Песня любви

12

—Нуждаются? — весьма ворчливо проговорила Джорджина, приподнимаясь с просторной кровати. Затем глаза ее, сделавшись узкими щелками, с подозрением уставились на капитана, со скучающим видом усевшегося в кресло, которое она освободила, и наблюдающим за ней. — В чем же это нуждаются посреди ночи?

—Чтобы тебе было известно, я очень часто по ночам просыпаюсь. Сплошь и рядом меня будит шум на судне.

—Но ко мне это какое отношение имеет?

—Ну, Джорджи, мальчик мой, — проговорил он так, словно терпеливо втолковывал что-то ребенку. — А что, если мне что-то понадобится? — Она было попыталась возразить, что он-де и сам может справиться в этом случае, однако он поспешил добавить: — В конце концов, это ведь входит в твои обязанности.

Поскольку круг их еще предстояло очертить, у нее не было серьезных оснований это оспаривать. Но быть лишенной сна только из-за его бессонницы? И она еще действительно хотела получить такую работу? Теперь-то она этого не желает. Когда это означает ходить в услужении деспотичной кирпичной стены.

Пусть-ка прояснит, что он теперь имеет в виду.

—Надеюсь, вы подразумеваете, что в эти обязанности входит принести какую-нибудь еду с камбуза или что-то в этом роде?

—Разумеется, именно это, — ответствовал он. — Однако порой мне всего лишь требуется услышать чей-то успокаивающий голос, который убаюкал бы меня. Ты ведь умеешь читать?

—Конечно, — с возмущением проговорила она.

Чересчур поздно она сообразила, что могла бы избавить себя хотя бы от одной обязанности, ответь она на этот вопрос отрицательно. Но это при том условии, что останется здесь, а теперь она пылала желанием не допустить этого. Мысленно представила себе, как посреди ночи читает ему, он лежит в этой постели, а она рядом в кресле или даже на уголке кровати, если он посетует, что ему ее плохо слышно.

Свет падает лишь от одной зажженной лампы, у него слипаются глаза и взъерошенные волосы, свет делает черты его лица размытыми, менее пугающими, более... Что за дьявольщина, ей следует отыскать Мака, и как можно быстрее.

Она спустила ноги с кровати и услышала резкое:

—Ложись обратно, Джорджи!

Посмотрев в его сторону, увидела, что он подался вперед со своего кресла и, нахмурившись, глядел на нее, недвусмысленно давая понять, что если она поднимется, то это сделает и он, причем капитан располагался на ее пути к двери.

О, Боже, это смехотворно. Однако с этой мыслью она легла обратно на кровать. Лишь повернулась набок, лицом к нему, едва удерживая себя, чтобы не метнуть в него яростный взгляд.

Чувствуя себя поверженной, она, заскрипев зубами, попыталась упорствовать:

—В этом нет необходимости, капитан. Я чувствую себя гораздо лучше.

—Мне решать, когда ты будешь чувствовать себя лучше, парень, — властно заявил он снова, когда она выполнила его приказание, откидываясь в кресле. — Ты все еще бледен, как одеяло, на котором лежишь, так что оставайся там, где есть, до тех пор, пока тебе не скажут встать.

Ее щеки вспыхнули от гнева, хотя она и не подозревала об этом. Посмотреть только на него — восседает себе как избалованный лорд, коим он, по сути дела, и является: и избалованным, и, видимо, лордом. Скорее всего, он пальцем в жизни не шевельнул, чтобы самому для себя что-то сделать. Если в конечном итоге она застрянет на несколько недель на этом судне из-за навязчивой заботы о ней, то превратится в тряпку, оказавшись на побегушках вот у таких, как он, и ненавидя каждый миг этой жизни. Мысль была непереносимой. Однако лишенная возможности постоять за себя, поскольку должна была исходить из возможностей двенадцатилетнего мальчика, она оказалась не в состоянии найти способ незамедлительно исчезнуть из каюты.

Смирившись с этой мыслью, Джорджина вновь вернулась к тому, где, по его мнению, ей предстояло спать нынешней ночью — если она все еще останется на борту корабля.

—Насколько могу судить, капитан, все имеющиеся каюты заняты.

— Заняты. Так что ты на это скажешь, парень?

—Просто думаю, где могут мне повесить гамак, коли я должен быть достаточно близко, чтобы услышать, если вы меня позовете ночью.

Это вызвало лишь взрыв смеха.

—Черт подери, куда же, на твой взгляд, тебя могут поместить?

Его изумление на ее счет приводило ее в такую же ярость, как и навязчивая забота.

—Где-нибудь поблизости в коридоре, — отважно заявила она. — Что, должен вам сообщить, вовсе меня не...

—Ну, хватит, пострел, а то я просто расплачусь. Что за чертовщину ты несешь. Спать ты, разумеется, будешь прямо здесь, как и твой предшественник, как и все предыдущие юнги.

Она опасалась, что именно это он и задумал. К счастью, нельзя сказать, что она не слышала о подобных случаях; это удержало ее от взрыва негодования, что было бы крайне не к месту. Ей было известно о нескольких капитанах, разделявших кров с самыми юными членами команды просто для защиты этих мальчишек. К числу этих капитанов принадлежал и ее брат Клинтон — с тех пор как однажды его юнга подвергся нападению трех матросов и серьезно пострадал. Она так никогда и не узнала подробности случившегося, однако была в курсе того, что Клинтон пришел в такое бешенство, что приказал жестоко наказать плетьми трех обидчиков.

Однако этот капитан прекрасно знал, что на борту у нее имеется брат, способный предоставить необходимую защиту, так что его упорное стремление заставить ее обосноваться здесь с ним явно было вызвано заботой о собственном удобстве, а не о ее благе. Но она не собиралась оспаривать это, да он и не стал бы слушать возражения, особенно после предупреждения, что не должно быть вообще никаких возражений. Было бы попросту глупо протестовать, коли у него это являлось установившейся практикой и, судя по всему, так оно и было, если все прежние юнги делили с ним эту каюту.

Таким образом у нее оставался лишь один вопрос:

—Здесь, но где именно?

Кивком головы он указал на единственный незанятый угол комнаты справа от двери.

—Уверен, здесь будет нормально. Там хватит места для твоего рундука и всех остальных вещей, если ты еще что-то захватил. Крючья для твоего гамака уже вбиты в стены.

Она увидела крюки, которые он упомянул, вбитые как раз на такой ширине, чтобы повесить гамак поперек угла. Странно, она не помнила, чтобы видела их вчера, когда приходила в каюту. По крайней мере, этот угол находился на приличном расстоянии от кровати, однако это было единственным, что как-то могло скрасить ситуацию, поскольку между ними не стояло никакой достаточно высокой мебели, чтобы создать ей ощущение хотя бы минимальной уединенности.

Единственной вещью на той стороне комнаты была ванна за ширмой, расположенная подле окон, и низкий стульчак, стоявший между углом и дверью. Обеденный стол стоял ближе к центру комнаты, остальное — слева от двери, кровать где-то сзади, шкаф с выдвижными ящиками и высокий комод у дальней левой стены, там же книжный шкаф, но — возле окон, там же, где и письменный стол, чтобы лучше использовать свет, падавший из окон.

—Подойдет, пострел?

Как будто если она сказала бы «нет», он бы поместил ее в какое-то другое место. Она ведь прекрасно сознавала, что ради какого-то юнги он и пальцем лишний раз не пошевелит!

—Надеюсь. А нельзя ли будет установить какую-нибудь ширму?

—Это еще зачем?

Для уединения, болван ты этакий! Однако он выглядел настолько пораженным этим вопросом, что она ограничилась тем, что произнесла:

—Просто подумалось.

—Тогда не надо задумываться, милый мой. Вместо этого руководствуйся здравым смыслом. Ширма привинчена к полу. Равно как и все остальное за исключением кресел, и в твои обязанности входит при первых признаках ухудшения погоды обеспечить, чтобы они оставались неподвижными.

На сей раз Джорджина отчетливо ощутила, как краска заливает ее лицо. Это было известно ей с детства. Все предметы на корабле должны быть привинчены, привязаны или иным способом закреплены, иначе они, в конце концов, оказывались совсем не в том месте, где должны были бы находиться, при этом в процессе своего перемещения вызывая массу всевозможных повреждений. Где у нее голова была — забыть о такой общеизвестной вещи?

—Я не говорил, что раньше уже плавал, — сказала она, старалась как-то объяснить нелепые слова.

—Ты, стало быть, из Англии?

—Нет! — воскликнула она слишком поспешно и излишне горячо. — Я имею в виду, что прибыл сюда на судне, однако в качестве пассажира. — А затем с ноткой раздражения, стараясь выглядеть как можно более невежественной, добавила: — Просто внимания не обращал на такие вещи.

—Не имеет значения. Теперь, когда ты стал членом команды, освоишь все, что нужно. И не стесняйся, парень, задавать вопросы.

—Тогда поскольку у вас есть время, капитан, не будете ли вы столь добры, чтобы ввести меня в курс относительно моих обязанностей помимо тех, о которых вы уже...

Она осеклась, когда одна из его золотистых бровей в удивлении поползла вверх. Что на сей раз черт дернул ее сказать такого, что вызвало его дурацкую усмешку?

Он не заставил ее мучаться сомнениями.

—Буду ли я столь добр? — Он разразился смехом. — Господи, твоя воля, надеюсь, что нет, паренек. Я не был добр с того момента, как пребывал в твоем возрасте. Но «столь добр» не был никогда.

—Это просто оборот речи, — с раздражением ответила она.

—Это свидетельство того, что ты получил неплохое воспитание, друг мой. Для юнги слишком изящные манеры.

—Отсутствие манер было необходимым условием для получения этого места? Меня бы следовало поставить в известность.

—Давай-ка приятель, поумерь нахальства, а то возьму булавку и уши тебе сзади ею заколю, если, конечно, их удастся сыскать под твоей дурацкой шапочкой.

—Ну, они там, где надо, капитан, торчком стоят и размером вдвое больше обычного. Зачем еще мне было их скрывать?

—Милый мой, огорчаешь ты меня. Я-то думал, что раннее облысение. Всего-навсего большие уши торчком?

Не желая того, она улыбнулась. Его забавная манера шутить была действительно симпатичной. Кто бы мог подумать, что деспотичная кирпичная стена была способна на занятные шутки? Уже одно это было достаточно удивительным. Однако откуда у нее взялась смелость поддразнивать его? Еще более поразительным было то, что она не принимала его всерьез, его обращение «приятель», его угрозу колоть уши булавкой, хотя произнес эту угрозу он с весьма серьезным видом.

—Ага, — проговорил он, увидев ее улыбку и посылая ответную. — У паренька, оказывается, имеются зубы. Я уже начал было сомневаться. К тому же блестят, как жемчужинки. Это оттого, что ты молод. Довольно скоро сгниют они у тебя.

—У вас не сгнили.

—Ты имеешь в виду, что я так стар, что должен был бы к этому времени все их растерять?

—Я не хотел... — Она в полном смятении осеклась. — Так насчет моих обязанностей, капитан?

—А что, Конни не растолковал тебе все что надо, когда брал на службу?

—Он лишь сказал, что мне придется прислуживать вам, но не другим офицерам. Но особенно ничего не растолковывал, сказав только, что мне следует выполнять все, что вы от меня потребуете.

—Ну, так это как раз то, о чем речь и идет. Разве не ясно?

Заскрипев зубами и переждав, пока уляжется вспышка гнева, она выдавила:

—Капитан Мэлори, мне довелось слышать о юнгах, принужденных доить коров...

—Всемогущий Господь, как я им сочувствую! — проговорил он с выражением притворного ужаса, однако уже в следующее мгновение на лице его вновь появилась усмешка. — К молоку у меня особого пристрастия не имеется, так что, парень, от этого ты будешь избавлен. Это единственное, чем тебе не придется заниматься.

—Тогда чем же придется?

—Обязанностей, можно сказать, полное лукошко. Прислуживать у стола, быть вроде дворецкого, исполнять роль лакея, а поскольку я не взял в плавание личного камердинера, эта должность также будет за тобой. Как видишь, перенапрягаться не придется.

Нет, просто постоянно находиться в полном его распоряжении — примерно то, что она себе и представляла. У нее буквально на языке вертелся вопрос — не должна ли она будет скрести ему спину и подтирать зад, однако хотя он говорил, что не станет отвешивать пощечин, она не стала искушать его переменить свое решение. Все это было почти что смехотворно. Господи, да у Дрю юнге приходилось лишь приносить еду. И вот из всех капитанов в лондонском порту ей достался паскудник-англичанин, но не только англичанин, но и никчемный аристократишка. Она была готова сжевать свою шапочку, если бы узнала, что он хоть что-то в жизни сделал своими руками.

Такими размышлениями она не стала делиться с этим спесивым человеком. Она была повергнута в уныние, но не лишилась рассудка.

Джеймсу пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы не расхохотаться. Девчушка так отчаянно старалась удержаться от жалоб на то, что он взвалил на нее подобную ношу. Половину этих забот ему приходилось брать на себя, особенно обязанности камердинера, поскольку уже более десятка лет у него такового вовсе не имелось. Но чем больше у него было дел, удерживающих ее в каюте, тем меньше бы она общалась с членами экипажа, точнее сказать: тем меньше бы они с ней общались. Ему не хотелось, чтобы кто-то еще раскрыл ее тайну, пока он сам ее не раскроет. Помимо того, чем больше она бывала бы в его каюте, тем больше у него появлялось возможностей иметь ее в своем распоряжении.

Сейчас, однако, ему требовалось создать между ними большую дистанцию, нежели та, которая разделяла их в каюте. Вид свернувшейся калачиком в его постели девушки порождал в его голове некие замыслы, претворение которых не относилось к ближайшему будущему.

Самодисциплина, старина, убеждал он себя. Если у тебя ее не будет, так у кого же тогда?

На тот момент это была чертовски отличная шутка. Бог знает сколько времени прошло с тех пор, как ему довелось испытать искушение. Самоконтроль был нехитрым делом, когда чувства оказывались притуплены скукой; когда же они просыпались — это уже было другое дело.

Джорджина решила: беседа с капитаном Мэлори не стоила риска ухудшения отношений, что та явно сулила. К тому же пауза может навести его на мысль заняться чем-то иным, возможно, к примеру, исполнением своих капитанских обязанностей. Это может заставить его покинуть каюту, и в тот же миг она получит возможность сделать то же самое. Ей не пришло на ум, что он может решить направиться к постели, чтобы посмотреть, как она себя чувствует. Увы, сегодняшний день не приносил удачи ее замыслам.

Открыв глаза, она обнаружила, что он склонился над ней.

—Все еще бледен, — констатировал он. — Сдается, я совершил похвальный поступок, уложив тебя: может, удастся утихомирит твой живот.

—Совершили, капитан, несомненно, — подтвердила она.

—Больше не нервничаешь?

—Ни капельки.

—Великолепно. Тогда нет нужды больше оставаться в постели. Но и спешить ведь некуда, а? Если подумать, так у тебя дел особых нет до того, как придет время подавать следующую еду. Подремать бы тебе — и цвет снова появится на лице.

—Но мне вовсе не хочется...

—Ты ведь не собираешься спорить по каждому поводу со мной? А, Джорджи?

Ему что, необходимо принимать такой вид, словно он готов ее отлупить, если она на это скажет «собираюсь»? Он убаюкал ее своей милой болтовней до того, что она забыла, сколь опасен этот человек.

—Вы мне теперь напомнили, что я не слишком хорошо спал прошлой ночью.

По всей видимости, это был правильный ответ, ибо выражение его лица снова изменилось. Совсем уж дружелюбным оно не сделалось, по сути, оно никогда не было дружелюбным, однако в значительной мере утратило суровость и обрело некоторую веселость.

—Ты слишком юн, чтобы заниматься тем, чем вчера занимались остальные члены моей команды. Что же тогда мешало тебе спать?

—Ваша команда, — был ответ. — Возвращающаяся после того, чем она там занималась.

Он рассмеялся.

—Подожди несколько годков, милый мой, и ты станешь более терпимым.

—Я не такой уж невежда, капитан. Я знаю, чем обычно занимаются матросы в порту в последнюю ночь перед уходом в море.

—Да ну? Знаком с этой стороной жизни?

Помни, что ты парень, помни, что ты парень и ради Бога, снова не красней!

—Разумеется, — ответила Джорджина.

Она чувствовала, что-то сейчас произойдет — этот дьявольский изгиб брови, смех, затаившийся в этих пронзительно-зеленых глазах. Но, даже находясь во всеоружии, она оказалась не готовой к следующему вопросу:

—Понаслышке или... из собственного опыта?

Джорджина поперхнулась и закашлялась на добрый десяток секунд, при этом капитан заботливо похлопывал ее по спине. Когда она вновь обрела способность дышать, то подумала, что, вероятно, несколько позвонков у нее сломано, и благодарить за это надо кирпичную стену с ее будто сделанным из кирпича кулаками.

—Не думаю, капитан Мэлори, что мой опыт либо его отсутствие имеет какое-либо отношение к этой моей работе.

У нее еще много чего было сказать по поводу его весьма необычных расспросов, однако последовавшее «совершенно верно» заставило обвиснуть взбухшие было паруса. И это к счастью, ибо ход ее мыслей не соответствовал в тот момент мышлению двенадцатилетнего. Однако и у него было что сказать.

—Ты должен простить меня, Джорджи. У меня такая привычка — говорить чуть презрительно, это чтобы ты знал. А если это кого раздражает, то я еще жару поддаю. Поэтому постарайся не принимать такое на свой счет, и, честно говоря, досада твоя меня немало повеселила.

Ей никогда не доводилось слышать подобных... нелепостей, а он произносил их без всякого намека на раскаяние. Нарочно привести в ярость. Нарочно раздразнить. Нарочно оскорбить. Чтоб ему гореть в аду, он был еще более отъявленным подлецом, чем она полагала вначале.

—Не могли бы вы удержаться от подобных провокаций... сэр? — выдохнула она.

Он издал короткий смешок.

—И лишится драгоценных крупиц благоприобретенной мудрости? Ну нет, милок, я не отказываю себе в развлечениях — ни ради мужчины, ни ради женщины или ребенка. В конце концов, у меня их так мало осталось.

—Не щадите никого, да? Не делаете исключения даже для больных детей? Или же вы считаете, что я уже достаточно окреп, чтобы подняться, капитан?

—Формулируешь правильно, если, конечно... ты не взываешь о жалости. К этому можно было бы прислушаться. Итак, взываешь?

—Что я делаю?

—Взываешь о жалости.

Чтоб ему сгнить, он старался играть на ее гордости. А двенадцатилетние пареньки в своей неуклюжести зачастую немалые гордецы, на чем он несомненно и строил расчет. Девочка в этом возрасте не только бы просила ее пожалеть, но плакала бы при этом горючими слезами. Однако паренек скорее умрет, чем признается, что не в силах перенести какие-то насмешки, даже если они и безжалостные. Но дьявол его побери, что оставалось делать ей, женщине, мечтающей лишь о том, чтобы влепить ему пощечину, с размаху шлепнуть по этому спесивому лицу, однако лишенной этой возможности, так как мальчик Джорджи никогда бы такого не сделал?

И только посмотрите на него — смущенное выражение лица, напряженные плечи и торс, будто ее слова имели для него какое-то значение. Более чем вероятно, у него была заготовлена для нее еще одна порция великолепного сарказма, которой он не упустит случая с нею поделиться, услышав ее «да».

—У меня есть братья, капитан, все старше меня, — произнесла она жестким холодным тоном. — Так что для меня не в новинку, когда тебя травят, изводят, осыпают насмешками. Делают они это с удовольствием... хотя, конечно, не с таким, как вы.

—Хорошо сказано, парень!

Как это ни было ей неприятно, он выражал радость не только в словах, но и всем своим видом. О, если бы она могла влепить хотя бы одну пощечину, прежде чем сбежать с «Мэйден Энн».

Однако тут она задохнулась от новой волны чувств, поскольку мужчина, подавшись вперед, подобно тому как это сделал мистер Шарп, взял ее за подбородок, чтобы тщательно осмотреть лицо. Лишь в отличие от прикосновений мистера Шарпа капитанские были гораздо мягче, на левой щеке она ощутила два его пальца.

—Подобное мужество и, как и говорил Конни, ни единого волоска. — Пальцы проследовали от гладкой щеки к челюсти, причем совершали свой путь очень, очень медленно, или это ей казалось в ее нынешнем перевозбужденном состоянии. — Ты мне подходишь, приятель.

Джорджине опять могло сделаться плохо, если предвестником этого могло служить странное неудобство в нижней части живота. Однако порожденное нервозностью бурление в желудке у нее вновь улеглось, как только капитан убрал руку. Ей оставалось лишь проводить взглядом его спину: повернувшись, он вышел из каюты.