От начала начал. Антология шумерской поэзии

Стены вздымаются в лазурном сиянии[408]

В Кулабе-граде, что в мироздании вырос,

В Уруке, чье имя подобно радуге,

Что небес коснулся дугой пестроцветною,

В небесах стоит, словно юный месяц.

Чьи Сути великие устроены царственно,

Чьи выси пречистые[409] в день благой заложены,

Чье сиянье в стране — словно лунный свет,

Чье блистанье в стране — словно ясный день,

Как телец молодой, как козленочек, изобилием порожденные.[410]

Урук — его слава над горами раскинулась,

Его излучения — серебро чистейшее, благостное —

Аратту словно плащом покрыли, словно покрывалом окутали.

Тогда, давным-давно, когда день был властелином, ночь — господином, и царило солнце,[411]

Ансигариа — таково его было имя — был советчиком-посланцем жреца верховного Арапы,

Наменатумма — таково его было имя — был

Советчиком-посланцем Энмеркара, жреца верховного Кулаба.

А верховный жрец — он воистину был господин.[412]

Он от века воистину был господин.

От начала начал он воистину был господин.

Богоравен по рождению — вот каков он был.

Богоравен по избранию — вот каков он был.

И с таким человеком, властелином Урука, властелином Кулаба,

Жрец верховный Аратты, Энсухкешданна, в спор вступил.

Вот что об Уруке он гонцу своему промолвил:

«Пускай он мне подчинится, пусть ярмо мое наденет!

А когда он мне подчинится, да, когда он подчинится, то и он и я:

Он воистину с Инанною в Эгаре проживает.

Но и я буду жить с Инанною в Эзагине, храме лазурном, в Аратте.[413]

Он возлежит с ней на ложе, на сияющей постели.

Но и я с нею возлягу в сладком сне на изукрашенном ложе.

Он в ночных сновидениях Инанну видит.

Я же лик к лику с Инанною буду вместе при ясном свете.

Воистину съест он жирного гуся.[414]

А я не съем жирного гуся.

Я гусиные яйца соберу в корзину, я птенцов его сложу в короб:

Маленьких — для моего котелочка, больших — для моего большого чана.

Гусь не будет жить на речном бреге.

Все правители мне подчинятся, трапезовать я с ними буду».

Вот какое он послал Энмеркару слово.

Гонец, словно горный баран, пустился, полетел, словно дикий сокол.

Днем он шел, в сумерки на ночлег становился.

Словно птичья стая,[415] средь ясного дня он несся по плоскогорью.

Словно птичья стая, с наступлением ночи во глуби гор он укрывался.

Как палка, брошенная в цель,[416] он достигал своего места.

Точно дикий осел Шаккана, он карабкался на кручи.

Словно огромный могучий осел, полный сил, так он мчался.

Словно гибкий, годный к гонкам осел, он неуклонно вперед стремился.

Лев в поле на дневной охоте — так бежал он неустанно.

Волк, догоняющий ягненка, — так без устали он несся.

Достигая малых его селений, он наполнялся яростным гневом.

Достигая больших его селений, он готовился к своей речи.

Он к жрецу верховному в покой его священный входит.

«Мой повелитель меня к тебе послал.

Верховный жрец Аратты Энсухкешданна меня к тебе послал.

Господин мой так тебе молвит:

"Пускай он мне подчинится, пусть ярмо мое наденет.

А когда он мне подчинится, да, когда он подчинится, то и он и я:

Он воистину с Инанною проживает в Эгаре,

Но и я буду жить с Инанною в Эзагине, храме лазурном, в Аратте.

Он возлежит с ней на ложе, на сияющей постели.

Но и я с ней возлягу в сладком сне, на изукрашенном ложе.

Он в ночных сновидениях видит Инанну.

Я же буду с Инанною вместе лик к лику при ясном свете.

Воистину съест он жирного гуся.

А я не съем жирного гуся.

Я гусиные яйца соберу, я птенцов его сложу в короб:

Маленьких — для моего котелочка, больших — для моего большого чана.

Гусь не будет жить на речном бреге.

Все правители мне подчинятся, трапезовать я с ними буду"».

Владыка Урука — он их весло-правило.

... он их опорная свая.[417]

... он к месту его основанья...

Он сокол, что летает в небе, он их силок-ловушка.

Он к кирпичам храма Аратты...

Он к Аратте... к ее величью.

Он в Аратту ответ готовит.[418]

Он тщательно изучил табличку, он внимательно прочел табличку.[419]

«Он с Инанною хочет жить в Эзагине, храме лазурном в Аратте!

Но я, со мною живет она, когда с небес на землю сходит.[420]

На изукрашенном ложе в сладком сне он хочет лежать с нею вместе!

Но я — на сверкающем ложе Инанны, осыпанном лазурными травами!

А в ногах там — могучий лев.[421]

В изголовий там — свирепый лев.

Могучий догоняет свирепого.

Свирепый настигает могучего.

Могучий со свирепым в движении.

Свирепый с могучим в кружении.

Дня не пройдет, не пройдет и ночи,

А уж я к Инанне в путь на пятнадцать двойных часов отправлюсь.

Уту на подворье мое священное[422] еще глаз не кинет,

А уж она в покой мой священный светлый взойдет.

Мне Энлиль венец святой, скипетр царственный даровал.[423]

Нинурта, чадо Энлиля,

Словно мех с водой, меня лелеял.[424]

Аруру, сестрица Энлиля,

Правой грудью меня кормила, левой грудью меня кормила.

А когда я к покою направлялся брачному,[425]

Жрица, словно птенец Анзуда, кричала.[426]

Повторяю, когда туда я шел,

Не утенок она, но так кричала.

Из города, места ее рожденья...[427]

Какой другой был подобно цитадели воздвигнут?

Воистину в Уруке Инанна живет, а что такое Аратта?

В твердыне Кулаба она проживает — на что ей чужедальние чистые Сути?

И пять лет пройдет, Я десять пройдет — она в Аратту не пойдет!

Да и зачем ей идти в Аратту,

Ей, великой светлой госпоже Эаны?»

Так вместе совет они держали, все речам его вняли.

Она в Аратту не идет.

«Он, кто ничего не имеет, он не ест жирного гуся!

Но я дам ему съесть жирного гуся![428]

Я гусиные яйца соберу в корзину, я птенцов его сложу в короб:

Маленьких — для моего котелочка, больших — для моего большого чана.

Гусь не будет жить на речном бреге.

Мне правители подчинятся, я с ними трапезовать буду».

Гонец Энмеркара к Энсухкешданне,

К его священному светлому покою, к его святыням,

К его твердыням, где он проживает, приближается.

Энсухкешданна совета просит. Слов для ответа ищет.

Жрец-заклинатель, жрец-прорицатель, жрец помазывающий и прочие люди храма

Собираются вместе, совет держат.

«Что я скажу ему? Что я скажу ему?

Жрецу верховному Урука, жрецу верховному Кулаба,

Что я скажу ему?

Его бык пред моим быком занесся.

Бык Урука ведет себя надменно.

Его люди над моими кажут силу.

Урукит ведет себя надменно.

Его пес над моим псом занесся.

Пес урукский раскрыл свою глотку».

Собрание, созванное им, прямодушно ему отвечает:

«Ты урукита превосходней.

Свои великие деянья Энмеркар гонцу перечислил.

Энмеркар совершать их не должен.

Это ты совершать их должен.

Пусть будет сердцем принято решенье.

Поступай, как понимаешь».

«Холмом пусть город мой станет, я сам черенком его стану —

Перед владыкою Урука, перед владыкою Кулаба да не склоню я выи!»

Один чародей — ремесло его — ремесло хамазитское.

Ургирнунна, его ремесло — ремесло хамазитское.

Когда град его Хамазу разрушен был, он в Аратту переселился.

Он в покоях потаенных колдовством своим занимался.

Ансигариа-советчик так говорит:

«Господин мой, великие отцы града!

Старцы-основатели собрания!

Отчего в покоях совета дворца совет не дают, совета не держат?

Я урукские каналы разрою,

К святыне Аратты склоню их выи!

Слова Урука да будут смешаны.

С армией моей великой, с запада и до востока, от моря и до гор кедровых,

К востоку до гор благовонных кедров я заставлю их склонить выи.

Урукиты, пусть ладьи с добром они тянут,[429]

Пусть ладьи к Эзагину Аратты привяжут».

Ансигариа — советчик своего града встал, главу склонил смиренно.[430]

«Господин мой, великие отцы града!

Старцы-основатели собрания.

Отчего в покоях совета дворца совет не дают, совета не держат?

Я урукские каналы разрою,

К святыне Аратты склоню их выи!

Слова Урука да будут смешаны.

С армией моей великой с запада и до востока, от моря и до гор кедровых,

К востоку до гор благовонных кедров я их заставлю склонить выи.

Урукиты, пусть ладьи с добром они тянут,

Пусть ладьи к Эзагину Аратты привяжут».

Как возрадовало это владыку!

Пять мин злата ему он отвесил.[431]

Пять мин серебра ему он отвесил.

Сладкие яства вкушать повелел, вот что он ему сказал.

Напитки сладкие пить повелел, вот что он ему сказал.

«А когда люди его разбиты будут,[432]

... в руке твоей они да будут!» — вот что он ему сказал.

Чародей, сеятель семян отборных,[433]

К Эрешу, граду Нисабы, путь держит.

В просторный загон, где живут коровы, входит.

Корова в загоне тревожно затрясла головою.

Он молвит корове слово, он говорит с ней, как с человеком.

«Корова, кто ест твои сливки, кто молоко твое выпивает?»

«Мои сливки ест богиня Нисаба.

Молоко мое пьет богиня Нисаба.

Мой сыр, что превосходно для священного подворья изготовлен,[434]

Большого, великого застолья, застолья Нисабы воистину достоин.

Мои сливки из светлых загонов жрецу верховному отнесут.

Мое молоко из светлых загонов жрецу верховному отнесут.

Нисаба, дикая святая корова, дочь первородная

Энлиля, воистину встать не даст человеку».

«Корова — сливки твои — в голову,

Твое молоко — в твое чрево!»

Корова — сливки ее ушли в голову, ее молоко ушло в чрево.

К хлеву чистому, хлеву Нисабы он подходит.

Коза в хлеву тревожно затрясла головою.

Он козе молвит слово, он говорит с ней, как с человеком.

«Коза, кто ест твои сливки, молоко твое кто выпивает?»

«Мои сливки ест богиня Нисаба.

Молоко мое пьет богиня Нисаба.

Мой сыр, что для священного подворья превосходно изготовлен,

Большого, великого застолья, застолья Нисабы воистину достоин.

Мои сливки из светлых загонов жрецу верховному отнесут.

Мое молоко из хлева святого жрецу верховному отнесут.

Нисаба, дикая священная корова, дочь первородная

Энлиля, воистину встать не даст человеку».

«Коза, сливки твои — в голову,[435]

Твое молоко — в твое чрево!»

Коза — ее сливки ушли в голову, ее молоко ушло в ее чрево.

В тот день загон и хлев домом молчания он сделал, опустошение там произвел.

Нет молока в коровьем вымени, померк день для ее теленка.

Теленочек, голоден он, горько-горько он плачет.

Нет молока в козьем вымени, померк, день для ее козленка.[436]

Нечего есть козе с козленком, жизнь их к концу подходит.

Корова печально говорит теленку:

«У козы умер ее козленок...»

Пуста священная маслобойка. Наступил голод.

Они с голоду умирают.

В те дни загон и хлев домом молчания он сделал, опустошение там произвел.

Коровий пастух выбросил посох. Лицо его позеленело.

Пастух-козопас жезл пастуший закинул, плачет горькими слезами.

Не спешит к загону и хлеву подпасок, по дальним дорогам он бродит.

Молочник не выкликает, незнакомыми он бредет путями.

Погонщик скота и пастух Нисабы,

Сыны, одной матерью рожденные,

Из загона и хлева они вышли.

Первый — Машгула — таково его было имя.

Второй — Урэдина — таково его было имя.

Вдвоем, пред солнечным восходом, у главных ворот, там, где хранят чудеса страны,[437]

Во прахе они распростерлись, к Уту небесному они повернулись.

«Чародей из Аратты появился в загоне.

Он увел молоко из загона, теленочку нечего было есть.

В загоне и хлеве навел он порчу, он увел молоко и сливки.

В хлев и загон колдовство напустил он, он произвел опустошенье».[438]

... он подошел

... вокруг огляделся.

... по направлению к Эрешу.

На берегу реки Евфрата, реки богов, потока могучего,

Возле града, чью судьбу Ан и Энлиль решили, она сидит, скрестив ноги.

Старая Сагбуру ему протянула руку.

Нун волшебный[439] они оба бросили в воду.

Выудил чародей огромного карпа.

Старая Сагбуру орла из воды достала.

Орел схватил огромного карпа и утащил его в горы.

Второй раз они бросили нун в воду.

Чародей вытащил овцу с ягненком.

Старая Сагбуру вынула волка.

Волк схватил овцу с ягненком и поволок их в просторные степи.

Третий раз они бросили нун в воду.

Чародей выудил корову с теленком.

Старая Сагбуру льва из воды достала.

Лев схватил корову с теленком и потащил в тростниковые заросли.

В четвертый раз они бросили нун в воду.

Чародей выудил из воды горного козла с козою.

Старая Сагбуру леопарда из воды достала.

Леопард схватил козла с козою и поволок их в горы.

Пятый раз они бросили нун в воду.

Чародей выудил козленочка дикой газели.

Старая Сагбуру тигра и льва из воды достала.[440]

Тигр и лев козленка схватили, в лесную чащу его потащили.

Чародей! Потемнел его лик, смешался разум.

Старая Сагбуру так ему молвит:

«Чародей, в чародействе ты разумеешь, но где твой рассудок?

Как в Эреш, град Нисабы,

Град, кому Ан и Энлиль решают судьбы,

Изначальный град, что Нинлиль возлюбила,

Как мог ты прийти колдовством заниматься?!

Меня не уведомив, ты это сделал!

Знаю силы твои, воистину сотворил ты горечь!»[441]

Он пал на колени, он молил о пощаде:

«Отпусти, отпусти меня, сестрица!

С миром вернусь я к своему граду,

В Аратту, страну чужедальних пресветлых Сутей, понесу спасать мою душу.

Твою мощь по всем странам да прославлю!

В Аратте, стране чужедальних пресветлых Сутей, я твою возвеличу славу!»

Старая Сагбуру так ему отвечает:

«В загоне и хлеве ты навел порчу, ты увел молоко и сливки.

Утренней трапезы ты лишил их, полдневной трапезы ты лишил их, вечерней трапезы ты лишил их.

Ты отобрал молоко и сливки большого вечернего застолья.

Воистину черное ты сотворил дело.

Вот твой грех — ты не принес молока и сливок.

Владыка Нанна в загоне и хлеве воистину молоко дает он.

Он устанавливает вину. Он, кто есть податель жизни».

Старая Сагбуру чародея за язык потянула.[442]

На брегу Евфрата его бросила тело.

Дыханья жизни его лишила, сама же в град свой Эреш вернулась.

Энсухкешданна, про дела те прослышав,

К Энмеркару послал человека:

«Ты владыка — возлюбленный Инанны.

Только один ты возвышен.

Инанна праведно тебя избрала для своего святого лона,

Воистину ты ее любимый.

От запада до востока ты всех великий владыка, я твой подчиненный,

От сотворенья не был тебе я равен, ты воистину брат мой старший.

Мне вовеки с тобой не сравниться».

Так в споре между Энмеркаром и Энсухкешданной

Энмеркар превзошел Энсухкешданну.

Хвала тебе, богиня Нисаба!

<...>

Царь в те дни поход на град замыслил.[443]

Энмеркар, сын Уту,

В Аратту горную, страну пречистых Сутей, решил отправиться.

Страну непокорную погубить он идет.

Он призыв объявил по градам.

Вестники трубят в рога по всем странам.[444]

Призыв Урука идет с господином.

Призыв Кулаба идет с Энкеркаром.

Урук! Вздыманье его призыва — буря!

Кулаб! Вздыманье его призыва — тяжелые тучи!

Облака грозовые, что земли достигают,

Могучею бурей уходят в небо.

Как саранчу, что летит на посевы,

Он людей своих собирает.

Брат брату подает знаки.

Царь, что во главе их идет,

Во главе отряда своего идет.

Энмеркар, что во главе их идет,

Во главе отряда своего идет.

<...>

Сгрудились у края гор, словно овцы.

На плоскогорье, словно быки, толпятся.

Дорогу высматривают, пути выискивают.

По горам рыщут. Пять дней прошло,

На шестой — переправились через реку.

Дней седьмой пришел — ив горы они вступили.

Горы, где никто не ходил, пересекают.

Над потоком, от болота змеиного подымаются слева.

Их владыка, бури седлающий, —

Бога Уту сын, серебро драгоценное чистое,

От небес до земли его простирание.[445]

Над головой его — лучи сияния.

Стрела на шлеме сверкает, что молния.

Урук топор боевой бронзовый знаком его дал ему в сиянии.

С этим знаком, как пес, пожирающий трупы,[446] выступает он горделиво.

Их в те дни было семеро, воистину было их семеро.

Питомцев, потомков Кулаба-града, воистину было их семеро.

Семеро их, что богинею Ураш созданы, молоком дикой коровы вспоены.

Герои могучие они, порождение Шумера они, семя государево они.[447]

В застолье Ана вскормлены, в руке его взрощены.

Семерица эта — главари главарям,[448]

Вожаки вожакам,

Всем верховодам они верховоды.

Над тремя сотнями главари — на каждого по три сотни.

Над шестью сотнями вожаки — на каждого по шесть сотен.

Над великим множеством верховоды — на каждого великое множество.[449]

С войсками своими отборными пришли к господину жрецу верховному.

И восьмой среди них — Лугальбанда.

<...>

Он едва прошел половину пути, половину пути,

Как болезнь в него вошла, боль головная в него вошла.

Как змею, что топор настиг, разрубая, так она его догнала,[450]

Как газель, что в капкан попала, лицом к земле его прижала.[451]

Свои хваткие руки повернуть он не может.

Свои ловкие ноги он не может поставить.

К призыву царскому ему не подняться.

На великие горы опускаются тучи.

В Урук отнести его — как отнести не знают.

В Кулаб отнести его — как отнести не знают.

В горах от холода клацают зубы.

В укромное теплое место его приносят.

<...>

Стоянку, словно гнездо, ему устроили.

Финики, фиги, сыры во множестве,

Хлебцы сладкие, чем больные питаются,

В корзинку из пальмовых листьев уложенные.

Жир нежнейший, свежие сливки — провизию хлевов и загонов,

Яйца с маслом, яйца, запеченные в масле,

Пред ним, как на столе накрытом, чистом, они расставили.

Пиво сладкое, с сиропом из фиников смешанное,

На подставке, запасы первосортного масла,

Как на стол, перед ним поставили.

Провизию, в ведро из кожи положенную,

Пищу в мешок из кожи запрятанную,

Братья его, други его,

Как на судно, урожаем груженное,

В головах у него в ущелье горном мрачном поставили.

В мехах узких кожаных — да не выльется, —

Пиво темное, питье пьянящее, пиво из эммера,

Вино сладкое, что небу на вкус приятно,

В головах у него в ущелье горном мрачном поставили,

Ложе, словно дом, из мехов узких кожаных, ему сделали.[452]

Травы, воскурения смолистые, смолы душистые

Вкруг него они расставили,

В головах у него, в ущелье горном мрачном разбросали.

Его топор боевой, чей металл сверкающий — железо небесное,

Что в белых горах был выменен,[453]

В головах у него положили они.

Его филигранный железный кинжал,[454]

Что в черных горах был выменен,

К боку его они привязали.

Свои очи — колодцы, полные водою,

Светлый Лугальбанда широко раскрыл.

Свои губы — створки дверные солнца,

Братьям своим он не открыл.

Приподняли затылок — нет дыхания.

Братья его, други его

Держат совет, советуются:

«Если брат наш с ложа, словно Уту, встанет.

Бог, что его поразил, удалится.

Если все это он съест, если все это он съест.

То сила к ногам его возвратится.

Дабы цепи горные он перешел, дабы гряды горные он пересек.

Но если Уту нашего брата

Отзовет к чистому сокровенному месту,

То здоровье члены его оставит,

И когда из Аратты возвращаться будем,

Отнесем его тело к кирпичам Кулаба».

И как средь светлых коров разбросанных Нанны,[455]

И как месячного бычка, что для возрастания за загородкою оставлен,

Так братья его и други его

Светлого Лугальбанду в ущелье горном мрачном оставляют.

Со слезами и стонами,

С воплями и рыданьями,

В печали и в горести

Старшие братья, старшие братья Лугальбанды дальше в горы отправились.

Прошло два дня, как занемог Лугальбанда,

Два дня, и еще половина,

Когда Уту взгляд на его стоянку бросил,

Дабы степные четвероногие твари головы к нему воздели.

Исполнился день, спустилась прохлада,

И тело его будто смазали маслом,

Но болезнь еще его не отпустила.

На небо к Уту воздел он очи,

Словно пред отцом родным, пред ним заплакал,

Свои руки благие во мраке гор к нему поднял:

«Уту, приветствую тебя, да не буду я больше болен!

Герой, сын Нингаль, приветствую тебя, да не буду я больше болен!

Уту, с братьями в горы ты дал мне подняться!

В мрачном горном ущелье, в ужасающем месте, да не буду я больше болен!

Там, где матери нету, где нету отца,

Где нет знакомых, где нету близких,

Там, где мать моя — "О, дитя мое!" — мне не скажет,

Братец мой — "О, мой брат!" — мне не скажет,

Соседка, что к матери в дом придет, обо мне не заплачет,

Боги-хранители материнские, боги-хранители отцовские об уходе,

Боги-хранители ограды — "Вот, исчез он!" — скажут!

Незнакомый пес — плохо, человек незнакомый — ужасно,

На путях неизведанных, что по краю гор вьются.

О Уту, человек незнакомый — человек страшный!

В месте гиблом да не растекусь водою,

Землю горькую вместо зерна есть да не стану!

В степи неизвестной, подобно палке, да не буду брошен![456]

Дабы братья меня не дразнили, да не буду брошен!

Дабы друзья надо мной не смеялись, да не буду я больше болен!

Не явлю горам моей слабости!»

И Уту внял его слезам,

Жизненной силе его в ущелье горном мрачном вернуться дал.

Та, кто бедным радость там, где поют и пляшут,

Благородная блудница, что из ворот святого блудилища выходит,

Та, что ложе, делает сладостным,

Она бедняку — пища радости,

Инанна, дочерь Зуэна.

Что ему в стране, как быку, главу воздела,

Ее блески-сиянья, словно яркие звезды,

Ее звездный лик осветил горы,

И к Инанне, к небу воздел он взоры,

Словно пред отцом родным, он пред нею заплакал,

Свои руки благие во мраке гор к ней поднял:

«О Инанна, дом родной мне возврати, град родной мне возврати!

Град где мать меня породила, со мною да будет,

Как змее — пустынное место, со мною да будет,

Как скорпиону — земная расселина, со мною да будет!

Великой царице, моей госпоже, тебе да несу мои плачи,

О госпожа моя, одетая пламенем...

<...>

Среди малых камней, драгоценных камней, среди их блистания,

От вершин каменистых до земли каменистой

В когтях плоскогория Сабум,

В пасть-расщелину, в клюв ее брошенный,

Да не оставлю руки-ноги мои в горах хашура-абрикоса».[457]

Инанна вняла его слезам.

Силы жизни его, словно спящего Уту, укрыла,

Как платком шерстяным, в тихой радости сердца закутала.

А сама к Кулабу отправилась.

Бык, пожирающий черное поле.

Светило, чистый телец, что встает на стражу,

Что, как утренняя звезда, освещает небо,

Свет сияющий в ночь проливает,

Зуэн, кого чтят как новый месяц,

Отец Нанна, что Уту-солнцу выпрямляет дорогу,

Владыка света, что сотворен для тиары,

Зуэн, дитя любимое Энлиля,

Бог, что украсой встает средь неба.

Чьи лучи сиянья чисты и святы,

Чей лик освещает светом горы,

К Зуэну на небо глаза воздел он,

Как пред отцом родным заплакал,

Свои руки благие во мраке гор к нему поднял:

«Господин, кто в небе далеком к тебе не приходит?

Зуэн, кто в небе далеком к тебе не приходит?

Владыка, кто истину любит, кто зло ненавидит,

Зуэн, кто истину любит, кто зло ненавидит!

Истина в радости сердца к тебе праведностью приходит,

Тополь евфратский,[458] ствол великий, словно скипетр, для тебя возрастает,

Справедливость, оковы ее развяжи!

Зло, оковы его не развязывай!

Зло пусть спереди уходит, пусть сзади унесено будет!

Когда сердце твое встает во гневе,

То подобно змее, что яд выпускает, ты на зло слюною плюешься!»

Зуэн внял его слезам, жизнь ему подарил.

Вернул крепость его ногам.

Второй раз бык на горизонте появился.

Бык над деревьями хашур встал.

Тот, кто щитом земли касается, чье око — око-близнец собранья,

Тот, кто щит из дома выносит, чье око — око-близнец мужа,

Герой Уту свое сиянье, свой чистый блеск простер на небе.

Лугальбанда, его добрый гений, с небес излился,

Его добрая Лама на стороне его стала,

Дабы бог, что терзал его, удалился.

Он очи воздел на небо к Уту,

Как пред отцом родным заплакал,

Свои руки благие во мраке гор к нему поднял.

«О Уту, пастырь ты страны, ты отец черноголовых!

Когда спать ты уходишь, люди с тобою спать уходят,

Герой Уту, когда ты встаешь, люди с тобою вместе встают!

Уту, пока нет тебя,

Птица не уловлена сетью, раб не спешит трудиться.

Тому, кто один идет, ты тому товарищ-брат,

О Уту, там, где двое идут, там воистину ты третьим идешь!

Тому, кто схватил узду, ты — охраняющие шоры.

Бедняка, слабого, кому нечем прикрыться,

Словно длинная ткань, свет лучей твоих кутает,

Покрывает тело рабыни-должницы, словно одеяние белой шерсти.

И старикам, как и самым первым старцам,

Пирование — свет лучей твоих,

И ныне, как издревле, нежит их

Свет твоих лучей, словно лучший елей.

Бык величайший, прекрасный, могучий

<...>

Герой, сын Нингаль, свет источающий,

Ты судья человеков, бык шагающий,

<...>

Плуги их ты направляешь, ты устанавливаешь их на место,

Песнопенья во славу твою сладки, они достигают тебя в небе!

Герой, сын Нингаль, тебя прославляют, воистину так, как тебе подобает».

И тогда он, справедливый, тот, кто советуется с Энлилем,

Травам жизни расти повелел,

В быстром потоке, матери гор,[459] воды жизни ему принес.

Травы жизни он ртом жует,

Воды жизни рукой зачерпывает.

Когда травы жизни в рот он взял,

Когда воды жизни рукой зачерпнул,

То, как из ловушки выскочивший,

С земли, словно жеребец, рванулся,

Словно отборный жеребец Шаккана, по горам несется,

Словно огромный могучий осел, он скачет,

Словно стройный осел, быстрый в беге, мчится.

С ночи и до наступления дня он идет.

Горы, страну пустынную Зуэна, пересекает торопливо.

В одиночестве полном — ничье око, ни один человек его не видит.

Свою провизию в кожаном мехе,

Свое имущество в мешке из кожи,

То, что братья его и други его —

Воду холодную, как и хлеб засохший, — положили ему,

Светлый Лугальбанда с собою из мрака гор поднял.

Камень-огневик он взял.

Днище деревянного сосуда расколол, пред собою поставив, расщепил,

Затем другой камень взял,

И, друг о друга их ударив,

Искры яркие[460] получил, в поле их понес.

Кремень-камень огонь взрастил.

Тот огонь плоскогорье, словно солнечный свет, озарил.

Хлеба сладкого печь не умея, печки пред собой не имея,

На семи углях тесто жертвенное он спек.

Хлеб сам он ныне пек.

Камыш горный он с корнем вырвал, он стебли его оборвал,

Тесто сладкое для выпечки хлеба белого он на него нанизал.

Так, хлеба сладкого печь не умея, печки пред собой не имея,

На семи углях тесто жертвенное он спек.

Тот хлеб сам он ныне спек.

Зубр косматый, желтоватый, бык с воздетыми рогами,[461]

Бык усталый отдыхал.

Зубр рогатый горную землю, чистое место, копытом рыл.

Лениво траву черную, словно ячмень, жевал.

Абрикосы, словно семена, подбирал.

Листву дерев, словно траву, перемалывал.

В быстрых потоках воду пил.

Корень «мыльной» травы, чистой горной травы, объедал.

Когда пестрый зубр, горный бык по луговине брел,

Он, Лугальбанда, сам, один, его деревянным орудием своим пленил.

Он кустарник горный вырвал с корнем, он ветки его оборвал,

Корни, что длинному камышу подобны,

Светлый Лугальбанда ножом отрезал.

Зубра бурого, быка горного, он веревкою привязал.

Пестрый козел и козочка, вдвоем, козлы утомленные, козлы мохнатые,

Лениво черную траву, словно ячмень, жуют.

Словно семена, абрикосы глодают.

Листву дерев, словно траву, перемалывают.

В быстрых потоках воду пьют.

Корень «мыльной» травы, чистой горной травы, объедают.

Когда козел с козочкою по луговине брели,

Лугальбанда один деревянным орудием своим их схватил.

Он кустарник горный с корнем вырвал, он ветки его оборвал,

Корни, что длинному камышу подобны,

Светлый Лугальбанда ножом отрезал.

Пестрого козла с козочкою, обоих их, им колени согнув, он веревкою привязал.

В одиночестве полном — ничье око, ни один человек его не видел.

И тут одолел царя сон.

Сон, страна склоненья затылка.

Словно искусный указ страны, словно рука, что рушит стену,

Чье касанье искусно,

Кто землю объемлет,

Кто пределов достигнет,[462]

Кто не знает начальников и надзирателей,

Нечто, дающее силу герою,

Как из чана Нинкаси, богини пива,

Лугальбанда! Воистину сон его одолел,

Травы «мыльные», чистые травы гор, ложем ему он сделал,

Одеялом чистейшей шерсти накрыл, белым льняным покрывалом окутал,

Без служанки для омовений на месте свалил.

Царь не во сне лежит — сновиденьем объят.

В сновидении дверь не поворачивается, дверной колок не вращается.[463]

Ложному — ложное, правдивому — истинное,

И для радостей, и для горестен,

Это он, запечатанная корзина богов,

Это он, брачный чертог Нинлиль,

Это он, советчик Инанны,

Бык одомашненный огненный, лев, человеками

Схваченный, дикий зубр, кто не живет,

Анзакар, бог сновидений,

Лугальбанде сам, словно бык, ревет,

Словно теленок чистой коровы, мычит:

«Кто мне пестрого тельца заколет?

Жир овечий кто мне изольет?

Мой топор боевой, чей металл сверкающий —

Железо небесное, да возьмет он,

Мой набедренный железный филигранный кинжал да схватит,

Зубра пестрого, быка горного, словно силач, поднимет, словно борец повалит,

Пусть внутренности[464] его вырвет, повернувшись к восходу солнца,

Козла пестрого, вместе с козочкой, пусть головы им обоим, словно горный ячмень, раздробит,

Дабы кровь их в яму излить,

Дабы жиру дать по равнине растечься.

Тогда змеи, в горах скользящие, запах жира того учуют».

Лугальбанда из сновидения вышел, от сна дрожит.

Глаза открыл — молчанье вокруг.

Он топор боевой, чей металл сверкающий — железо небесное, берет.

Зубра пестрого, быка горного, словно силач, поднимает, словно борец, его склоняет.

Его внутренности вырывает, восходящему Уту их кладет.

Козлу пестрому вместе с козочкой, им обоим, словно ячмень, головы раздробил,

Дабы кровь их в яму излить,

Дать жиру по долине растечься.

И змеи, в горах скользящие, запах жира того учуяли.

На самом восходе Уту-солнца...

Лугальбанда, Имя Энлиля призвав,

Ана, Энлиля, Энки, Нинхурсаг,

Он их пред ямою приглашает к пиру.

Там, в горах, где он выбрал место,

Жертвенный пир он устроил, он излил там возлиянья.

Пиво черное, медовуху, светлого эммера напиток,

Вино, что на вкус для питья столь сладко,

В поле, словно воду прохладную, излил он.

В пестрого козла он нож вонзил.

Печень, черный хлеб в огонь он бросил.

Воскурение черным дымом, словно фимиам, взлетело.

Затем доброму жиру, дару Думузи, дал он вытечь.

Из этих приношений Лугальбанды

Ан, Энлиль, Нинхурсаг, все лучшее они вкусили.

Лугальбанда в далеких горах блуждает,

В горах Забуа бродит отважно.

Матери нет с ним — не даст совета,

Нет с ним отца — не даст наставленья,

Разумного друга нет с ним рядом,

Помощника мудрого в размышленье.[465]

Сам себе Лугальбанда помощник мудрый:[466]

«Как бы орлу доставить радость,

Орлу Анзуду доставить радость,

Угодить бы его супруге,[467]

С его орлицей, с его орленком,

Вместе с ними попировать бы!

Да будет со мною Нингуэна,[468]

Та, что Ан в горах похитил!

Хозяюшка — украшение матери!

Нинкаси-хозяюшка, украшение матери!

Чан ее — лазурита зеленого,

Кувшин ее — серебра и злата,

Глоток ее пива — удовольствие![469]

Застольное пиво ее — наслажденье!

Один кубок бодрящего пива — и мчишься без устали!

Нинкаси с чаном[470] да будет рядом,

Бесподобный напиток приготовить поможет,

Орел, напившись, возвеселится,

Анзуд, напившись, возвеселится,

В стан урукитов меня направит!

О Анзуд, подари мне путь к моим братьям!»

Издревле благородное дерево Энки

Среди пестрокаменных гор Инанны,

Как великан, стоит на вершине.

Великан волосатый, заросший шерстью.[471]

Его тень могучая далекие горы

Плащом покрыла, обвила покрывалом,

Его корни — гигантские змеи,

Семь рек Уту их питают.

А вокруг — безлесые горы.[472]

Там змеи не вьются, скорпионы не ползают.

Там в листве «малая пташка»[473]

Свила гнездо, отложила яйца,

Там в ветвях орел Анзуд

Гнездо устроил, орленка вывел,

А из чистых веток можжевельника и самшита

Орел над гнездом укрытие сделал.

Когда орел на рассвете расправляет крылья,

Когда Анзуд кричит при восходе солнца,

Земля в горах дрожит от крика...

Когти орла у него, зубы — акулы,[474]

Дикий бык от него спасается в горы,

Горный козел несется в страхе!

Лугальбанда смекалист, поступает мудро:

В сладкую пищу — божье яство,[475] —

Раденье к раденью добавляя,

Мед вливает, мед добавляет.

В гнезде орлином перед орленком угощенье расставляет.

Птенец пожирает жир овечий,

А тот ему яство в клюв толкает.

Сидит орленок в гнезде орлином,

Он глаза ему сурьмою подкрасил,

Голову душистым можжевельником украсил,

Венец «Шугур»[476] возложил на голову.

Выбрался Лугальбанда из гнезда орлиного,

Затаился, стоянку в горах безлесых устроил.

Гонит орел горных быков стадо.

Гонит Анзуд горных быков стадо.

В живого быка когти вонзил[477] —

Быка убитого на шею взвалил.

Воды в бурдюк, десять гуров влил.

Взмыл орел ввысь с ношей,

Взмыл Анзуд ввысь с ношей.

Подлетая, крикнул орел у гнезда,

Подлетая, крикнул Анзуд у гнезда,

Птенец не откликнулся из гнезда.

Второй раз крикнул орел у гнезда,

Птенец не откликнулся из гнезда.

Раньше кричал орел у гнезда,

Птенец откликался в ответ из гнезда.

Теперь кричит орел у гнезда,

Не откликается птенец из гнезда.

Застонал орел, несутся стоны к небу,

Завопила орлица, пронзают вопли бездну.

Орел стенаньями своими,

Орлица рыданьями своими,

Загнали горных богов Ануннаков,[478]

Как муравьев, в земные расселины.

Говорит орел своей орлице,

Говорит Анзуд своей орлице:

«В моем гнезде дыханье страха, как в великих загонах Нанны.[479]

Мое гнездо предвещает ужас, как хищники, свившиеся в драке!

Кто птенца из гнезда похитил?

Моего орленка из гнезда похитил?»

Вот орел к гнезду приближается,

Вот Анзуд к гнезду приближается,

Как жилище богов, гнездо сияет.

Сидит в гнезде его орленок,

Глаза сурьмой ему кто-то подкрасил,

Голову душистым можжевельником украсил,

Венец «Шугур» возложил на голову.

Орел хвалу себе возносит,

Анзуд хвалу себе возносит:

«Я — вершитель судеб быстротекущих потоков!

Я — око истины, светлый советчик Энлиля![480]

Мой отец Энлиль меня поставил,

Привратником гор меня назвал он![481]

Я судьбы решаю — кто их изменит?

Я слова изрекаю — кто их изменит?

Тот, кто гнездо мое изукрасил,

Если ты бог — одарю тебя Словом,[482]

Другом моим навеки станешь!

Если ты смертный — наделю Судьбою,

Да не встретишь в горах соперников,

Могучий герой, одаренный Анзудом!»[483]

Лугальбанда в страхе и в радости,

В страхе сердца, в радости сердца,

Орлу вкрадчиво отвечает,

Анзуду вкрадчиво отвечает:

«О орел, в зеленых рощах рожденный![484]

О Анзуд, в зеленых рощах рожденный!

В водоемах плещешься, омываясь![485]

Предок твой Ан, вершитель судеб,

Вложил небо в твои руки, положил к твоим ногам землю!

Раскинул ты крылья по небу сетью!

В горные стада вонзаешь когти!

Твоя спина — таблицы в знаках![486]

Бока — Змеебог, рассекающий воды![487]

Нутро — сад, цветущий на радость!

Со вчерашнего дня я здесь обретаюсь, тебя дожидаюсь![488]

Орлица мне матушка, — говорит. —

Ты мне батюшка, — говорит. —

Да станут мне братьями твои орлятки.

Со вчерашнего дня я тебя ожидаю в горах безлесых.

Твоя орлица! Да осмелюсь ей пожелать здоровья!

Да осмелюсь тебе пожелать здоровья!

Да попрошу у тебя Судьбы!»

Орел сам вышел к нему, радуется ему,

Анзуд сам вышел к нему, радуется ему.

Говорит Анзуд светлому Лугальбанде:

«Ну что ж, мой Лугальбанда,

Как ладья с серебром, как ладья с зерном,[489]

Как ладья, плодами груженная,

Как ладья, овощами полная,

Как ладья урожая богатого,

К кирпичам Кулаба победно вернись!»

Лугальбанда, кто смотрит в корень, не принимает дара.[490]

«Как у Шары, любимого сына Инанны,

Заблестят твои стрелы лучами солнца,

Засияет лук, как ясный месяц!

Да разят твои грозные стрелы, как змеи!

Как топор рассекает рыбу, заклинанием их направишь,[491]

Как балки для плота, соберешь их в связку!»

Лугальбанда, кто смотрит в корень, не принимает дара.

«Подобно Нинурте, сыну Энлиля,

Шлемом "Лев Битвы" главу покроешь!

Щитом-защитой, горой могучею, свою мощь удвоишь!

Вражьи страны сетью накроешь,

Во град вернешься с даром победным!»

Лугальбанда, кто смотрит в корень, не принимает дара.

«Изобилье светлых маслобоен Думузи!

Жир всего мира да будет с тобою!

Молоко всего мира да будет с тобою!»

Лугальбанда, кто смотрит в корень, не принимает дара.

Словно птичка речная, что облетает болото, орлу отвечает.[492]

Орел слух к нему склоняет.

Говорит Анзуд светлому Лугальбанде:

«Что же ты, мой Лугальбанда!

Одари же меня заветным желаньем!

Бык — упрямец идет по следу.

Хромой осел на верной дороге. Не нарушу слова!

Судьба твоя — в твоих желаньях!»[493]

Светлый Лугальбанда ему отвечает:

«Да бегут мои ноги без утомленья!

Да будут руки полны силой![494]

Раскину их в беге, и не ослабнут!

Как солнечный луч, как звезда восхода,[495]

Как семь огненных бурь Ишкура,

Пламенем взметнусь, молнией спущусь!

Куда взоры смотрят, хочу отправиться,

К желанному краю стопы направить!

Добраться до мест, куда сердце влечет!

Развязать сандалии, где сердце велит!

И если Уту пожелает, чтобы в Кулаб, мой град, я вернулся,

Мой супротивник да не возрадуется.

Мой супостат — "Он вернулся!" — воскликнет!

Твой образ в дереве на диво всем изготовлю!

Твое имя в Шумере да будет прославлено![496]

Достойно в храмах великих богов установлено».

Отвечает Анзуд светлому Лугальбанде:

«Да бегут твои ноги без утомленья!

Да будут руки полны силой!

Раскинешь их в беге, и не ослабнут.

Как солнечный луч, как звезда восхода,

Как семь огненных бурь Ишкура,

Пламенем взметнешься, молнией опустишься!

Туда, куда взоры смотрят, отправишься,

К желанному краю стопы направишь!

Куда сердце влечет тебя, доберешься!

Где сердце велело, там развяжешь сандалии!

И когда пожелает Уту, и в Кулаб, твой град, ты вернешься,

Твой супротивник да не возрадуется.

Твой супостат — "Он вернулся!" — воскликнет!

Мой образ в дереве на диво всем изготовишь!

Мое имя в Шумере да будет прославлено!

Достойно в храмах великих богов установлено!

Как скороход, зашнуруешь сандалии,

Над Евфратом и рвами понесут тебя ноги».

Хлеб в дорогу ему не нужен,

Только оружье берет он с собою.

В поднебесье Анзуд несется,

По земле Лугальбанда несется.[497]

Орел с небес озирает землю, высматривает войско урукское.

Лугальбанда с земли следит за пылью, вздымаемой войском урукским.

Говорит орел светлому Лугальбанде:

«Послушай меня, мой Лугальбанда,

Совет тебе дам, прими совет мой,

Слово скажу, со вниманием выслушай!

Все, что я тебе говорил. Судьбу, которой тебя одарил,

Друзьям своим не открывай,

Братьям своим не передавай!

В сердце добро со злом живет.[498] Так-то вот!

Ну, я — к своему гнезду, ты — к войску своему!»[499]

Орел к гнезду своему возвращается.

Лугальбанда к братьям держит путь.

Как птица из светлых тростниковых зарослей,[500]

Как боги Лахама из бездны Абзу,[501]

Как тот, кто с небес на землю спустился, —

Лугальбанда средь войск отборных, среди собратьев появился.

Завопили, закричали братья.

Братья его, други его

Пристают с расспросами к Лугальбанде:

«Ах, наш Лугальбанда, как же ты здесь очутился?

Словно воина, в битве павшего, войско тебя оставило.[502]

Жира свежего ты не ел,

Молока чистого ты не пил,

Кто одиноко в горах неприступных скитается,

Не возвращается. Как ты вернулся?»

Снова братья и други его

Приступают с расспросами к Лугальбанде:

«Изобильные горные реки,

Где от берега берега не увидишь,

Как пересек ты? Выпил воду речную?»

Светлый Лугальбанда им отвечает:

«Изобильные горные реки,

Где от берега берега не увидишь,

Бедрами едва касаясь, что воду из бурдюка выпивал.

Как волк яростен, я рычал, травы речных долин поедал.[503]

Как голубь тучный, землю топтал,

"мыльные" травы гор пожирал».

О, Лугальбанда! Братья его, други его

Россказни эти приняли с верою.

Как воробьи, что держатся стаей,

Обнимали его, целовали его,

Как птенца «длинноножки»,[504] что сидит в гнезде,

Кормили его, поили его,

Светлого Лугальбанду, излечили они его.

Затем все, как один, за ним в Урук двинулись.

Как поле на ветру, змеясь, горы пересекают.[505]

В двух двойных часах пути до города,

Перед укреплениями Аратты,

Окопались войска Кулаба и Урука.[506]

Из города дротики — что дождь из тучи,

Как тяжелый град, летят камни,

За стенами Аратты — гам и кличи.[507]

День проходит, истекает месяц, уж и год к матери своей вернулся,

Новый урожай дарует небо.

Они же злобно на поля смотрят, страх забирается под самую кожу.

Как тяжелый град, летят камни,

Загромоздили пути-дороги,

Горные деревья стеною встали.

Драконами свились друг с другом[508]

Как к городу подойти, никто не знает.

И в Кулаб пойти никто не отважится.

Тогда Энмеркар, сын Уту,

Задрожал, зарыдал, исторг вопли.

Кого в город послать, он разыскивает,

Посланца в Кулаб он отыскивает.

Но никто не скажет: «Пойду в город!»

Никто не скажет: «В Кулаб отправлюсь!»

К отрядам наемников он обращается.[509]

Но никто не скажет: «Пойду в город!»

Никто не скажет: «В Кулаб отправлюсь!»

К отрядам лазутчиков он обращается.[510]

Но никто не скажет: «Пойду в город!»

Никто не скажет: «В Кулаб отправлюсь!»

Вновь к отрядам наемников он обращается.

Но никто не скажет: «Пойду в город!»

Никто не скажет: «В Кулаб отправлюсь!»

К отрядам лазутчиков он обращается.

Один Лугальбанда средь всех подымается, так он молвят:

«Вождь мой! Я в город пойду!

Пусть никто не идет со мною!

Я один в Кулаб пойду! Пусть никто не идет со мною!»

«Ну что ж, иди в город, пусть никто не идет с тобою.[511]

Один в Кулаб пойдешь — иди! Пусть никто не идет с тобою!

Клятву небес и земли призываю —

Великие Сути Кулаба да будут с тобою!»

В справедливом собрании воинов,

Во дворце, воздвигнутом как твердыня,[512]

Энмеркар, сын Уту,

Твердое слово Инанне послал:

«С тех пор, как владычица-сестра моя, светлая Инанна,[513]

В горах камней драгоценно сияющих[514]

Светлым сердцем своим меня избрала,

К кирпичам Кулаба вступить дозволила,

Воистину был Урук болотом, водой покрытым,

Воистину были сухие кочки, тополями заросшие,

Воистину сухой тростник в зарослях с зеленым мешался.

Милостью Энки, владыки Эреду,

Я тростник сухой вырвал, воду я отвел.

Полвека я строил, полвека трудился.

И во всем Шумере и Аккаде

Поднялись Марту, племена кочевые, что не ведают хлеба.[515]

Стена Урука, как птичья сеть, распростерлась над степью.

Но ныне Большая Земля погребла мое ликованье.[516]

Как корова с теленочком связана, войско мое со мною связано.

Но, как дитя, что, на мать разгневавшись, город покинуло,

Владычица-сестра моя, светлая Инанна,

У кирпичей Кулаба меня покинула.

Если город она любит, а меня не любит,

То зачем город ко мне привязала?

Если город не любит, а меня любит,

То зачем меня к городу привязала?

Жрица небес![517] Как Анзуд птенца,

Меня оставила,

Светлый лик отвратила!

Да дозволит к кирпичам Кулаба вернуться!

Копье мое к тем дням готово,

Но щит мой она разбила!

Владычице-сестре моей, светлой Инанне так скажи!»

Светлый Лугальбанда из дворца выходит.

Братья его, други его,

Как пса-чужака в стае диких псов, хватали его, рвали его!

Как осел-чужак, из стада ослов ловко выскользнул он!

«Ну, ступай в Урук за господина,[518]

За Энмеркара, за сына Уту».

«Да, в Кулаб я пойду один, совсем один,

И никто не пойдет со мною» — так он молвит им.

«Отчего один-одинешенек кладешь голову на дорогу?

Словно воина, в битве павшего, войско тебя не бросило ли?

Если добрый Удуг наш не встанет рядом,[519]

Наша добрая Лама не пойдет с тобою,

На нашей стоянке тебе не стоять,

В нашем жилище тебе не жить,

По нашим дорогам тебе не бродить!

Тот, кто в горах неприступных скитается,

Не возвращается! И ты не вернешься!»

«Да уж, издавна известно, и доподлинно,

Что со мною вы в Земле Большой не встанете!»[520]

О, Лугальбанда! Сердца его братьев рвутся,

Сердца друзей беспокойно бьются.

Хлеб в дорогу ему не нужен,

Только оружье берет он с собою.

От подошвы горы к вершине и в низину,

От границ Аншана до «главы Аншана»[521]

Пять гор, шесть гор, семь гор пересек

И к полночи к трапезе светлой Инанны поспел.

К кирпичам Кулаба приблизился в радости.

Госпожа его, светлая Инанна,

Восседает там в своем покое,

Перед ней склонился, на земле распростерся.

Как она на пастуха Амаушумгальанну[522] смотрит.

Так на светлого Лугальбанду она посмотрела,

Как она с сыном своим Шарой разговаривает,

Так со светлым Лугальбандой заговорила:

«О мой Лугальбанда!

По какому делу из города пришел?

Как один из Аратты прибрел?»

Светлый Лугальбанда ей отвечает:

«Вот, что твой брат сказал, вот, что прибавил,

Вот, что Энмеркар, сын Уту, сказал, вот, что прибавил:

"С тех пор, как владычица-сестра моя, светлая Инанна,

В горах камней драгоценно сияющих

Светлым сердцем своим меня избрала,

К кирпичам Кулаба вступить дозволила,

Воистину был Урук болотом, водой покрытым,

Воистину были сухие кочки, тополями заросшие,

Воистину сухой тростник в зарослях с зеленым мешался.

Милостью Энки, владыки Эреду,

Я тростник сухой вырвал, воду я отвел.

Полвека я строил, полвека трудился.

И во всем Шумере и Аккаде

Поднялись Марту, племена кочевые, что не ведают хлеба,

Стена Урука, как птичья есть, распростерлась над степью.

Но ныне Большая Земля погребла мое ликованье.

Как корова с теленочком связана, войско мое со мною связано.

Но, как дитя, что, на мать разгневавшись, город покинуло,

Владычица-сестра моя, светлая Инанна,

У кирпичей Кулаба меня покинула.

Если город она любит, а меня не любит,

То зачем город ко мне привязала?

Если город не любит, а меня любит,

То зачем меня к городу привязала?

Жрица небес! Как Анзуд птенца,

Меня оставила,

Светлый лик отвратила!

Да дозволит к кирпичам Кулаба вернуться!

Копье мое к тем дням готово,

Но щит мой она разбила!

Владычице-сестре моей, светлой Инанне так скажи!"»

Светлая Инанна ему отвечает:

«Ныне в сверкающих водах, в сверкающих реках,

В потоках лазурных струй Инанны,

У истоков вод, на лугах-берегах долинных,

Рыба, мохнатая, как козленок, сладкую луговую траву пожирает,[523]

Маленькая крапивница-рыбка

"мыльную" горную траву пожирает,

Исполинская рыба, что, как бог между рыбами,

Среди них резвится, хвостом играет.

Блестит чешуя ее хвоста в священном месте, средь сухих тростников.

А вокруг тамариски растут в изобилии.

Пьют тамариски воду болот.

И стоит одиноко, стоит одиноко,

Тамариск в стороне стоит совсем одиноко.

Если Энмеркар, сын Уту,

Тамариск тот срубит, из ствола его чан выдолбит,

Сухой тростник в священном месте, с корнями он его вырвет,

Исполинскую рыбу, что, как бог между рыбами, играет-плещется,

Эту рыбу поймает, сварит, украсит,

На мече боевом Инанны съест,[524]

Войска его сдвинутся с места[525]

Жизнь Аратты поглотит пучина,[526]

Серебро очищенное он захватит,

Лазурит шлифованный он захватит,[527]

Мечом и огнем ее завоюет,[528]

Все литейные формы Аратты возьмет с собою.[529]

Зубцы Аратты — лазурит зеленый,

Стена и башни — глянцево-красные,

Глина ее — оловянные слитки — "небесная глина"

Что добыта в горах лесистых».[530]

Светлый Лугальбанда! Хвалебная песнь — тебе!

Послы Аги, сына Эн-Мебарагеси,

Из Киша в Урук к Гильгамешу явились.

Гильгамеш перед старцами своего города

Слово говорит, слова их ищет:

«Чтобы нам колодцы вырыть, все колодцы в стране вырыть,

Большие и малые в стране вырыть,

Чтобы работу завершить, ведро веревкой прикрепить,

Перед Кишем главы не склоним, Киш оружием сразим!»

Собрание старцев города Урука

Гильгамешу отвечает:

«Чтобы нам колодцы вырыть, все колодцы в стране вырыть,

Большие и малые в стране вырыть,

Чтобы работу завершить, ведро веревкой прикрепить,

Перед Кишем главу склоним, Киш оружием не сразим!»

Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,

На Инанну он надеется,[531]

Слова старцев не принял сердцем.

И второй раз Гильгамеш, жрец Кулаба,

Перед мужами города слово говорит, слова их ищет:

«Чтобы нам колодцы вырыть, все колодцы в стране вырыть.

Большие и малые в стране вырыть,

Чтобы работу завершить, ведро веревкой прикрепить,

Перед Кишем главы не клоните, Киш оружием разите!»

Собрание мужей города Урука

Гильгамешу отвечает:

«О стоящие, о сидящие!

За военным вождем идущие!

Бока осла сжимающие!

Кто для защиты города дышит?[532] —

Перед Кишем главы не склоним, Киш оружием сразим!

Урук — божьих рук работа,[533]

Эана — храм, спустившийся с неба:

Великие боги его создавали![534]

Великой стены — касание грозных туч,

Строенья могучего — созиданье небесных круч,[535] —

Отныне хранитель, военный вождь-предводитель — ты!

Отныне воитель,[536] Аном любимый князь — ты!

Как можешь ты страшиться Аги?

Войско Аги мало, редеют его ряды,

Поднять глаза его люди не смеют!»

Тогда Гильгамеш, жрец Кулаба, —

Как взыграло сердце от речей воинов, взвеселилась печень! —

Говорит слуге своему Энкиду:

«Ныне мотыгу секира заменит![537]

Боевое оружье к бедру твоему вернется,

Сияньем славы его покроешь!

А Агу, как выйдет он, мое сиянье покроет!

Да смешаются мысли его, помутится рассудок!»

И пяти дней нет, и десяти дней нет,

А уж Ага, сын Эн-Мебарагеси, на подступах к Уруку.

Смешались мысли Урука,

Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,

Мужам своим доблестным молвит слово:

«Герои мои! Острогляды мои![538]

Отважный да встанет, к Аге пойдет!»

Гиришхуртура, главный советчик вождя,[539]

Вождю своему хвалу возносит!

«Воистину я к Аге пойду!

Да смешаются мысли его, помутится рассудок!»

Гиришхуртура из главных ворот выходит.

Гиришхуртуру у главных ворот, при выходе,

При выходе у главных ворот схватили.

Тело Гиришхуртуры они истязают.

К Аге его приводят.

К Аге он обращается.

Он говорит, а кравчий урукский поднимается по стене.

Через стену голову свесил.

Ага его там приметил,

Гиришхуртуре говорит:

«Слуга! Муж сей — вождь твой?»

«Муж сей не вождь мой!

Ибо вождь мой — воистину муж!

Чело его грозно, воистину так!

Гнев тура в очах, воистину так!

Борода — лазурит, воистину так!

Милость в пальцах, воистину так!

Разве он не поверг бы людей, разве он не вознес бы людей?[540]

С пылью он не смешал бы людей?

Страны враждебные не сокрушил бы?

Прахом "уста земель" не покрыл бы?

Ладьи груженой нос не отсек бы?[541]

Агу, вождя Киша, средь войска его в плен бы не взял?»

Они его бьют, они его рвут,

Тело Гиришхуртуры они истязают,

Вслед за кравчим урукским Гильгамеш на стену поднялся.

На малых и старых Кулаба пало его сиянье.

Воины Урука схватились за оружье свое боевое,

У ворот городских и в проулочках встали.

Энкиду вышел из городских ворот.

Гильгамеш через стену голову свесил.

Ага его там заметил.

«Слуга! Муж сей — вождь твой?»

«Муж сей — вождь мой!

Верно сказано, воистину так!»

Людей он поверг, людей он вознес,

С пылью он людей смешал,

Страны враждебные он сокрушил,

Прахом «уста земель» покрыл,

Ладьи груженой нос отсек,

Агу, вождя Киша, средь войска его в плен забрал.

Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,

Обращается к Аге:[542]

«Ага — староста у меня, Ага — смотритель работ у меня!

Ага — начальник в войсках у меня!

Ага, птицу-беглянку ты кормишь зерном!

Ага, ты беглецов возвращаешь домой![543]

Ага, ты вернул мне дыханье, Ага, ты вернул мне жизнь!»

«Урук — божьих рук работа![544]

Великой стены — касание грозных туч, —

Строенья могучего — созиданье небесных круч, —

Ты хранитель, вождь-предводитель

Воитель, Аном любимый князь!

Пред Уту прежнюю силу себе вернул,

Агу для Киша освободил!

О Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,

Хороша хвалебная песнь тебе!»

Жрец к «Горе Бессмертного»[545] обратил помыслы,

Жрец Гильгамеш к «Горе Бессмертного» обратил помыслы.

Рабу своему Энкиду молвит слово:

«Энкиду, гаданье на кирпиче не сулит жизни![546]

В горы пойду, добуду славы!

Среди славных имен себя прославлю!

Где имен не славят, богов прославлю!»

Раб его Энкиду ему отвечает:

«Господин, если в горы пойдешь, Уту оповести!

Бога Уту, героя Уту оповести!

Горы! Они — творение Уту, Уту оповести!

Горы, где рубят кедры, — творенье героя Уту,

Уту оповести!»

Вот Уту в небесах диадемой лазурной себя венчал,

С воздетой главой по небу пошел.

Гильгамеш козленка чистого, светлого взял,[547]

Козленка рыжего, жертвенного к груди прижал,

Руку к устам в молитве поднес,

Богу Уту на небеса кричит:

«Уту, в горы стремлю я путь, ты ж помощником мне будь!

В горы кедров стремлю я путь, ты ж помощником мне будь!»

Уту с небес ему отвечает:

«Могуч и почитаем ты, зачем же в горы стремишься ты?»

Гильгамеш ему отвечает;

«Уту, слово тебе скажу, к моему слову ухо склони!

О моих замыслах скажу, к моим надеждам слух обрати!

В моем городе умирают люди, горюет сердце!

Люди уходят, сердце сжимается!

Через стену городскую свесился я,

Трупы в реке увидел я,

Разве не так уйду и я? Воистину так, воистину так!

Самый высокий не достигнет небес,

Самый огромный не покроет земли,

Гаданье на кирпиче не сулит жизни!

В горы пойду, добуду славы!

Среди славных имен себя прославлю!

Где имен не славят, богов прославлю!»

Уту мольбам его внял благосклонно,

Как благодетель оказал ему милость:

Семь дивных героев, порождение единой матери;[548]

Первый — старший брат, лапы льва и когти орла у него,

Второй — змея ядоносная, пасть раззевающая...

Третий — змей-дракон, змей яростный,

Четвертый — огнь поедающий...

Пятый — дикий змей, удушающий...

Шестой — поток разрушающий, горы и скалы разбивающий,

Седьмой — скорпион жалящий, пути назад не ведающий.[549]

Семеро их, семеро их, тех, кого воин, герой Уту дал Гильгамешу.

Они — звезды небесные,

Пути на земле знающие,

Среди звезд в небесах сияющие,

К Аратте пути указующие,

В дороге купцов направляющие.

Вражьи страны обозревающие,

Над землей голубями порхающие,

Горные страны знающие...

На шестах пред горою их установят.

Кедры срубающий берет их радостно,

Жрец Гильгамеш берет их радостно.

Всех горожан до единого кличет.

Как близнецы, откликнулись люди.

«Семью имеющий — к семье своей!

Мать имеющий — к матери своей!

Молодцы одинокие — ко мне! Пятьдесят из них за мною да встанут!»

Семью имеющий — к семье своей!

Мать имеющий — к матери своей!

Молодцы одинокие — к нему, пятьдесят из них за ним встало.

К дому кузнеца он держит путь.

Медный топор[550] по руке богатырской отлили ему.

В темный средь поля сад он держит путь.

Крепкое древо — яблоню, самшит срубили ему.[551]

Его сограждане, его сопутники берут их в руки.

И вот первый, старший брат, лапы льва и когти орла у него,

На шесте к горе воистину его приносят.

Первую гору перевалили, кедров в горах не увидали.[552]

Семь гор перевалили.

Гор, где кедры рубят, не достигли.

Жрец Гильгамеш, срубающий кедры,[553] —

Кедры! Их рубить Гильгамешу, —

Жрец Гильгамеш привал устроил.

<...>

Как мгла пустыни, охватил его сон.

Удел человека, объял его сон.

Его сограждане, его сопутники,[554]

У подножья горы бьют в барабаны!

Это сон, и во сне — виденье!

Спроси его — молчанье в ответ!

Коснись его — он не встанет,

Зови его — он не ответит.

«О ты, кто спит, о ты, кто спит!

Гильгамеш! Жрец! Сын Кулаба! Доколе ты будешь спать?

Нахмурились горы, бросили тени,

Заря бросила свет вечерний,

Уту к матери своей Нингаль, главу воздев, домой ушел.

О Гильгамеш, доколе ты будешь спать?

Твои сограждане, твои сопутники,

У подножья горы вкруг тебя столпились.

Мать-родительница твоя да не пожалуется на тебя на улицах города твоего!»

Светел разумом, он проснулся.[555]

Своим Словом геройским как плащом покрылся.

Одеянье дорожное легкое берет, грудь свою им покрывает.[556]

Как бык «Земли великой» встал.[557]

Лицо к земле склонил, зубами заскрежетал.

«Жизнью матери-родительницы моей Нинсун, отца моего светлого Лугальбанды клянусь!

Не взрастал ли я, удивляя всех, на коленях Нинсун, моей матушки-родительницы? Да свершу сие!»

И второй раз воистину он сказал:

«Жизнью матери-родительницы моей Нинсун, отца моего светлого Лугальбанды клянусь!

Доколе муж тот — муж ли он, бог ли он, — доколе не будет схвачен он,[558]

В горы буду стремить мой путь, от города — прочь стремить мой путь!»

Верный раб произносит слово, жизнь сохраняющее слово.

Своему господину молвит слово:

«Господин, ты мужа того не видел — не трепетало сердце![559]

Я мужа того видел — трепетало сердце!

Богатырь! Его зубы — зубы дракона!

Его лик — лик львиный!

Его глотка. — поток ревущий!

Его чело — жгучее пламя! Нет от него спасения![560]

Господин мой, тебе — в горы, а мне — в город!

О закате светоча твоего матери родимой твоей скажу, заголосит она,

О гибели твоей затем скажу, завопит она!»

«Никто другой за меня не умрет![561]

Лодка с грузом в воде не тонет!

Нить тройную нож не режет!

Один двоих не осилит!

В тростниковой хижине огонь не гаснет.

Ты мне стань подмогой, я тебе стану подмогой, что может нас погубить?

Когда затоплена, когда затоплена,[562]

Когда ладья Магана была затоплена,

Когда ладья Магалума была затоплена,

То в ладью "Жизнь дающая" все живое было погружено!

Давай-ка твердо встанем здесь, на него мы глянем здесь!

Если мы встанем здесь,

Увидишь блеск, увидишь блеск — тогда вернись!

Услышишь вопль, услышишь вопль — тогда вернись!»

«За тебя воистину встану я! Одного тебя не оставлю я!»...

Он шестидесяти шагов не сделал —

Перед ним Хувава средь кедрового леса.

Взглянул на них — во взгляде смерть!

Чело повернул — гибель в челе!

Крик издал — проклятия крик!

Герой-богатырь! Крик его — буря!

Гильгамеш осторожно к нему придвигается

С речами лукавыми к нему обращается,[563]

«Жизнью матери-родительницы моей Нинсун, отца моего светлого Лугальбанды клянусь!

Воистину горы — жилище твое, горы — логовище твое!»

«Воистину он знает!»[564]

«Ради потомства моего я в горы твои да войду,[565]

В плоть твою да войду! В твои владения вступлю![566]

Для ног твоих, малых ног,

Сандалии малые сделаю я!

Для ног твоих, больших ног,

Большие сандалии сделаю я!»

Луч ужаса, луч сияния, первый свой, Хувава сбросил им.[567]

Сограждане Гильгамеша, сопутники Гильгамеша,

Срубили ветви его, связали ветви его,

К подножью горы сложили его.

Луч ужаса, луч сияния, свой второй, Хувава сбросил им.

Сограждане Гильгамеша, сопутники Гильгамеша,

Срубили ветви его, связали ветви его,

К подножью горы сложили его,

И в третий раз он сказал:

«Жизнью матери моей Нинсун и отца моего Лугальбанды клянусь!

Горы — место жилья твоего — неизвестны,

Горы — место жилья твоего да узнает он!

Муки тончайшей — пищи богов великих, воды свежайшей в кожаном мехе

Да принесу тебе я в горы!

К плоти твоей не могу я приблизиться!

Лучи сияния, лучи ужасающие твои отдай ты мне, и в плоть твою да войду!»

Луч ужаса, луч сияния, третий свой, Хувава сбросил им.

Сограждане Гильгамеша, сопутники Гильгамеша,

Срубили ветви его, связали ветви его,

К подножью горы сложили его.

Луч ужаса, луч сияния, четвертый свой,

Хувава сбросил им.

Сограждане Гильгамеша, сопутники Гильгамеша,

Срубили ветви его, связали ветви его,

К подножью горы сложили его.

Луч ужаса, луч сияния, пятый свой, Хувава сбросил им.

Сограждане Гильгамеша, сопутники Гильгамеша,

Срубили ветви его, связали ветви его,

К подножью горы сложили его.

Луч ужаса, луч сияния, свой шестой, Хувава сбросил им.

Сограждане Гильгамеша, сопутники Гильгамеша,

Срубили ветви его, связали ветви его,

К подножью горы сложили его.

Когда же последний, седьмой, сбросил им, в покои Хувавы вступил Гильгамеш.

Лик Хувавы подобен змее, что в винограднике свернулась![568]

Как огнем палящим, Гильгамеш пощечиной его ожег![569]

Хувава лязгает зубами!

Как пойманному быку, связали ноги,

Как плененному воину, скрутили локти!

Хувава рыдает, позеленел!

«Гильгамеш, дозволь обратиться к тебе!

Господин мой, слово дай сказать!

Родимой матери я не ведаю, отца-родителя я не знаю!

В горах я родился, воистину ты — родитель мой!»

Гильгамеша душою небес заклинал, душою земли заклинал, душою недр заклинал!

За руку его хватал: «Перед тобою склонюсь!»

Тогда Гильгамеш, сын Нинсун, смягчился сердцем,

Рабу Энкиду молвит слово:

«Пусть, Энкиду, плененная птица к гнезду своему вернется?

Воин плененный к материнскому лону вернется!»

Энкиду Гильгамешу отвечает:

«Если самый высокий не сознает деяний,[570]

Если самый огромный не сознает деяний,

Если самый мудрый не сознает деяний,

Судьба пожирает его, судьба, что не знает различий!

Если плененная птица к гнезду своему вернется,

Если воин плененный к материнскому лону вернется,

То к матери, тебя породившей, ты не вернешься!

Героя плененного освобожденного, эна плененного, в гипар возвращенного,

Жреца плененного, весельем полного, — издревле кто подобное видел?

Он преградит тебе горные тропы,

Разрушит тебе пути-дороги».

Хувава слышит слово Энкиду,

Хувава молвит Энкиду слово:

«Злые речи сказал обо мне Энкиду!

Наймит, что за пищу себя продает,[571]

Позади соперника идет,

Сказал обо мне злые речи!»

Как только это он сказал,

Его судьбу они решили.

Сам Энкиду в гневе своем

Срубил ему голову, обвернул тканью.

К богу Энлилю, к богине Нинлиль они пришли.[572]

Когда Энлиль и Нинлиль к ним повернулись,

Когда перед Энлилем поцеловали землю,

Покров развернули, голову вынули,

Перед Энлилем положили.

Голову Хувавы Энлиль увидел,

На Гильгамеша воспылал гневом.

«Зачем вы совершили это?

<...>

Перед вами пусть бы сел он!

Вашего хлеба пусть бы поел он!

Воды вашей чистой пусть бы попил он!»

И Энлиль оттуда, где жил Хувава, убрал лучи сиянья.

Луч его первый великой реке отдал.

Второй его луч полям отдал.

Третий луч потокам отдал.

Четвертый луч могучему льву отдал.

Пятый луч «камню проклятия»[573] отдал.

Шестой луч Великой горе[574] отдал.

Седьмой луч богине Нунгаль (?)[575] отдал.

Владыке лучей Гильгамешу, дикому быку, до гор дошедшему, к морю сошедшему,

Могучему богу Энлилю — слава! Богу Энки — слава![576]

Гильгамеш, верховный жрец Кулаба!

Хороша хвалебная песнь тебе!

В предвечные дни, в бесконечные дни,

В предвечные ночи, в бесконечные ночи,

В предвечные годы, в бесконечные годы,

В те времена былые, когда все насущное в сиянии выявилось, вот когда,

В те времена былые, когда все насущное нежно вымолвилось, вот когда,[577]

Когда в домах Страны хлеб вкушать стали, вот когда,

Когда в печках Страны плавильные тигли делать стали, вот когда

Когда небеса от земли отделились, вот когда,

Когда земля от небес отодвинулась, вот когда,

Когда имя человеков установилось, вот когда,

Когда Ан себе небо унес, вот когда,

А Энлиль себе землю забрал, вот когда,

Когда Эрешкигаль подарком брачным миру подземному подарили, вот когда,[578]

Когда в плаванье он отправился, когда в плаванье он отправился, вот когда,

Когда Отец миром подземным поплыл, вот когда,

Когда Энки миром подземным поплыл, вот когда, —

К господину маленькие кидаются,[579]

К Энки огромные мчатся,

Маленькие эти есть камни руки,

Огромные — камни, что заставляют плясать тростники.

Вокруг киля ладьи Энки

Они рассыпаются, как черепахи,

Перед носом ладьи господина

Вода, словно волк, все пожирает,

За кормою ладьи Энки

Вода, словно лев, свирепствует, —

Тогда, в те дни, одно древо, единственное древо, хулуппу-древо,[580]

На брегу Евфрата чистого посажено,

Воды Евфрата пьет оно, —

Ветер южный с силою налетает, корни его вырывает, ветви его ломает,

Евфрат волною его сбивает.

Жена, Ана словам покорная, идет,

Энлиля словам покорная, идет,[581]

Древо рукою своею берет, в Урук приносит.

В сад цветущий Инанны его вносит.

Жена рук не покладает, древо опекает

Жена глаз не спускает, рук не покладает, древо опекает.[582]

«Когда на престол великолепный — да воссяду?» — вопрошает.

«Когда на ложе великолепное — да возлягу?» — вопрошает.

Пять лет прошло, десять лет прошло.

Древо взросло, кору его не расколоть.[583]

В корнях его змея, заклятий не ведающая, гнездо устроила.

В ветвях его Анзуд-птица птенца вывела.[584]

В средине его Лилит-дева жилье себе соорудила.

Дева белозубая, сердце беззаботное.

Светлая Инанна, как горько она плачет!

На рассвете, когда небосвод озарился,

Когда на рассвете зашумели птицы,

Уту из опочивальни вышел,

Сестра его светлая Инанна,

К Уту-герою она взывает:

«Брат мой, в те предвечные дни, когда присуждали судьбы,[585]

Когда изобилие излилось над Страною,

Когда Ан небеса унес, вот когда,

А Муллиль[586] себе землю забрал, вот когда,

Когда Гашангаль[587] подарком брачным в Кур подземный подарили, вот когда,

Когда в плаванье он отправился, когда в плаванье он отправился, вот когда,

Когда Отец в Кур подземный поплыл, вот когда,

Когда Аманки[588] в Кур подземный поплыл, вот когда, —

Ко владыке малые кидаются,[589]

К Аманки великие мчатся,

Малые эти есть камни руки,

Великие — камни, что заставляют плясать тростники.

Вокруг киля ладьи Аманки

Они рассыпаются, как черепахи,

Пред носом ладьи владыки

Вода, словно волк, все пожирает,

За кормою ладьи Аманки

Вода, словно лев, свирепствует, —

Тогда, в те дни, одно деревце, единственное деревце, хулуппу-деревце,

На брегу Евфрата чистого посажено,

Воды Евфрата пьет оно, —

Ветер южный с силою налетает, корни его вырывает, ветви его ломает,

Евфрат волною его сбивает,

Женушка, Ана словам покорная, идет,[590]

Муллиля словам покорная, идет.

Деревце рукою своею взяла, в Урук принесла,

В сад цветущий Гашанны[591] его внесла.

Я, женушка, рук не покладала, деревце опекала,

Я, Гашанна, рук не покладала, глаз не спускала, деревце опекала.

"Когда на престол великолепный — да воссяду?" — вопрошала.

"Когда на ложе великолепное — да возлягу?" — вопрошала.

Пять лет прошло, десять лет прошло.

Деревце возросло, кору его не расколоть.

В корнях его змея, заклятий не ведающая, гнездо устроила.

В ветвях его Анзуд-птица птенца вывела,

В средине его Лилит-дева жилье себе соорудила.

Дева белозубая, сердце беззаботное».

Светлая Инанна, как горько она плачет![592]

Брат ее, герой Уту, на эти слова ее не отозвался.

На рассвете, когда небосвод озарился,

Когда на рассвете зашумели птицы,

Уту из опочивальни вышел,

Сестра его светлая Инанна,

К Гильгамешу могучему она взывает:

«Брат мой, в те предвечные дни, когда присуждали судьбы,

Когда изобилие излилось над Страною,

Когда Ан небеса унес, вот когда,

А Муллиль себе землю унес, вот когда,

Когда Гашангаль подарком брачным в Кур подземный подарили, вот когда,

Когда в плаванье он отправился, когда в плаванье он отправился, вот когда,

Когда Отец в Кур подземный поплыл, вот когда,

Когда Аманки в Кур подземный поплыл, вот когда, —

Ко владыке малые кидаются,

К Аманки великие мчатся,

Малые эти есть камни руки,

Великие — камни, что заставляют плясать тростники,

Вокруг киля ладьи Аманки

Они рассыпаются, как черепахи,

Перед носом ладьи владыки

Вода, словно волк, все пожирает,

За кормою ладьи Аманки

Вода, словно лев, свирепствует, —

Тогда, в те дни, одно деревце, единственное деревце, хулуппу-деревце,

На брегу Евфрата чистого посажено,

Воду Евфрата пьет оно,

Ветер южный с силою налетает, корни его вырывает, ветви его ломает,

Евфрат волною его сбивает.

Женушка, Ана словам покорная, идет,

Муллиля словам покорная, идет,

Деревце рукою своею берет, в Урук приносит,

В сад цветущий Гашананны его приносит,[593]

Женушка рук не покладает, деревце опекает,

Гашанна рук не покладает, глаз не спускает, деревце опекает.

"Когда на престол великолепный — да воссяду?" — вопрошает.

"Когда на ложе великолепное — да возлягу?" — вопрошает.

Пять лет прошло, десять лет прошло.

Деревце выросло, кору его не расколоть.

В корнях его змея, заклятий не ведающая, гнездо устроила,

В ветвях его Анзуд-птица птенца вывела.

В средине его Лилит-дева жилье себе соорудила.

Дева белозубая, сердце беззаботное.

Я, Гашанна светлая, как горько я плачу!»[594]

На слова, что сестра его промолвила,

Брат ее, Гильгамеш могучий, на слова ее отозвался.

Пудовым[595] поясом стан опоясал,

Что пуд ему, что пушиночка.[596]

Бронзовый топор, твой топор дорожный,

Что в двадцать пудов, да и с четвертью, в руку взял.[597]

В корнях змею, что заклятий не ведает, он убил.

В ветвях Анзуд-птица птенца своего схватила, в горы полетела.

В средине Лилит-дева дом свой разрушила,[598]

В разорении бегством спасается.

А древо — корни его он разрубил, ветви его он расщепил.

Сограждане его, что с ним вместе были,

Ветви его отрезали, повязали,

И сестре своей, чистой Инанне, для престола ее он дал,

Для ложа ее он дал.

Он же из корней барабан себе сделал волшебный, Пукку.

Из ветвей барабанные палочки сделал волшебные, Микку.[599]

Барабан громкоговорливый, он барабан на просторные улицы выносит,

Громкоговорливый, громкоговорливый, на широкую улицу его он выносит.

Юноши его града заиграли на барабане.

Они, отряд из детей вдовьих, что без устали скачут.[600]

«О, горло мое, о, бедра мои!» — так они громко плачут.

Тот, кто мать имеет, — она сыну еду приносит,

Кто сестру имеет — она воду изливает брату.

Когда же наступил вечер,

Там, где стоял барабан, он место то пометил.

Он барабан пред собою возвел, он в дом его внес.

Когда же наступило утро, там, где место его он пометил, там, где они плясали,[601]

От проклятий, от вдовьих,

От воплей маленьких девочек — «О, Уту!» —

Барабан вместе с палочками барабанными к жилью подземного мира упали.[602]

Он пытался, он не достал их.

Он руку тянул, он не достал их.

Он ногу тянул, он не достал их.

Там, пред вратами входными Ганзира, пред вратами подземного мира они лежат.

Гильгамеш роняет слезы, позеленел от горя.

«О, мой барабан, о, мои палочки!

Барабан, его роскошью я не насытился,

Его полнозвучием я не натешился!

Когда б барабан мой в доме плотника еще был![603]

Плотника жену словно мать родную бы возлюбил!

Дочку плотничью что сестру меньшую бы возлюбил!

Барабан мой в подземный мир провалился, кто мне его достанет?

Мои палочки в подземный мир провалились, кто мне их достанет?»

Слуга его Энкиду ему отвечает:

«Господин мой, как ты горько плачешь![604]

Сердце свое зачем печалишь?

Ныне я барабан твой из мира подземного тебе верну,

Твои палочки из Ганзира я воистину тебе достану!»

Гильгамеш так Энкиду молвит;

«Если ныне ты в мир подземный спустишься,

Совет тебе дам, прими совет мой,

К словам, что я тебе скажу, обрати свой разум![605]

В одежду светлую не облачайся —

Они тебя примут за странника-духа.[606]

Свежим жертвенным маслом не натирайся —

На его ароматы они вкруг тебя соберутся.

Копья[607] в Кур брать ты не должен —

Копьем убитые вкруг тебя соберутся.

Кизиловый жезл не бери в свою руку —

Духи мертвых тебя непременно схватят.

Обуви не надевай на ноги —

Не сотвори шума в подземном мире.[608]

Не целуй жены своей любимой,

Не бей жены, тобой нелюбимой,

Не целуй дитя свое любимое,

Не бей свое дитя нелюбимое, —

Вопли мира подземного тебя схватят.

У той, что лежит, у той, что лежит,

У матери бога Ниназу, у той, что лежит,[609]

Ее бедра прекрасные не покрыты одеждой,[610]

Ее светлая грудь льном не прикрыта.

Ее голос как чистая медь звенит.[611]

Волосы треплет, словно солому, она».

Энкиду словам своего господина не внял.[612]

В одежду чистую светлую он облачился —

За духа-странника его принимают.

Свежим жертвенным маслом из каменного сосуда он умастился[613] —

На ароматы вкруг него они собралися.

Копье в мир подземный он бросает —

Копьем убитые его окружают.

Жезл кизиловый в руку свою берет он —

Духи мертвых его хватают.

Обувь на ноги он надевает —

Трещины в мире подземном делает.[614]

Жену любимую он целует,

Жену нелюбимую он побивает,

Дитя любимое он целует,

Дитя нелюбимое он ударяет, —

Вопль подземного мира его хватает.

Та, что лежит, та, что лежит, матерь бога Ниназу, та, что лежит,[615]

Ее светлые плечи не покрыты одеждой,

Не покрыты ее светлые груди, сосудам для благовоний подобные.

Когда Энкиду из мира подземного хотел подняться,

Намтар не схватил его, Азаг не схватил его,

Земля схватила его.[616]

Нергала страж беспощадный не схватил его.

Земля схватила его.

На поле сраженья мужей он не пал. Земля схватила его.

Гильгамеш, могучий сын Нинсун,

В храм Экур к Энлилю одиноко бредет,

Перед Энлилем он рыдает:

«Отец Энлиль, мой барабан к подземному миру упал, мои палочки к Ганзиру упали.

Энкиду вернуть их спустился, мир подземный его схватил.

Намтар не схватил его, Азаг не схватил его, мир подземный его схватил.

Нергала страж беспощадный его не схватил, мир подземный его схватил.

На поле сраженья мужей он не пал, мир подземный его схватил».

Отец Энлиль на слова его не отозвался, и в Эредуг он побрел,

В Эредуг к Энки одиноко побрел,[617]

Перед Энки он рыдает:

«Отец Энки, мой барабан к миру подземному упал, мои палочки к Ганзиру упали.

Энкиду вернуть их спустился, мир подземный его схватил.

Намтар не схватил его, Азаг не схватил его, мир подземный его схватил.

Нергала страж беспощадный его не схватил, мир подземный его схватил.

На поле сраженья мужей он не пал, мир подземный его схватил».

Отец Энки на слова его отозвался,

К могучему Уту-герою, богинею Нингаль рожденному сыну он обратился:

«Давай-ка, дыру подземного мира открой!

Слугу его из подземного мира к нему подними!»

Он открыл дыру подземного мира.

Порывом ветра слуга его из подземного мира поднялся.[618]

Обнимаются, целуются.[619]

Вздыхают, разговаривая.

«Законы подземного мира видел?»

«Да не скажу тебе, друг мой, да не скажу![620]

Если скажу тебе о подземного мира законах,

Ты сядешь, рыдая». — «Пусть я сяду, рыдая».

«Тело мое, к которому ты прикасался, свое радовал сердце,

<...>[621]

Словно старую тряпку, заполнили черви,

Словно расщелина, забито прахом».

«О, горе!» — вскричал он и сел на землю.[622]

«Того, у кого один сын, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Он тот, кто перед колышком, в стену вбитым, горько рыдает».

«Того, у кого два сына, видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Он тот, кто на двух кирпичах сидит, хлеб вкушает».

«Того, у кого три сына, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Он подобен тому, кто пьет воду в степи из бурдюка, слабеньким отроком принесенного».

«Того, у кого четыре сына, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Подобно тому, кто запряг четырех ослов, веселится сердцем».

«Того, у кого пять сыновей, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Словно добрый писец, чья рука искусна, кто во дворец вступает смело».

«Того, у кого шесть сыновей, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Подобно доброму землепашцу, он весел сердцем».

«Того, у кого семь сыновей, видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Словно друг богов, сидит в кресле, музыкой танцев наслаждается».

«Того, кто наследника не имеет, видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Хлеб, кирпичу, разбитому ветром, подобный, он ест»,[623]

«Дворцового евнуха видел, каково ему там?»

«Словно надсмотрщик, погоняющий криком, стоит в углу».

«Жену нерожавшую видел?»

«Да, видел».

«Каково ей там?»

«Словно дурнем разбитый горшок, брошена жизнь ее, никому не приносит радости».[624]

«Отрока юного, кто с лона супруги не срывал одежды, видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Веревку в помощь я ему дал, над веревкою он рыдает».[625]

«Девушку юную, кто с супруга не срывала одежды, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ей там?»

«Тростинку в помощь я ей дал, над тростинкою она рыдает».

<...>[626]

«Он пищи лишен, он воды лишен, отбросы он ест, помои он пьет, за городскою стеною живет».

<...>

«Он покрыт язвами, словно бык, которого едят слепни».[627]

«В битве павшего видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Его отец голову ему охватил, над ним рыдает».[628]

«Духа того, о ком позаботиться некому, видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Кусками подобранного хлеба, что на улицу брошены, он питается».

«Человека, опорною сваею сбитого и ею накрытого, видел?[629]

"Горе матушке моей!" — он кричал, когда свая его разрезала!»

«Дубинкою крошки своего хлеба он разбивает».

«Того, кто в расцвете умер, ты видел?»[630]

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Там, где ложе богов, и он лежит там».

«Моих младенцев мертворожденных,[631] кто себя не знает, видел?»

«Да, видел».

«Каково им там?»

«Вкруг столов из злата и серебра, где мед и прекрасные сливки, резвятся».

«В огонь брошенного видел?» — «Нет, я его не видел.

Духа-призрака у него нет, дым его на небо вознесся».

Хвала![632]

«Того, чье тело брошено в поле, видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Его дух не спит в подземном мире».

«Того, кто с крыши упал, видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Его кости, руки его не...»

«Того, кто наводнением Ишкура сбит, ты видел?»[634]

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Словно бык, он трясется, едят его слепни».

«Того, кого в прах бросили, видел?»[635]

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Он пищи лишен, он воды лишен, отбросы он ест, помои он пьет,

За городскою стеною живет».

«Того, кто слов матери и отца не чтил, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Воду мутную он пьет, воду горечи он пьет, насыщенья не получает».[636]

«Того, кто проклят матерью и отцом, ты видел?»

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Он наследника не имеет, его дух одиноко блуждает».

«Того, кто в расцвете умер, видел?»[637]

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Его слова...»

«Духа того, о ком позаботиться некому, видел?»[638]

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«Кусками подобранного хлеба, что на улицу брошены, он питается».

«Моих младенцев мертворожденных, кто себя не знает, видел?»[639]

«Да, видел».

«Каково им там?»

«Вкруг столов из злата и серебра, где мед и прекрасные сливки, резвятся»

«В огонь брошенного ты видел?» — «Нет, я его не видел».[640]

«Его дым к небесам вознесся, его призрак в Земле не живет».

«Того, кто ложной клятвой Сумукана клялся, нарушил клятву, ты видел?»[641]

«Да, видел».

«Каково ему там?»

«В местах водопоев подземного мира... он пьет».

«Сынов Гирсу в Земле... отцов их, матерей их, видел?»

«Да, видел».

«Каково им там?»

<...>

«Марту сынов, что по вершинам гор рыскают, — там, в Земле, видел

Шумерийцев, аккадцев ты видел?»

«Да, видел».

«Каково им там?»

«Воду лживых мест, воду темную они пьют...»

«Отца моего, мать мою... ты видел?»

«Да, видел».

«Каково им там?»

«... они пьют (?)»