Октябрь

22

Тимош распрощался с другом и отправился на Никольскую. Он уверял себя, что идет повидаться с Иваном, рассказать о ссоре с Тарасом Игнатовичем, посоветоваться, как быть дальше, но что-то тянуло его на Никольскую, должно быть, новое, непривычное. Манило глянуть на Левчука, как манит поглазеть на заморскую птицу.

«Что он за человек? Как живут на Никольской?» И по-прежнему в голове Тимоша переплеталось важное и незначительное, большие события и повседневные мелочи; то вспомнит о размолвке с Ткачом, то представится вдруг господин на грузовике, разбрасывающий воззвания Временного правительства.

На Никольскую добрался он в десятом часу, без труда отыскал указанный Агнесой подъезд с каменными мужиками по бокам и тут выяснилось, что забыл на каком этаже помещается квартира. На третьем этаже дверь была распахнута настежь. Тимош хотел было позвонить, но появившаяся в дверях девушка удивленно взглянула на него:

— Сюда входят без доклада.

Тимош собирался войти без доклада — навстречу двинулся парень с книжками, за ним девушка в шинели, потом молодой человек в студенческой тужурке. Уступая им дорогу, Тимош отошел в сторону. Столпившись на лестничной площадке, ребята продолжали разговор, не обращая внимания на Тимоша:

— Пока что я вижу обычную форму общежития, не больше, — говорил студент.

— По крайности, койки есть и кипяток, — возразила девушка в шинели. Тимош сразу узнал рассыльную, приходившую к Агнесе из Совета.

— А меня, товарищи, не удовлетворяет эта форма общежития, я ожидал гораздо большего, — продолжал студент, — надо искать новое, шире, смелей действовать.

— У нас имеется общая библиотека, товарищ, — воскликнула девушка в шинели, — а насчет нового, смелого — надо своего добиваться: союза рабочей молодежи.

В дверях показались еще два студента; и они всей гурьбой, переговариваясь и перекликаясь, стали сбегать по лестнице.

Тимош переступил порог, нисколько уже не сомневаясь, что попал по указанному адресу.

В прихожей стояла круглая вешалка с деревянными кулачками для шляп и обручами для тростей. На одном из кулачков висела солдатская баклажка, на другом — берданка. Поддерживаемые обручиками, стояли древки знамен. В первой комнате, кроме круглого стола, ничего не было. В комнате направо виднелись наспех заправленные койки, и Тимош не стал в нее заходить. В комнате налево громоздились шкафы и полки, доверху заполненные книгами и подшивками газет. Тут было накурено, на длинном столе лежали тетрадки, исписанные и перечеркнутые страницы. В углу на маленьком столике стоял большой самовар и стаканы. Из соседней комнаты доносился негромкий разговор:

— Флот есть флот, — чеканил знакомый голос. — Вас помнят. Девятьсот пятый год…

Тимош постучал.

— Да. Входите, — раздалось за дверью и разговор снова возобновился, как будто никто и не прерывал его.

Тимош приоткрыл дверь — два человека сидели за столиком, спиной к нему. Один был в светлом френче с тщательно и молодцевато расправленными плечами, пышная светлая шевелюра, небрежно зачесанная назад, вздымалась львиной гривой. Другой — повыше и поплотнее — в сером просторном пиджаке, наголо остриженный, также держался по-военному:

— Заверяю. Как представитель Черноморского флота. Мы на стороне революции.

Тимощ шагнул в комнату, молодцеватый человек а светлом френче оглянулся, и Тимош узнал Левчука:

— А, — приветствовал он Тимоша как старого знакомого, — отважился таки, — Спиридон Спиридонович осмотрелся по сторонам и, не обнаружив стульев, сделал широкий жест, — устраивайтесь хоть здесь, на подоконнике. — Мой молодой друг, — представил он Тимоша собеседнику. Тот выгнул спину в знак приветствия и еще крепче навалился локтями на желтый портфель, лежавший перед ним на столе. Тимош узнал Панифатова.

— Погодите, Тимош, — попросил Спиридон Спиридонович, — я сейчас освобожусь. И, позабыв о Тимоше, обратился к Панифатову;

— Мы учтем все сказанное вами, товарищ Панифатов. Я лично побываю на флоте. Мы высоко ценим его славные традиции. А сейчас вы к себе?

— Да. Петроград это Петроград.

Панифатов говорил быстро, отчетливо, телеграфируя слова, как человек, привыкший к языку приказов и докладов. При этом он то и дело произносил слова: «силы» и «наши силы», «вооруженные силы», «передовые силы», «прогрессивные силы».

Тимош отошел от окна — неприятный леденящий холодок снова пробежал по телу. Панифатов шумно отодвинул стул.

— Счастливо оставаться!

— Привет товарищам, — напутствовал его Левчук, — уверен, бы будете работать у нас, товарищ Панифатов.

Левчук проводил его до дверей, вернулся и тут же позабыл о Панифатове:

— Жаль, что ты запоздал, — обратился Спиридон Спиридонович к Тимошу, — здесь было столько молодого народу. Такой шум. А теперь, дорогой мой, придется подождать до ночи. Жизнь у нас начинается после одиннадцати. Спорим, декламируем, мечтаем. Ты хотел видеть Агнесу?

— Я хотел видеть Ивана.

— Ивана? — вскинул бородку Левчук, — какого Ивана?

— Или Павла.

— Позволь, а какое же они имеют отношение к нашей молодежи?

— Тогда извините, — Тимош спрыгнул с подоконника, — тогда я пошел…

— Погоди, куда же ты? Оставайся, сегодня у нас особенно интересно — я поделюсь с молодежью воспоминаниями. Славное прошлое, дорогой мой.

— Мне нужно повидать Ивана.

Спиридон Спиридонович остановил на Тимоше задумчивый взгляд:

— А я хотел привлечь тебя к работе, дорогой мой. Теперь перед каждым раскрывается головокружительный простор.

Спиридон Спиридонович запрокинул голову, вскинул вверх руку, глаза его сверкали; он не видел уже ничего вокруг, слышал только себя, пьянел от собственных слов, упивался собственной речью:

— Всколыхнулся океан революции. Нас поднимает великая волна, впереди небывалые свершения. История ждет нас!

Тимош был уже на улице, уже свежий ветер хлестал в лицо, а в ушах всё еще звенели неспокойные слова: «История ждет нас». Из разговора Левчука и Панифатова он ровно ничего не понял, но было очевидно, что Панифатов совсем не таков, каким представлялся Тимошу ранее, — связан с людьми славного прошлого, большой специалист по флоту, связан с Петроградом.

— Как можно ошибиться в человеке!

А Левчук? Обещал привлечь Тимоша к работе. О какой работе он говорил? Ясно, о чем-то большом, очень важном. Однако на Никольскую он не вернулся. Почему? Тимош не мог бы этого объяснить.

Квартиру Антона нашел не сразу — оказалась она у черта на куличках. Хозяева уже спали, но Коваль ждал его, прикурнув на завалинке, проводил в хату.

Утром друзья отправились к Растяжному. Дорогу указал Коваль, узнавший на заводе адрес.

Вскоре они очутились в небольшом, отгороженном дощатым забором, дворике над самым оврагом. По одну сторону возвышался заброшенный, поросший сорняком кирпичный фундамент, по другую — громоздилась свалка всяческой рухляди и железного лома, болтов, костылей, железных шин и полос, таврового железа. У крыльца, на дубке красовалась наковальня с отработанной до блеска плоскостью. На веревке, протянутой через двор и подпертой рогатинами, проветривалась одежонка.

Коваль, не окликая хозяина, направился к дому — кожушок, висевший на веревке поближе к крыльцу, сразу привлек его внимание. Был он, как полагается, выворочен овчиной наружу, Антон приподнял край и глянул на спинку:

— Видал? — подозвал товарища Коваль и поднял повыше полу — кожушок был старенький, латанный, побуревший. На грязной, поношенной коже явственно виднелись две светлых расплывшихся полосы крест накрест.

— Бензином отмывал, гад, — пробормотал Коваль, — как я его перекрестил, так полосы и легли.

Однако долго им совещаться не пришлось, в сенцах послышались шаги, дверь с шумом распахнулась. Красивая рослая женщина в ярком платке, наспех накинутом на плечи, появилась на крыльце.

— Кого тут принесло?

— Мы — товарищи… — начал было Тимош, но женщина грозно оборвала его.

— Знаем — товарищи. Теперь все кругом товарища.

— Мы с завода, — поторопился пояснить Тимош.

— Из снарядного цеха, — поддакнул Коваль, — вместе с Митькой работаем. Проведать пришли, по случаю воскресенья.

— А Митенька мой на базаре, по случаю воскресенья, — заметно смягчилась женщина, и Тимошу как-то не по себе стало от этого ласкового «Митенька». Коваль тоже заметно обмяк, почуяв, что у кожуха есть свое тепло и своя душа. Однако дело оставалось делом.

— Что ж это он у вас каждое воскресенье гуляет. Позапрошлое воскресенье в Ольшанке был, теперь — на базар?

— Нигде не был ни в прошлое, ни в позапрошлое, — раздраженно ответила женщина, — весь день дома просидел.

— Ну, днем это верно. Я про ночь говорю.

— И ночью дома. Кому лучше знать.

— Ага, это я, значит, перепутал. Это Кувалдин в Ольшанку ездил.

— И Кувалдин у нас до ночи просидел, в карты играли. Да тебе то что, собственно?

— А ничего. Просто так, зло берет, что не застали, — Коваль посмотрел на гору железа в углу, пнул ногой наковальню.

— Пошли, — нетерпеливо подтолкнул товарища Тимош, — погодя заглянем.

— Мы насчет мастерской заходили, — пояснил Коваль, — зарабатывать надо.

— Так вы к вечеру, — оживилась женщина, — к вечеру непременно вернется.

— Ладно. Прощайте.

Приятели направились уже к воротам, когда вдруг по дощатому полу зашлепали босые ноги. Тимош оглянулся — белобрысый малыш в одной рубашонке выбежал на крыльцо. Поглаживая ладошкой спину, он смотрел то на мамку, то на незнакомых людей.

— Ты что выскочил, голопузый! — подхватила малыша женщина и, целуя на ходу, унесла в хату.

— Ну, кожушок нашли, — не оглядываясь проговорил Коваль.

— Нашли! Тоже мне следователь! — угрюмо отозвался Тимош.

На углу Ивановской они расстались.

На Ивановку Тимош не пошел, и на Никольскую не пошел. Пробродил весь день по городу, попал на массовый митинг в Центральном саду, потом в городской драматический театр на собрание — дотянул до вечера. Есть не хотелось, только перед глазами всё время маячил нетронутый стакан кипяточка.

В десятом часу вечера направился в железнодорожный район.

У входа в театр стоял рабочий патруль с красными повязками на рукаве:

— Предъяви мандат.

Тимош не задумываясь ответил:

— Мне к товарищу Павлу. Поручение партийного комитета, — он говорил правду: Кудь направил его в отряд Павла.

Рабочий, охранявший вход, внимательно взглянул в лицо Тимоша:

— Проходи.

Тимош переступил уже порог, когда кто-то окликнул его, он оглянулся, но хлынувшая в театр толпа оттеснила от дверей, подхватила, увлекла за собой. Все нижние ряды были заполнены, пришлось подняться на верхний ярус, устроиться на задних скамьях, подпирать стену.

Большая центральная люстра под куполом была погашена и походила на громадного бронзового паука с множеством подслеповатых глаз. Боковые лампионы горели неполным накалом красноватым неярким огнем, огромное котлообразное помещение театра утопало в полумраке, и только на сцену, украшенную кумачовыми полотнищами и портретами Карла Маркса и Фридриха Энгельса, яркими пучками падал белый свет. Собрание уже началось, но люди еще подходили, и в зале слышался приглушенный шум, похожий на плеск реки в половодье.

Наконец, все разместились, закрыли двери, и председательствующий огласил повестку дня. Сперва выступал представитель городского комитета, приветствуя железнодорожников и отмечая насущные задачи, потом сменилось еще несколько ораторов. Затем, после небольшого перерыва, председательствующий огласил:

— Слово предоставляется товарищу от Заводского района.

Плотный, ладный человек без шапки, не спеша выступил вперед — Тимош увидел Тараса Игнатовича. Ткач говорил, что рабочие требуют решительной позиции по отношению к Временному правительству, решительной поддержки большевистской партии, призывал железнодорожников быть вместе со всеми рабочими, со всеми передовыми пролетариями.

Тимош впервые видел Тараса Игнатовича, выступающим перед массой. Это было непривычно — совсем иной, новый человек был перед ним, он как бы сосредоточивал в себе волю и стремление всех этих людей, приобретал новую сущность.

Между тем, на сцене появился уже другой оратор. Трибуны не было, каждый представал во весь рост с головы до ног, и Тимошу прежде всего бросились в глаза ловко подхваченные на икрах сапожки.

— Слово имеет… — председатель наклонился к соседу налево, затем к товарищу по правую руку. Наступила некоторая заминка. Вышедший на сцену оратор оглянулся и что-то шепнул председателю. Тот торопливо огласил:

— Слово имеет представитель группы товарищей, только что прибывших из центра, товарищ Левчук.

— Товарищи! — поднял руку Левчук, и зал затих, прислушиваясь к его голосу. — Товарищи, небывалый размах русской революции всколыхнул великие массы, все слои народа. Это накладывает на нас величайшую ответственность, обязывает решительно стать на защиту ее завоеваний…

Он говорил запальчиво, увлекаясь, и зал слушал его. Слушал и Тимош. Призыв сознать свою ответственность перед народом, перед пролетариатом, защищать завоевания революции зажег всех. Зал дрогнул, где-то в глубине поднялся и хлынул гул аплодисментов. Тимош вскочил, всматривался в ряды, узнавал движенцев, деповцев, паровозников, прислушивался к нарастающему гулу: «Напутала Александра Терентьевна про Левчука, — скользнула лукавая мысль, — так же, как про день собрания!».

— Товарищи, — продолжал, между тем, оратор, — в эти решительные и ответственные дни мы должны сплотиться все, как один человек, должны четко и определенно заявить Временному правительству…

— Правильно! — раздались возгласы.

— …должны прямо сказать Временному правительству: мы будем поддерживать его постольку-поскольку…

Кто-то крикнул:

— Верно!

Потом в зале наступила тишина. Наконец, чуть заметное движение всколыхнуло ряды, как ветер спелое жито.

— Товарищи, — продолжал Левчук, — во имя революции, перед лицом реакции и прямой контрреволюции, мы должны решительно объединиться…

Снова кто-то крикнул: «Правильно», но движение, охватившее ряды, усиливалось, между залом и оратором как бы образовался разрыв, словно между льдинами в половодье, сперва едва заметный, потом всё более усиливающийся.

— …Обстоятельства диктуют нам насущную потребность объединяться, создавать объединительные центры со всеми социал-демократическими силами…

— То есть с меньшевиками, — крикнул кто-то в зале, — говорите прямо!

— Я говорю — всех социал-демократических сил без исключения.

Сидевший рядом с Тимошем рабочий, перед тем горячо аплодировавший Левчуку, вскочил и сложил руки рупором, выкрикнул всего лишь одно слово:

— Артист!

В зале послышался смех. Пустота, образовавшаяся между людьми и оратором, усиливалась. Кто-то пытался поддерживать его, но это не могло изменить воли собрания. Кто-то еще продолжал кричать: «Правильно, верно. Пусть говорит, дайте человеку высказаться». Но решение массы уже определилось.

Левчук пытался преодолеть разрыв:

— Я должен сказать и определенно подчеркнуть, что в этом вопросе стою на одной платформе со многими видными работниками и уверен, что и другие, собравшиеся тут товарищи, поймут и….

Зал кипел. Утратив поддержку масс, оратор захлебывался, слова сыпались беспомощно и глухо:

— …Мы не можем игнорировать выступления ряда товарищей…

— Тем хуже для этих товарищей! — послышалось в зале.

Левчук что-то выкрикнул в заключение, поднял руку и сошел со сцены с победоносным видом. Не успел он еще скрыться за кулисами, председатель объявил, что слово предоставляется рабочему вагонных мастерских:

— Товарищи, я буду краток, — обратился вагонник к собранию, подчеркивая каждую фразу движением руки. — Мы, товарищи, должны заявить прямо: нам не нужны, с позволения сказать, р-р-революционеры постольку-поскольку. Никакой поддержки буржуазному Временному правительству. Никакой поддержки меньшевикам и оборонцам. Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов!

Тимош всюду высматривал Павла, но он, должно быть, не вернулся еще из Ольшанки. Где-то далеко за городом рассыпались пачками винтовочные хлопки, застрочил пулемет. Люди и на улице продолжали двигаться сплоченными рядами, разбились на две колонны — одна направилась в железнодорожный район, другая к заводам.

Впереди, не приставая ни к одной из них, мелькнула острая бородка.

«История ждет нас, — усмехнулся Тимош, — так вот, значит, какая история. С оборонцами и Временным правительством. Вот тебе и объединение».

Тимош видел, как Тарас Игнатович примкнул к железнодорожникам, ему казалось, что он различает знакомый, густой, немного глуховатый голос:

Тимош хотел было кинуться к старику:

«Ты был прав, батько. Прости дурня!»

Но он не подошел к Тарасу Игнатовичу.