Однажды в лесу

Глава 10

Около двух недель я прожил здесь, ведя полудикий образ жизни, как это делают гангота или обедневшие безземельные брахманы. Не то чтобы я сам этого хотел, но другого выбора не оставалось. В этом лесу практически не раздобыть ничего из привычной еды, поэтому я питался рисом и овощным рагу из дикой тыквы, сипаи иногда приносили колючую тыкву или сладкий картофель, и мы ели их в жареном или вареном виде. Ни рыбы, ни молока, ни масла-гхи тут не было.

Конечно, в лесу водилось множество уток и павлинов, но мне как-то не хотелось их убивать, поэтому, хотя я и держал при себе ружье, ел вегетарианскую пищу.

В Пхулкии-Бойхар частыми гостями были тигры. Вот что случилось однажды.

В тот день стоял пробирающий до костей холод. Было уже за десять вечера, я завершил работу и быстро лег спать, как вдруг посреди ночи — не знаю, когда именно — меня разбудили крики людей. Толпа собралась у края леса и громко кричала. Я быстро поднялся и зажег фонарь, мои сипаи уже тоже вышли из своих хижин, и пока мы вместе гадали, что произошло, какой-то человек подбежал к нам и сказал:

— Господин управляющий, возьмите с собой ружье и пойдемте поскорее. Тигр утащил маленького ребенка из хижины.

Метрах в ста от кромки леса посреди поля стояла хижина одного арендатора из касты гангота по имени До́мон. Он спал вместе с женой и шестимесячным ребенком, разведя очаг прямо посреди хижины из-за невыносимого холода и оставив дверь немного приоткрытой, чтобы выпустить дым. Тигр пробрался через эту щель и утащил ребенка.

Как они поняли, что это именно тигр? Ведь мог быть и шакал. Однако, когда мы пришли на место происшествия, все сомнения отпали — на мягкой земле поля остались отчетливые следы лап тигра.

Сборщик налогов и сипаи не хотели, чтобы о нашем поместье ходили слухи, поэтому в один голос начали твердить:

— Господин, это не наш тигр, он пришел из заповедных лесов Мохонпура. Поглядите, какие огромные лапы!

Чей бы он ни был, большого значения не имеет. Я велел всем собраться, разжечь факелы и пойти в лес. Увидев свежие следы лап такого огромного тигра, все дрожали от страха и не хотели приближаться к нему. Пригрозив им и хорошенько отругав, я всё-таки собрал с десяток мужчин, и, вооружившись факелами и гремя жестяными банками, мы все вместе прочесали лес. Однако ничего не нашли.

На следующее утро, около десяти часов, милях в двух от нас в юго-восточной части леса под лавровым деревом были найдены окровавленные останки ребенка.

За этим последовала длинная череда сумрачных страшных ночей.

Я вызвал из главного управления констебля Ба́нке Сингха. Он был охотником и хорошо знал повадки тигров.

— Господин, тигры-людоеды хитры. Это не последняя смерть. Нужно быть начеку.

Ровно через три дня вечером тигр утащил пастуха с опушки леса. После этого происшествия люди прекратили спать, и ночи в Пхулкии-Бойхар стали являть собой небывалое зрелище. Всю ночь из разных хижин доносился лязг жестяных банок, иногда люди жгли связки бамбуковых стеблей, а мы с Банке Сингхом каждые три часа стреляли из ружей. Если бы дело было только в тиграх! Однажды стадо диких буйволов вышло из заповедных лесов Мохонпура и уничтожило большую часть урожая.

Сипаи разожгли большой костер прямо у входа в мою хижину. Время от времени я вставал и подбрасывал в него дрова. Я лежал прямо на полу и слышал их разговоры, доносящиеся из соседней хижины. Из окна рядом с моей головой виднелись погруженное в глубокий мрак бескрайнее поле и едва различимая вдалеке полоса леса в тусклом свете звезд. Я глядел на темное небо, и мне казалось, словно волны леденящего зимнего ветра спускаются на землю из этой безжизненной обители звезд. Мои одеяло и матрас превратились в ледышку, огонь в костре постепенно угасал, а студеный зимний ветер беспрепятственно разгуливал по открытым полям — до чего же крепкая выдалась зима!

Я задавался вопросом, как люди переживают здесь зиму в своих крохотных продуваемых бамбуковых хижинах под открытым небом, как спят ночью на ледяном полу? А еще эта постоянная необходимость стеречь урожай, риск нарваться на диких буйволов и кабанов или, того хуже, тигров. Смогли бы наши фермеры в Бенгалии вынести столько невзгод? Даже возделывая такую плодородную землю и не сталкиваясь ни с какими опасностями, они испытывали множество трудностей.

Метрах в ста-ста пятидесяти от моей хижины жили несколько наемных рабочих, приехавших на жатву вместе с женами и детьми с севера Бхагалпура. Как-то вечером я шел мимо их хижин и увидел, что они собрались вокруг костра.

Я совсем ничего не знал об их жизни, поэтому подумал, почему бы не познакомиться с ними поближе!

— Ну как оно, отец? — обратился я к одному старику.

Он поднялся и поприветствовал меня, а затем попросил разделить с ними очаг. Таков был местный обычай — приглашение погреться у огня зимой считалось жестом уважения и вежливости в этих краях.

Я сел к огню. Заглянув украдкой внутрь хижины, я заметил, что там не было ничего похожего на постель и мебель. Пол был застлан только тонким слоем сухой травы. Из посуды — лишь большой металлический котел и такая же, но меньшего размера, чаша. Одежда — только та, что надета на них, и ни куска ткани больше. Это ладно, но где же были их одеяла? Чем они накрывались ночами в такой страшный холод?

Я спросил об этом старика. Его звали Нокчхе́ди Бхо́кот, из касты гангота.

— Как же где? Видите вон там, в углу хижины, большую кучу кукурузной шелухи?

Я не понял его.

— Ее используют для розжига ночью?

Мое невежество рассмешило Нокчхеди.

— Нет, господин. Мы кутаем в шелуху детей, да и сами спим, накрывшись ею. Вон видите, килограммов двести шелухи, не меньше. В ней тепло и хорошо. Даже под двумя одеялами не так хорошо, как в кукурузной шелухе. Да и где нам взять одеяла, спрашивается?

Пока он говорил, какая-то женщина уложила спать маленького ребенка на горке шелухи в углу хижины, закутав его с ног до головы и оставив открытым только лицо, и вернулась обратно к костру. Как мало люди знают друг о друге! Знал ли я раньше обо всём этом? Сегодня я будто обрел видение настоящей Индии.

По ту сторону от костра сидела девушка и что-то готовила. Я спросил:

— Что это вы готовите?

— Гхато, — ответил Нокчхеди.

— А что такое гхато?

Наверное, девушка, занимавшаяся приготовлением еды, подумала, мол, и откуда только взялся этот бенгальский бабу? Точно с головой не дружит, ничего не знает об этом мире. Она захихикала:

— Не знаешь, что такое гхато, господин? Вареная кукуруза. Вот вареный рис называют «бхат», а вареная кукуруза зовется «гхато».

Девушка из сочувствия к моему невежеству приподняла веткой один початок из котелка и показала мне.

— С чем ее едят?

Дальше на мои вопросы отвечала девушка. Улыбаясь, она сказала:

— С солью, с зеленью. С чем же еще есть, скажите!

— Зелень уже готова?

— Вытащу гхато и заложу ее. Я как раз нарвала гороховых листьев.

Девушка была не робкого десятка. Она спросила меня:

— Ты ведь из Калькутты, господин?

— Да.

— А что это за место такое? В ней, наверное, и деревьев-то нет. Все вырубили, да?

— Кто тебе такое сказал?

— Один человек из нашей деревни там работает, он однажды рассказывал. А как выглядит Калькутта, господин?

Я попытался, насколько это возможно, объяснить этой простой девушке из лесного края, что из себя представляет большой город в нашу эпоху. Не знаю, насколько она меня поняла, но сказала:

— Хочется посмотреть на Калькутту, да только кто мне ее покажет?

После мы еще долго говорили с ней на разные темы. Стояла глубокая ночь, тьма окутала всё вокруг. Их ужин был готов. Из хижины принесли ту большую железную чашу, вылили в нее что-то, напоминающее рисовую кашу, и немного посыпали сверху солью. Затем поставили чашу посередине и, рассевшись вокруг, все вместе, и мужчины, и женщины, начали есть.

— Вы, наверное, после жатвы вернетесь домой? — спросил я.

— Мы теперь попадем домой нескоро, — ответил Нокчхеди. — Отсюда отправимся в Дхоромпур срезать рис, здесь его не сажают, а там растет. Как соберем урожай риса, пойдем в Мунгер жать пшеницу до начала месяца джойштхо. А там снова начнется сезон сбора кукурузы у вас. После несколько дней перерыва. К шрабону или бхадро опять придет время собирать кукурузу. Потом бобовые в Дхоромпуре и рис в Пурнии. Весь год мы кочуем от одного места к другому: где какой урожай созревает, туда мы и отправляемся. Есть-то что-то нужно.

— У вас есть свои дома?

На этот раз ответила другая девушка. Ей было года двадцать четыре-двадцать пять, смуглая блестящая кожа, округлая и пышущая здоровьем фигура. За словом в карман не полезет; ее южнобихарский сельский хинди приятно ласкал слух.

— А чего им не быть, господин? Есть, конечно. Да разве ж можем мы себе позволить жить в них всё время? Мы вернемся домой только в конце лета и пробудем там до середины шрабона, а потом нужно будет отправиться в другие регионы на работу. К тому же столько всего интересного можно повидать! Вот вы сами скоро увидите, как закончится жатва, сколько людей из самых разных мест придут сюда. Столько музыкантов, певцов, танцоров, разнообразных шутов — неужели никогда не видели? Да и откуда вам, у вас же здесь был сплошной лес, и его вот только расчистили под поля. Ну ничего, скоро увидите, недели через две они все будут тут. Приближается время, когда каждый может заработать себе на еду.

Вокруг ни души. Из чьей-то хижины вдалеке доносился лязг жестянок. Я думал о том, какой храбростью обладали все эти люди, коротающие вместе с детьми ночи в своих шатких бамбуковых хижинах без дверей совсем у кромки леса, населенного множеством хищных животных. Всего пару дней назад тигр утащил ребенка прямо от материнской груди из такой же хижины, а ведь такая же участь может постигнуть и их. Но я заметил, что они как будто не особенно серьезно к этому относятся и даже совсем не обеспокоены. Сидят себе спокойно до такой глубокой ночи под открытым небом, готовят еду и разговаривают. Я сказал им:

— Вам следует быть осторожнее. Знаете, что здесь разгуливает тигр-людоед? Он хитер и опасен. Не давайте костру перед хижинами погаснуть, а сами оставайтесь внутри домов. Лес совсем рядом, да и час уже поздний…

— Мы уже привыкшие, господин. В Пурнии, где мы каждый год собираем рис, часто спускаются с гор стада диких слонов и портят урожай. Те леса еще опаснее, — ответила мне та девушка. Подбросив в огонь несколько сухих веток, она подсела ближе и продолжила:

— Тогда мы работали у подножия гор Окхи́лкуча. Однажды ночью я готовила еду рядом с хижиной, как вдруг вижу, метрах в двадцати от меня стоят четыре или пять диких слонов: огромные, словно высокие черные холмы, они приближались к нашей хижине. Я бросила готовку, подняла маленького сына на руки, схватила старшую дочку и увела их в хижину. Вокруг ни души, даже о помощи попросить некого. Я вышла на улицу и увидела, что слоны остановились. От страха у меня ком в горле застрял. Слоны плохо видят, и это нас тогда спасло. Они издалека могут учуять человека по запаху — наверное, тогда ветер подул в другую сторону, а может, что другое, но слоны ушли от хижины. Там тоже люди вот так же гремят жестяными банками и жгут костры ночами напролет в страхе перед дикими слонами. Дикие буйволы здесь, дикие слоны там. Мы уже привыкшие, господин.

Была уже глубокая ночь, поэтому я вернулся к себе.

В течение двух недель Пхулкия-Бойхар полностью преобразилась. Едва только были высушены и стоптаны стручки горчицы и добыты семена, как отовсюду начали приходить группами люди самых разных профессий и занятий. Меварские купцы приезжали со своими весами и мешками из Пурнии, Мунгера, Чхапры и других городов, чтобы купить товар. Вместе с ними появились и носильщики с извозчиками. Не заставили себя ждать и продавцы сладостей: построив временные бамбуковые хижины, они открыли лавки и начали энергично торговать жареными лепешками-пури, пирожками-качо́ри, шариками-ладду и сладким сыром-калака́нд. Прилавки торговцев вразнос ломились от всяких дешевых и красочных безделушек вроде стеклянной посуды, кукол, сигарет, цветной ткани и мыла.

Затем появилось множество разнообразных исполнителей, которые пришли в эти края заработать деньги на своих представлениях. Они танцевали, наряжались Рамой и Ситой, вызывая всеобщее благоговение, собирали милостыню, нося в руках окрашенное киноварью изваяние Ханумана. Это было время, когда каждый мог заработать себе на хлеб.

Еще совсем недавно по пустынным полям и лесам Пхулкии-Бойха́р с наступлением вечера было и на лошади страшно проезжать, и глядя на радостный праздник жизни, который Пхулкия-Бойхор являла в этом году, я не мог не удивиться. Хохот детей, шум и гам, гудки дешевых металлических дудок, звон детских погремушек, позвякивание ножных браслетов танцоров — вся Пхулкия-Бойхар превратилась в огромную ярмарку.

Число людей тоже значительно увеличилось. Множество новых хижин и лачуг из бамбука выросли за ночь и тут и там. Чтобы построить здесь жилье, особых расходов не требовалось — в лесу можно было нарубить стебли и ветви бамбука, тамариска или дерева хурмы, крепкие веревки делали из сухих стеблей бамбука, к тому же физического труда все эти люди не боялись.

Вскоре сборщик налогов в Пхулкии пришел ко мне и сказал, что нам необходимо собрать налоги в казну поместья со всех людей, которые пришли сюда заработать деньги.

— Господин, организуйте здесь контору, как полагается. Я всех вам по одному приведу, и вы установите для них размер налога.

Со сколькими людьми мне удалось познакомиться благодаря этому делу!

Я работал в конторе с раннего утра и до десяти часов и затем после обеда, с трех часов дня и до самого вечера.

— Они долго здесь не пробудут, как только закончится молотьба урожая и всё распродадут, тут же разбегутся. Нужно заранее собрать с них налоги.

Однажды я увидел, как меварские ростовщики обмеряли зерно в одном амбаре. Мне показалось, что они обвешивали простодушных крестьян. Я сказал своим сборщикам налогов, чтобы они проверили их весы. Ко мне начали приводить группками ростовщиков, все они жульничали и подкручивали весы. Я велел прогнать их всех — никто не сможет нажиться на арендаторах моего поместья, с таким трудом вырастивших свой урожай.

Вскоре я понял, что не только ростовщики, но и многие другие тайком пытались облегчить чужие карманы. Бумажные деньги тут были не особо в ходу — покупая что-то у торговцев, земледельцы обычно расплачивались зернами горчицы, и часто они, особенно женщины, давали намного больше зерен, чем стоили их покупки. Они были простодушны и доверчивы, и выудить у них семян в четыре раза больше настоящей стоимости товара не составляло никакого труда.

Мужчины тоже были не особенно разборчивы в вопросах денег. Они покупали импортные сигареты, обувь и одежду. Как только в их домах появлялись деньги от продажи урожая, они с женами сразу становились беспечными: женщины скупали разноцветную одежду, стеклянную и эмалированную посуду, целыми свертками уносили из лавок со сладостями ладду и качори и спускали на ветер много денег, отдавая их танцорам и певцам. К этому добавлялись пожертвования во время пуджи Раме и Хануману, а также посыльные заминдаров и ростовщиков, напоминающие об оплате налогов и долгов. Бодрствуя холодными зимними ночами напролет, крестьяне с таким трудом охраняли свой урожай от порчи дикими буйволами и кабанами, боролись со змеями и тиграми-людоедами, а теперь без тени сомнения беззаботно растрачивали в течение этих двух недель свой годовой заработок.

Единственное, что радовало, — никто из них не пил вино или ара́к[83]. Гангота и безземельные брахманы такого пристрастия не имели — конечно, многие пили бханг[84], но его не нужно было покупать: в лесах Лобтулии и Пхулкии имелись целые заросли конопли, и не составляло труда нарвать там листья и приготовить напиток, всё равно никто следить не станет.

Однажды Мунешшор Сингх пришел и доложил, что какой-то человек убегает что есть мочи, чтобы не платить налог, и, если я отдам распоряжение, они его поймают и приведут ко мне.

— Что значит «убегает что есть мочи»? На своих двоих?

— Несется, как лошадь, господин, сейчас уже, наверное, пересек большое озеро и достиг кромки леса.

Я велел поймать наглеца и привести ко мне.

Не прошло и часа, как несколько сипаев притащили беглеца в мою контору.

Увидев мужчину, я лишился дара речи. Ему было никак не меньше шестидесяти лет, весь седой, лицо избороздили морщины. Глядя на него, я подумал, что он, должно быть, долгое время недоедал и, только попав на ярмарку Пхулкии-Бойхар, смог как следует наесться.

Мне сказали, что он наряжался воришкой масла и за несколько дней заработал много денег на своих представлениях; жил в хижине под баньяном Грэнт сахиба. Сипаи уже несколько раз напоминали ему, что нужно уплатить налог, потому что сбор урожая вот-вот закончится. Условились, что сегодня он всё уплатит, как вдруг после обеда они узнали, что мужчина собрал свои пожитки и собирается дать деру. Когда Мунешшор Сингх пришел разобраться, в чем дело, он увидел, что беглец уже направляется из Пхулкии в сторону Пурнии. Услышав крики Мунешшора, он побежал со всех ног. А что произошло дальше, я знаю.

Но я как-то засомневался в истинности слов сипаев. Во-первых, если под «воришкой масла» понимался маленький Кришна, то разве был возраст этого мужчины подходящим для этого? Во-вторых, как поверить, что он мог бежать со всех ног?

Но все присутствующие клялись, что и то и другое было в самом деле.

Я спросил его строго:

— Почему ты так подло поступил? Разве не знал, что нужно заплатить налог заминдару? Как тебя зовут?

Мужчина дрожал от страха, как пальмовый лист на ветру. Мои сипаи обычно добивались того, что хотели, — им было велено его привести, они его связали и привели. Видя его состояние, я быстро догадался, что они не особенно церемонились с мужчиной.

Он ответил мне дрожащим голосом, что его зовут Дошоро́тх.

— Из какой ты касты? Где живешь?

— Мы из безземельных брахманов, господин. Живем в округе Мунгер, Шахебпу́́р Кама́л.

— Почему ты пытался убежать?

— Да как я могу, господин? С чего мне сбегать?

— Ну хорошо, тогда давай налог.

— Я ничего не заработал, где же мне взять денег на него? Я заработал на танцах немного зерен горчицы, продал их и несколько дней питался на вырученные деньги. Всё милостью Ханумана.

— Это всё ложь. Не слушайте, господин, — сказали сипаи. — Он заработал много денег. Всё при нем. Если прикажете, мы его обыщем.

— Господин, я сам вам скажу, сколько у меня есть, — взмолился он.

Он вытащил из-за пазухи маленький тканевый мешочек и, вытряхивая его содержимое, сказал:

— Вот, посмотрите, господин, тринадцать анн. Это всё, что я заработал за время жатвы урожая, пока ходил от амбара к амбару и показывал свой танец. У меня нет никого, да и кто станет давать что-либо такому старику, как я? На эти деньги мне нужно будет прожить до начала сбора пшеницы, а это еще три месяца. Не знаю, смогу ли я позволить себе есть два раза в день. Сипаи говорят, что мне нужно отдать восемь анн налога, тогда у меня останется всего пять анн. Как же я проживу на них три месяца?

— А что у тебя там за узелок в руках? Покажи.

Мужчина развязал узелок и вытащил оттуда маленькое зеркальце в металлической раме, корону из фольги с павлиньими перьями, румяна, дешевые бусы и многое другое — реквизит для перевоплощения в Кришну.

— Видите, господин, дудочки нет. Большая жестяная флейта обойдется не меньше, чем в восемь анн. Тут я могу использовать и бамбуковую палочку, местных гангота легко провести, но вот люди в Мунгере не простаки. Если увидят ее, поднимут на смех и не дадут ни гроша.

— Ну хорошо, раз не можешь заплатить налог, тогда покажи вместо него свой танец, — сказал я ему.

Его лицо просветлело от радости. Когда этот пожилой мужчина нанес на щеки румяна, надел корону с павлиньими перьями и начал танцевать и петь, покачивая руками и телом, изображая двенадцатилетнего мальчика, я не знал, смеяться мне или плакать.

Сипаи, закрыв рты платками, изо всех сил пытались не рассмеяться. Для них этот танец воришки масла обернулся серьезным испытанием — в присутствии господина управляющего они не могли ни расхохотаться от души, ни сдержать приступ смеха.

Я никогда не видел такого причудливого танца. Старик то надувал губы, подражая маленькому Кришне, и обиженно уходил от своей воображаемой матери Яшо́ды, то, широко улыбаясь, раздавал ворованное масло своим товарищам-пастушкам, то, утирая слезы, жалобно плакал, как ребенок, когда мать связывала его руки за непослушание. Мы надрывали животы от хохота, глядя на всё это. Это было действительно хорошее представление.

Танец закончился. Я захлопал в ладоши и похвалил старика:

— Я никогда не видел такой танец, Дошоротх. Ты красиво танцуешь. Я прощаю тебе неуплаченный налог, и вот держи еще две рупии от меня в качестве благодарности за твой труд. Замечательный танец.

Через пару недель, когда купля-продажа урожая подошла к концу, все разошлись по своим домам, остались только земледельцы. Ушли торговцы, танцоры, продавцы сладостей, исчезли их лавки. Наемные рабочие, которые остались после жатвы, чтобы повеселиться на ярмарке, и те потихоньку начали покидать свои хижины.

Однажды, возвращаясь с прогулки, я зашел навестить своего знакомого Нокчхеди Бхокота.

Сумерки вот-вот должны были опуститься, ярко-красный огромный диск солнца медленно скрывался за тянувшейся вдоль горизонта зеленой полосой леса на западе Пхулкии-Бойхар. Здешние закаты, особенно этой зимой, были так необыкновенно прекрасны, что время от времени я поднимался на холмы Мохаликхарупа незадолго до захода солнца, чтобы полюбоваться этим очаровательным пейзажем.

Нокхчоди поспешно встал и поднес сложенные руки ко лбу, поприветствовав меня.

— Эй, Мончи, принеси господину циновку.

Вместе с Нокчхеди в хижине жила немолодая женщина — нетрудно догадаться, что это его жена. Она часто делала разную работу у дома: обрезала ветки и колола дрова, приносила воду из колодца в Бхимдаштоле и так далее. А Мончи была той самой девушкой, которая рассказывала мне историю про диких слонов. Она принесла и расстелила на земле коврик, сплетенный из сухих стеблей сахарного тростника.

Затем, качнув головой и улыбаясь, она спросила меня на своем ласкающем слух южнобихарском деревенском говоре чикачи́ки:

— Как вам ярмарка, господин? Я же говорила вам, что будет много представлений, танцев и развлечений, придут разные торговцы. Ну как, вы видели? Давно вы к нам не заходили, господин, садитесь. Мы вот скоро уезжаем.

Я опустился на расстеленную поверх сухой травы циновку прямо у входа в хижину, так что мог видеть прямо перед собой, как садится солнце. Лес был со всех сторон залит мягким багровым светом, и неописуемые спокойствие и тишина окутали просторы Пхулкии-Бойхар.

Наверное, вопрос Мончи так и остался без ответа, поэтому она спросила что-то еще раз. Мне не всегда был понятен ее говор, в этот раз я тоже не разобрал, что она сказала, и, желая скрыть это, поинтересовался:

— Вы уезжаете завтра?

— Да, господин.

— Куда отправитесь?

— В Кишонго́ндж в Пурнии.

Спустя какое-то время она добавила:

— Вам понравились танцы и представления, господин? В этом году сюда пришло много хороших певцов. Однажды в Джоллутоле под клокочиной какой-то мужчина играл на барабане-дхолаке и пел, слышали? Как это было красиво, господин!

Я заметил, что Мончи радуется танцам и представлениям совсем как маленькая девочка. Она принялась увлеченно рассказывать о том, что ей довелось посмотреть в этом году.

Нокчхеди перебил ее:

— Будет тебе, господин живет в Калькутте и видел вещи попричудливее твоих. Она всё это страшно любит, господин, и это из-за нее мы тут задержались. Говорит, мол, подождите, давайте посмотрим танцы и представления и потом поедем. Ну что за ребячество в ее-то годы!

За всё это время я не поинтересовался, кем Мончи приходится старику, хотя и думал, что, скорее всего, она — его дочь. Сегодня я окончательно в этом убедился.

— Твоя дочь разве не замужем? — спросил я.

— Моя дочь? Вы о чем, господин? — удивился Нокчхеди.

— Ну как же, разве Мончи не твоя дочь?

Услышав мой вопрос, Мончи захихикала, а жена Нокчхеди, прикрыв рот краешком сари, скрылась в хижине.

Он ответил, оскорбившись:

— Какая она мне дочь, господин! Она — моя вторая жена!

Я только и мог выдавить из себя удивленное «А-а…»

Некоторое время мы сидели молча, я чувствовал себя неловко и совсем не знал, что сказать.

— Я разожгу огонь, жутко холодно, — наконец сказала Мончи.

Холод действительно стоял страшный. Казалось, словно вместе с заходом солнца на землю опускался холод с Гималаев. Горизонт отливал закатным багровым сиянием, а прямо над ним нависло темно-синее небо.

Когда Мончи подожгла засохший куст сахарного тростника неподалеку от хижины, к небу, потрескивая, устремились языки пламени высотой в десять-двенадцать футов. Мы расселись у куста.

— Она до сих пор как ребенок, господин. Страшно любит покупать всякую ерунду. Ну вот, например, в этот раз мы заработали около трехсот килограммов горчичных зерен, и треть из них она потратила на покупку своих безделушек. Я спрашивал ее: «И на это ты хочешь потратить заработанный тяжелым трудом урожай?» Но эта девчонка не слышит меня. Плачет, льет слезы. Делать нечего, пришлось разрешить.

Молодая жена, сам пожилой, разве мог не разрешить? — отметил я про себя.

Мончи возразила:

— Я же пообещала тебе, что во время ярмарки после жатвы пшеницы ничего больше не куплю. Столько хороших вещей почти даром взяла!

— Даром? Да эти ушлые меварцы-лавочники и торговцы сладостями развели тебя, глупую, по полной. Дешево, говоришь? Пять килограммов горчичных зерен отдала за какой-то гребень, господин! А в прошлом году на ярмарке в Тира́ши-Ротонго́ндж по окончании сезона жатвы пшеницы… — вспыхнул Нокчхеди.

— Подождите, господин, я сейчас всё принесу, а вы рассудите, дешево купила или нет, — сказала Мончи.

Даже не закончив фразу, она проворно скользнула в хижину и тут же вернулась с небольшой корзинкой из сухих стеблей сахарного тростника в руках. Открыв крышку, она начала вытаскивать из нее по одной свои покупки и раскладывать передо мной.

— Вот, поглядите, какой большой гребень, разве такой купишь дешевле пяти килограммов? Посмотрите, какой красивый цвет! Ну разве не богатая вещь? Или вот, поглядите на это мыло, как пахнет, его тоже взяла за пять килограммов. Скажите же, что почти даром, господин!

У меня язык не поворачивался назвать все эти вещи дешевыми. На калькуттских базарах такое низкосортное мыло стоило бы не больше анны, даже перед началом нового сезона пять килограммов горчичных зерен можно было бы продать не меньше, чем за семь с половиной анн. Эта простая деревенская девушка совсем не знала цену вещам, провести такую — проще простого.

Мончи показала мне еще много покупок. И каждую с неизменным восторгом. Шпилька для волос, кольцо с фальшивым драгоценным камнем, фарфоровая кукла, небольшое эмалированное блюдо, несколько широких красных лент. Я заметил, что список любимых вещиц примерно одинаков у женщин из самых разных стран и социальных слоев. Простая деревенская девушка Мончи и ее образованная сестра из города мало чем отличались друг от друга. Собирать вещи и наслаждаться их обладанием было природной чертой обеих. Что толку от гнева старика Нокчхеди?

Но разве ж я знал, что самую драгоценную из своих покупок она припасла на завершение! Наконец она положила передо мной тонкое сине-желтое ожерелье из Хингладжа[85].

Какая поистине счастливая и гордая улыбка расцвела на ее лице! Она не умела скрывать то, что у нее было на сердце, как это делали ее городские сестры. За неуемной радостью владения всеми этими безделушками являла себя чистая и неподдельная в своей простоте душа женщины. В нашем светском изысканном обществе нечасто представляется возможность наблюдать светлый женский нрав.

— Ну, как вам оно?

— Восхитительное!

— Как думаете, сколько оно стоит, господин? Вы в Калькутте такое носите?

Никто в Калькутте такого рода украшения не носил, но мне показалось, что цена этому ожерелью самое большее шесть анн. Я спросил:

— И сколько же, говори скорее!

— За семнадцать килограммов горчичных зерен. Не прогадала ведь?

Что толку было говорить ей, что ее обвели вокруг пальца? Подобное в этих краях не редкость. Скажи я правду, Нокчхеди непременно обрушился бы на нее с руганью и упреками, так к чему было разрушать эту неподдельную радость?

В этом году подобное стало возможным только из-за моей неопытности. Мне следовало неусыпно следить за ценами лавочников и торговцев. Но я новичок в этих краях, откуда мне было знать о здешних порядках? Я даже не знал, что во время обмолота урожая пройдет ярмарка. Нужно будет распорядиться, чтобы в следующем году такого не повторилось.

На следующее утро Нокчхеди вместе со своими женами и детьми отправился в путь. Перед уходом он вместе с Мончи заглянул ко мне заплатить налог. Я заметил, что она надела то сине-желтое ожерелье.

— Мы теперь вернемся сюда в месяц бхадро к сезону жатвы кукурузы, — сказала она с улыбкой. — Вы же будете здесь, господин? В шрабон мы обычно делаем соленья из дикого миробалана, я вам принесу!

Мне очень понравилась Мончи, и когда она ушла, я расстроился.