Патриот. Смута

Глава 7

Черт, что за тарабарщина. Я половину не понял.

— Говорит, что батыр их, богатырь получается, главный вроде как, побьет нас всех тут. — Вздохнул Григорий.

К нам подошел Яков.

— Ну что?

— Да… Сложно. Уверен, Маришка их послала, следить. А может и казаков порешить. Добро мое у них забрать. Но служат они батыру какому-то Каналы, Калачи. — Выдал я складывающуюся в голове версию.

— Имя странное. Прозвище скорее. — Задумчиво проговорил Григорий. — Они же Гереи все. Ханы, которые. А тут… Кровь, оружие, не пойму я точно.

Хотел спросить у Якова про письмо, с собой ли. Но… Он же примчался, в чем спал.

— Текс помнишь? Там же были имена.

— Точно.

— Калга… Сейчас… Дженибек, Арсалан, Кантемир.

— Э, сын шайтана. Женебек, Арсалан, Кантемир. Они войско ведут?

— У…рус. Буюклерге баш эгмек. Батыры.

— Склониться в поклоне требует. Это слово я знаю.

Требование прошло мимо моих ушей. Ясно, значит, в письмах про крымчаков — все правда. Идут они к нам и раз передовые отряды уже здесь, скоро будут всей ордой своей.

— Много вас?

— Тьма у-рус. Сайысыз. Коктеки йылдызлар киби.

— Про звезды что-то говорит. — Григорий вновь вздохнул.

Вроде бы спрашивать больше нечего. Ситуация вокруг Воронежа становилась по-настоящему напряженной. Если вечером я думал, как ликвидировать один бандитский притон, и соображал, как противостоять потенциальной угрозе татар, то новая информация говорила — Игорь, времени в обрез.

Хм…

Помнится мне, не сожгли в 1610 татары Воронеж. Мимо прошли? Или иной дорогой? Так-то Родина моя, столичный край Черноземья, от основных путей крымчаков на север несколько в стороне была. Главный шлях, дорога — западнее пролегала. Объединяла она все пути с юга через степь в районе Оскола, в мое время — Старого Оскола. А дальше вела на север, к Москве. Еще один шлях пролегал восточнее. Если память не изменяет — не крымчаки, а ногайцы по нему хаживали. И с ними отношения лучше были, торговали больше.

— Через Воронеж же дороги крупной нет, верно?

— Так-то оно так. — Григорий продолжал бороду свою козлиную поглаживать. — Но, татары, когда на север идут, вокруг разъезды рассылают. Отряды. А потом в единый кулак собираются. Это раз.

— Ну и, если им кто обещал стены Воронежа открыть, чего бы не свернуть, и не пограбить. — Это говорил Яков тихо, чтобы слышали только мы. — Это два.

Я уставился на него, а он лишь кивнул, показывая — что такой вариант вполне возможен и он о нем тоже думает. Громко произнес.

— Ладно, поговорили. Кончай их и спать.

Вот так легко и просто. Они враги— звонаря убили, нашего парнишку. Одного из служилых людей ранили. Могли и церковь подпалить. Красного петуха по поселку пустить. В свое время за такое, если война вокруг, я бы их тоже к стенке поставил.

— Слово последнее есть? — Яков спокойно обратился к пленнику.

— У-рус. — Оскалился тот, что был чертом одет, задергался. — Мен сени къаргъайым.

— Ругается.

Григорий, говоря вполне спокойно, с очередным вздохом выхватил нож. Быстро полоснул татарина по горлу. Затем ловко ткнул второго в шею. Отер клинок о плечо убитого. Я наблюдал. Жестко, ох и суровые же они люди — дворяне начала семнадцатого века.

— Ну что, собратья. До утра. Предлагаю всем тут ночевать остаток ночи. — Проговорил Яков.

Двое дворян подошли, подняли первого крымчака, понесли от церкви подальше. К дубу, что черной массой возвышался на другой стороне площади.

— Я к слуге пойду. Он там сидит, караулит.

— Утром на службе увидимся, московит. — Изможденный подьячий хлопнул меня по плечу. — Спасибо тебе.

Я кивнул в ответ, распрощался и двинулся обходить трапезную. Ночка выдалась нелегкая… Казаки вечером, татары в темноте. Что утро мне покажет? Выспаться надо хорошенько.

Тук… Тут-тук, постучал я.

— Ванька, открывай, я это.

Засов громыхнул.

— Что там, хозяин, я тут сижу, сижу… — Начал он бубнить. Выглядел помятым и испуганным.

Хотелось сказать «татары», но решил не пугать парня. Ему от этого знания никакого толку, сплошные нервы. Утром, все утром.

— Да так, кутерьма. До утра давай. Спать ложись, а я покараулю.

— Спасибо, хозяин. А то я уже и так, с трудом. Со страху.

Он отстранился от двери, вернул нож, которым вооружился, в наши вещи и завалился спать. Почти сразу захрапел. Чудно. Испуганный, а вырубился мгновенно. Усталость взяла верх.

Я подкинул в печку пару дровишек. Поворошил аккуратно палкой, сбил покрасневший на ней уголек. Дымило сильно. Топилась избушка по черному. Печей белокаменных здесь не было. Да, изобрели их уже, да применяли. Но далеко не все. В селах к этому более или менее везде, только к эпохе Петра придут. А пока — вот так.

Тянуло хорошо, оконца были высоко, под самым потолком. Дым туда уходил.

Я привалился к стене, расслабился. Прислушался к телу своему. Спина слегка саднила, щека гудела. Удар казацкого кулака уже и забылся, но все же последствия оставил — прпришелся хорошо, но молодость все покроет. Через три дня забуду уже. Ноги побаливали, в бедрах. Не привык паренек, тело которого я занял к долгим верховым путешествиям, а еще на пользу не пошла беготня вниз к реке и обратно в гору.

Впереди половина ночи. Ванька спит, сопит без задних ног. Похрапывает. А я, человек привычный, в полудреме посидеть. На улице было тихо. Где-то в углу стрекотал сверчок.

Время шло. Мысли текли медленно. О старом доме. О старой — прошлой жизни. Как там правнук мой, тезка, Игорюшка? Как внуки? Друзья ушли раньше меня, кроме родни никого же там и не осталось. Держался за жизнь, за них, помогал чем мог. Учил, воспитывал. Благо — за плечами опыт приличный.

Наконец, выработанный годами инстинкт подсказал мне, что половина ночи позади. Пора караул сменять.

Потолкал слугу, он проснулся, потянулся, сел, а я завалился на лавку и уснул.

Отрубился, казалось, но нет.

Мое новое тело решило делиться эмоциями и памятью. Не моими, не старыми и привычными, новыми и по ним я все больше понимал, что парень был слабым, трусливым и прожигающим жизнь зазря.

Ничего, теперь я здесь хозяйничаю и все, что умел сам и что знало это тело и во что могло вырасти пойдет на лад. На пользу служения отечеству.

Сквозь сон являлись тягучие образы.

Вначале появилось лицо сурового, крепкого, седовласого мужчины, одетого в кольчужный доспех с пластинами поверх плотного кафтана. Бахтерец — всплыло в голове название защитного снаряжения. Сидел этот воин верхом на гнедом могучем скакуне, руководил отрядом, смотрел, как… Кхм. Сложные у сына и отца были взаимоотношения. Чувствовал я во взгляде презрение, разочарование, боль. Видимо, заслужил.

Василий Данилов погиб. Я понял это по обрывкам памяти, и весть эта кардинально изменила жизнь молодого человека, тело которого теперь мое. Рассыпался беззаботный и бестолковый мир иллюзий и фантазий. Пузырь лопнул, и в него вошла вполне реальная жизнь с ее перипетиями и ужасами смуты — гражданской войны всех против всех. Чудно, что даже в такие времена рождались и жили такие наивные и не приспособленные ни к чему люди.

Следом всплыло родовое имя — Мстиславские. Ооо…

За именем шла целая буря эмоций. Тот, чье место я занял в этом теле, боялся их до дрожи в коленях, до спазмов в животе, до трясучки в руках, до жути. Тьфу, мерзость какая, словно в чан с помоями влез.

Копаясь в мареве воспоминаний, найти причины, порождающие этот страх, мне не нашлось. Представителем рода и самым пугающим человеком был крупный кряжистый боярин с массивной окладистой бородой. Сидел он, развалившись в кресле. Дорогие одежды, высокая меховая шапка, суровый взгляд, от которого нигде не укрыться. Смотрел надменно, но говорил спокойно. Задачу выдавал, пояснял. Письма! Важные бумаги.

Ага, вот оно. Этот господин послал меня сюда с письмами. Знал ли он, что они поддельные? Уверен, что да. Хотел ли он моей смерти? Думаю, ему было плевать. Одной пешкой меньше, одной больше — если выполнит свою задачу, хорошо.

Надо запомнить его. Должок верну, напомню о себе. Узнает этот боярин, что пешка порой в ферзя превращается.

Декорации сменились. Далее было еще интереснее.

Трактир в Москве — это я знал точно. Злачное заведение, что пахнет брагой, потными телами, нечистотами, и отсутствием хоть каких-то перспектив у местных выпивох. Грязный стол в углу заведения. Там, где потемнее, подальше от глаз и ушей. Напротив, в полумраке сидел чубастый казак, лицо рябое, тело сухое, пропитое, болезненное. Сам тощий, изможденный, поиздержавшийся до крайности. Глаза пустые, пьяные, но взгляд у него — это взор настоящего убийцы, опасного воина, прошедшего через все и разочаровавшегося в жизни. Всплывает имя, скорее кличка — Корела. Он говорил что-то про Дон, описывал людей, рассказывал, как и куда лучше добраться.

Черт. Вспоминай! Это же самое важное! Покажи мне.

Беда в том, что тот прошлый я до ужаса боялся этого человека. Слушал абы как, потому что ему отвратительно было находиться рядом, вообще присутствовать в таком месте. Столь полезное воспоминание, но обрывочное, неполное.

Появилось еще одно лицо. Кто это — неясно. Не было ни имени, ни рода. Только яркий образ. Прошлый я столкнулся с ним, выходя из трактира для пропойц. Он не был похож на местных, тоже шел к казаку. А на улице его ждали несколько вооруженных человек.

Интересно. Меня такого не одного отправили? На контрасте с теми обрывками воспоминаний его лицо запомнилось мне отлично. Увижу, узнаю.

Дальше сон формировал видения, проносящиеся, словно в калейдоскопе — поля, луга, пашни, лес да болота. Поселки и городки, которые почему-то обходили окрест. Дорога долгая, мучительная, изнуряющая. Мы с Иваном, ехали, тряслись в седлах, торопились как могли. Но, тот, прошлый я непривычен к долгим переходам. Они изнуряли его. А жизнь вне города стала настоящим адом. Ночевки на сеновалах, в каких-то придорожных, доходных домах, при монастырях и церквях, а порой у обедневших дворян или даже крестьян. Все это угнетало невероятно. Ночи в поле, под открытым небом, вселяли сущий ужас.

Я ощущал безмерное уныние, грусть и печаль того, кому раньше принадлежало это тело. Он уже не верил, что что-то может измениться. Вначале молился, затем проклинал всех и вся. Потом нахлынула апатия, почти смертельная.

И вот, через марево этой бесконечной дороги приходит последний образ.

Известный уже поселок, Чертовицкое, въезд в него. Как раз там, под навесом, что стоит немного на отшибе и в котором хранят сено. Именно под ним я пришел в себя в этом новом теле.

Во сне вижу, как дорогу нам преграждают три мужика — знакомых мне казака. Тот прежний я с радостью решает, что именно они ждут письма, им можно их отдать и свалить с себя бремя этого ужаса. Но это не так. Мы пытаемся говорить, но они, ухмыляясь, берутся за оружие. Смеются, потешаются.

Я, тот другой, плачу, прошу не трогать меня. Прошу забрать проклятые письма и отпустить меня на все четыре стороны. Только живым. Черт, как противно на это смотреть. Потом следует удар.

Звонко ударил колокол. Мгновенно вырвал меня из дремы.

Понятно, вот оно что. Вот оно значит как. Зубы скрипнули, злость накатила.

Получается, отец погиб, а меня Мстиславский с письмами отправил на Дон. Какой-то вояка, донской казак, рассказывал, что да как. Проводил ликбез, если по-советски. Только вот прошлый я был полным рохлей, трусом, несмышленым раздолбаем.

Это мы поправим.

Кстати! Я слышал посапывание слуги. Непорядок. Я полночи бегал за татарами, отсидел свою смену, а ты. Собака такая!

— Ванька, что же это ты удумал! — Поднялся и сильно тряхнул его.

Было желание влепить зуботычину. Уснуть на посту — последнее дело. Да, он человек не военный, но ситуация не простая. И приказ был.

Сдержался с трудом, пожалел молодого. Пока.

— А, что, беда? — Он не понимал, что творится, выходил из сна, смотрел на меня.

— Беда, сукин ты сын! Ты в дозоре спишь! — Злобно проговорил я. Тряхнул его еще раз.

— Хозяин, я это, только-только… глаза прикрыл. Самую малость.

Я дал ему легкую затрещину. Болезненно, но без членовредительства.

— Ты башкой думай. Уснул, а нас зарезали бы, двоих. Подожгли. А? Я понятно излагаю?

— Да кому резать-то, хо…

Я смотрел на него, не мигая, держал за ворот.

— Хозяин, этого больше не повторится. — Просипел он.

Другой разговор.

— Еще раз такое учудишь… — А чем я ему мог пригрозить? Идея появилась сама собой. — Другого слугу найду. Боярину служить каждый холоп захочет. А тебя здесь оставлю, в селе.

Я улыбнулся, отпустил его.

— Хозяин, да вы что, я за вас. Лучше секите меня, боем бейте, только не здесь, не в деревню. Я же с детства с самого с вами. — Он рухнул на колени, начал ноги обнимать. — Бейте, ругайте, но не бросайте.

Работает. Знает он, что со мной ему и еда лучше будет и возможности какие-то, перспективы. А в селе холоп — человек последний.

— Встань. Того Игоря больше нет. По роже получил, поумнел. — Я поднял его за шкирку. Поставил. — Кланяться мне и в ножки падать, не нужно. Бросай это, не люблю. Слушаться, что говорю, этого требую. Если не будет, и ты, и я погибнем. Понял?

Парень смотрел на меня непонимающе. Глаза как блюдца. Трясется весь.

— На заутреннюю службу идем. Одевайся.

Он икнул, начал возиться, как-то пытаться привести себя в порядок.

Я сам накинул кафтан, перепоясался. Саблю брать не стал.

Так, вопрос, а как же нам вещи-то наши здесь оставить, незапертыми? Не упрут ли? Судя по тому, как я одет, по лошадям и по моему имуществу — продав все это, можно было худо бедно снарядить небольшой отряд бездоспешных казаков. Даже утянув что-то мелкое, неприметное местный крестьянин или холоп мог обеспечить себе сытый стол на некоторое время.

Непорядок.

— Так, Иван. Отбой. Я в церковь, ты коней готовь, и имущество все разложи. Приду, гляну, что везем. А то с самой Москвы не смотрел, не перебирал и позабыл уже. Надо знать, что в дороге пригодится. Понял⁈

— Будет сделано, хозяин. — Ванька кивнул, икнул и принялся суетливо выполнять приказ.

Я вышел.

Поток свежего, холодного воздуха ударил в лицо. Утро было ранним. Только-только рассвело. Сырость поднималась от земли, стоял легкий туман, который шел от реки. Там, внизу, водная гладь была полностью покрыта маревом.

Спал я мало, но чувствовал себя отдохнувшим.

Осмотрелся окрест. Потянулся. Хорошо, как же красива страна наша. Сколько в ней мест таких заповедных.

Колокол звонил, и я двинулся в церковь, обходя трапезную. Люди, простые крестьяне, одетые невероятно бедно, в подранных, штопаных полушубках, жилетках, накидках и сильно потертых кафтанах сходились к храму. Женщины в платках, глаза в пол. Тоже одеты бедно, платья длинные, поверх накидки, чтобы не озябнуть. Детишек вели, много.

Церковь собирала всех людей. Объединяла, вселяла веру в завтрашний день.

Также я приметил двух служилых людей. Один у дуба застыл с саблей на поясе и в кафтане. Второй на углу церкви расположился с луком. Наблюдал за спуском. Хорошо, постовую службу организовали. Надежнее будет и спокойнее.

Местные, смотря на вооруженных дворян перешептывались, волноваться начали. На меня косились. Да что там, откровенно пялились, особенно дети и девки, и я понимал почему. Выглядел я, примерно как дорогущий Мерседес, а то и Феррари, в потоке машин отечественного автопрома, побитых жизнью. М-да, маскировка опять — незачет. Еще со вчерашнего дня про это думал, но дел навалилось.

Вернусь, поручу Ваньке одежду себе попроще добыть.

У входа меня поджидали все те же знакомые. Яков с синяками под глазами от недосыпа, выглядел еще больше исхудавшим, осунувшимся. И…

— С утром, московит. — Ощерился Федор. Левая рука его была перевязана и покоилась на подвесе.

Подьячий зыркнул на него, но я лишь улыбнулся в ответ.

— И вам доброго утра, люди служилые. Ночка недобрая выдалась, может утро, чем порадует.

— И то верно.

— Как рука?

— Пойдет. И не в таких переделках бывал. Сдюжу.

— На службе отец про татар скажет, а после нее миром решать будем, что с казачками делать. Ну а потом, сборы и в Воронеж отправим.

Все было ясно. Отвечать что-то смысла не было.

Мы все развернулись к храму, перекрестились, зашли вслед за крестьянами.

В ноздри ударил приятный запах дерева, перемешанный с ладаном. Аромат пробуждал в душе позитивные эмоции, настраивали на возвышенные мысли о вечном. Людей набилось много, все стояли, ждали, перешептывались. Чувствовалась нервозность.

Звонарь мертв, интересно, кто бьет в колокол? Сам отец Матфей, кому же еще.

Не стал я лезть куда-то далеко, занял место вблизи от двери. Дворяне же протиснулись к алтарю, встали самыми первыми. Местничество, чтобы его. Главное, чтобы мое поведение не сочли за неуважение. Расчет на то, что раз я здесь человек пришлый, требовать к себе какого-то особого подхода и показывать этим людям, что я выше их по роду — плохой план.

Осмотрелся. Люди меня сторонились, образовали некоторое свободное пространство подле. Нескольких дворян не было, как и Григория — служба.

Шло время. Народ начал ворчать громче. Люди вертелись, осматривались. Все больше взглядов падало на меня.

Наконец-то святой отец вышел из-за алтаря. Народ заволновался пуще прежнего. То, что он был один, вызвало удивление.

— Братья и сестры! Православные христиане! Прежде чем начнем мы службу, подьячий приказа Разрядного Яков скажет слово свое мирское.

Он отступил в сторону, уступая место представителю светской власти. Тот вышел вперед, встал перед людьми. Дышал тяжело, но распрямился, выпятил грудь, как мог.

— Народ честной! — Голос его был звонок, отдавался легким эхом. — Люди служилые, крестьяне вольные, черносошные, да холопы! Православные!

Галдящий народ притих.

— После службы татей судить будем. Это раз. — Он окинул всех взглядом. — Ночью татары…

Дальше его слышно не было, народ зашумел. В выкриках звучал страх. Паника не началась, топа, но всем собравшимся вмиг стало не по себе, они повторяли…

— Татары! Татары! Татары! — Стены церкви усиливали звуки.

Кто-то из детей заревел навзрыд. Пожилая женщина заголосила что-то бессвязное. «На кого же ты нас» — или похожее в этом духе. Пала на колени.

— Тихо! — Кричал Яков. — Тихо!

Но его не слушали, сил у подьячего было мало. Еще немного и начнется сущая вакханалия. Чего поп молчит-то? Федор куда смотрит!