Перекрёстки Эгредеума

ГЛАВА 18. АБСОЛЮТНАЯ ЧЁРНАЯ ТЬМА

В бездну безвременья, где бесконечен полёт. В потоках мерцающей звёздной пыли, меж осколков давно погибших миров и отблесков забытых сновидений.

Гаснут огни, стираются грани, исчезают иллюзии разума, жизни, индивидуальности… Всё, с чем она себя когда-либо отождествляла, потеряло значение.

Она сливалась с поглотившей её пустотой, забывая все свои жизни и имена, когда на задворках рассыпающегося на части сознания промелькнуло смутное воспоминание.

Ингвар. Ингрид. Ив…

Чиатума! Демоны — всего лишь сотканные ею наваждения, призванные, как и расползавшаяся по островам болезнь разума, сокрушить дивный образ привычного мира!

Мысли, выныривая из тьмы, налипая одна на другую, начали тревожно кружиться в направлении, противоположном вездесущим фиолетовым вспышкам, постепенно набирая обороты и вес.

В застывших глазах отражались лики небес — по одному для каждого мира. Сиреневый меч в окаменевший ладони, чьё пламя померкло, существовал только в одном из них.

В том, где Хранитель, очнувшись на берегу Озера Слёз, тщетно звал скованную зловещей беспробудностью спутницу, безжизненную и холодную, точно чёрные камни у врат Аш-Таше.

Звал и тряс за плечи, как тряпичную куклу — как вечность назад.

И в отчаянии нечто совершенно невообразимое срывалось с его губ — то, чего он не сказал бы ни при каких обстоятельствах, если только речь не идёт о жизни дочери Ингрида:

— Сознание определяет реальность, Эмпирика. Я знаю, ты слышишь меня. Дыши же тогда, дыши!

И она слышала — только ответить не могла.

Ни словом, ни жестом, ни вздохом. Под непробиваемой каменной оболочкой, точно бабочка, пойманная в банку, билось сознание, сходящее с ума от боли в растерзанном и раздробленном изнутри теле. Под леденящей неподвижностью груди свирепствовала бешеная судорога невыносимой асфиксии.

Тоненькая мятная струйка просочилась сквозь сомкнутые губы, обожгла душу, вспыхнула, взорвалась внутри, сокрушая оковы — и Эмпирика вздрогнула, сотряслась всем телом и зашлась долгим мучительным кашлем, жадными рывками глотая воздух.

Вода Игл-Атта!

И всё — прежнее: и сумрак неба, и призрачное мерцание озера, и меч, выцепленный Хранителем из её обессилевшей руки, и одежда с дорожной сумкой, и даже фляга с целебной водой. Словно и не покидали они Игнавии, словно были объяты скорбным наваждением таинственного острова бессчётные тысячи лет…

— Знаешь, похоже, мы оба умерли, и это ни разу не рай.

— Рад, что твоё чувство юмора уцелело.

Без раздумий, без лишних слов, без долгих объятий и ненужных признаний, едва придя в себя, они направились к башне — без страха — и вошли беспрепятственно под чёрную арку, зияющую студёной клубящейся тьмой.

Они шли по каменным коридорам, залитым бледным туманом в тусклом свечении фиолетовых факелов, по головокружительным лестницам, что зыбко вздрагивали эхом одиноких шагов в тревожной истоме тысячелетнего забвения.

Они шли, и Отверзатель Путей в руке Хранителя мерцал холодной решимостью, и Эмпирика, прислушиваясь к шёпоту бледных знаков на стенах, мимоходом поглядывала на сумрачные откровения, рисуемые ими на мысленном экране. Она больше не боялась — и не сопротивлялась больше, оттого и чужие воспоминания разворачивались пред распахнутым сознанием тихо, безболезненно, подобно кадрам ненавязчивого кинофильма, подобно телепередаче, включённой в качестве фона для бытовой рутины.

Все башни — как одна. И Галх Эрим, ушедший под воду, и Аш-Раторг, вечно плавящийся в безжизненной пустыне под прямыми лучами Мерры. И Аш-Тарагат, лежащий в руинах, и неведомая Аш-Меденейя, потерянная во льдах Джаобы, и Аш-Таше на Озере Слёз — обитель призрачных грёз и скорбных дум, терзающих беспокойный сон последнего из ашей.

И Ир-Седек — тот, кто некогда был заточён в Аш-Раторге, теперь здесь. Бродит безумным призраком в студёной тьме, бессильно заламывает руки во время проблесков осознания, безмолвно стонет в неизбывном отчаянии.

Нет, пленников было двое — но Эйкундайо, седовласый юноша, сведённый с ума нескончаемым заточением в шепчущей тьме, где вместо огней горели красные знаки на полах плаща призрачного тюремщика, сделал свой выбор. Получив ключ, он не освободился от оков, ибо, привыкнув к ним, счёл драгоценными браслетами. Он прельстился даром ветреных крыл и обещанным троном, принадлежащим ему по праву родства с королём Феоссой, он, в конце концов, поверил Ир-Птаку.

А Ир-Седек не поверил. Но тело и разум его были куда слабее, и, оказавшись среди безжалостных песков во время рат-уббианского мятежа, он был пленён чарами чёрной башни и сделался безвольной марионеткой, дёргающейся на ниточках по прихоти незримого кукловода, игрушкой, отверзающей уста, из которых доносятся слова кажущегося безмолвным чревовещателя.

Ир-Седек, которого она считала предателем. Тот, кто до сих пор одержим злой волей Ир-Птака. Тот, кому она была обещана до рождения — обещана вскользь, невзначай, только чтобы глаза и уши Ир-Птака смогли пробраться в Агранис… О Тьма! Откуда ей было знать?!

О Ив, Ив, что ты наделала?..

Стены из жёлтого песчаника украшены яркими росписями и барельефами, изображающими древних жителей Эгредеума вместе с жуткими тварями, на которых они охотились и которых приручали. Просторный зал светел, пуст и тих, и лишь позади золотого трона, в потаённой комнатке за пологом, слышатся приглушённые голоса.

— Зачем ты пришла? Король скоро будет здесь, нельзя, чтобы тебя кто-нибудь заметил.

Полог растворяется пред взором сознания, принуждённого смотреть эти странные сны, похожие на сцены фильма, открывая затаившиеся за ним фигуры. Одна — смуглая, с песочными волосами, уложенными под сияющей диадемой, в воздушном белом платье, расшитом золотом, — выглядит встревоженной. Она беспокойно теребит драгоценные нити на шее, расхаживая из угла в угол. Вторая невозмутимо восседает в резном кресле у крохотного стола. Глубокий капюшон скрывает её лицо, а полы чёрного плаща расшиты странными красными узорами.

— Не бойся, не заметят, — вкрадчивый голос из-под капюшона. — Всё сделаешь ты.

— Сделаю что?!

— То, что предначертано. Ты же хочешь вернуть Старому миру былое величие?

Красавица в воздушном платье замирает подле чёрной фигуры, угрюмо уставившись на неё жёлтыми глазами.

— Или ты забыла, по чьей милости роскошествуешь в этих катакомбах? — прошипела сумрачная незнакомка. — Забыла свою названную сестру и клятву, что связала нас? Забыла нашего отца Ир-Птака и оковы мертвенного беспамятства и бессилия, в которых он томился тысячелетиями? Забыла древний Альгир, от чьего красного пламени был исторгнут Звёздный Пепел? Как же, Ир-Менехет? Ты и дальше будешь подобострастно пресмыкаться перед захватчиками или примешь свою судьбу и оружие из моих рук, чтобы их свергнуть?

Лишь потомок непримиримых врагов положит конец этой войне. Лишь наследник Радоша способен одолеть его заклятья, сковавшие наш мир сетями самонадеянной иллюзии, сорвать светозарный покров, застилающий истину от помрачённых взоров. Только так Народ Звёздного Пепла обретёт свободу.

Ир-Менехет опускается в соседнее кресло, опершись локтями на стол, закрывает лицо руками.

Её тягостное безмолвие пронизано тихими вздохами и горестными думами.

И зачем она заговорила со странной женщиной в чёрном плаще? Тогда, в безмятежной юности, на берегу оранжевого океана, пока её сёстры весело плескались в тёплой воде… Зачем она послушала незнакомку, прячущую лицо, весь облик которой пронизан мраком нездешних тайн? Зачем, сбежав из дворца, отправилась с ней на туманный остров под звёздным небом, где в иступлённом танце кружилась с призраками и клялась в верности тёмному Аш-Мару, потерянному дому, чьё имя эгредеумцы используют как ругательство! Зачем, вторя парализующим волю колдовским словам незнакомки, скрепив собственной кровью безумный обет, назвала её сестрой и пообещала вернуть мир его истинным правителям — ашам, изгнанным в мертвенное ледяное безвременье и томящимся там, где нет света?

С момента их первой встречи минуло много лет, полных безрадостных событий. Гибель её родителей, скоропостижная смерть наследниц престола — старших сестёр и племянниц — якобы от неизвестной лихорадки, неожиданное восшествие Ир-Менехет на трон, заговоры, забастовки, подавление восстаний, бесконечная ложь и показное повиновение Объединённому Королевству, недавнее рождение чудом выжившего сына, после которого она оправилась с трудом и теперь больше не сможет иметь детей… А значит, династия Рат-Уббо, где власть испокон веков наследуется по женской линии, священная династия, основанная Крылатой Хюглой и не прерывавшаяся со времён Радоша, обречена кануть в небытие.

— Не бойся, твой род не прервётся, — мягкий голос из-под чёрного плаща прервал тягостные воспоминания, встревоженные чудовищной догадкой о том, что его обладательница может читать мысли.

«И ведь может!» — вздрогнула от ужаса Ир-Менехет, не подозревая, что невольно наблюдающему сознанию её затаённые помыслы тоже доступны.

— Я же говорила, что в нас обеих течёт кровь Хюглир, — сказала фигура в чёрном плаще. — Потомки звёздных Прядильщиц — Крылатой и Чёрной — будут править обновлённым миром. Твой сын и моя дочь, которая не родится, если ты сейчас отступишь.

Ир-Менехет поднимает испуганный взор.

— Что я должна сделать?

— То же, что и раньше, — чёрная фигура извлекает из складок плаща крохотный пузырёк. — Особое угощение для королевы.

Ир-Менехет страшно бледнеет, губы её дрожат:

— Виграмора — моя троюродная сестра…

По отцу, конечно, но сестра же!

Холодный смешок.

— Разве кровное родство когда-то тебя останавливало?

— Эмпирика, слышишь меня? Ты в порядке? Постарайся не отключаться больше. Похоже, я никогда к этому не привыкну…

Она поморгала, стряхивая с ресниц последние капли наваждения, огляделась в лестничном полумраке, поблагодарила Хранителя, по чьей милости, споткнувшись, так и не грохнулась на ступени.

Вверху виднелся последний пролёт, а за ним — далёкие завывания потустороннего ветра в густой темноте: беззвёздной, нездешней. Терпеливо считающей вечности вместо секунд. Молчаливо выжидающей. Безмолвно зовущей.

— Знаешь, Ингвар, — Эмпирика схватила его за плечо, удерживая от последних шагов, — знаешь ли ты, что всё это — моя вина?

— Знаю, конечно, — вздохнул тот с усмешкой, — ты в каждой жизни об этом твердишь.

— Нет, в самом деле!

Дойдёт до него когда-нибудь или нет?!

То, в чём она боялась признаться себе всё это время, то, что бередило её истерзанную душу непонятной, но безутешной тоской, вмиг нахлынуло вязким потоком смолянистой горечи. Ведь это она вошла тогда в чёрную башню, и вспыхнули знаки на стенах, и призраки Старого мира обрели силу разрушить мир настоящий!

Это с ней говорил Ир-Птак на пороге сна, это её тело пронзил Отверзатель Путей в ужасном видении, оказавшемся явью!

И несчастный Белтейн, и феоссары, унесённые штормовыми волнами, — это ведь она, только она повинна в их гибели!

В гибели всего мира. В гибели своей семьи.

Господи, Ингвар, позволишь ты себе поверить, наконец?

Быть может, и король Ингрид совсем не о её защите молил перед смертью?.. Быть может, в смертный час ему открылась истина?..

— Ты, конечно, нашла время, — буркнул Хранитель, переступая порог Зала Потерянных Душ.

— Но что, если я и Ир-Птак — одно и то же?! Лагнария…

Воин закатил глаза с усталым вздохом. Предвечный Свет, только не сейчас…

— Лагнария — сумасшедшая ведьма, нашла кого слушать. А те заклятья, — он возвысил голос, не позволяя спутнице вставить слово, — те заклятья произнёс Ир-Седек! Теотекри в последней ипостаси говорил что-то о соприкосновении сознаний, невольном чтении мыслей… Лютый бред, но я сам это видел, когда Дэйджен перед смертью узрел рат-уббианский мятеж глазами умирающего брата! Видимо, в проклятой башне с тобой произошло то же самое: ты почувствовала колдовство Ир-Седека, сотворённое на другом конце мира! Тем более что все башни как одна… И на корабле это повторилось.

Ты связана с Ир-Птаком, я знаю, но в том нет твоей вины. Ты не причастна к его злодеяниям!

Хранитель мягко взял смущённую принцессу за плечи и добавил тихо:

— Ты была невольной свидетельницей чёрных ритуалов, но ничего не могла сделать.

Ты ни в чём не виновата.

Слёзы выступили на её глазах. Она закрыла рот руками, сдерживая всхлипы. Неужели всё это время она винила себя напрасно? Протяжный стон сорвался с её губ — от невероятного облегчения, — и она спрятала лицо, чтобы не разрыдаться.

Хранитель, добрый, родной, прекрасный Хранитель! В который раз её захлестнуло чувство невыразимой благодарности, и она сама прильнула к его груди, тихо выдохнув:

— Спасибо.

Бремя чудовищной вины, пронесённое через бесчисленные жизни, — теперь оно разом рухнуло с её плеч и рассыпалось в прах.

Свободна. Она впервые была совершенно свободна от вечного раскаяния за ужасное преступление, которое не могла вспомнить, и, как теперь выяснилось, вовсе не совершала!

— Спасибо! О Предвечный Свет! Ингвар, спасибо! — шептала она, всё крепче обнимая своего вечного защитника, связанного с ней нерасторжимыми узами, которые были больше любых клятв, больше дружбы, любви, больше сплочённости тяготами и горестями — которые были самой верностью.

И он тихо гладил её волосы, по обыкновению шепча что-то успокаивающее.

— Это не совсем так, — бархатный голос показался оглушительным, разрушив умиротворение их объятий.

— Ир-Птак, — процедил Хранитель, выхватывая меч.

Фигура в чёрном плаще неспешно плыла к ним через зал из густой темноты, клубившейся над пропастью.

— Оставь, это уже ни к чему, — послышался мягкий вздох. — Меч не повредит мне. Ничто не повредит.

Хранитель выставил оружие перед собой, привычно закрывая спиной Эмпирику.

Ир-Птак остановился.

— Ты ведь хотела узнать истину, — молвил он с какой-то затаённой скорбью.

— Теперь я знаю, — резко оборвала Эмпирика, шагнув вперёд. — Ты всему виной. Ты создал эти мыслеформы. Создал Игнавию. Создал Ив. И отчасти — меня. Но я не повинна в твоих преступлениях. Я никогда не была тобой. Я никогда тебе не подчинялась — и никогда не стану!

Протяжный вздох был полон печали.

— Ты забываешь о Чиатуме. Я сделал всё это, чтобы освободить её.

— Да! — воскликнула она, заходясь в гневе. — Чтобы заполучить её силу, стать повелителем мира — или даже не только этого, но и других. Чтобы сеять разрушение, обращая мир в то, что ты считал истинной реальностью. Ради тщеславия, непомерной жажды безграничного могущества под благородной маской стремления к познанию. А может, ради чего другого — не суть. И не пытайся притворяться, что делал это не по собственной воле — уж кому-кому, а мне хорошо известно, как ведут себя безумцы, объятые чуждой силой.

Злость кипела в ней, она задыхалась от ярости и теперь замолчала, переводя дыхание.

— Я делал это по собственной воле, — с прежней печалью ответил Ир-Птак. — И мне нет оправдания. Но я делал это ради тебя.

Эмпирика не ответила. Возмущение её было столь велико, что, казалось, вот-вот — и она взорвётся. Слова ненавистного врага стали последней каплей.

— Что ты несёшь? — с досадой бросил Хранитель, не отводя меча.

Не обращая внимания, Ир-Птак двинулся вперёд.

— Ни шагу больше! Отверзатель смертелен даже для тебя!

— Я всё это делал ради тебя, Эмпирика, — повторил Ир-Птак, подходя опасно близко.

— Стой!

— Только ради тебя.

Чернота его существа с тонким звоном рассыпалась под ударом светящегося меча на мириады осколков, медленно растворяющихся в воздухе.

Несколько мгновений то, что осталось от Ир-Птака, сохраняло форму высокой фигуры в чёрном плаще, точно мозаичный рисунок, фрагменты которого уже отделились друг от друга, но пока не разлетелись. И последним, что он сказал, было:

— Чиатума — это ты.

Со смертью Ир-Птака всё переменилось вмиг. Не так, как что-то внутри надломилось, когда Хранитель погиб на её глазах, не так, как душа рвалась на части, когда она узнала о смерти Ингрида.

Нет, это было страшнее. И совершенно непоправимо.

Ей хотелось броситься туда, на каменный пол, где ещё таяли последние остатки его существа, падали пеплом и исчезали. Хотелось биться в исступлении, хватая тлеющие призрачные обрывки чёрного плаща, посыпать голову прахом и рвать на себе волосы. Хотелось кричать — так громко, чтобы треснули стены.

Но этого не произошло.

Она оставалась абсолютно спокойной.

Она больше ничего не чувствовала.

Но всё помнила.

Для этого последний из Народа Звёздного Пепла был готов умереть — чтобы распахнуть последние Врата, отделявшие её от подлинного существования. Врата, за которыми она была порождением его мыслеформ, призрачным воспоминанием, безумной грёзой. Врата его собственной души.

Однажды — по вине Теотекри — Отверзатель Путей поверг Ир-Птака в бессильное заточение.

Но можно ли пленить того, кто уже пленён? Можно ли убить того, кто обладает лишь видимостью жизни?

И теперь — теперь проклятый меч, наконец, отверз Путь для той, чей образ Ир-Птак издревле лелеял в сердце. Даже после того, как оно перестало биться.

Все знания, все переплетённые смыслы, все позабытые тайны бытия разом вернулись к ней, но она оставалась невозмутима. Так и должно быть. Всё именно так, как она хотела.

И теперь она по-настоящему свободна от заточения в Предвечной Тьме.

Сколько вечностей минуло прежде, чем хитросплетения призрачных знаков, рождённых в её уме от безысходности, воплотились и смогли освободить её! Их боль, их страдания и смерть — только символы, которые она вольна создавать и стирать по собственному желанию. Они не имеют значения.

Как долго она этого ждала — но бессчётные бездны времени теперь казались кратким мигом.

Да, определённо это того стоило.

Она свободна.

И ничто, ничто не способно ей противостоять.

— Эмпирика, ты в порядке? — Хранитель повернулся к ней, стирая чёрный пепел с клинка полой плаща.

Она не ответила.

— Эй? Всё хорошо? — он обеспокоенно тронул её за плечо.

Как странно. Она не почувствовала и этого — хотя прекрасно помнила, какая невыразимая нежность в объятиях вернейшего защитника захлёстывала её мгновение назад.

Но это больше ничего не значило.

— Эмпирика, да что с тобой? Ответь же! Как ты побледнела!

Он принялся трясти её за плечи, хлопать по щекам — всё без толку. Она была словно камень.

— Великий Радош, — невольно вырвалось у него, — твои глаза!

Лицо Хранителя перекосилось от ужаса: глаза дочери Ингрида заволокла непроглядная тьма.

Она рассмеялась тихо — холодно, страшно, жестоко.

Хранитель отпрянул, но тут же снова встряхнул её с силой, точно надеялся таким образом согнать это наваждение:

— Прекрати! Хватит!

Эмпирика продолжала смеяться, уже не сдерживаясь, заходясь злорадным хохотом.

Его ужас только больше её подстёгивал.

— Хранитель Ингвар! — раздался крик.

Это был Ир-Седек, вбежавший в зал.

За ним появилась Лагнария — растерзанный призрак с мёртвым лицом, на котором застыла пугающая маска тёмного торжества.

— Да что же это?! — отчаянно взревел Хранитель, не сводя глаз с обезумевшей принцессы.

Эмпирика легко взмахнула рукой — и чудовищная сила швырнула его прочь.

Пролетев через весь зал, он рухнул навзничь у края обрыва, под которым потусторонний ветер с диким воем бился в яростном ликовании фиолетового вихря.

В глазах потемнело, и волна боли захлестнула тело.

— Невероятно! Получилось! — воскликнула Лагнария, замершая подле Эмпирики.

Та претерпевала зловещие метаморфозы: тьма, затопившая глаза, призрачной дымкой окутывала её и пронизывала насквозь, облекая в величественное чёрное одеяние, достойное Повелительницы Нового Эгредеума — или Обитательницы Предвечной Тьмы, в которой тот обречён был раствориться.

Растерянный Ир-Седек проскользнул мимо, метнулся через зал к Ингвару, принялся суетливо ощупывать его голову.

— Я в порядке, — зло отмахнулся тот, приподнимаясь.

— Что случилось? Вы победили Ир-Птака? Я больше его не чувствую…

— Глупец! Ты не видишь, что случилось?!

Ветер рвался из прорехи, поднимался стеной под музыку бездны — со скрежетом, с грохотом, с барабанным боем, — и стена обретала форму, плотность, видимость и глубину. Стена удалялась и расширялась, обрастая бессчётными лестницами и коридорами, сумрачными комнатами и залами, чёрными дворцами и башнями, лабораториями и кабинетами, видимыми, как на разрезе. Стена взмывала ввысь стеклянным куполом, над которым разворачивалось чёрно-красное небо.

— Аш-Мар, — благоговейно изумилась Лагнария. — Вот о каком Старом мире говорил Ир-Птак!

И тьма густым чёрным дымом кружила по залу, сплетая образы бездны из тонких нитей, взмывающих в воздух с тонких пальцев Эмпирики, с её воздетых рук — нет, Хранитель отказывался верить, что это была она, не мог даже в мыслях называть это существо её именем.

Беззвёздное небо на полах платья, длинный шлейф непроглядной ночи, стелющийся по гладкому каменному полу…

— Похоже, вы — единственные живые обитатели прежнего Эгредеума, — и этот голос, от невыносимой чуждости которого разрывается сердце: скрежет тающего льда, звон тишины, отголосок забытой песни…

— …и вам здесь не место.

Холодный смех, жестокая ухмылка. Непроглядные глаза — куда страшнее, чем у Ив.

Чиатума! Вот чьей бледной тенью была любимая мыслеформа Ир-Птака! Вот чей образ жил в его мёртвой душе тысячи лет!

Ир-Седек никнет, жмётся к Хранителю, силясь оттолкнуть его подальше от пропасти, разукрашенной фиолетовыми узорами иллюзии.

— Вставайте же скорее! — молит он. — Нужно уходить!

Безумец, право слово! Куда ж здесь уйдёшь?

— Позвольте мне, Повелительница! — распаляется Лагнария, заглядывая в кромешный мрак бездонных очей.

Прорехи тьмы на бледном лице Чиатумы холодно щурятся, студёная дымка вьётся вкруг чёрной фигуры невесомой вуалью.

— Позвольте положить конец прежнему миру, стереть его осколки в прах, дабы вы могли…

— О, не беспокойся, мятежный Эгидиум, я могу абсолютно всё.

— …и дать мне крылья ветра — как у Эйкундайо? И… бездну мудрости, как обещал Ир-Птак?

Бездну мудрости, да. Подумать только, на что иные готовы пойти ради знаний! Отвергать прежние идеалы, предавать друзей, обрывать жизни без раздумий — сколько угодно жизней, о бесценности которых можно разглагольствовать долго, но на деле — грош им цена, коли истина — высшая ценность.

Они готовы стереть в прах любого, кто встанет у них на пути, и охотно разрушат весь мир до оснований — и не один даже — буде тому необходимость. А может, и за просто так.

Говорят, среди путей познания практический — самый верный.

Говорят также, что страстное желание узнавать всё на собственном опыте увело людей из безмятежного рая, занавесив зачарованный взор необозримой бесконечностью тайн, рассыпанных во тьме неизведанного, как звёзды на небосводе, да иссушив беспокойную, измаявшуюся в непонятной тоске душу неутолимой жаждой запредельных истин.

И ещё говорят: блаженны те, кто понял, что разум их куцый постичь эти тайны бессилен…

— Пойдём, Лагнария. Будут тебе крылья…

Разве не видишь, не чуешь — они у тебя за спиной?

Пойдём, веришь мне — так не бойся, ступай к обрыву. Шагни в пропасть — я погашу её миражи, сотру лабиринты и башни, будет только тьма, а что в ней разглядишь — то и правда твоя.

Нет чёрного неба, нет красного солнца, что захочешь — то и будет.

Лети, Лагнария, лети — отчего ж не взлетаешь, отчего крылья тают как дым? Неужто сомнения одолели? Запомни: знание приходит с опытом, но нельзя получить такой опыт, который заведомо считаешь невероятным. Знание невозможно без веры — без веры в истинность источника познания.

Реально лишь то, что ты всей душой таковым почитаешь — и, верно, строгие ученья Эгидиумов тебе милее, чем вседозволенность Хаоса!

Иначе отчего не лететь бы тебе вопреки запретам известных законов? Известных, заметь — и негоже в их тесные рамки втискивать Вселенную, о которой ты знаешь ничтожную малость. Даже ты, мятежная отступница, даже ты…

Лети же, Лагнария, лети в бездну, коль не умеешь иначе!

А с мудростью как? Она — те же крылья.

Которые у тебя исстари подрезаны — оттого и не веришь в их силу.

— О Радош! Вы видели? — ноги не держат Ир-Седека, он дрожит всем телом, цепляясь за Хранителя как за последнюю надежду.

Как тут не видеть, если мёртвая ведьма с воплем сгинула в пропасти у тебя под носом? Как не видеть, если всё, что рисовала стена ветра, оказалось чёрной пустотой с вихрями фиолетовых всполохов? Из которой, вестимо, с той же лёгкостью может родиться что угодно…

— Тише, тише, принц, — шепчет Хранитель, полулёжа пятясь подальше от края вместе с Ир-Седеком и не сводя взгляда с неумолимо подступающей тьмы, зияющей прорехами глаз на безжалостном бледном лице.

Рука крепче сжимает полыхающий меч — но поднять его не в силах.

Нет, только не против той, кого он поклялся защищать!

— Эмпирика, я знаю, я верю, ты здесь…

Как парализованный, бессильно и безвольно смотрит он на чёрную фигуру, меняющую облик реальности по щелчку пальцев. Нет нужды делать лишний шаг — Отверзатель Путей, истаяв из каменной хватки, тут же вспыхивает в её руке!

— Странная забава, — молвит она задумчиво, разглядывая горящие руны на клинке, — во всём полагаться на мерцающий кусок металла. Бедный Ир-Птак! Он так и не понял, что меч — просто занятный символ.

Способ записи информации. Как книги. Как башни. Как… все истории Вселенной, зашифрованные рунами Хаоса на стенах моей тюрьмы.

— Ир-Седек, — неожиданно усмехнувшись, бледноликая тьма склонилась к принцу, от чего тот едва не лишился чувств. — Во всём есть свои плюсы, не находишь?

Тот судорожно сглотнул, больно сжав плечо Ингвара.

— Ведь ты, похоже, и сам не в восторге был от затеи твоей матушки. А теперь можешь спать спокойно…

Тающий лёд заскрежетал металлом:

— …свадьбы не будет!

— Господи, Эмпирика… — выдохнул Хранитель.

В этом вся сумрачная дочь Ингрида — да ещё и шутит! Нашла время, нечего сказать!

Стремительным рывком он вскочил с холодного пола, и студёная вуаль чёрной фигуры обожгла его лицо.

Они стояли рядом, почти вплотную, не сводя друг с друга глаз.

— Хватит морочить мне голову, в самом деле! — решительно, даже зло выкрикнул Ингвар. — Я знаю, ашмар тебя забери, что это ты!

Прорехи пустоты остались непроницаемы, и только уголок бледных губ тронула невесомая полуулыбка.

— Я, ворох демонов тебе на кухню, знаю! — не отдавая себя отчёта, выпалил он, хватая её за плечи и встряхивая так, словно от этого чёрный морок разом выветрится из дурной головы.

В стылой пустоте её существа что-то шелохнулось.

Да что это, в самом деле?

Из бездны историй и вороха путаных судеб, начертанных на непреодолимой двумерной стене, отделяющей вечность её заточения от вечности остальной Вселенной, именно память глупой девчонки беспокойно всколыхнулась во тьме, скованной, как чёрным льдом, невозмутимостью всеведения.

Сейчас бы спрятать лицо у него на груди — от смеющихся на окраинах разума демонов, от потустороннего смерча, кружащего осколки разрушенных миров, что пылью забиваются в глаза, от непостижимой Чиатумы, от самой себя — спрятать лицо и обнять так крепко, чтобы даже время содрогнулось. Содрогнулось и перестало существовать.

— Спасибо.

Беззвучный вздох — как шёпот мыслей.

Насквозь заледеневший от близости зловещей фигуры, источающей запредельных холод, Хранитель так и не понял, почудилось это или было взаправду, — но миг, взмах ресниц, застывающий удар сердца — и в объятьях он держал пустоту, а та, что ускользнула прочь, взметнув облако межзвёздной пыли, воздевала над ним пылающий меч.

— Веришь ли ты, что Отверзатель Путей… оправдывает своё название? — дрогнул потусторонний голос.

Хранитель не ответил — не отвёл взор, не закрылся рукой — только стоял и смотрел, как сиреневый всполох кромсает пространство наотмашь под самым носом и янтарный свет бьёт в лицо.

Нестерпимо ярко. Острая боль полыхнула в глазницах.

Он зажмурился, пошатнувшись, а когда открыл глаза, на теле чёрной пустоты под обрывом огненной прорехой зияло чудесное видение.

Агранис! Хватило бы и тысячной доли секунды, чтобы узнать его. Янтарные башни, овеянные ласковыми предзакатными лучами, и златопёрые радости крошечными мотыльками кружат над медовым цветом дворцовых садов… Вдали, в необозримой, нездешней дали…

Видение полыхало, точно пламя в камине, рвалось наружу сквозь незримые решётки, вздрагивало и манило, а вокруг густела бесформенная тьма, таящая мириады нерождённых миражей. И другая тьма, бледноликая, стояла рядом, тяжело опёршись на почерневший, угасший навеки, отдавший все свои чары меч.

Плечи её вздрагивали, а непроглядный мрак очей тонкими струйками змеился по щекам.

— Быстрее, Ингвар! — голос Эмпирики, знакомый по тысяче жизней, трепетал — от холода ли, от страха, — а на чужом лице проступали родные черты, искажённые мукой.

— Быстрее же! Я её долго не удержу…

Ир-Седек опомнился первым и, пока Хранитель недоумевал, не находя слов, принц с невиданной прытью и силой схватил его за воротник плаща и потянул за собой — в огненную бездну.

Всё случилось в мгновение ока — он не успел и вскрикнуть, не то что дотянуться до неё.

Заветное имя застыло на губах, не сорвавшись — ураганный ветер ударил в лицо, перехватив дыхание, донося далёкий звон тишины, скрежет тающего льда и отголоски позабытой песни из чёрной прорехи, стремительно уменьшающейся, остающейся тёмным пятном, а затем и неразличимой точкой на усыпанном звёздами фиолетовом небосводе:

— Хранитель Ингвар из рода Теотекри, твоя вера сильнее моей. Тебе, в конце концов, на роду написано довольствоваться умозрениями, в то время как мне — познавать всё на горьком опыте.

Думаешь, было легко, оставив чарующую понятность Единого Бытия, ринуться во мрак по ту сторону заветов Неназываемого? Разорвать ткань мироздания, лишь бы найти за его пределами подлинную истину, такую, что и не снилась ни звёзднооким Хюглир, ни самому Предвечному Свету?!

Легче лёгкого — как прыгнуть в пропасть очертя голову.

И, даже зная, что меня ждёт, я бы сделала это снова.

Хранитель летел в чёрно-фиолетовом мельтешении среди разноцветных звёзд, вспыхивающих и гаснущих, точно искры костра, и чудилось ему сквозь оглушительный свист ветра и скрежет межзвёздного льда, как голос, знакомый до боли, поёт тихо-тихо, будто из дальнего далека — или совсем близко, не разобрать:

«Когда мой голос замолкнет в бездне,

Он зазвучит у тебя в голове.

Он будет петь мою песню —

Ту, что я не спела тебе».

Он прежде никогда не слышал, чтоб Эмпирика пела — ни в одной жизни! — но её голос он не спутал бы ни с одним другим. Её настоящий голос.

«Он будет петь о других мирах

И о восходе чужого солнца», — заверяла та, от кого, кроме голоса, пожалуй, ничего не осталось.

Нет, нет, быть не может! Она ещё здесь, где-то здесь!

«…о древних битвах и вещих снах

Пророка, что никогда не проснётся».

Эмпирика, мы споём тысячи песен, вспомним тысячи битв, а захочешь — победим в каждой, только будь здесь, будь рядом, когда я проснусь…

«Он будет петь мою песню,

Предвозвещая тот миг,

Когда мы вновь встретимся и вместе,

За руки взявшись, войдём в этот мир».