Перекрёстки Эгредеума

ПРОЛОГ

Что появилось сначала: Вселенная или мысль о ней? И если это была Вселенная, тогда что наделило мёртвую материю разумом? А если мысль, то кому она принадлежала?

Что происходит раньше: наблюдение неизвестного доселе явления или предсказание существования такого явления?

Насколько сильно свойства наблюдаемых феноменов зависят от предшествующей, пусть и не всегда осознанной готовности наблюдателя обнаружить именно эти свойства и эти феномены, возможность или даже теоретическая необходимость существования которых столь страстно жаждет воплотиться в реальности, что в итоге это и случается? Что, в конце концов, есть реальность?

Возможно ли, что чем сильнее мы хотим что-то разглядеть, тем более явственным это перед нами предстаёт; чем дольше вглядываемся, тем яснее видим? Всегда легче идти по проторённому пути, и чем больше идущих, тем уверенней шаг. Чем больше стоп отпечатывается на песке, тем шире тропа, хотя вокруг — необъятный простор: неисхоженный, неизученный, теряющийся из виду простор мироздания, из всей необъятности невообразимого переплетения путей которого мы замечаем ничтожную малость.

Возможно, то, что мы видим, видится нам именно таким только потому, что мы ожидаем увидеть именно это.

Справедливо полагать — с научной точки зрения, по крайней мере, — что мир подчиняется определённым законам. Можно предположить, что не все из них пока известны.

Но, быть может, на самом деле мы не открываем законы мироздания. Мы их создаём.

Бархатный мужской голос был задумчив и тих. В его звучании угадывалось что-то знакомое, близкое и страшное вместе с тем, но слов отдельных не удавалось разобрать — вкрадчивый шелест далёкого ветра.

Его собеседник был чрезвычайно взволнован: в сбивчивом дыхании слышалось с трудом сдерживаемое возмущение, голос дрожал, чеканя слова с яростью одержимого:

— Нет, Ир-Птак[1]! Суть познания состоит в созерцании и исчислении природных закономерностей, а отнюдь не в бездумном вмешательстве в естественный порядок вещей.

— Только в твоих идеальных абстракциях созерцание может быть чистым. В реальности наблюдение за объектом всегда предполагает его изменение.

— Какой вздор! И это говорит мудрейший из всех, кого мне доводилось встречать? Право, я не узнаю своего лучшего друга и наставника с тех пор, как ты заразился этой нелепой идеей об искривлении пространства и обратимости времени…

— Это была твоя идея.

Девочка не видела говоривших, но за мягкой интонацией того, кого звали Ир-Птаком, ей чудилась сдержанная полуулыбка.

Утомлённая непрерывным многочасовым чтением, она встала из-за письменного стола и, погасив лампу, шагнула к кровати, готовая, не раздеваясь, упасть и провалиться в сон, когда до неё донёсся приглушённый разговор. Она замерла на месте, вслушиваясь в странные слова, и бархатный голос, вкрадчивый и тягучий, как мёд, заворожил её непонятными речами, доносящимися одновременно издалека и совсем близко — но определить, откуда именно, не представлялось возможным. Страха она не чувствовала — лишь любопытство, хотя испугаться тут немудрено, ведь в комнате, кроме неё, никого не было.

Четыре часа утра. Будильник заведён на шесть. В восемь она должна быть на вступительном экзамене в физико-математический колледж. Время отдыха перед тяжёлым днём безнадёжно потеряно в мучительно-бессмысленных блужданиях уставшего взора по пляшущим строчкам учебника, которые решительно отказывались складываться в связный текст. Нужно подремать хотя бы пару часов, но разве уснёшь теперь — под болтовню из параллельного пространства?!

— Это лишь теория — беспримерно дерзкая, безумная, святотатственная! Я был самонадеянным глупцом, обольщённым складностью формул и стройностью суждений. Горячечный бред распалённого воображения, охваченного пожаром тщеславия!

— Но ты оказался прав.

— Хватит! Послушай…

«Параллельных миров нет, все пересекаются. Как прямые в геометрии Римана», — подумалось девочке, и она вздрогнула, осознав, что в данный момент, в условиях чрезвычайного умственного утомления, была неспособна самостоятельно сформулировать что-то подобное. Да и геометрию Римана знала разве что по названию — в девятом-то классе.

Только что проскользнувшая мысль, очевидно, ей не принадлежала, но, несмотря на этот пугающий факт, заслуживала развития. «Тогда где же находятся точки их пересечения?»

А голоса между тем всё громче возражали друг другу, и даже тот, кого звали Ир-Птаком, начинал терять терпение.

— В конце концов, твои разрушительные опыты просто опасны! — воскликнул его собеседник. — И ладно бы только для нас — для всего мира!

— О да, опасны. Для Эги́диумов — закоснелых слепцов, мнящих себя мудрецами и не желающих видеть истину. Они так боятся узреть её подлинный лик, что предпочитают жить в плену умопомрачительных формул и произвольных аксиом, едва ли имеющих отношение к реальности. Вместо того чтобы искать объяснения загадок Вселенной, они рисуют собственную вселенную — умозрительную, упрощённую, лживую насквозь — и заставляют всех верить в её непреложность!

В этой нелепице девочка не находила никакого смысла — как и в том, чтобы продолжать слушать её стоя. Она бессильно рухнула на кровать, не сняв покрывала.

Тяжёлые веки милосердно закрыли болящие от напряжения глаза, и взору предстало тёмно-фиолетовое видение. Неотчётливое, расплывчатое, туманное — и из этого тумана постепенно проступали очертания двух силуэтов в длинных одеждах.

Один стоял в глубоком полумраке у закрытого ставнями окна, опершись на массивный подоконник, а другой сидел в кресле у камина, в котором извивалось и прыгало сиреневое пламя. Оно рвалось наружу сквозь витые прутья каминной решётки, резало глаза яркими всполохами.

Девочка поморгала и глянула в темноту своей комнаты, но, стоило ей опять сомкнуть веки, как пламя вспыхнуло с новой силой, озаряя другое помещение: высокий сводчатый потолок и каменные стены с пляшущими на них вычурными тенями.

— …это будет иметь катастрофические последствия — и я говорю отнюдь не о крахе старых теорий, — заявил стоявший у окна, подытожив какую-то важную мысль, ускользнувшую от рассеянного сознания невольной наблюдательницы.

Ир-Птак, сидевший в кресле, не ответил. Он смотрел прямо на девочку, и, хотя лицо его скрывал глубокий капюшон, она явственно ощущала на себе пристальный и пытливый взор.

— Я говорю о нарушении планетарного баланса, если ты не понял, — продолжал Теотекри. — О том, что такая чудовищная энергия способна разорвать ткань мироздания, хотя я и убеждён в ошибочности своих прежних расчётов.

Со стороны окна послышался глубокий вздох, и, помолчав, собеседник Ир-Птака продолжил примирительно-шутливо:

— Это лишь старые сказки, вымысел древних, но, похоже, ты собрался идти гибельной дорогой легендарного Народа Звёздного Пепла, исчезнувших а́шей[2] — о судьбе их несложно догадаться. Играясь со временем и пространством, насмехаясь над законами природы, они пробудили чудовищное зло, заточённое в запредельных безднах небытия…

Каменные стены с грохотом сотряслись, словно от мощного удара.

— Что это, Ир-Птак? — встревожился силуэт у окна, выскользнув из тени, и, поражённый страшной догадкой, добавил полушёпотом: — Что ты сделал?

Очертания его, как и вся комната, дрожали и расплывались, и девочке удалось разглядеть только тёмные волосы и золотой шестиугольный амулет на шее с двенадцатью лучами вкруг красного камня по центру.

Свет в помещении стал нестерпимо ярким, сиреневые всполохи забились в исступлении, и даже открыв глаза, погасить их не удавалось.

— Эксперимент удался! — торжествующе изрёк, наконец, Ир-Птак, вставая с кресла и откидывая капюшон, но лица его по-прежнему видно не было — только невыносимое фиолетовое мельтешение, танцующее, кружащее, пульсирующее под нарастающее монотонное гудение и далёкий бой барабанов внутри головы.

И прежде, чем зазвонил будильник, настойчиво-спасительным зовом вырвав девочку из объятий взбудораженного полусна, ей послышалось:

— Теперь, Теоте́кри[3], имей мужество верить своим глазам. И знай, что один из исчезнувших стоит прямо перед тобой.

[1] Анаграмма слова «Практик».

[2] От англ. ash, ashes — зола, пепел, прах.

[3] «Теоретик».