Поскольку в стаде есть несколько взрослых особей с клыками, всё, что он может сделать, — это просто бить в жестяную банку в надежде отпугнуть их. Если контора не поможет с ними справиться, от его урожая ничего не останется.

Как только мне доложили об этом, я сам в тот же день после обеда отправился к нему, захватив с собой ружье. Хижина и участок Раджу располагались в лесу Нарха-Бойхара. Там по-прежнему почти нет никаких поселений, землю под урожай тоже толком никто не арендует, поэтому неудобства, причиняемые дикими животными, — частое дело.

Когда я приехал, Раджу работал в поле. Заметив меня, он тут же бросил все свои дела, бросился ко мне и, взяв из моих рук поводья, привязал мою лошадь к миробалану.

— Давно не виделись, Раджу. Почему не заглядываешь в контору? — спросил я.

Хижина Раджу была со всех сторон окружена зарослями сахарного тростника, изредка перемежавшегося с хурмой и миробаланом. И как только он жил совсем один в этом безлюдном лесу! Тут ведь даже двумя словами вечером перекинуться не с кем. Удивительный человек!

— У меня совсем нет времени, чтобы навестить кого-нибудь, господин. На защиту урожая уходят все силы, а ведь у меня еще есть буйволы.

Я хотел было спросить Раджу, неужели выпас трех буйволов и возделывание полутора бигхов земли отнимают у него столько времени, что он не может даже выбраться в гости, но он сам перечислил мне такой внушительный список его ежедневных дел, что я понял — ему и передохнуть некогда. Работа в поле, выпас буйволов, их доение, приготовление масла, совершение пуджи, чтение Рамаяны, приготовление еды — у меня самого дыхание перехватило, пока слушал. Раджу был действительно трудолюбивым человеком! А ведь еще нужно было не спать и ночами напролет бить в жестяную банку, чтобы отпугнуть кабанов.

— Когда они приходят? — спросил я.

— Они не приходят в определенный час, господин, но каждый раз выходят с наступлением вечера. Посидите немного и сами увидите, сколько их придет.

Но больше всего мне было любопытно, как Раджу живет совсем один в этом безлюдном лесу. Я спросил его об этом.

— Привык уже, господин. Я много лет так живу и совсем не печалюсь, даже, наоборот, доволен такой жизнью. Весь день тружусь, вечером пою песни во славу Господа и прославляю его имя. Вот так мои дни и проходят.

Такие люди, как Раджу, Гону Махато и Джойпал (наверняка, в этих лесах найдутся и другие), познакомили меня с новым миром, о котором я совсем ничего не знал.

Я знал, что у Раджу было одно мирское пристрастие — он страшно любил чай. Но разве его достанешь в этой лесной чаще? Поэтому я прихватил с собой немного чая и сахара и предложил: «Раджу, не сделаешь ли нам чаю? Я всё привез».

Он обрадовался и тут же поставил на огонь трехлитровый кувшин с водой. Вскоре чай был готов, но у Раджу не оказалось никакой другой посуды, кроме одной-единственной металлической чаши. В нее он налил чай мне, а сам пил прямо из кувшина.

Раджу умел читать и писать на хинди, но особой любознательностью не отличался. О Калькутте он слышал, но не представлял, где она находится, а о Бомбее и Дели знал примерно столько же, сколько и о Луне, да и то смутно. Из городов был в Пурнии, но давно и всего несколько дней.

— Ты видел автомобили, Раджу? — спросил я.

— Нет, господин, но я слышал, что они едут сами по себе, без коровы или лошади, и выпускают дым. Наверное, по Пурнии сейчас много таких ездит. Я ведь давно там не был. Я человек бедный, выбраться в город нет денег.

Я спросил Раджу, хочет ли он поехать в Калькутту, и если да, то я могу как-нибудь отвезти его, деньги не потребуются.

— Город — нехорошее место, всюду шайки воров, головорезов и обманщиков. К тому же я слышал, что, если поехать туда, можно осквернить свою касту. Все люди там — негодяи и прохвосты. Как-то один мой знакомый поехал в город в больницу, и вот что случилось там с его ногой: доктор обманом порезал ему ногу и спрашивает, мол, сколько рупий ты мне дашь? Мой знакомый отвечает, что десять. Тогда доктор надрезает еще больше, мол, а теперь сколько, скажи? Тот отвечает, что даст на пять рупий больше, только не режьте. Но доктору всё мало, и он продолжает резать ногу. Мой знакомый бедный человек, да еще в такую западню попал. А доктор всё режет и режет, режет и режет, так всю ногу и отрезал. Ну и история, господин, вы только подумайте!

Выслушав рассказ Раджу, я еле сдержал смех и вспомнил, как этот самый Раджу, увидев однажды перекинутую в небе радугу, сказал мне: «Видите радугу, господин? Она поднялась из курганов термитов. Я своими глазами видел».

Во дворе перед хижиной Раджу росло высокое дерево асан, мы сидели под ним и пили чай. Вокруг куда ни посмотри — сплошной лес: хурма, крыжовник, цветущая бибхи́таки, источающая нежный и сладкий аромат, доносимый вечерним ветерком. Я подумал, какое же это было замечательное мгновение — иметь возможность сидеть вот так в этом месте за чашкой чая. Доведется ли мне еще отдохнуть у хижины из сахарного тростника, со всех сторон окруженной лесной чащей, ведя беседу с таким человеком, как Раджу? Это был ценный и неповторимый опыт в моей жизни.

— Раджу, а почему ты не привезешь сюда жену? Тогда тебе не придется готовить всё самому, — спросил я.

— Она умерла, господин, уже лет семнадцать-восемнадцать как, и с тех пор я не могу заставить себя жить в том доме.

Мне было сложно даже представить, что в жизни Раджу имела место любовная история, но его последующий рассказ ничем иным назвать нельзя.

Жену Раджу звали Шорджу́ (прямо как река Сара́ю). Когда ему было восемнадцать, а ей четырнадцать, Раджу некоторое время учился грамматике в школе ее отца в Шэмла́лтоле на севере Дхоромпура.

— Долго ты там учился? — спросил я.

— Всего ничего, господин. Около года, но экзамен так и не сдал. Там мы в первый раз и встретились, а потом потихоньку… — из уважения ко мне Раджу слегка покашлял.

— А что было дальше? — подбодрил его я.

— Но как же, господин, ее отец — мой учитель. Как я мог сказать ему такое? Однажды в месяц картик в день чхатх-пуджи[88] Шорджу, надев желтое сари, отправилась с другими девушками совершить омовение в реке Коши. И тогда я… — Раджу снова покашлял и замолчал.

— Расскажи же, что было после? — вновь приободрил его я.

— Я спрятался за каким-то деревом, чтобы увидеть ее. Видите ли, мы с ней в то время толком и не разговаривали. К тому же ходили слухи о ее предстоящем замужестве. Когда девушки, распевая песни, — вы же знаете, что во время чхатх-пуджи девушки поют песни и идут к реке, чтобы погрузиться в ее воды, — так вот, когда они, распевая песни, проходили мимо, она заметила меня за деревом и улыбнулась, я тоже улыбнулся. Я подал ей знак рукой, чтобы она немного отстала от процессии, а она украдкой сказала мне, мол, сейчас не время — на обратном пути.

При этих словах лицо пятидесятидвухлетнего Раджу залилось краской смущения, совсем как у двадцатилетнего юноши, а мечтательный взгляд устремился вдаль, словно его потерявшая свою половину душа пыталась отыскать ту юную четырнадцатилетнюю красавицу, наполнившую далекие дни его юности счастьем. Одинокая жизнь в этом необитаемом лесу утомила его, и теперь, когда он вспоминал юную Шорджу, другой которой больше нет на свете, его душа радовалась.

Мне понравился рассказ Раджу.

— А что дальше? — спросил я нетерпеливо.

— А когда они возвращались обратно, она немного отстала от процессии, и мы встретились. Я сказал: «Шорджу, я так больше не могу. Мне даже поговорить с тобой нельзя, я знаю, что всё равно ничему не научусь. Так к чему страдать впустую? Думаю, что в конце месяца брошу учебу и уйду». Шорджу расплакалась: «Почему ты не поговоришь с отцом?» От ее слез у меня разрывалось сердце, и те слова, которые, наверное, никогда не сказал бы своему учителю, я выпалил однажды.

Никаких препятствий для женитьбы не было, они были одной касты и достатка. Так Раджу и Шорджу поженились.

Это была простая и незатейливая история любви, возможно, услышь я ее в суете городской жизни, принял бы ее за курьезный случай деревенского ухаживания. Но в тот вечер красота и свежесть их любви совершенно пленила меня, и я понял, сколько тайн может таить в себе история о том, как два человека, мужчина и женщина, обрели друг друга.

Пока мы пили чай и жевали бетель, опустились сумерки, и на небе взошел тонкий серп луны. Это был шестой или седьмой лунный день.

— Пойдем, Раджу, посмотрим на кабанов на твоем поле, — предложил я, взяв ружье.

Рядом с участком Раджу рос высокий тутовник. Раджу сказал:

— Нам нужно забраться на это дерево, господин. Сегодня утром я сделал на его ветках настил.

Я понял, что дела плохи. Я уже давно не лазил по деревьям, тем более поздно ночью. Но Раджу подбодрил меня: «Это несложно, господин. Там есть бамбуковые перекладины, а внизу много веток и листвы. Вы без труда заберетесь».

Я передал ружье ему и залез на настил. Раджу ловко последовал за мной. И мы вдвоем стали внимательно следить за участком.

Луна поднялась еще выше. Сидя на тутовнике и глядя на залитые ее светом верхушки деревьев — какие-то проступали ярко, другие были подернуты дымкой, — я испытывал удивительное и неведомое мне до этого чувство.

Вскоре из леса донесся вой стаи шакалов, и в то же мгновение из южной части лесной чащи вышла темная фигура и зашла на поля Раджу.

— Вон, поглядите, господин, — сказал он мне.

Я схватил ружье, но как только она приблизилась и вышла на лунный свет, стало ясно, что это не кабан, а антилопа-нильгау.

Нам совсем не хотелось ее убивать, поэтому Раджу прикрикнул на нее: «Прочь, прочь», — и она тут же скрылась в лесу. Я выстрелил вхолостую в воздух.

Прошло часа два. Из южной части леса послышались крики джунглевых куриц. Я мечтал, как застрелю сегодня взрослого клыкастого кабана, а нам не попался даже кабаненок. Тот холостой выстрел, чтобы отпугнуть нильгау, был большой ошибкой.

— Давайте спустимся, господин. Нужно приготовить вам поесть.

— Зачем, Раджу? Я вернусь в контору, еще нет даже десяти вечера. Утром мне нужно поехать в разведывательный лагерь проверить работу. Я не могу остаться.

— Вы поужинаете и поедете, господин.

— Ездить через леса Нарха-Бойхар в одиночку в такой час опасно, я поеду прямо сейчас, Раджу. Не обижайся.

Сев верхом на лошадь, я добавил:

— Если я иногда буду заезжать к тебе выпить чаю, не помешаю, Раджу?

— Что вы такое говорите, господин! Я совсем один в этом лесу, да еще и беден, а вы любите меня — привезли чай и сахар и выпили вместе со мной. Пожалуйста, не обижайте меня такими словами.

Глядя на Раджу в тот момент, я подумал, как хорошо он выглядит для своего возраста, в юности он, наверное, был хорош собой — неудивительно, что дочь школьного учителя Шорджу прониклась чувствами к его молодому красавцу ученику.

Глубокая ночь. Я один еду по лесу. Луна скрылась. Вокруг ни луча света и необычайная тишина — словно я вдруг оказался на какой-то неведомой безлюдной планете. Далеко на горизонте засверкало созвездие Скорпиона, по ночному небу над моей головой рассыпалось бесчисленное множество звезд, а прямо передо мной был безмолвный лес Лобтулии-Бойхар. В тусклом свете звезд проступали макушки тамарисков, где-то вдалеке возвестили о наступлении ночи шакалы, а еще дальше тянулся длинной черной полосой, напоминающей горную цепь, заповедный лес Мохонпура. Кругом тишина, прерываемая только монотонным стрекотом какого-то насекомого, — если прислушаться, можно различить в нем треск еще нескольких насекомых. Как необыкновенно романтично это чувство свободной жизни, как радостно ощущать это глубокое единение с природой! Всё вокруг окутано завесой неведомой, невыразимой таинственности, я не понимал, что именно за таинственность это была, но точно знал, что нигде больше не испытаю этого чувства.

Мне казалось, словно этой тихой, одинокой ночью божества, окруженные вереницами звезд, творили в своем воображении, и в их мыслях уже были засеяны семена новых миров, нового чувства прекрасного, новых живых существ, которые возникнут в далеком будущем. Только душа, которая неустанно стремилась к знанию, радостно созерцала величие и бессилие мира и, презрев мелкие горести и печали этой жизни, жила надеждой на далекие путешествия сквозь вереницы рождений и перерождений, способна увидеть их таинственный лик. Этот Атман[89] не постигается лишенным силы[90]…

Те, кто отдал свои жизни, пытаясь забраться на вершину Эвереста, несмотря на снега и бури, возможно, узрели этот великий образ творца мира. Или Колумб, стоявший день за днем на берегу Азорских островов, желая узнать что-то о неведомой ему земле по ту сторону океана по прибиваемым волной деревянным щепкам, именно в тот момент осознал силу игр творца. Те же, кто, сидя дома и потягивая табак, обсуждали свадьбу дочери соседа или вообще были изгоями общества, были не способны почувствовать это.

В лесах и горах на северном берегу реки Мичхи́ велись разведывательные работы, поэтому я уже около десяти дней жил там в палатке и полагал, что придется задержаться еще на пару недель.

Это место находилось далеко от нашего поместья, вблизи от царства царя Добру Панны — царство, конечно, громко сказано, потому что Добру Панна царь без царства, — вернее, вблизи от его дома.

Это невероятно красивое место. Долина широкая с одной стороны и узкая — с другой; с запада на восток ее огибала горная цепь, образуя ущелье в форме подковы — холмистое, поросшее лесом из бамбука, колючек и некоторых других деревьев и всюду усыпанное камнями разного размера. С севера в долину спускалось множество горных ручьев и, протекая через нее, устремлялось дальше. Берега ручьев заросли лесами, в которых, как я узнал за время пребывания здесь, водились тигры. Я видел оленей, слышал крики джунглевых куриц в полночь и вой шакалов, но ни разу не видел и не слышал тигра.

В горах в восточной части этого ущелья была большая пещера, перед которой росло старое баньяновое дерево, шелестевшее на ветру и днем, и ночью. Раскинувшиеся под куполом голубого неба в палящем свете полуденного зноя, эта уединенная лесная долина и пещера навевали мне картины далеких эпох. Может быть, когда-то давно эта пещера была дворцом царей какого-нибудь первобытного племени, подобно родовому гнезду царя Добру Панны. На одной из ее стен вырезано множество изображений — возможно, какие-то картины, сейчас они практически стерлись, — ничего нельзя было разобрать. У меня захватывало дух, когда я думал, сколько неписаных историй о радостях, печалях, угнетениях и притеснениях людей того дикого лесного племени таили в себе земля, воздух и стены этой пещеры.

Примерно в полукилометре от нее, на берегу ручья на кусочке земли, свободной от леса, жила семья гондов[91]. Две хижины, одна маленькая, другая побольше, стены — из ветвей и прутьев, крыша — из листьев. На открытой площадке перед хижинами сложен из камней очаг. Их хижины располагались в тени большого миндального дерева, так что почти весь двор укрывал ковер из опавших ореховых листьев.

В семье было две девочки, одной — лет шестнадцать-семнадцать, другой — четырнадцать. Смуглая, блестящая кожа, приятные, миловидные черты лица и пышущие здоровьем фигуры. Каждое утро они поднимались на холмы пасти нескольких своих буйволов и возвращались до наступления сумерек. Когда я приходил вечером в палатку выпить чаю, они шли мимо меня домой с животными.

Однажды старшая из девушек послала свою младшую сестру к моей палатке, а сама осталась стоять на дороге. Младшая подошла ко мне и спросила:

— Господин, у вас есть би́ди[92]? Сестра просит.

— Вы курите?

— Я нет, сестра курит. Дайте, пожалуйста. У вас есть одна?

— Биди нет, есть сигара, но я ее вам не дам. Она крепкая, не сможете курить.

Девочка убежала.

Вскоре я пришел к ним в гости. Увидев меня, хозяин дома удивился и принял меня со всеми почестями. Девушки ели гхато или вареную кукурузу с приправой из листьев салового дерева. Совершенно простое и незатейливое блюдо. Их мать возилась у очага, рядом играли двое совсем маленьких детей.

Главе семьи было за пятьдесят. Крепкого, сильного телосложения. В ответ на мой вопрос он сказал, что они родом из округа Ши́уни. Здесь живут уже с год, потому что в этих горах выгодно пасти буйволов — много травы и воды. К тому же местные леса изобилуют колючим бамбуком, из которого удобно плести корзинки и шляпы, с их продажи на ярмарке в Окхилкуча по случаю Махашиваратри[93] можно выручить немного денег.

— Сколько вы еще здесь пробудете? — спросил я.

— А сколько душа пожелает, господин. Нам понравилось это место, мы обычно нигде больше года не задерживаемся. А здесь хорошо, в лесах на холмах растет много кремовых яблок — в ашшин мои дочери собирали по две корзины, пока пасли буйволов, и мы месяца два только их и ели. Из-за этих яблок мы тут и живем. Сами спросите у них.

Старшая из дочерей с набитым ртом довольно сказала:

— О, в восточной стороне тех холмов есть одно место, там столько кремовых яблок — вся земля покрыта перезревшими плодами, их никто не ест. Мы корзинками носили их домой.

В этот момент из густых лесных зарослей вышел какой-то человек и обратился к хозяину дома, стоя перед хижиной:

— Ситара́м, Ситарам, не дашь мне немного огня?

— Заходите, ба́ба-джи[94], садитесь, — ответил он.

Это был пожилой аскет-са́дху с длинными, спутанными волосами. Увидев меня, он удивился, кажется, даже немного испугался, и нерешительно встал в стороне.

— Здравствуйте, баба-джи, — поприветствовал его я.

Он благословил меня, но как будто бы всё еще немного побаивался.

Чтобы подбодрить его, я спросил:

— Где вы живете, баба-джи?

— Он уже много лет живет в том большом конопляном лесу, где встречаются два холма, — ответил за него хозяин дома.

Старец тем временем сел на пол. Повернувшись к нему, я поинтересовался:

— Давно вы там живете?

На этот раз мне удалось сломить его неуверенность, он ответил:

— Уже лет пятнадцать-шестнадцать, господин.

— Вы живете один? Слышал, здесь водятся тигры. Не боитесь?

— Кто захочет здесь жить? Я положился на волю Господа. Разве я могу бояться? Как думаете, сколько мне лет?

Некоторое время я внимательно смотрел на него, затем ответил:

— Должно быть, семьдесят.

— Уже за девяносто два, — улыбнулся он. — Десять лет я жил в лесу около Гайи, после арендаторы начали вырубать лес, и там постепенно выросли поселения. Я сбежал оттуда, не могу жить среди людей.

— Баба-джи, здесь есть одна пещера. Почему вы не живете в ней?

— Отчего же одна? В этих горах много пещер. Место, где я живу, — конечно, не пещера, но очень на нее похоже. Крыша над головой и три стены, только передней нет.

— А что вы едите? Просите милостыню?

— Я никуда не выхожу, господин. Что Господь пошлет, то и ем. Варю побеги бамбука, в лесу растут какие-то клубни — на вкус как сладкий картофель, — их ем. А еще там полно спелого крыжовника и кремовых яблок. Я ем много крыжовника, если питаться им каждый день, не стареешь, он надолго сохраняет молодость. Иногда деревенские приходят ко мне и приносят молоко, муку, коричневый сахар. Вот на всём этом и живу.

— Вам когда-нибудь встречался тигр или медведь?

— Никогда. Но однажды видел страшного питона в лесу. Он неподвижно лежал среди зарослей. Толстый, как ствол пальмы, иссиня-черный, с зелеными и красными пятнами. Глаза сверкают, как два больших огненных шара. Его и сейчас можно увидеть где-то в этом лесу. Тогда он лежал на берегу ручья — наверное, поджидал оленя, а теперь прячется в какой-нибудь пещере. Ладно, я пойду, господин, уже поздно.

Старик взял горящий уголек и ушел. Как мне рассказал хозяин дома, он иногда приходил к ним за огнем и ненадолго оставался поговорить.

Сумерки уже опустились, луна постепенно поднималась на небе. Необычный покой укрыл леса долины. Вокруг тишина, прерываемая только журчанием близлежащих горных ручьев и редкими вскриками пары джунглевых куриц.

Я вернулся в палатку. Стоящее на обочине дороги дерево шимул было усеяно сотнями снующих туда-сюда светлячков — они кружили и тут и там, то поднимались вверх, то спускались вниз, вырисовывая в полумраке разнообразные геометрические фигуры.

Однажды ко мне в палатку пришел поэт Бенкоте́шшор Проша́д. Высокий, худощавый мужчина в черном саржевом пиджаке и грязном дхоти. Волосы грубые и запутанные. Казалось, ему перевалило за сорок.

«Наверное, пришел по поводу работы», — подумал я, а вслух спросил:

— Что вам нужно?

— Бабу-джи, я пришел, чтобы увидеться с вами. Меня зовут Бенкотешшор Прошад. Родом из Биха́р-Шари́фа в округе Па́тна, сейчас живу в Чокмоки́толе в трех милях отсюда.

— А тут вы по какому поводу?

— Если бабу-джи позволит, я всё ему расскажу. Я не отнимаю у вас время?

К тому моменту я был почти уверен, что он пришел ради работы. Но он упорно не называл меня «господином», и это вызывало у меня чувство уважения. Я предложил:

— Садитесь, вы проделали большой путь по такой жаре.

Заметил еще кое-что — у него был чистый хинди. Я на таком говорить не мог. Меня окружали в основном сипаи и деревенские жители, поэтому мой хинди представлял собой мешанину из перенятого у них деревенского говора и бенгальских выражений. Такого рода благородный и рафинированный хинди, как у Бенкотешшора Прошада, я никогда не слышал, так как же мне заговорить на нем? Но я всё же попытался подобрать слова и спросил:

— Скажите, какова цель вашего визита?

— Пришел, чтобы прочесть вам несколько стихотворений.

Я удивился. Что за желание двигало этим человеком, пусть даже поэтом, что он пробирался через эти леса, чтобы прочесть мне стихотворения?

— Вы поэт? Приятно познакомиться. С радостью послушаю ваши стихотворения. Но как вы узнали обо мне?

— Мой дом всего в трех милях, прямо по ту сторону холмов. В нашей деревне все только и говорили о том, что из Калькутты приехал бенгальский бабу. Слышал, знания у вас в большом почете, потому что вы сами ученые люди.

Мужчина продекламировал на санскрите:

— Лишь мудрым являет себя истинный смысл слова поэта,

Для глупых учеников оно всё равно что трава под ногами.

Он прочел мне одно стихотворение. Это было длинное произведение о железнодорожных контроллерах, кассирах, начальнике станции, охранниках и многих других персонажах, которое не показалось мне особенно изысканным. Но я совсем не хотел выступать в роли критика Бенкотешшора Прошада — я плохо понимал его язык, а если говорить по правде, толком ничего не мог разобрать, хотя время от времени и произносил пару слов восхищения и похвалы.

Это продолжалось долго. Бенкотешшор Прошад и не думал останавливаться, не говоря уже о том, чтобы отправиться к себе.

Часа через два он ненадолго прервался и спросил, улыбаясь:

— Ну как вам, бабу-джи?

— Превосходно. Мне редко доводилось слышать такие стихотворения. Почему вы не пошлете их в какой-нибудь журнал?

— Видите ли, в этих краях все считают, что я сошел с ума. Думаете, тут кто-нибудь понимает поэзию? Рад, что имел возможность зачитать вам сегодня свои стихи. Их нужно декламировать только истинным ценителям. Поэтому едва я услышал о вас, только и думал о том, как бы встретиться с вами однажды.

В тот день он попрощался со мной, но уже следующим вечером вновь был у меня и начал упрашивать, чтобы я пришел к нему в гости в его деревню. Поддавшись его уговорам, я отправился вместе с ним пешком в Чокмокитолу.

Был уже вечер. На пшеничные и ячменные поля, простиравшиеся далеко вперед, легла тень северных холмов. Вокруг царило удивительное спокойствие — стая уток расселась по макушкам колючего бамбука, чуть поодаль группка деревенских детей пыталась поймать в ручье мелких рыбок.

Дома в деревне стояли вплотную друг к другу, многие с соломенными крышами и без дворов. Бенкотешшор Прошад привел меня в среднего размера дом с черепичной крышей. Гостиная выходила прямо на улицу, я сел там на деревянный табурет. Вскоре я увидел и саму хозяйку дома, она принесла приготовленные ею да́хи-ва́да — жареные бобовые шарики с йогуртом — и жареные зерна кукурузы. Она поставила их с краю моего табурета, но ничего не сказала, хотя была с непокрытой головой. Ей было, наверное, года двадцать четыре-двадцать пять, смуглокожая, что ее, впрочем, красило; выражение лица — очень спокойное. Ее нельзя было назвать красавицей, но и уродиной она точно не была. В ее поведении и манерах ощущались благородная простота и радушие.

Что особо отметил — это здоровье хозяйки дома. Не знаю, почему, но здоровье женщин этого края, куда я приехал на работу, казалось, повсюду было гораздо лучше, чем у наших бенгалок. Они не были полными, наоборот, в большинстве своем высокие, стройные, подтянутые, каких нечасто встретишь в Бенгалии. Жена поэта была такой же.

Вскоре она вынесла чашу с йогуртом-дахи из буйволиного молока и, оставив ее на краю скамьи, скрылась за дверью. Услышав лязг дверной цепочки, Бенкотешшор Прошад последовал за женой и тут же вышел, улыбаясь:

— Жена говорит, что сегодня вы стали нашим другом, а над друзьями и подшутить можно, поэтому она добавила в дахи много длинного перца и чили.

— Ну, раз так, чего я буду один плакать, давайте съедим его все вместе. Идемте, — рассмеялся я. Из-за двери послышался смех жены поэта. Я был не из тех, кто легко сдается, поэтому перченый дахи достался и ей.

Спустя некоторое время она вошла в дом, а затем вновь вернулась с блюдом в руках, опять поставила его рядом со мной и сказала шутливо: «Пусть бабу-джи отведает сладких домашних педа — горло перестанет жечь».

До чего же сладкозвучный девичий хинди!

Мне нравилось, как звучал хинди местных девушек. Поскольку я сам не мог хорошо говорить на нем, я особенно жадно слушал разговорный хинди. Это был не книжный язык — а ломаный, приземленный, особый язык, используемый обычно женщинами, который нельзя услышать нигде, кроме этих деревень у подножий гор, среди бескрайних зеленых полей ячменя и пшеницы, с их приводимыми в движение буйволами водяными мельницами, орошающими близлежащие поля в закатные часы, когда стаи чирков, уток или цапель устремлялись к синеющей вдалеке цепи гор, унося с собой последние отблески дня. Меня особенно влек этот язык.

— Пожалуйста, прочтите пару ваших стихотворений, — неожиданно для себя попросил я поэта.

Лицо Бенкотешшора Прошада просияло от воодушевления. Он написал поэму о деревенской любви и зачитал ее мне. На поле по эту сторону небольшого канала постоянно сидел один юноша и стерег урожай кукурузы, а к гхату на том берегу часто приходила набрать воды в кувшин одна девушка. Юноша думал, какая же девушка красивая. Отвернувшись в сторону, он насвистывал песни, отгонял коз и коров, изредка поглядывая в ее сторону. Всякий раз, когда их взгляды встречались, она краснела и стыдливо опускала глаза. Каждый день юноша говорил себе, что завтра точно позовет девушку и поговорит с ней, и, возвращаясь домой, неизменно думал о ней. Прошло немало времени, сменилась череда этих «завтра», много воды утекло, а заветные слова так и не были сказаны. Однажды девушка не пришла, и на следующий день тоже. Шли дни, недели, месяцы, куда же пропала эта знакомая незнакомка? Убитый горем, он день за днем возвращался домой и не осмеливался ничего ни у кого спросить. Вскоре ему пришлось покинуть то место и уехать на работу. Прошло много лет, но он не смог забыть ту красавицу с гхата у канала.

Слушая тем почти сумеречным вечером стихотворение и глядя на синюю цепочку гор вдалеке и простирающиеся до горизонта злаковые поля, я раз за разом задавался вопросом: неужели это была история самого Бенкотешшора Прошада? Возлюбленную поэта звали Ру́кма — ей было посвящено одно стихотворение, которое он читал мне раньше. Неужели даже добродетельная красавица Рукма не смогла стереть горечь юношеской печали поэта?

Провожая меня до моей палатки, Бенкотешшор Прошад указал на большое баньяновое дерево у дороги и сказал: «Видите это дерево, бабу-джи? В прошлый раз под ним была большая встреча поэтов, на которой многие читали свои стихотворения. Здесь мы называем такие собрания „мушаира“. Меня тоже пригласили. Услышав мое стихотворение, И́шшорипрошад Ду́бе из Патны — вы же слышали о нем, образованный человек, редактор журнала „Вестник“ и сам прекрасный поэт — хвалил меня».

Слушая его рассказ, я думал, что, наверное, это был единственный раз в его жизни, когда ему выпала честь быть приглашенным на собрание поэтов, чтобы выступить со своим произведением, и этот день навсегда останется в его памяти.