Октябрь

19

Когда Ткач сообщил, что партийный комитет решил добиться вооружения рабочих отрядов, Тимош подумал, что речь идет о поездке на Тульский оружейный завод. Однако на этот раз речь шла о складах в ближайшем военном городке. Всё было уже улажено, оставалось только забрать ящики и привезти на завод — такой оборот дела охладил пыл Тимоша:

— Опять в дворовую бригаду, старший, куда пошлют.

Антон Коваль оборвал товарища:

— Если так думаешь, сиди дома.

Но Тимош упрямо продолжал:

— А разве тебе, Антон, не хочется вырваться из дворовой бригады? Неужели не хочется, чтобы скорее настоящая, большая жизнь. — Ему вдруг показалось, что он повторяет чьи-то чужие слова, но Тимош не мог уже остановиться: — Революция, Антон, революция! А мы ходим с бантами, митингуем в цехе. Что-то еще держит нас. Кандалы сбили, а кандальи привычки остались. Разве не обидно, Антон?

— Не пойму, про что говоришь, — тонкие губы Коваля сжались еще плотнее, запавшие глаза уставились на друга с таким укором, что Тимошу стало не по себе.

— Я надеялся, в Тулу направят. Наконец-то, до настоящего дела дорвемся! А выходит — с одного двора на другой перетаскивать.

Подошел Кудь.

— Здорово, хлопцы-молодцы! Дорогу в комитет знаете?

— Знаем.

— Ну, если знаете, загляните через часок.

В назначенное время друзья направились в комитет. На крыльцо ступить не успели — Савва Кудь, брат Семена Кузьмича, с шумом вылетел им навстречу.

Семен Кузьмич, грозный, с потемневшим от гнева лицом, следом за ним появился на пороге.

— Трус! Баптист! Христосик! — кричал он. — Кладоискатель лопанский!

Старик заметил Тимоша, смутился, как малый ребенок, голубые глаза наполнились слезами — больно было смотреть на него. Антон опустил голову. Тимош поспешил обратиться к старику:

— Мы к вам, Семен Кузьмич!

— Вижу, ко мне… — отвернулся Семен Кузьмич, постоял немного, не глядя на ребят, потом сразу переломил себя: — Ну, давай за мной…

Движения его стали угловатыми, говорит отрывисто, резко.

В помещении комитета остановился у объявления.

— Грамотные? — указал на объявление о приеме в партию и отошел в сторону.

Тимош принялся читать вслух. Перечитал еще раз, потом еще про себя, посмотрел на Коваля, придвинулся к нему поближе, словно стараясь подбодрить. Стояли рядом, не сводя глаз с маленького листка на стене.

— Ну вот, хлопцы-молодцы, которые грамотные, передай неграмотным, — проговорил Кудь, всё еще занятый своими мыслями. Незнакомый Тимошу человек, сидевший за столом, поднялся навстречу Семену Кузьмину; ребята слышали, как Семен Кузьмич сказал о Савве:

— Приходил уговаривать, чтобы поддерживал Временное правительство!

Незнакомец за столом, выслушав Семена Кузьмина, негромко спросил, поглядывая на Антона и Тимошку:

— Что за ребята? С шабалдасовского?

— Они самые, — ответил Кудь, — Руденко из снарядного и Коваль из кузнечного.

— Коваля я, собственно, знаю, — лицо незнакомца просветлело, и Коваль заулыбался ему доверчиво, как бывает, когда люди встречаются вновь после минувших тяжких испытаний.

— Толковал с ними? — спросил Семена Кузьмича незнакомец.

— Да тут сейчас обо всем и договоримся.

Кудь подозвал молодых рабочих:

— Прошу присаживайтесь — разговор серьезный.

— Павла с Ивановки знаешь? — спросил незнакомец Тимоша. Руденко отозвался не сразу:

— Знаю.

— Мотору-гончара знаешь?

Тимош нерешительно глянул на Кудя.

— Ну, чего смотришь, отвечай. От партийного комитета секретов нема.

— Знаю.

— В военном городке бывал?

— Бывал.

— Подмога требуется в одном важном деле, — пояснил незнакомец. — Ткач говорил с тобой насчет вооружения заводских дружин?

Тимош утвердительно кивнул головой.

— Говорил, что Временное правительство против создания рабоче-крестьянских боевых сил, что оно всячески препятствует нам?

— Это мы и так знаем.

— Потому и позвали вас, что знаете, — кивнул головой незнакомец. — Мы тут советовались, обсуждали, решили вам одно дело доверить. Комитет поручает всю операцию товарищу Павлу, ему и подчиняйтесь. Проведешь его группу в военный городок к человеку, у которого ты бывал. На железнодорожной ветке всё уже подготовлено. Люди помогут вам погрузить оружие в вагон. Вы, ребята, будете сопровождать груз до города, — представитель комитета вынул из ящика стола наган и протянул его Тимошу.

— Понятно, — принял оружие Тимош.

— Дальше порядок такой: железнодорожники отцепят вагон, загонят на запасный путь. Там будет ждать вас товарищ Кудь с дружинниками. Ночью трамвайщики подгонят к переезду трамвайную платформу со шпалами, и на этой платформе доставите всё к заводам. Помеченные ящики сбросите для шабалдасовского, на остальное найдутся хозяева. Уговор?

— Уговор! — воскликнул Тимош: дело принимало подходящий оборот. — Когда выезжать?

— Сегодня к ночи. Только еще уговор: чтобы всё по-рабочему, чтобы чужой никто носа не совал. Не для господина губернского комиссара стараемся.

Когда вышли из комитета, Коваль подтолкнул Тимоша:

— Ну, дворовая бригада, что теперь скажешь?

Тимош стиснул рукоятку нагана:

— Бригада подходящая.

— А ты понял, что Кудь про грамотных говорил? — спросил вдруг Коваль.

— Понял, Антоша. Я сам об этом давно думаю. И знаешь, что думаю? Как нам в партию идти, если мы нуль круглый, пустое место, никакого настоящего веса нет. В партию идти, это знаешь… Совершить что-нибудь надо, доказать. Согласен, Антоша?

Коваль удивленно взглянул на товарища:

— Нет, не согласен… — тихо проговорил он.

— Не согласен? — негодующе уставился на друга Тимош. — Не согласен, что оправдать себя надо?

— Не знаю, — неохотно отозвался Коваль, — мне не в чем оправдываться…

— То есть, как не знаешь? Разве ты никогда не задумывался о том, что значит быть партийцем?

— А разве ты не рабочий человек? — вопросом на вопрос ответил Коваль.

Тимош продолжал нетерпеливо поглядывать па товарища, ожидая, что он скажет еще, но Ковалю нечего было прибавить, и они вошли в цех, не возобновляя разговора.

— Где шатались, прогульщики? — встретил их Растяжной. Перед приходом Тимоша и Коваля они с кладоискателем о чем-то жарко спорили. Растяжной держал еще в руках колоду карт, перебрасывая и перетасовывая. Он всегда теперь таскал с собой карты и вечно трепал их в руках, просто уж такая привычка появилась у человека — с кем ни встретится, непременно вытащит из кармана карты и перебрасывает.

— Ну, как там мой братец Семен, успокоился? — в свою очередь с тревогой осведомился Савва. — На каком градусе кипения?

Коваль, не отвечая, отошел в сторону, примостился на упаковочном ящике, достал из кармана аккуратно сложенный листок, развернул, извлек из него столь же аккуратно сложенный чистый лист, вынул из кармана огрызок чернильного карандаша, принялся что-то обдумывать.

Тимош заглянул в желтые глаза Растяжного:

— И верно, пока вы завод поднимали, мы гуляли.

— А ты слыхал, что на заводе делается?

— А что?

— Винтовки везут! Не слыхал? Кидай станки, берись за винтовки. Скоро нас всех за Советы погонят воевать.

— А ты против Советов?

— Зачем против? Я не против. Любовь да совет — чего лучше. Если люди приличные. А если горлохватов наберут? Тот — гав: а тот еще громче, а третий себе, это что — жизнь? А где заработок? Где твои рублики, спрашиваю? Что на них купишь? Тебе про винтовки говорили? — вплотную придвинулся он к Тимошу:

— Про какие винтовки? — глазом не моргнул Руденко.

— Ну, не прикидывайся. Красную повязку нацепил, а дурочку строишь. Зачем в комитет вызывали?

— А ты у Савки спроси. Он лучше знает. Ему родной брат объяснил…

Савва Кудь метнул на Руденко злобный взгляд, повернулся и вышел из цеха.

— Не думай, что умней всех, — так же злобно глянул Растяжной и последовал за Саввой.

Тимош подошел к Ковалю. Не обращая на него внимания, не теряясь, Антон продолжал писать:

Он поставил точку, задумался, подправил ногтем карандаш и приписал:

— Ты откуда его знаешь? — спросил Тимош.

— Кого? — рассеянно глянул на Руденко Коваль.

— Товарища представителя комитета.

— Не знаю, а встречались. Он в соседней камере сидел.

Коваль бережно сложил листок, завернул аккуратно во второй лист и спрятал на груди.

— В комитет? — ревниво спросил Тимош.

— Нет. Пока со мной поедет. Пошли собираться, Тимошка. Цеха гуляют, а нам свое.

На проходной они столкнулись с троицей: впереди, заложив руки в карманы, выступал Растяжной, за ним плелся, понуря голову, Савва, отряд замыкал Кувалдин, шел, переваливаясь с ноги на ногу, покачивая головой, точно говорил каждому встречному: «правильно, правильно, правильно»…

— Эх, мальчики, заворачивай к «Спаси господи». Самогонку привезли! — крикнул Растяжной и, видя, что мальчики не заворачивают, озлился: — Без людей не проживете, шпана!

— Не подходи к ним, — шепнул Коваль.

— Я-то не пойду. Савка уже подошел. Слыхал, про винтовки натрепался?

— Жаль старика… — задумчиво проговорил Антон. — Смотри, — оглянулся он. — Кувалдин отошел от них.

Кувалдин и впрямь откололся от приятелей и забирал в сторону, помахав на прощание шапкой, бочком-бочком забирал в сторону.

Коваль внезапно рассмеялся:

— Баптист. Христосик! — проговорил он, провожая глазами понурую фигуру Саввы, и снова нахмурился. — Жаль старика. Думаешь легко Семену Кузьмичу!

— Да, разошлись все, каждый в свою сторону… — не сразу откликнулся Тимош, — а я всегда думал: собрать всех!

— Где собрать? — с неожиданной ожесточенностью воскликнул Коваль. — В «Спаси господи»? Пора уже знать, где рабочих людей собирают. Либо там, либо… — Коваль не договорил, а Тимош не стал продолжать разговор — порученное дело мало-помалу завладело всеми его мыслями. До вечера остались считанные часы.

— Пойдем ко мне, Антоша. От меня и поедем. Когда ж тебе домой добираться?

— Пожалуй, — согласился Коваль.

До самой Моторивки они не говорили о полученном задании, и только уже подходя к хате Моторы, Коваль попросил Тимоша:

— Если что случится, не забудь про мое заявление.

Павел уже ждал их. Убедившись, что присланные комитетом товарищи усвоили всё необходимое, коротко приказал:

— Пошли.

Ни слова о домашних, об Агнесе, Иване, как будто они с Тимошем встречались впервые, заново узнавали друг друга.

С Павлом было еще два человека таких же сосредоточенных и молчаливых. Они курили короткие цыгарки, спрятанные в рукаве, и только изредка окликали Павла:

— Пора! Чего время терять, товарищ Павел?

Хромой Мотора достал для них подводу, в Ольшанке подводу нужно было сдать своему человеку, дальше проводником оставался Тимош.

Почти до самого села доехали благополучно. Небо на востоке начинало уже светлеть, когда в перелеске, за версту от околицы, догнали их подводы, запряженные сытыми конями.

— Эй, проезжие, кто будете? — окликнули с первой подводы. Мужик в галифе и высоких военного вида, наверно, офицерских сапогах спрыгнул с подводы, пошел рядом с лошадью, поправляя и без того ладную упряжку.

Тимош поспешил отозваться:

— Свои. С Моторивки.

— Теперь все свои. А в Моторивке что-то не встречались.

— И верно, — небрежно кинул, Тимош, — тебя тоже давно там не видали.

Эти простые слова крепко почему-то ужалили встречного, он передернулся, вскочил на подводу, хлестнул прутом коня:

— Ишь, повырастали указывать, — крикнул он, не глядя на Тимоша.

Подвода вырвалась вперед, за ней поспешили другие, лошади трусили рысцой, вытягивая вперед головы, следуя за колесом, словно привязанные.

Тусклый предутренний свет не позволял разглядеть лица людей, но человек в кожушке на последней подводе показался Тимошу знакомым. Он сидел бочком, всматриваясь в темень, потом вдруг — то ли от толчка, то ли вздремнув, — клюнул носом и зарылся в сено. Только вогнутая, обтянутая старой овчиной спина торчала горбом.

— Смотри, — насторожился Коваль.

В этот миг подвода поравнялась с возком, с грохотом ударилась колесом, подпрыгнула, съехала в сторону и застряла на обочине.

Коваль соскочил с возка.

— Чего тебе? — нетерпеливо окликнули Коваля с подводы.

Два рослых парня в суконных солдатских гимнастерках кинулись ему навстречу.

— Чего-чего, — передразнил Коваль, — давай подводу оттаскивай. Чуть колесо не разбили.

— Так бы и говорил.

Парни взялись по углам за подводу, поднатужились вместе с человеком, прикорнувшим в сене, передвинули на колею. Коваль суетился и шнырял вокруг подводы, помогая не столько руками, сколько советами и криком, и Тимош видел, как Антон, проведя большим пальцем по смазанной оси у самой чеки, изловчился и перекрестил дегтем спину дремавшего на подводе человека.

— Эй, пошли! — и пароконка пустилась догонять вожака.

— Ты зачем перекрестил его? — шепотом спросил Тимош приятеля.

— А что ж, он голову прячет? Нехай хоть спина будет меченая.

— Чудак, — усмехнулся Тимош.

— Чудак, да не дурак, — отшутился Антон.

Неожиданная встреча на шляху смутила Павла, он отпустил Тимоша с возком, не доезжая села, велел явиться в назначенное место, а сам с товарищами двинулся пешком, в обход села. Добрались только к рассвету, план был нарушен, пришлось отложить всё на следующую ночь. Тимош нервничал и тревожился более всех, ожидая всяческих осложнений, но всё обошлось благополучно — в общей бестолочи и неразберихе, царивших в округе, их собственные неудачи и неполадки оказались каплей в море.

Тимоша даже раздосадовала удачливость и кажущаяся легкость дела — ни стычки, ни выстрела. Всё было заранее подготовлено, шло гладко, а его с Ковалем только и обязали стоять на линии и сторожить, пока загрузят вагон.

Когда погрузку закончили, Павел снял их с постов:

— Теперь ваша дорога такая: отправитесь с вагоном. Мы следом за вами с другими вагонами. На Сортировочной начнут выстукивать молоточком буксы по три удара на каждой, — откликнитесь, чтобы знали в каком вагоне. Если по дороге кто сунется в вагон — отбивайтесь.

На том и расстались. Коваль с Тимошем забрались в вагон, прицепленный к составу последним, дверь за ними закрыли и запломбировали. На вагоне была надпись мелом:

Послышались свистки отправления, откликнулся паровоз, состав, набирая скорость, покатил с горки.

Коваль растянулся на ящике, полагая, что после напряженной ночи не грех и вздремнуть, Тимош остался на страже, присел в ногах товарища и только было собрался разговориться насчет дворовой бригады и великих жизненных путей — состав грохнул буферами, заскрежетал тормозами, ящики запрыгали, Коваль слетел на пол.

— Крушение! — вскочил Тимош.

— Нет, обыкновенно тормозит, — с невозмутимостью заправского «поездника», хорошо знакомого с условиями местной дороги, возразил Коваль.

— Давай ящики поправлять, а то завалятся, — поднялся он с пола.

Тормоза продолжали скрежетать, вагон ходил ходуном, содрогался и подпрыгивал.

На линии послышались голоса:

— Который?

— Надо думать — в последнем.

— Который?

— В последнем, говорят.

Голоса возникали где-то впереди, набегали и проносились мимо. Наконец, состав остановился, паровоз протяжно загудел, ответил тревожный переливчатый свисток, паровоз продолжал давать гудки — длинные и короткие, словно с кем-то переговариваясь.

Снова послышались окрики; тяжело переступая, шурша осыпающимся ракушечником, приближалось множество ног. Лязгали затворы, раздавалась отрывистая команда:

— Справа цепью. По одному вдоль состава! Ложкин, Ложкин, черт тебя подери. Давай сюда, Ложкин!

Тимош нащупал рукоятку нагана:

— Заградительный!

— Обыкновенно — проверка, — тоном обстрелянного «поездника» отозвался Коваль.

— Эй, там на площадке есть кто? — донеслось с линии.

С площадки никто не откликнулся. Паровоз ответил продолжительным гудком, рванулся вперед, вагоны, набегая один на другой, ринулись за ним.

— Эй, там на площадке, есть кто? — донеслось с линии.

Никто не отзывался с площадки последнего вагона.

— Ложкин, давай на площадку последнего, — надрывался всё тот же нетерпеливый злобный голос.

Состав, набрав было ход, заскрежетал, забуксовал и, вслед за тем, преодолевая невидимые препятствия, вновь двинулся вперед.

— Ложкин, куда крутишь, подлец. Обратно крути! Тяжелые шаги раздавались уже совсем близко, рядом с вагоном.

— Трохимчук, бери людей, беги к машинисту. Дай ему прикладом…

— Да разве теперь его нагонишь, вашбродь, товарищ прапорщик.

— Исполняй команду, приказываю. Срывайте пломбу с последнего, откатывайте дверь.

Спотыкаясь о шпалы, сбрасывая на ходу задвижку с вагонных дверей, сбивая ее прикладами, солдаты бежали за хвостом набиравшего скорость состава. Далеко впереди кто-то задыхаясь от бега, кричал:

— Эй, на паровозе-е-е…

Гудок паровоза заглушил крик.

— Давай я, давай я сам… — клокотал злобный голос за дверью вагона, торопил, подгонял солдат. Дверца дрогнула и медленно поползла на полозьях. Поддерживаемый солдатами офицер, уцепившись одной рукой за дверцу, а другой выставляя вперед наган, пытался взобраться в вагон.

Тимош выхватил из кармана револьвер и, не целясь, нажал на гашетку. Она легко подалась, но выстрела не последовало. Офицер выпрямился во весь рост и торчал в дверях черным крестом.

— Кто есть, отзывайся!

Он, точно слепец палкой, принялся щупать наганом темноту. Потом крикнул бежавшим за вагоном солдатам:

— Давай за мной, давай все сюда! — и приказывал невидимому Ложкину.

Приглядевшись к темноте, офицер шагнул в глубь вагона. Должно быть он различил уже Тимоша, потому что наган перестал блуждать по сторонам и прицельно уставился Руденко в грудь.

Коваль, вобрав голову в плечи, прижимаясь к ящикам, следил за каждым движением офицера. Вдруг он бросился вперед, маленький, упругий, жилистый. Прыжок был неожиданный, короткий, головой в живот. Офицер взметнул руками., повалился назад, хватая воздух, полетел под насыпь. Щупленькая, узкоплечая фигура Коваля вырисовывалась в просвете открытой двери.

Поезд шел уже на полной скорости.

Тимош оттащил товарища от дверей:

— Я думал, ты за ним из вагона вылетишь.

— Да нет, я за дверку держался.

Тимош проверял наган;

— Отказал, проклятый!

— Не отказал, а наган солдатский! — раздался вдруг за его плечом грубоватый, показавшийся знакомым, голос. — Наган не офицерский, не самовзвод. Курок большим пальцем оттягивать надо.

— Эх, голова! — рассмеялся Коваль, и тут же спохватился. — А вы кто будете? — бросил он в темноту, в ту сторону, откуда послышался голос неизвестного.

— А мы тут вес свои, люди местные, — насмешливо отозвался тот.

Тимоша охватило неприятное чувство: всю дорогу ехал он с ними, этот чужак, слушал их разговор. Кто он? Зачем здесь? Кто его подослал сюда?

— Отвечайте, когда спрашивают! — воскликнул Тимош и попытался воспользоваться полезным советом незнакомца, с трудом потянул на себя курок нагана.

— Ну, не дури, — неизвестный сразу заслышал знакомый звук взводимого курка, — спрячь свою штрыкалку.

Чиркнула спичка, загорелся огонек железнодорожного фонаря с красным и белым стеклами.

— Молодцы, хлопцы, — проговорил неизвестный, поднимая фонарь и приглядываясь к Тимошу и Ковалю. Он держал фонарь так, чтобы белый свет падал на лица парней, но Тимош всё же узнал, скорее угадал незнакомца, встретившегося им на шляху под Ольшанкой: мужик в галифе!

— Ловко господина прапорщика срезали. Так им, гадюкам, и надо. Кровь с нас пьют.

— Вы зачем здесь? — не опуская нагана допытывался Тимош.

— А затем, что и вы. По одному билету.

— Кто вас направил?

— А мы все у товарища бога на побегушках, — буркнул человек в галифе и, не обращая внимания на поднятый наган, принялся осматривать стену вагона. Нашел гвоздик, подвесил фонарь. Потом внезапно повернулся к ребятам, в круто подведенной к груди руке сверкнул увесистый пистолет.

— Спокойно, хлопцы! Разговор короткий, — он наступил ногой на ближний ящик, — эти два мои. Остальные забирайте, не жалко, — прикрикнул на Тимоша, — говорят, спокойно, парень. Убери палец с курка, — повернулся к Ковалю. — А ты, божья быця, головой не крути, не на господина прапорщика наскочил.

— Чего тебе надо? — процедил сквозь зубы Тимош, чувствуя, что курок не поддается.

— Один момент, хлопцы, скиньте под откос эту пару ящиков — всего делов.

— Ну, врешь, — Тимош отпрянул в сторону, стараясь выйти из-под прицела, и со всего размаха швырнул наганом в лицо незнакомца. Тот пригнулся, наган ударил в фонарь, звякнули стекла, огонь погас.

— А, щенки заводские, — донеслось из темноты, — перестреляю иродов. — Но стрелять он не стал, полагая, что их руки еще пригодятся.

Начинался подъем, паровозик, тяжело отдуваясь, карабкался в гору, всё больше сдавая ход. Вдруг на линии раздался свист и в то же мгновение Тимошу почудилось, что ближайший ящик пошевелился и пополз к двери:

— Стой! — Тимош бросился вперед, просчитался и ударился о сложенные ящики, грохнул на пол.

Это спасло его от занесенного пистолета — незнакомец действовал рукояткой браунинга, словно кастетом, Тимош слышал, как глухие удары обрушились на что-то мягкое. Коваль застонал. Тимош пытался неслышно подняться, чтобы неожиданно напасть на противника, ощупывал пол вокруг себя. Вдруг наткнулся па рукоятку нагана. Не поднимаясь, он схватил наган, зажал ствол и корпус в левой руке, а правой, упираясь в рукоятку, с трудом отвел курок.

Тимош выстрелил вверх, опасаясь задеть Антона.

Человек в галифе оставил Антона, метнулся в сторону; один за другим раздались два выстрела, горячим воздухом Тимошу обожгло лицо, звякнула над головой железная заслонка.

Руденко с трудом вторично взвел курок.

Только бы пробраться к Антону, прикрыть его, почувствовать рядом с собой…

Паровозик, тяжело пыхтя, медленно ползет в гору. Внезапно ящик рывком подвигается к двери. Еще рывок к он наполовину свисает из вагона. Так вот почему неизвестный притаился, ему наплевать на парией, ему нужны ящики, сейчас кончится подъем, и он торопится сбросить оружие в Черный лес.

— Тимошка! — чуть слышно зовет Коваль.

Тимош подползает к другу, поднявшись, прикрывает его собой. Вскидывает револьвер; ослабевшая рука вздрагивает, он чувствует, как ее повело отдачей; выстрел выпуклый, упругий, почему-то запоминается Тимошу. Теперь он уже действует рассудительно, считает израсходованные патроны.

Что-то мягкое плюхнулось на пол. Состав переваливает через горку, паровоз резко рывком дергает вагон; ящик, торчащий из вагона, обрушивается под откос. Человек в галифе прыгает следом за ящиком:

— Гей, вы, — доносится с насыпи, — вы-род-ки-и! — и в лесу отдается, — гей, ге-ей!

Тимош, всматриваясь в темноту, один за другим разряжает последние патроны нагана.

— Гей-гей-гей! — гогочет и улюлюкает в ответ Черный лес.

Глаза горят, кровь бьется и шумит, сладкая дымка заволакивает всё. Тимош с трудом отходит от двери, опускается рядом с Антоном.

— Ящик, целый ящик, — чуть не плачет Коваль, — полный ящик винтовок отбил, бандитюга.

Тимош не слушает, сидит, подперев голову руками, слова товарища доносятся откуда-то издалека:

— Ну, кто мы такие после этого? Кто, спрашиваю!

Теплая щекотная струйка бежит по лицу Тимоша, скатывается на подбородок, горячими каплями падает на руку. Он хочет поднять руку и не может.

Голос Коваля становится вдруг встревоженным и далеким:

— Тимошка, ты ранен?

Что-то гулко грохнуло о крышку ящика — Тимош явственно слышит этот грохот падающего тела, но не ощущает боли. Он чувствует, как товарищ склоняется над ним, разрывает на себе рубаху, бинтует рану, что-то спрашивает.

А потом вдруг наступает ночь, тягучая, томительная.

Тимошу чудится, что его несут на руках, точно люлька раскачивается.

Первое, что различает он, — шаркающие суетливые мелкие шаги внизу, под этой люлькой.

— Осторожно, рельсы… Осторожно, товарищи!

Свежий ночной воздух волной обдает его, заставляет глубоко вздохнуть.

Он открывает глаза, видит огни, черные силуэты людей, звездное небо.

Он сознает уже всё, что происходит вокруг, но не может шевельнуть рукой, поднять голову, произнести слово.

— Сюда, товарищи, на трамвайную платформу.

Тимоша бережно поднимают и укладывают на сложенные пиджаки и гимнастерки, рядом с оружейными ящиками. Он с трудом поднимает голову.

— Где Коваль?

— Я здесь, Тимошка.

Тимош всматривается в лицо друга, в тусклом свете электрического фонаря расплывчато выступают знакомые черты, лицо кажется еще темнее, а черные глаза еще чернее.

Тимош вдруг улыбается:

— Эх ты, Коваль!

Антон наклоняется к товарищу и Тимош видит черный от запекшейся крови чуб:

— Целый ящик винтовок, — не может забыть Антон.

Тимош смотрит на оружейные ящики, сложенные на платформе, всё происшедшее в вагоне вдруг отчетливо, до малейших подробностей, возникает перед ним.

— Ну, что мы такое после этого, — продолжает казнить себя Коваль и, внезапно прижавшись к лицу товарища, говорит: — Тимошенька, ты пока никому не говори, что я в партию заявление писал. Слышишь?

Платформа подкатывает к заводу. Тимош узнает его, не поднимая головы, как узнают близость отчего дома.

Тимоша переносят в помещение партийного комитета, дежурная сестра, сопровождавшая раненого от железнодорожного приемного покоя, осматривает и перевязывает рану:

— Легко отделался!

Всё же она остается в парткоме до утра. Они беседуют о чем-то с Кудем, девушка просит для железнодорожников бинты, йод и винтовки. Коваль сидит на крыльце, заставить уйти его невозможно так же, как сделать перевязку. На все требования сестры отвечает упрямо:

— Ничего, присохнет.

Засыпая, Тимош слышит голос представителя городского комитета и смущенный ответ Коваля:

— Да что там, ничего…

Когда Тимош открывает глаза, в комнате совсем уже светло. Еще не различая лиц, улавливает обрывки разговоров. Кто-то спрашивает о его здоровье, незнакомый женский голос отвечает:

— Царапина, можно сказать, глубокая. Потеря крови большая.

У изголовья толпятся люди. Тарас Игнатович допытывается, можно ли мальчишку забрать домой, или потребуется отвезти в больницу. Семен Кузьмич, уловив взгляд Тимоша, подмигивает:

— Не залеживайся, дружинник. Ходят слухи — винтовки на завод прибыли.

Тимош приподнимается, в затылке и плече усиливается ноющая боль, однако силы уже возвращаются.

Женщина в белом склоняется над ним:

— Полежите еще. Сейчас вам принесут поесть.

Но Тимош решительно встает с койки:

— Да нет, чего там… — и шарит глазами по комнате. — Где Коваль?

— Вот он — Коваль! — Антон подсаживается к товарищу на койку. Тимош смотрит на друга и вспоминает о ящике, сброшенном в Черном лесу:

— Ты сказал? — Коваль опускает голову, пытается провести рукой по затылку, нащупывая запекшуюся кровь, одергивает руку.

— Это как же вы, дорогие товарищи, отличились? — строго говорит председатель городского комитета. — Целый ящик винтовок лишний привезли.

Тимош исподлобья поглядывает на Семена Кузьмича — смеется он, что ли над парнями.

— Целый ящик? — оживленно переспрашивает Кудь.

— Представьте, товарищи. Все точно пересчитали — оказывается ящик винтовок прибавился. Где только они его зацепили?

— У нас ящик пропал, — подхватился Тимош, — я сейчас все расскажу.

— Нечего рассказывать. Коваль все доложил, — остановил его представитель городского комитета и обратился к Кудю: — Выходит, кто-то нашими услугами хотел воспользоваться. За наш счет и риск перебросить в Черный лес пару ящиков.

— Да, похоже на то, что Черный лес вооружается, — пробормотал Кудь и хмуро прибавил: — И еще похоже, что есть у них свой человечек и в Ольшанке, и в военном городке.

К утру Тимош совсем окреп, и Ткач решил отвести парня домой.

По дороге сообщил добрую весть: совет обязал хозяйчиков начать работу на шабалдасовском заводе, наладить ремонт автомашин, вместо шрапнельных стаканов растачивать цилиндры для автомобильных моторов.

— Расскажи об этом рабочим, — предложил Ткач на прощание, — пусть люди знают, что за дело беремся.

На другой день первым на цеховом дворе попался Растяжной. Шагал с кошелочкой. Из кошелки какие-то-железки торчат, штук, наверно, с пяток, дребезжат, тарахтят.

— Слыхал, Растяжной, работу начинаем!

— А мы уже начали. Крутим на полный ход, — загремел тот кошелкой, набитой сковородками. — Завод «Прима»: Растяжной и два побратима, Кувалдин и компания.

— С кем компания, с тем и ответ, — угрюмо глянул Тимош на своего бывшего старшого.

— А у тебя с кем была компания, башку забинтовали? Где шапку потерял?

— А ты, где кожух загубил? — подоспел Коваль.

— Смешной ты человек, Антошка.

— Ну, правильно, Антошка чудак, — вобрал голову в плечи Коваль, а вы не чудаки — гадюку на заводе при грели.