Однажды в лесу

Глава 6

В разных частях леса велись разведывательные работы. Вот уже некоторое время подразделение одного из наших служащих, Рамчо́ндро Сингха, находилось на задании в лесу Бома́ибуру, что примерно в шести милях от нашей конторы. Однажды утром мне доложили, что вот уже пару дней как у него помутился рассудок.

Я сразу же отправился туда, взяв с собой нескольких людей. Лес Бомаибуру был довольно редким, холмы сменялись низинами, местами покрытыми густыми зарослями кустарников. Иногда на пути нам встречались высокие деревья, с ветвей которых свисали тонкие, как веревки, лианы, — словно возвышающиеся над землей мачты, поддерживаемые оттяжками. В лесу Бомаибуру людских поселений не было.

Вдали от зарослей кустарников, посреди открытой поляны, стояли две маленькие хижины из тростника. Одна была немного побольше — в ней жил сам Рамчондро, а в той, что поменьше, жил его помощник Ашро́фи. Рамчондро лежал с закрытыми глазами на невысоком бамбуковом помосте; услышав, что кто-то вошел, он быстро поднялся и сел. «Ты как, Рамчондро? Что случилось?» — спросил я. Он сложил руки в приветствии и ничего не сказал.

За него ответил Ашрофи:

— Господин, это поистине чудесная история. Когда услышите, не поверите. Я бы и сам сходил в контору и всё вам доложил, но как же оставить тут Рамчондро-бабу одного? Дело вот в чем: уже несколько дней Рамчондро-бабу говорит, что ночами к нему приходит какая-то собака и не дает спать. Я сплю в той маленькой хижине, а господин — здесь. Всё это продолжалось пару дней. Каждый день он мне твердил:

— Сил уже нет, ночами ко мне откуда-то приходит белая собака. Я стелю себе на помосте, она ложится под ним и скулит. И всё жмется ко мне.

Особого внимания на эти рассказы я не обращал. А четыре дня назад Рамчондро-бабу зовет меня глубокой ночью:

— Ашрофи, иди скорее сюда. Собака пришла. Я поймал ее за хвост. Неси лампу.

Я прибежал к нему с фонарем и вижу — господин, вы мне, наверное, сейчас не поверите, но я не посмею врать, — вижу, как из хижины господина выходит девушка и идет в сторону леса. Сначала я даже немного опешил, а после захожу в хижину и смотрю, Рамчондро-бабу водит руками по кровати в поисках спичечного коробка.

— Ну что, видел собаку? — спрашивает он меня.

— Собаку? Какая-то девушка вышла из вашей хижины.

— Дурень! Ты что себе позволяешь? Какая девушка пойдет в этот лес ночью? Я поймал ту собаку за хвост и даже чувствовал, как ее длинные уши касались моего тела. Она пробралась под помост и скулила там. Ты, как я погляжу, выпивать начал? Ну, смотри у меня, донесу на тебя начальству.

Следующей ночью я не спал допоздна. Едва только начал кемарить, как слышу, Рамчондро-бабу зовет меня. Я уже был в дверях своей хижины, когда увидел, как девушка огибает хижину господина и заходит в лес. Я тут же бросился за ней. Где ей там прятаться столько времени, да и не может же она уйти далеко! Мы проводим землемерные работы в этом лесу и знаем его как свои пять пальцев. Сколько я ни искал, нигде и следа ее не нашел, под конец даже засомневался: посветил на землю лампой — и на ней, кроме следов моей обуви, больше ничьих следов не было видно.

Рамчондро-бабу я тогда об этом ничего не сказал. Мы живем вдвоем в этом страшном лесу, господин. От страха у меня мурашки по коже побежали. К тому же я слышал о дурной славе леса Бомаибуру. Дедушка рассказывал мне, — видите вон там, вдалеке, баньяновое дерево на вершине холма Бомаибуру, господин? — как одной лунной ночью он возвращался из Пурнии с деньгами, вырученными с продажи гороха, и, проезжая мимо того самого баньяна, увидел группу девушек, которые танцевали около него, взявшись за руки. В этих краях их называют «дамаба́ну», это такие феи-искусительницы, которые живут в безлюдных лесах. Если какой-то путник, к своему несчастью, встречает их, они его тут же убивают.

Господин, следующую ночь я решил провести в хижине Рамчондро-бабу. Чтобы не уснуть, я начал проверять землемерные расчеты. Должно быть, в какой-то момент я задремал, как вдруг совсем рядом послышался странный звук. Я открыл глаза и вижу, что Рамчондро-бабу спит на своей кровати, а под нее как будто кто-то забрался. Заглянув под кровать, я пришел в ужас. Там, согнувшись, сидела в полумраке девушка и, улыбаясь, смотрела на меня. Я видел ее своими глазами, господин, могу вам поклясться. Я даже помню эту густую копну черных волос на ее голове. Лампа осталась там, где я вел расчеты, и пока я ходил за ней, чтобы лучше рассмотреть незнакомку при свете, из-под помоста выползло какое-то существо и побежало прочь. В изогнутом свете лампы я увидел в дверях большую собаку, всю белоснежную, господин, без единого темного пятнышка.

Рамчондро-бабу проснулся и спросил:

— Что там? Что такое?

— Да ничего, господин, просто какой-то шакал или собака пробрались в хижину.

— Собака? Какая собака?

— Белая.

— Белая, точно? Ты хорошо разглядел? Или черная? — будто с разочарованием в голосе спросил он.

— Нет, господин, точно белая.

Меня немного удивил вопрос Рамчондро-бабу, и я всё никак не мог понять, чем черная собака была бы лучше белой. Господин уснул, а у меня сна не было ни в одном глазу — до того было не по себе от страха. Рано утром я решил хорошенько всё проверить под помостом Рамчондро-бабу и нашел там прядь черных волос. Вот она, господин, я ее сохранил. Прядь женских волос. Откуда ей здесь взяться? Иссиня-черные мягкие волосы. У собаки, особенно белой, таких темных мягких волос быть не может. Это случилось в прошлое воскресенье, то есть три дня назад. За эти три дня Рамчондро-бабу как будто бы помутился рассудком. Боюсь, господин, наверное, скоро и мой черед придет.

И в самом деле какая-то небылица. Я смотрел на прядь волос в его руках и всё равно ничего не мог понять — она принадлежит женщине, в этом сомнений быть не может. Ашрофи был порядочным юношей, и никаких пагубных пристрастий за ним не водилось, это все твердили в один голос.

Кроме этих двух хижин, в безлюдном и глухом лесу Бомаибуру больше не было никаких жилищ, ближайшее поселение — Лобтулия — находилось в шести милях отсюда. Откуда могла приходить сюда девушка в такой поздний час, особенно учитывая, что с наступлением темноты люди обходят стороной этот страшный лес, опасаясь наткнуться на тигра или дикого кабана.

Поверь я истории Ашрофи, это значило бы, что она действительно чудесная и таинственная. Или что двадцатый век так и не дошел до этого всеми забытого, глухого лесного края, да и девятнадцатый, по правде говоря, тоже. Эти земли до сих пор окутаны таинственным мраком прошлых веков — здесь возможно всё.

Я свернул разведывательные работы Рамчондро и его помощника Ашрофи и перевез их в нашу контору. Рамчондро день ото дня становилось хуже, и постепенно он окончательно сошел с ума. Ночами он кричал, разговаривал с кем-то, пел песни. Я показал его доктору, но тот только развел руками. В конце концов за Рамчондро приехал старший брат и забрал его.

У этой истории было продолжение. Хотя всё произошло спустя семь или восемь месяцев после несчастья с Рамчондро, будет правильным сейчас вам об этом рассказать.

Полгода спустя, в месяц чойтро, ко мне в контору пришли двое мужчин. Один из них — пожилой, на вид не меньше шестидесяти-шестидесяти пяти лет, второй — его сын лет двадцати-двадцати двух. Сами они из округа Ба́лия, сюда приехали, чтобы арендовать в наших лесах участок для выпаса скота.

Все участки, кроме леса Бомаибуру, были уже сданы, поэтому я предложил им его. Старик вместе с сыном даже съездили посмотреть его и остались довольны: «Какая там высокая трава, замечательный лес. Если бы не милость господина, мы никогда не нашли бы такой участок».

К тому моменту я уже забыл историю Рамчондро и Ашрофи, но даже если бы помнил, старику вряд ли бы рассказал. Услышь он ее, тут же бы отказался от участка — и поместье понесло бы убытки. После несчастья с Рамчондро никто из местных даже приближаться не хотел к этому лесу.

Пару месяцев спустя, в начале бойшакха, в контору пришел разгневанный старик, а за ним — перепуганный паренек.

— Что случилось? — спросил я его.

— Вот, привел к господину этого негодника, чтобы вы его проучили. Может, вы отшлепаете его раз пятьдесят своей туфлей и выбьете из него дурь, — дрожа от гнева, ответил старик.

— Да что произошло?

— Мне стыдно рассказывать такое господину. Этот негодник совсем испортился, как мы приехали сюда. Я уже с неделю замечаю — даже произносить такое в присутствии господина совестно, — как из нашей хижины выходит какая-то девушка. У нас в лесу только одна небольшая хижина, футов двенадцать в длину, крытая соломой, в ней спим только мы с ним. И меня тоже просто так не надуешь. Пару дней я понаблюдал, потом спросил у него, а он ни сном ни духом, говорит мне, мол, ничего не знаю, отец! Я еще пару дней посмотрел, а потом избил его хорошенько. Чтобы у меня на глазах сын по наклонной пошел! Но когда я и после этого ее увидел — а это было позавчера ночью, господин, — решил привести его к вам, чтобы вы его наказали.

И тогда я вспомнил случай с Рамчондро Сингхом. Я спросил старика:

— Когда ты ее видишь?

— Уже под конец ночи, господин. В этот раз за час или два до рассвета.

— А ты уверен, что это была девушка?

— Мои глаза еще зорки, господин. Это точно была девушка, совсем молоденькая. Когда в белом стираном сари, когда в красном, когда в черном. Однажды ночью, едва она только выскользнула, я сразу бросился за ней, но она сбежала куда-то в заросли сахарного тростника — я ее так и не нашел. Вернулся в хижину, и вижу, что мой сын делает вид, будто крепко спит, я давай кричать на него, он перепуганно вскочил, словно и правда едва проснулся. Я понял, что этому больному только господин и поможет, поэтому и…

Я отвел юношу в сторону и спросил:

— Всё то, что я сейчас услышал, правда твоих рук дело?

— Поверьте мне, господин, я ничего об этом не знаю, — он бросился мне в ноги. — Целый день я пасу в лесу буйволов, а ночью сплю как убитый и просыпаюсь только на рассвете. Даже если наша хижина загорится, я не почувствую.

— Ты никогда не видел, чтобы что-то проникало в хижину?

— Нет, господин, я крепко сплю.

Больше мы на эту тему не говорили. Старик был доволен — наверное, подумал, что я отвел парня в сторону и страшно отругал. Недели через две парень пришел ко мне и спросил:

— Господин, я хотел у вас кое-что узнать. Помните, в тот раз, когда мы с отцом к вам приходили, вы спросили, не видел ли я, чтобы что-то проникло в хижину. Почему вы спросили об этом?

— А что случилось?

— Господин, с того дня я не могу спать. То ли из-за того, что отец это видел, то ли по какой другой причине, в моей душе поселился страх. К тому же вот уже несколько ночей я вижу, как к нам в хижину откуда-то приходит белая собака. Она приходит поздно ночью, пару раз я просыпался и видел, что она сидит совсем рядом с моей кроватью. Но стоит мне только шелохнуться, как она убегает. Бывало и так, что, едва я проснусь, она сразу же сбегает. И как она понимает, что я не сплю? Так продолжалось несколько дней, а вчера ночью кое-что случилось, господин. Отец не знает, я тайком пришел вам рассказать. Вчера я проснулся глубокой ночью, и вижу, как собака тихонько выходит из хижины — когда она вошла, не знаю. Окно нашей хижины выходило на тростниковые заросли, когда собака вышла за дверь, я подскочил в мгновение ока со своей кровати и увидел, как мимо окна идет в сторону леса какая-то девушка. Я выбежал за ней, но нигде уже ничего не было. Отцу ничего не сказал, всё-таки пожилой человек. Но в чем дело, не могу понять, господин.

Я заверил его, что ничего страшного не произошло, что ему просто померещилось. Если им страшно оставаться на ночь в лесу, они с отцом могут приходить в контору и спать здесь. Должно быть, мои слова как-то задели его и, смутившись своего малодушия, он вернулся к себе. Но на душе у меня было неспокойно, и я решил, что, если подобное повторится, я пошлю туда двух сипаев ночевать вместе с ними.

Тогда я не понимал, насколько серьезным было дело. Беда пришла внезапно, ее совсем не ждали.

Прошло дня три. Я только поднялся с постели утром, когда мне доложили, что сына пожилого пастуха нашли мертвым в лесу Бомаибуру. Я сразу же отправился туда и, приехав на место, увидел, что тело парня всё еще лежит среди зарослей сахарного тростника прямо за хижиной, в которой они жили. На его лице застыла гримаса ужаса и страха, словно он увидел нечто настолько жуткое, что его сердце сразу же остановилось. Отец парня сказал, что проснулся под утро, не найдя сына в постели, тут же отправился с лампой на поиски и только на рассвете обнаружил его тело. Рядом с ним лежали толстая палка и лампа — должно быть, он увидел кого-то в хижине посреди ночи, поднялся с постели и один побежал за ним в лес. Кого именно он пытался догнать, сказать сложно: на рыхлой песчаной земле ничьих следов — ни животного, ни человека, — кроме его собственных, не было. На теле парня тоже не было никаких следов от удара или ран. Загадка этого таинственного и трагического происшествия в лесу Бомаибуру осталась неразрешенной — на это место приезжала полиция, но, ничего не обнаружив, с пустыми руками вернулась обратно. Местных жителей настолько напугала эта история, что они не приближались к лесу уже задолго до наступления вечера. Дошло до того, что я сам несколько дней, засыпая один в своей комнате, порой начинал содрогаться от страха, глядя в окно на эту ясную, безлюдную, пугающе тихую ночь, освещенную ярким светом луны. Мне казалось, что нужно поскорее вернуться в Калькутту, что оставаться здесь не к добру, что завораживающая красота этих лунных ночей подобна сказочной царице ракшасов[45], которая одурманит меня, завлечет в свои сети и убьет. Может, все эти места и правда принадлежат не людям, а таинственным, бестелесным существам из других миров, которые тысячелетиями жили здесь, — наше незаконное посягательство на их тайное царство пришлось им совсем не по душе, и теперь, улучив момент, они непременно отомстят.

До сих пор помню день, когда мы впервые встретились с Раджу Панде. Я сидел у себя и работал, когда на пороге конторы появился красивый светлокожий брахман и поприветствовал меня. На вид ему было лет пятьдесят пять — пятьдесят шесть, но его нельзя было назвать пожилым человеком, потому что такой подтянутой фигурой у нас в Бенгалии даже не все юноши обладали. На лбу — тилака, на тело накинута белая накидка, в руках — небольшой узелок.

На мой вопрос, откуда он, мужчина ответил, что приехал издалека и хотел бы получить здесь небольшой участок земли для возделывания. Но он беден и не может позволить себе аренду. Не мог бы я выделить ему немного земли за половину стоимости?

Бывают люди, которые, хотя и не распространяются особенно о себе, но выглядят так, что сразу можно понять — они глубоко несчастны. Глядя на Раджу Панде, я понимал, что он проделал долгий путь из округа Дхоромпур, движимый одной надеждой — получить маленький участок земли, — если он его не получит, то, конечно, не сказав ни слова, вернется домой, но все его планы и чаяния будут разрушены.

Я предоставил Раджу Панде два бигха земли в густых лесах на севере Лобтулии-Бойхар, которые он может расчистить и возделывать, и предупредил, что первые два года он может пользоваться участком бесплатно, а начиная с третьего года ему нужно будет платить налог в четыре анны за каждый бигх. Тогда я еще не понимал, какой необыкновенный человек поселился в наших краях.

Раджу был у меня в месяце бхадро, или а́шшин[46], и после моего распоряжения сразу же отправился в Лобтулию-Бойхар. Спустя какое-то время я ушел с головой в работу и совершенно забыл о нем. Следующей зимой, возвращаясь как-то раз из конторы в Лобтулии, я вдруг вижу, что под деревом сидит мужчина и читает книгу. Заметив меня, он отложил книгу и быстро поднялся. Я узнал его — это был не кто иной, как Раджу Панде. С тех пор как я выделил ему участок в прошлом году, этот человек ни разу не появился на пороге конторы. Что бы это могло значить? Я обратился к нему:

— О, это ты, Раджу Панде? Ты всё еще здесь? Я думал, ты, должно быть, оставил землю и вернулся к себе. Так и не обработал участок?

Его лицо побледнело от страха.

— Да, господин, вот немного… — ответил он, запинаясь.

Я начал злиться. Все эти люди сладкоречивы, мило улыбаются в глаза, а сами обводят других вокруг пальца, лишь бы только те сделали для них работу.

— Вот уже полтора года, как в контору даже нос не кажешь. Наверное, обманываешь заминдара и весь урожай себе забираешь? Неужто забыл про уговор часть отдавать в контору в качестве налога?

Его глаза от удивления округлились.

— Урожай, господин? Даже и не подумал отдавать его вам, ведь это всего лишь зерна проса.

Я не поверил ему.

— Ты ешь просо все эти полгода? Ничего другого больше не сажал? И кукурузу? Почему?

— Нет, господин, лес очень густой. В одиночку я не справился. С большим трудом расчистил меньше половины бигха. Пойдемте со мной, господин, почтите мое скромное жилище своим присутствием.

Я последовал за Раджу. Лес и правда временами был настолько густой, что моя лошадь еле пробиралась через него. Мы прошли немного и вскоре выбрались на круглую расчищенную поляну размером примерно с один бигх, посередине которой стояли две маленькие низкие хижины из лесной травы. В одной живет сам Раджу, а в другой — хранится его урожай. Мешков у него не было, поэтому зерна проса лежали горкой на полу.

— Раджу, я и не знал, что ты такой ленивый человек. За полтора года не смог расчистить от леса два бигха земли?

— Да где же взять время, господин! — робко сказал он.

— Вот как, чем же ты занимаешься целыми днями?

Раджу смутился и ничего не ответил. В хижине, где он жил, никаких вещей практически не было. На глаза мне попался только металлический горшок. Он был большой и предназначался, должно быть, для приготовления риса. Точнее, зерен проса. Если питаться только вареным просом, который можно накладывать на молодые листья салового дерева, то и нужды в железной посуде нет. Неподалеку был небольшой пруд, из которого можно приносить воду. Что еще нужно?

Потом я заметил в углу хижины маленькие черные каменные изваяния Радхи и Кришны, покрытые киноварью, и всё сразу стало на свои места — Раджу глубоко верующий человек! Небольшой каменный алтарь был украшен лесными цветами, немного поодаль от него лежали пара книг и рукописи. То есть весь день он, вероятно, проводил за поклонением божеству. Когда ему было заниматься хозяйством?

Тогда я впервые понял, что за человек этот Раджу Панде.

Он умел хорошо читать и писать на хинди, немного знал санскрит. Но не сказать, что занимался этим регулярно; порой, улучив свободную минуту, он располагался, бывало, под деревом и, открыв книгу, подолгу сидел, глядя на небо и тянущиеся вдалеке полосы гор. Однажды увидел, он пишет что-то бамбуковой палочкой на небольшом клочке бумаги. Вот это да, неужели наш Раджу и стихи сочиняет? Но Раджу настолько застенчивый, скромный и молчаливый человек, что вытянуть из него хоть слово сложно. О себе он ни за что не станет рассказывать.

Как-то я спросил его:

— Панде-джи, у тебя большая семья?

— Да, господин, три сына, две дочери и вдова-сестра.

— И как же вы справляетесь?

— Господь нас ведет. Чтобы хоть как-то прокормить их, я пришел сюда и благодаря господину получил участок земли. Если смогу обработать его…

— Но разве с двух бигхов земли соберешь большой урожай? Да ты не сказать, что усердно трудишься над этим.

Раджу сначала ничего мне не ответил, а затем сказал:

— У нас не так много времени в жизни, господин. Пока расчищаю землю, столько всего приходит на ум. Взять, к примеру, этот лес, в котором мы находимся, какое прекрасное место. Веками здесь цветут эти цветы, поют птицы, спускаются на гребне ветра на землю божества. А там, где человеком движет жажда денег и в ходу ростовщичество, воздух отравлен, поэтому боги туда не ступают. Здесь же всё по-другому, едва я начинаю расчищать топориком лес, как они приходят, отнимают его у меня и тихонько нашептывают в ухо такие истории, которые уносят прочь все заботы о мирском.

Я понял, что наш Раджу поэт и к тому же философ.

— Но ведь, Раджу, божества не говорят, мол, не посылай денег домой, пусть дети попостятся. Разве нет? Возьмись за работу, иначе заберу у тебя землю.

Прошло еще несколько месяцев. Время от времени я навещал Раджу. Мне нравился этот человек. Я не представлял, как он коротает день за днем в своей маленькой хижине, совершенно один в густом безлюдном лесу Лобтулии-Бойхар.

Всё-таки Раджу был поистине светлым и добродетельным человеком. Ему так и не удалось засеять ничего, кроме проса, которое он месяцами ел с улыбкой на лице. Он ни с кем не виделся, не вел разговоров, но это, похоже, его совсем не беспокоило, даже нравилось. Когда бы я ни проезжал мимо его участка, он, несмотря на полуденный зной, неизменно был занят возделыванием земли. Вечерами он часто сидел в молчании под деревом миробалана, иногда с книгой в руке, иногда без.

Однажды я сказал ему: «Раджу, я дам тебе еще немного земли. Хорошенько ее возделай, иначе твои домашние скоро умрут от голода!» Раджу — спокойный человек, убедить его в чем-то обычно не составляет большого труда. Землю он взял, но за следующие полгода так и не расчистил ее. По утрам до десяти часов он совершал пуджу и читал Гиту[47], затем принимался за работу. Через час-другой наступало время обеда, после он вновь возвращался к работе и занимался ею вплоть до пяти вечера. Некоторое время он сидел молча под деревом, думая о чем-то своем. А вечером вновь возвращался к совершению пуджи и чтению.

В тот год Раджу посеял немного кукурузы и, не оставив себе ни початка, отослал весь урожай домой, за ним приехал его старший сын. Когда он пришел в контору увидеться со мной, я попрекнул его: «Не стыдно тебе бросить старого отца одного в этом лесу, а самому дома прохлаждаться? Почему с братьями сами не пытаетесь заработать?»

В тот год в деревне Шуо́рмари вспыхнула ужасная эпидемия холеры. Шуормари находилась за пределами наших земель, примерно в шестнадцати-двадцати милях от моей конторы, в месте слияния Ганги и Коши, где берет начало река Колболия. Каждый день там умирало столько людей, что воды Коши наполнились плавающими трупами, которые не было возможности предать огню. Однажды мне доложили, что Раджу Панде отправился в Шуормари лечить людей. Я и не знал, что он умеет. Я сам некоторое время изучал гомеопатию и решил тоже поехать туда — вдруг, за неимением врачей и лекарей, смогу как-то пригодиться. Вместе со мной отправились еще многие служащие из нашей конторы. Когда мы добрались до деревни, увидели там Раджу Панде. Он ходил от дома к дому с небольшой сумкой с травами и кореньями и осматривал больных.

— Господин, как замечательно, что вы приехали. Теперь все эти люди непременно поправятся, — приветствовал меня Раджу.

Он сказал это так, словно я был областным хирургом или доктором Гудибхом Чокроборти[48]. Он взял меня с собой, и мы вместе стали обходить дома больных.

Я заметил, что Раджу давал лекарства в долг, и люди обещали вернуть деньги, как только поправятся. Страшная нищета царила в каждой хижине. Это были крохотные комнатки из листьев или соломы; окон нет — значит, нет солнечного света и воздуха. Почти в каждой хижине были один или два больных — они лежали на грязных циновках прямо на полу. Доктора нет, лекарств нет, еды нет. Конечно, Раджу старался изо всех сил, ходил от хижины к хижине, даже если его не звали, давал лекарства, а вчера всю ночь просидел у постели больного мальчика, ухаживая за ним. Но эпидемия холеры не только не утихала, но и распространялась дальше.

Раджу привел меня в один дом. Небольшая соломенная хижина, больной лежит на полу на подстилке из пальмовых листьев, на вид ему не меньше пятидесяти лет. Девушка лет семнадцати-восемнадцати сидит в дверях и горько плачет. Раджу успокоил ее: «Не плачь, дочка, я привел господина, теперь болезнь точно отступит, не бойся».

Мне стало стыдно от сознания своей беспомощности. Я спросил:

— Это, наверное, его дочь?

— Нет, господин, жена. У нее никого не осталось, была вдова-мать, выдала ее замуж и умерла. Спасите ее мужа, господин, иначе она по миру пойдет.

Я собирался было ответить Раджу, но в этот момент заметил на стене у изголовья больного деревянную полку где-то в метре над землей. На ней в неприкрытой каменной чаше лежал моченый рис, на котором расселись с дюжину мух. Какой ужас! В доме больной страшной азиатской холерой, а прямо в полутора метрах от него неприкрытая чаша с рисом!

Должно быть, несчастная девушка весь день ухаживала за больным супругом и вечером, изнемогая от голода, собиралась поесть немного моченого риса с солью и парой стручков перца — отравленная еда, в каждой крупице которой уже посеяны семена мучительной смерти. Глядя в ее полные слез глаза, я содрогнулся от ужаса и сказал Раджу:

— Скажи ей, чтобы она выбросила этот рис. Хранить в этом доме еду! Немыслимо!

Когда девушка услышала, что ей нужно выкинуть рис, она изумленно посмотрела на нас. Зачем нужно было его выбрасывать? А что же она будет есть? Кто-то из домочадцев О́джха дал ей вчера вечером немного риса.

Я вспомнил, что рис в этих краях считается дорогим лакомством, как у нас в Бенгалии лепешки-лучи или пулао[49].

— Сейчас же выброси этот рис! — сказал я ей строго.

Она испугалась и тут же выкинула его остатки.

Спасти ее мужа не удалось — к ночи старик испустил последний вздох. Как горько плакала его вдова! Даже Раджу не смог сдержать слез.

Мы посетили еще один дом. Это были дальние родственники Раджу. Когда он только приехал сюда, именно эти люди приютили его, кормили и поили. Мать и сын — оба заболели холерой. Они лежали в соседних комнатах, и каждый порывался увидеть другого. Мальчик был совсем маленький, лет семи-восьми.

Когда он умер, мы ничего не сказали матери. Постепенно, благодаря моей гомеопатии, она начала поправляться. Она только и спрашивала о нем: почему в той комнате так тихо? Как там ее мальчик?

— Ему дали снотворное, он спит, — отвечали мы.

Пока она не видела, мы тайком вынесли тело мальчика из дома.

Люди здесь совсем не знали о правилах гигиены. В деревне был только один пруд — в нем стирали одежду, в нем же и мылись. Я не смог объяснить людям, что нельзя пить воду из пруда, в котором они моются. Многие люди поспешно покидали свои дома и уходили из деревни, бросая больных родственников. В одной хижине я обнаружил мужчину, который лежал совсем один. Его жена умерла в прошлом году, а семья тестя, видимо, бросила его, видя его тяжелое состояние. Я дал ему лекарства, и вскоре мужчина пошел на поправку. Однако кто теперь, в отсутствие семьи тестя, будет кормить его? Я понял, что конец его бедам еще не наступил…

Увидев, как Раджу считает заработок с лекарств, я спросил его:

— Ну что, сколько вышло, Раджу?

— Рупия и три анны, — ответил он, завершая подсчеты.

Он выглядел довольным. Некоторые люди здесь и пайсу-то никогда в глаза не видели, поэтому рупия и три анны были немалым заработком. Вот уже недели две Раджу трудился не покладая рук и за врача, и за медбрата.

Глубокой ночью послышались чьи-то рыдания. Опять кто-то умер. Сна не было ни в одном глазу. Многие в деревне не спали, разжигали перед домами костры, бросали в них серу и, рассевшись вокруг огня, разговаривали. Все разговоры были только о болезни и новых смертях — на лицах людей застыла тень страха и ужаса. Кто следующий на очереди?

В полночь до нас дошла новость о том, что та недавно овдовевшая девушка сама заболела холерой. Мы отправились к ней и нашли ее в коровнике рядом с домом мужа. В своей хижине она спать боялась, а пустить ее к себе никто не хотел, потому что она касалась больного. Девушка лежала на старой мешковине, расстеленной поверх сена, и дрожала. Мы с Раджу приложили все усилия, чтобы спасти несчастную. У нас не было ни лампы, ни капли воды. Люди боялись даже смотреть в сторону коровника. Все были настолько напуганы возможностью заразиться, что даже приближаться к ее дому не смели.

Прошла ночь.

Раджу умел измерять пульс, он взял руку девушки и сказал:

— Плохи дела, господин.

Что я мог сделать? Я не был доктором. Возможно, ей помог бы солевой раствор, но здесь нигде не было врача.

В девять утра она умерла.

Не будь нас там, вытащил бы кто-то ее тело из коровника или нет, не знаю, но после наших многочисленных просьб и уговоров двое мужчин, пастух и земледелец, вытолкали ее тело бамбуковыми палками к берегу реки.

— Отмучилась, господин. Бездетная вдова, да к тому же сама ребенок, что бы она ела? Кто бы позаботился о ней? — сказал Раджу.

— Какие же жестокие твои родные края, Раджу!

Мне было горько от того, что я не дал ей съесть ту крохотную горсть риса, которую она так хотела.

Полуденная тишина придавала раскинувшимся вдалеке горным цепям и лесам Мохаликхарупа необыкновенно таинственный вид. Я уже давно раздумывал над тем, чтобы съездить как-нибудь в горы на прогулку. Мне не раз говорили, что густо поросшие лесом горы Мохаликхарупа труднопроходимы, в них полно королевских кобр, джунглевых кур, редких лесных хризантем, а также крупных медведей. То ли оттого, что на вершине гор не найти воды, то ли из страха перед королевской коброй, даже местные дровосеки никогда не ходили в ту сторону.

Когда бы я ни смотрел на эти горы и леса, тянущиеся длинной синеватой полосой на горизонте, — в полдень, после обеда или вечером, — в моем воображении рождалась целая вереница чарующих образов. Весь этот край и теперь кажется мне сказочной страной фей: его лунный свет, его лесные чащи, его одиночество, его молчаливая загадочность, его красота, его люди, щебетания птиц и прелесть лесных цветов — всё казалось мне необыкновенным и рождало такой покой и радость в душе, какой я никогда в жизни не знал. Больше всего меня манили гирлянда гор Мохаликхарупа и границы заповедного леса Мохонпура. Какой удивительный мир красоты они являли собой в полдень, на закате и лунными ночами, какие тоскливые мысли рождали в голове!

Однажды я отправился на прогулку в горы верхом на лошади. Спустя девять миль я выехал на тропинку, по обеим сторонам которой тянулись гряды холмов. Их склоны поросли лесом, и дорожка, изгибаясь, петляла по лабиринту зарослей причудливых деревьев и кустарников, иногда поднимаясь в гору, иногда спускаясь вниз. Порой мне встречались небольшие горные ручейки, которые текли по каменным тропинкам. Лесную хризантему в цвету я не увидел, потому что она не цветет зимой, но зато всюду меня окружало бесчисленное множество кустов ночного жасмина — и подножия деревьев, и склоны холмов, и каменистые берега ручьев были укрыты белой россыпью его цветов. Сколько еще разнообразных лесных цветов распустились под конец сезона дождей — шоптопо́рна[50], о́рджун[51], чароли, множество видов лиан и орхидей. Благоухание всех этих цветов, слившись воедино, пьянило меня, словно пчелу.

Я уже столько жил тут, а красота этих мест до сих пор оставалась неведомой для меня. Всё это время я с опаской обходил стороной леса и холмы Мохаликхарупа — как-никак там водятся тигры, змеи и полным-полно медведей, хотя последних я не встречал. Люди наверняка преувеличивают, когда говорят, что их там много.

Постепенно дорожка стала сужаться, теряясь в густых лесных зарослях. Крупные ветви деревьев по обеим ее сторонам клонились книзу, образуя зеленую арку. У подножий высоких темных стволов деревьев, выстроившихся в плотный ряд, росли кусты разных видов папоротника, местами встречались молодые побеги деревьев. Я посмотрел вперед и увидел, что лес становится темнее, а тропинка поднимается вверх и ведет прямиком к высокому холму, и всё то, что издалека казалось рощицей из невысоких деревьев ше́ора[52], окаймлявших его подножие, оказалось в действительности высокими деревьями. Это место было необыкновенно прекрасным. Я поднялся на холм, проехал еще какое-то время, пока дорожка вновь не стала петлять вниз, спустился немного и, привязав лошадь к дереву чароли, сел на какой-то валун — пора было дать немного передохнуть уставшему животному.

Слева от меня неожиданно вырос высокий холм. Не раз замечал примечательную особенность горных регионов: стоило здесь только преодолеть новый виток пути, как перед взором открывалась совершенно другая картина — то, что, казалось, было на севере, не успеешь и двух шагов пройти, вдруг оказывалось на западе.

Я долго сидел в тишине. Неподалеку, где-то в глубине леса, протекал ручей, и его мягкое журчание только подчеркивало глубокое спокойствие этой лесной чащи, окаймленной гирляндой холмов. Меня окружали высокие холмы, над вершинами которых синим куполом раскинулось осеннее небо. Сколько столетий, должно быть, сменили друг друга, а эти леса и холмы всё так же стоят. В далеком прошлом, когда арии преодолели Хайберский проход и вошли в долину пятиречья[53], эти леса были теми же, что и сейчас. Когда Будда, покинув молодую новоиспеченную жену, ночью тайком ушел из дома, эти горные вершины, освещаемые лунным светом, улыбались так же, как и сегодня. Когда поэт Ва́льмики сидел в своей хижине на берегу Та́масы, записывал Рама́яну и вдруг вздрогнул, увидев, как солнце клонится к закату, в темных водах реки отражаются россыпи багровых облаков, а лесные антилопы возвращаются в а́шрам[54], в этот час вершины Мохаликхарупа были окрашены в алый цвет заходящего на западе солнца подобно тому, как они сегодня медленно догорали багровым огнем у меня на глазах. В те далекие дни, когда император Чандрагупта[55] впервые взошел на трон, греческий царь Гелиодор воздвиг колонну, восхваляющую Вишну, царевна Самьюкта повесила на статую Притхвираджа[56] цветочную гирлянду во время сваямвары[57], несчастный Дара Шукох[58], потерпев поражение при Самугаре, тайком бежал из Агры в Дели, Господь Чойтонно[59] начал исполнять санкиртаны в доме Шривасы, бенгальцы проиграли битву при Плесси, — густые леса и цепи холмов Мохаликхарупа всё так же возвышались над землей. Кто жил в этих краях всё это время? Неподалеку от лесов Мохаликхарупа была деревня — всего несколько соломенных хижин. Местные жители занимались изготовлением масла из семян мадуки и для его отжима использовали приспособление из двух бревен, чем-то напоминающие дхенки. Мое внимание привлекла старуха лет восьмидесяти-девяноста, с седыми волосами цвета пеньки или мелкой гальки. Всё ее тело было покрыто комьями грязи, она сидела на солнце и вылавливала вшей — словно принявшая облик старухи богиня Оннопурна[60] из поэмы Бхаротчондро Рая[61]. Сидя на своем валуне, я вспомнил о той древней старухе, которая была символом лесной цивилизации этого края, ее предки жили здесь в течение тысячелетий. В тот день, когда Иисус Христос был распят на кресте, они, должно быть, так же отжимали масло из семян мадуки, как делали это их потомки сегодня утром. Окутанные плотной вуалью прошлого на протяжении тысячелетий, они и сегодня охотятся на птиц при помощи духовых трубок с дротиками и липких палочек. Их представления о богах и мире ни капли не изменились, и я готов был отдать свой годовой заработок, чтобы узнать, о чем думает изо дня в день та старуха.

Я не мог понять, почему некоторые народы планомерно возделывали семена цивилизованности, заложенные в них, получая с каждый днем всё больший урожай, а другие, словно глубоко вбитый в землю столб, тысячелетиями неподвижно стояли на одном месте? Варварские племена ариев за несколько тысячелетий создали Веды, упанишады, пураны, поэзию, труды по астрономии и геометрии, Чарака и Сушрута написали свои трактаты по медицине, всё это время они завоевывали страны, терпели крах империй, возвели Венеру Милосскую, Парфенон, Тадж-Махал, Кёльнский собор, сочинили музыкальную ра́гу Дарбари Канада и Пятую симфонию, изобрели аэропланы, суда, железную дорогу, радио и электричество. Тем временем туземцы Папуа-Новой Гвинеи, Австралии, а также наши племена мунда, кол, нага, куки все эти пять тысячелетий по-прежнему стоят на одном месте, почему же?

На месте, где я сейчас сидел, в далеком прошлом — может быть, в кембрийский период — был древний океан, и его волны, накатывая, разбивались об эти песчаные берега, которые потом превратились в высокие холмы. Я сидел посреди этой лесной чащи, думая о том древнем океане с синими водами, и на ум мне пришла строка из Бхавабхути[62]:

Там, где в прошлом текли воды реки,

Теперь остались лишь ее песчаные берега.

Следы беспощадных волн того древнего забытого океана навсегда увековечены на вершинах этих песчаных холмов — они хорошо заметны глазу геологов. Людей в то время еще не было, как и нынешних растений, а некоторые из тех, что росли, отпечатались на каменных породах, которые можно увидеть в любом музее мира.

Закатное солнце краснело над вершинами холмов Мохаликхарупа. Наполненный нежным ароматом ночного жасмина ветер отдавал легкой прохладой поздней осени; мне пора было возвращаться домой. Сегодня темная ночь кришна-экадаши[63], где-то в чаще леса уже завыла стая шакалов. Как бы не нарваться по дороге на медведя или тигра.

В тот день на обратном пути, уже практически выехав из леса, я впервые увидел пару лесных павлинов, которые расположились на каком-то камне. Испугавшись моей лошади, самец тут же улетел, а его спутница даже не двинулась с места. Переживая, что вот-вот откуда-нибудь может выскочить тигр, я не смог хорошенько рассмотреть птицу, хотя некоторое время всё же постоял, любуясь ее красотой. До этого мне не доводилось видеть лесных павлинов — хотя местные и говорили мне, что они водятся в здешних лесах, я им не верил. Я поспешил домой — кто знает, вдруг слухи про тигров Мохаликхарупа тоже могли оказаться правдой!