Перекрёстки Эгредеума

ГЛАВА 5. DELIRIUM SOLARE

Книга «Delirium solare» была написана малоизвестным франкфуртским психиатром Ульрихом фон Беккером и в русскоязычном переводе издана в Петербурге малым тиражом в 1892 году — за сто лет до того, как Мария Станиславовна, в чьих руках сейчас боязливо вздрагивали ветхие страницы, появилась на свет.

Книга была небольшой и, несмотря на неудобный мелкий шрифт, с первых строк подкупала лёгкостью слога, отсутствием пространных умозрительных рассуждений и малопонятных тяжеловесных терминов, давно вышедших из употребления.

«Поиск закономерностей в окружающем мире — одна из главнейших задач любой науки», — писал фон Беккер. — «Поскольку мы настаиваем на необходимости развития психиатрии в таком направлении, нам необходимо решительно отбросить идеалистические умозрения и вслед за Гризингером признать главенствующую роль повреждённого состояния головного мозга в развитии душевных недугов.

Отметим, что термин «повреждённое состояние» (beschädigter Zustand) используется здесь в самом общем значении. В отличие от упомянутого коллеги, мы не считаем целесообразным рассматривать все проявления душевного нездоровья как результат единого прогрессирующего патологического мозгового процесса.

Как будет показано далее, многие психические расстройства, по-видимому, связаны с преходящими нарушениями мозговой деятельности, не оставляющими видимых анатомических изменений. Вопрос о причине этих нарушений остаётся открытым, но, по крайней мере, в части случаев мы приблизились к вероятному объяснению их происхождения».

Среди возможных внешних вредностей, воздействующих на мозг, но не приводящих к органическому повреждению его тканей, автор называл «магнетические возмущения земного поля, связанные, как теперь хорошо известно, с изменениями активности Солнца».

В солнечных пятнах люди издревле видели происки нечистой силы.

Во время появления тёмных участков на Солнце, заметных невооружённым глазом, творилось недоброе. Впрочем, творилось оно и в любое другое время, только вот с пятнами всё становилось хуже — или заметнее.

Мореплаватели сбивались с курса из-за потери навигации, небеса в необычных для этого явления широтах озарялись разноцветными огнями полярных сияний, суеверные обыватели впадали в панику при виде «чёрных знамений на солнечном лике», связывали с ними начало несчастий, болезней и войн.

Впрочем, конкретных научных подтверждений влияния активности Солнца на биологические объекты и уж тем более социальные события не существовало, поэтому фон Беккер решил самостоятельно проверить наличие подобной взаимосвязи.

Он собрал данные о частоте возникновения и обострения душевных недугов, а также смертности среди пациентов за несколько десятилетий во Франкфурте и некоторых областях Пруссии. Результаты оказались поразительными: пики кривых, отображающих многолетнюю динамику заболеваемости, обострений, госпитализаций и летальных исходов, приходились на 1830, 1837 и 1848 годы — годы солнечных максимумов в таблице Швабе, опубликованной в 1851 году.

Интересно, что наименьшее число госпитализаций и смертей приходилось на годы солнечных минимумов: 1833 и 1843.

Немецкий астроном Генрих Швабе был первым, кто задокументировал периодическое изменение числа пятен на Солнце — то, что позднее назовут одиннадцатилетним солнечным циклом.

Фон Беккер убедительно продемонстрировал, что массовая динамика психических болезней строго соответствует этой цикличности.

Он описал несколько историй пациентов, у которых приступы болезни возникали в годы солнечных максимумов. Всех их отличали следующие особенности: острота и тяжесть психоза, помрачение сознания и обильные галлюцинации, а также последующее, нередко самопроизвольное, полное прекращение болезненных явлений и возвращение к обычному самочувствию.

«Во время психотических приступов больные не понимали, где находятся, бесцельно метались, набрасывались на окружающих или застывали на одном месте. От них нельзя было добиться никакого внятного ответа ни на один вопрос: многие переставали разговаривать вовсе, а если и сохраняли речевую активность, то исключительно в виде отдельных бессмысленных слов и обрывочных фраз.

Из этих-то обрывков, а также из последующих рассказов выздоровевших удалось узнать, что во время болезни они переживали в высшей степени необыкновенные события: видели себя на Луне, в «стране альвов», в «краю ледяных великанов», в сказочных мирах, в раю или аду. Они были королями и злодеями, героями и волшебниками, богами и демонами, участвовали в мифических битвах, революциях и катастрофах вселенского масштаба. Они полностью погружались в созерцание болезненных видений, отрешаясь от реальной действительности. Нередко это состояние сопровождалось тяжёлой лихорадкой и общим истощением вследствие длительного отказа от еды и питья, но по миновании приступа больные сразу или постепенно возвращались к привычной жизни, годами продолжая работу и не высказывая никаких жалоб на здоровье».

Наиболее подробно фон Беккер описал историю пациента, которого ему довелось наблюдать в доме археолога Отто Байера — своего старого приятеля по Гейдельбергскому университету.

Фон Беккер столкнулся с ним по чистой случайности, будучи в Берлине проездом. Он не планировал задерживаться в городе, но, вняв настойчивым просьбам товарища и следуя врачебному долгу, отправился в поместье Байера, чтобы проконсультировать его ассистента.

Ассистент археолога, египтянин Се́дхи аль-Джаха́рди, был молодым человеком лет двадцати с небольшим. Байер нанял его во время первой египетской экспедиции близ Абусира в качестве чернорабочего, но, обнаружив необычайную одарённость и осведомлённость юноши, сделал его своим помощником.

Седхи был прекрасным проводником и переводчиком; его наброски окружающих пейзажей и извлечённых из песка находок поражали удивительной точностью и изяществом. Но больше всего археолога впечатляло то, что в отличие от суеверных и необразованных сородичей, аль-Джахарди был поистине увлечён раскопками. Он не просто бездумно выполнял поручения, дабы получить оплату, а всё время стремился понять и узнать что-то новое. К тому же он, казалось, не был отягощён какими-либо религиозными предрассудками и охотно воспринимал философские и научные рассуждения просвещённых европейцев, которые его закоснелые земляки сочли бы богохульным вольнодумством.

Седхи нравилось учиться; время, проведённое в экспедиции, он считал лучшим в своей жизни. За четыре года Байер привязался к нему, как к сыну, и взял юношу в Европу, намереваясь устроить его дальнейшее обучение.

В Берлинском университете, где Байер получил кафедру, Седхи оставался верным помощником археолога, работая над отчётами об экспедиции и успевая посещать недавно открывшийся курс естественных наук. Разительная перемена обстановки и образа жизни его не смутила; сам он говорил, что с детства ощущал какую-то смутную неизъяснимую тоску, точно был не на своём месте, и только здесь, в Германии, наконец-то нашёл его.

Несколько месяцев прошли спокойно, но осенью 1848 года Седхи начал испытывать странное недомогание, постепенно нараставшее и приведшее к невозможности продолжать обучение и работу. Последнее особенно огорчало Байера, поскольку в то время он занимался подготовкой заключительной публикации полного списка исследованных древностей и нуждался в живом уме и искусных руках бессменного ассистента и спутника, который должен был подготовить иллюстрации, карты и часть описаний «солнечных храмов» и пирамид Абусира.

Врачи, посчитавшие причиной болезни длительное умственное перенапряжение и непривычный климат, рекомендовали юноше полное воздержание от трудов и отдых на природе, но даже после переезда в загородный дом Байера состояние его продолжало ухудшаться.

Здесь к постоянной усталости, рассеянности, бессоннице и частым головным болям юноши присоединились новые, пугающие симптомы: он стал подолгу замирать на одном месте, не отвечая на вопросы, временами бессмысленно смеялся, бормотал под нос какую-то чепуху, беспричинно раздражался и вообще вёл себя в высшей степени неподобающим образом. Глаза его, прежде ясные и живые, теперь нездорово сияли каким-то странным блеском, и взгляд его был потерянным, устремлённым в пространство, точно позади обычных предметов виделось ему что-то, недоступное другим людям.

Порой Седхи приходил в себя, с удивлением и смущением выслушивал вопросы о причинах недавнего поведения и отвечал, что ничего не помнит. Во время этих кратких периодов просветления он рассказывал, что видел «солнечных людей» и «тёмную фигуру в чёрной пустоте», которая вызывала у него смертельный ужас.

Когда он смотрел на солнце, он видел узоры в его лучах. Иногда они напоминали запутанное скопление геометрических фигур, иногда — арабскую вязь. Но всякий раз, как он начинал всматриваться в них, пытаясь разобрать надписи или различить скрытые символы, эти узоры ускользали от взора.

Тогда он оставил попытки постичь их умом и просто смотрел, всё больше погружаясь в созерцание и отрешаясь от реального мира. Ему посоветовали меньше времени проводить на солнце, но узоры стали видеться повсюду: в свете лампы, в пламени свечи, на белых стенах гостиной.

По настоянию врача ему пришлось всё время проводить в затемнённой комнате, но и тут солнечные узоры не оставили его. Он видел их теперь постоянно перед глазами: живые, мельтешащие, меняющие очертания и перетекающие в новые формы с новыми неуловимыми смыслами.

Состояние юноши непрерывно ухудшалось, и к тому времени, когда Байер решил обратиться к другу за помощью, его ассистент уже сутки пребывал в напряжённом безмолвном оцепенении. За несколько дней до этого он прекратил принимать пищу и питьё. Когда фон Беккер впервые увидел его, тот был подобен восковому изваянию, пугающему своим сходством с живыми людьми.

Седхи лежал в углу смятой постели, натянув простыню на голову и свесившись к полу. Кожа его, смуглая от природы, приобрела изжелта-землистый оттенок и нездоровый блеск. У него был жар.

Он не отвечал на вопросы и находился, по-видимому, в состоянии глубокого помрачения сознания. По временам он как будто пытался пробудиться от тяжёлого болезненного сна и бормотал что-то о «тёмной фигуре», «чёрной башне» и «кровавых облаках над янтарным Агранисом».

Позднее юноша рассказал, что видел себя подвешенным в чёрной пустоте, пронизанной вибрирующим шёпотом, откуда к нему тянулось нечто незримое и бесплотное, но ощутимо зловещее. Ледяное дыхание пустоты касалось его лица, от чего немела кожа. Когда тьма перед ним начала уплотняться и принимать форму, Седхи едва не умер от ужаса, разглядев её намечающиеся очертания.

Потом он вдруг оказался посреди пустыни, где солнце было нестерпимо ярким и более насыщенным. Стояла ужасная, невыносимая жара. Капли пота, обильно выступавшие на коже, испарялись мгновенно, шипя, как на сковороде. Юноша ощущал всё так же отчётливо, как наяву, но при этом ясно понимал, что находится в доме археолога, где ничего из увиденного просто не может произойти.

Седхи пошёл по раскалённому песку. Подошвы его ног дымились, но он вскоре свыкся с болью и старался не смотреть вниз. От этого ощущение жара чуть поблёкло. Он шёл долго, но вокруг был только песок и раскалённое, пышущее ещё большим жаром небо. Затрудняясь описать его цвет, юноша объяснил, что лучше всего подходят слова «пронзительно-яркое» и «вездесуще-огненное». Он не мог определить, как долго шёл: полдня, а может, полчаса, — но солнце всё время было в зените и не выказывало ни малейшего намерения куда-либо двигаться.

Внезапно картина изменилась, и события начали развиваться с пугающей быстротой. Многочисленные видения обрушивались на Седхи одновременно без всякой последовательности, и он каким-то непостижимым образом успевал побывать в каждом из них. Отчасти выстроить события в хронологическом порядке юноша смог только по выздоровлении, но некоторые фрагменты так и остались за пределами общей сюжетной линии, словно были вырваны из другой истории.

Он видел чёрную башню, таящую неуловимый, но страшный намёк на роковую связь с тёмной фигурой из чёрной пустоты. Вход в башню зиял зловещим провалом с фиолетовыми всполохами на фоне сверкающих гладких камней полуразрушенных стен, точно разверзнутая пасть огромного зверя, и Седхи чувствовал, как его неумолимо затягивает внутрь.

Потом видение растаяло, сменившись длинной анфиладой тонущих в полумраке залов с множеством колонн, облицованных камнем наподобие гранита с включением каких-то фосфоресцирующих минералов, источавших тусклый свет.

Удивлённо глядя по сторонам, Седхи плыл в полутьме — или полутьма текла мимо него вместе с колоннами, статуями и высокими цветочными вазами, отчётливо выступающими из бесформенной мглы, стоило только юноше сконцентрировать на них внимание.

В последнем зале просветлело. На стенах из жёлтого песчаника красовались яркие росписи и барельефы в виде человекоподобных фигур вперемешку с незнакомыми растениями и животными, напоминавшими рогатых медведей с птичьими клювами, крылатых медуз и осьминогов.

Хотя образы были весьма необычны, Седхи не мог не отметить поразительное сходство стиля оформления и планировки зала с культовыми сооружениями Древнего Египта. Ему представилось, будто бы строители этого помещения, как и древнеегипетские мастера, пытались воссоздать какой-то первообраз, воплотить одну и ту же идею, но разными способами, неизбежно искажая её до неузнаваемости.

В зале было многолюдно, хотя Седхи не мог сказать с уверенностью, являлись ли собравшиеся людьми. Кожа их была цвета тёмной бронзы, а ярко-жёлтые глаза без зрачков светились, точно маслянистые озёрца газовых фонарей на бульваре Унтер-ден-Линден. Многие держали в руках предметы, похожие на кирки и копья. Большинству одеждой служили набедренные повязки и короткие туники, и только единицы, теснившиеся у стен, в стороне от толпы, были облачены в длинные воздушные платья.

«Это забастовка рабочих», — отчего-то подумалось юноше, и он принял эту странную мысль без малейших сомнений, как очевидный факт. Не покидая зала, он созерцал внутренним взором глубокие шахты и бесчисленные тоннели, переплетённые в недрах пустыни, где по тонким трубкам течёт невидимая субстанция — источник энергии, которая накапливается на полюсе, всегда обращённом к солнцу, и специальными устройствами распространяется по всей планете, к величественным мостам, соединяющим её острова.

У дальней стены зала возвышался золотой трон, где восседала царственная особа, пленяющая взор: кожа смуглая, но более светлая, чем у остальных, волосы песочного цвета в хитросплетении бессчётных косичек с драгоценными нитями, лицо тонкое, удлинённое, глаза — янтарный миндаль, но с белками и зрачками, как у людей. Тонкие золотые узоры татуировки — на левой щеке и меж бровей. Золото сверкало на её шее и запястьях, золотом расшито было её изящное белое платье.

Заворожённый Седхи не мог свести с неё глаз, и, встретившись с ней взглядом, вспомнил всё.

Это была Ир-Менехе́т, королева Рат-У́ббо — его мать.

Зал содрогнулся от криков и топота сотен ног. Стены из жёлтого песчаника обагрила тёмная кровь.

Те, кто носил воздушные платья, были растерзаны разъярённой толпой. Изящное белое платье в рубиновых пятнах свисало лохмотьями с копейного острия.

Седхи поледенел от ужаса: он был в этой толпе, но его никто не замечал. Он кричал и бился, силясь прорваться к пустому теперь трону, но не мог сдвинуться с места. Он словно был окружён незримой стеной, и вместо него — мимо и сквозь него — другие продирались сквозь толпу, к подножию трона, где со страшным звуком терзали кирками что-то мягкое и безмолвное, скрытое за множеством бронзовых спин.

И вот он, принц Ир-Седе́к, уже плыл на корабле в сопровождении немногих уцелевших воинов в золотых доспехах, а сердце его разрывалось от боли, стыда и злобы, и горячие слёзы струились по щекам, смешиваясь с солёными морскими брызгами.

Солнце за спиной склонялось к горизонту, оранжевые воды темнели. А позади мятежники снаряжали погоню, взбираясь на борт золотых кораблей, срывая с них королевские чёрно-жёлтые флаги.

Седхи со спутниками причалил к изумрудному берегу, где тёмный змеистый плющ взбирался по малахитовым стенам древнего замка.

Не останавливаясь, беглецы продолжили путь, оседлав странных существ, похожих на зёрна фасоли, передвигавшихся с помощью множества бахромчатых ножек. Подгоняя нерасторопных тварей, наездники хлестали и били ногами полупрозрачные студенистые бока так сильно, что на них лопалась тонкая кожа и выступали мутные росинки, но существа не издавали ни звука.

Они пересекли реку, цветочное поле, болота и лес, за которым шумел океан и на прибрежном холме высился дивный янтарный город. Оранжевое солнце таяло на его стенах.

Издалека виднелись каменные улочки, витками взбирающиеся к вершине холма, которую венчал сверкающий дворец, цветущий островерхими башнями над террасами многоярусного сада. На главном шпиле развевался золотисто-янтарный флаг.

Агранис. Янтарное сердце мира.

Столица Объединённого Королевства, которому правители Рат-Уббо подчинялись много веков.

Здесь Белый Король даст защиту своим вассалам.

Тёмная фигура вошла в чёрную башню.

Неподалёку звенел колокольчиками юный смех, бойкие ноги плясали на ковре из жёлтых цветов под древние песни, которым вторили шёпот воды и вздохи дерев на ветру.

Но тёмная фигура вошла в чёрную башню, и мир утонул во мгле.

Видение развеялось, и Седхи уже со всех ног бежал к дворцу по бесчисленным ступеням золотистого сада, а корабли мятежников подходили к изумрудному берегу.

По небу вдоль горизонта ползли тяжёлые чёрно-красные тучи. Напротив них солнце тонуло в зловещей багровой дымке, и воздух казался напитанным кровавым туманом.

Седхи ворвался в просторный высокий зал — только теперь с удивлением осознал он, что ни во дворце, ни на улицах нет ни одного королевского стража.

Он бывал в этом зале с матерью, отчётливо вспомнилось юноше, и тогда отовсюду лились свет и шум. Ныне же зал был пуст, и стены его тонули в тяжёлом сумраке.

Неясная тревога, объявшая Седхи, вмиг взорвалась паническим ужасом: он был здесь не один. В дальнем дверном проёме сгущалась тьма: уплотнялась, обретала форму.

Тёмная фигура вышла ему навстречу, и руки её были в крови.

Через два месяца Седхи полностью выздоровел и некоторое время продолжал прежние занятия, но год спустя без объяснений бросил учёбу и, сухо простившись с наставником, вернулся в Египет.

Связь с ним была потеряна.

То был год солнечного максимума.

Среди бумаг, найденных в последнем жилище бывшего ассистента, Байер обнаружил папирусные свитки крайне необычного содержания, из которого фон Беккер позже сделал вывод, что описанный им приступ болезни несчастного юноши не был единственным.

Несмотря на внешний вид свитков, свидетельствующий об их подлинной древности, археолог сразу догадался, кто их автор, ибо часть рукописей была написана на немецком языке. Каллиграфический почерк Седхи он узнал сразу. Более того, на одном из листов имелось послание для самого Байера. Грамматически правильное, но невообразимо запутанное, местами практически лишённое связности и смысла, оно явственно свидетельствовало о тяжёлом душевном недуге автора и выражало болезненно-мрачную безнадёжность.

Несчастный страдалец писал, что повинен в каком-то чудовищном преступлении космического масштаба и что должен остановить некое неназываемое зло — хотя и знает наперёд, что не сможет. Он таинственно намекал на скрытую связь между этим всемогущим врагом и текстами из Абусира, которые изучал вместе с Байером. Он призывал наставника найти среди старых зарисовок и экспедиционных заметок скопированные им фрагменты древних рукописей и настенных росписей, которые совершенно не поддавались расшифровке. Он утверждал, что перевёл их.

Фон Беккер с прискорбием отмечал, что случай Седхи выделялся среди остальных наблюдений особо неблагоприятным течением: в то время как у других пациентов приступы болезни, сколь бы тяжёлыми они ни были, проходили по обыкновению почти бесследно, бредовые идеи юноши постепенно сделались устойчивыми, обрели систематичность и внутреннюю структуру вместо прежней фрагментарности и, по всей видимости, сохранялись длительное время, определяя его поступки и предрешая печальный конец.

Для наглядной иллюстрации неумолимого разрушения мыслительных функций аль-Джахарди фон Беккер привёл некоторые отрывки из его письма Байеру дословно.

«Обозначения иероглифических знаков: плацента, хлеб, сова. То, что изображено, не имеет очевидной связи со смыслом. Вставляя принятое по умолчанию в современной египтологии «е» между согласными, записанными этими тремя знаками, мы можем прочитать слово как четем. Надпись, над которой вы бились четыре года экспедиции, символы, которые оставались тайной для всей кафедры.

Вы предположили, что это слово может быть результатом смешения — или прародителем — двух других: хетем (печать, знак) и ченетет (сакральный опыт), впрочем, сами же и отвергли это объяснение как безосновательное.

Теперь, предприняв повторное многолетнее изучение этих надписей, заново посетив места нашего солнечного паломничества, я с уверенностью заявляю: вы были правы.

Древние мастера, оставившие эти таинственные знаки, — я был с ними знаком. Я бывал здесь, на Земле, много раз — в лихорадочных снах, которые не были снами. Все считали меня безумцем — я и сам так считал, — но теперь я точно знаю, что всё это произошло на самом деле. Произошло и будет происходит. Произошло и происходит сейчас в едином потоке времени, которое на самом деле никуда не течёт.

Теперь я знаю, где мой дом и куда я иду. Я знаю, кто овладел моим разумом — я знаю того, кто обитает позади Солнечных Врат, на Изнанке Света, за сакральной печатью, выкованной в пламени Первых Звёзд.

Он зовёт меня, и я не в силах противиться его приказам.

Я знаю тех, кто придёт после нас — тех, кто был в начале мира. Тех, кто усомнится в основаниях науки и, содрогнув древние колонны, на которых держится величественное здание человеческого знания, будет творить миры разумом.

Пять Ищущих. Пять звёзд. Пять башен. Пять силуэтов во тьме. Я знаю их имена, и он — один из них.

Я иду во тьму, где найду свою судьбу. Во тьму, которая поглотит мир и обратит его в Хаос.

Я был вчера и буду завтра.

Я был тем, кто записал это сказание. Четыре тысячелетия назад».

Содержание других свитков было ещё более странным и пугающим.

Фон Беккер, прежде не скупившийся на описания, эту часть истории передал довольно сжато и сухо, в самых общих выражениях — на основании рассказа Байера, который, разумеется, не стал делать подробный перевод заведомо неаутентичного текста, но и уничтожить находки не решился. Запрятал куда подальше, с глаз долой — но вот из сердца вон так и не вышло.

Сказание Седхи повествовало о том, как Вселенная — и это напоминало известный древнеегипетский миф о творении мира богом Птахом — была соткана Неназываемым из его мыслей и слов. Как его служители, некие могущественные создания — хегелер — сплетали, как пауки паутину, ткань Единого Бытия, следя за порядком воплощения мыслей Неназываемого.

Как плоть мироздания рождалась в пламени Первых Звёзд. Как Свет, неподвижный и вечный, был подобен Океану, в чьих волнах застыли и время, которое ещё не было временем, и пространство, не имевшее тогда привычных измерений и форм.

Как появились те, для кого пространство и время не были пустыми словами. Как разделённый разум начал существовать в раздельных телах, оставаясь при этом единым с Тем, кто наделил его этими дарами.

Как одна из хегелер отказалась сплетать Бытие по чужой указке, решив, что обладает той же силой, что и Неназываемый, и сама может творить всё, что пожелает, ибо она — часть Всеобщего Начала, а в части целого заложено всё целое.

Как она восстала против Единого Бытия, разорвав его ткань, впустив в мир Хаос и Безумие, и узрела Тьму за гранью Вселенной. Как вознеслась на вершины могущества, прельстив многих тайным знанием — пустым и ложным, — и как была сброшена другими хегелер в созданную ей самой прореху Тьмы на изнанку Бытия. И запечатана там в форме четем — в чёрной пустоте, откуда ничто не может вырваться.

Кроме мысли.

Мысли, которая творит всё, что пожелает. Записывает себя символами на поверхности сакральной печати. Шлёт зашифрованные сигналы из запредельности, ожидая того, кто сможет их воспринять. Того, кто снова впустит её в мир.

«О, какая бездна неизведанного таится в разуме человека! — в заключение неожиданно восклицал фон Беккер в манере, больше приличествующей поэту, чем психиатру. — Неужели в такой хрупкой костяной коробке, как череп, в таком крохотном клубке плоти, как мозг, помещается такая мощная сила, как фантазия, способная охватить всю Вселенную и даже выйти за её пределы? И неужели эта конструкция так уязвима, что ничтожные колебания температуры собственного тела или невидимые глазу магнетические возмущения поля Земли ввергают её в хаос?

Или же мы и вправду имеем дело с чем-то более глубоким и неизученным, с чем-то, соединяющим и Солнце, и Землю, и человека как мыслящее существо?»

«Да уж, вот так концовочка, — подумала Мария Станиславовна. — Переутомился, видать, описывая чужой бред. Или оставил рукопись на столе в кабинете, куда проник кто-то из пациентов и добавил немного от себя».

И тут же ей стало совестно от таких мыслей. Потому что они были чуждыми. Навязанными в ходе многолетней учёбы. Кто-то хотел, чтобы она думала таким образом, чтобы считала общепринятую реальность единственно подлинной, а миры, рождённые во сне или в бреду — пустым вымыслом. Она и сама пыталась так думать. Игнорировала загадочные совпадения и таинственные события. Списывала всё на игру воображения или причуды памяти. Но больше не могла.

Нет, она решительно отказывалась продолжать этот самообман.

Ведь даже в книге, наугад схваченной с полки, в случайно прочитанной истории давным-давно умершего пациента она видела очевидную связь с собственными снами.

И объяснить это можно очень просто: Крис Теодороу прав. Параллельные миры существуют — хотя это название неверное, ибо они всё-таки пересекаются. Как и сознания людей.

Ну или она сходит с ума.

В интернете Мария Станиславовна нашла современную версию таблицы Швабе. Последний максимум солнечной активности приходился на 2014 год. Тот самый злополучный год, когда она увлеклась психиатрией. Когда познакомилась с идеями Теодороу. Когда впервые за долгие годы, минувшие с той злополучной предэкзаменационной ночи, услышала голос Ир-Птака.