Писарь Первой конной

Глава 11

В подвале меня обыскали, забрали ремень. Шинель, которую я брал собой в дорогу осталась в машине, при аресте я о ней даже не вспомнил.

Завели в камеру, дверь с лязгом закрылась за спиной.

Полутемное помещение просматривалось плохо. Под потолком на длинном витом шнуре электрическая лампочка светит тускло. Никакой мебели или нар в камере нет. Пол устелен соломой, на которой вдоль стен сидят люди. На противоположной от двери стене небольшое, забранное толстой решеткой окно с разбитым стеклом.

— Здравствуйте! — поздоровался с арестантами и прошел к стене справа, где заметил на полу свободное место. Собрал в кучу не первой свежести солому и сел на нее прислонившись к стене. На мое приветствие никто не ответил.

— И вас загребли, значит? — спросил сидящий рядом черноволосый мужчина в полувоенной форме.

— Как загребли? — не понял я.

— На рынке в облаву попали? — уточнил он.

— Нет, я по другому делу.

— А я по глупости попал, — сказал мужчина, — хотел махорки на рынке купить, а тут облава.

— И что теперь? — спросил я.

— Расстреляют.

— Из-за махорки? — не поверил я.

— Я чекиста убил. Случайно. Он кинулся на меня, схватить хотел, и на мой кинжал напоролся.

— Все равно ничего не понял.

— Я грузинский князь Джано Никачадзе, — назвал себя мужчина.

— Дмитрий Пашков, из казаков, — в ответ представился я, — прикольно, первый раз с настоящим князем разговариваю.

— У нас в Грузии князей много. Каждый первый — князь, каждый второй его нукер, — пояснил мужчина, отвечая на не заданный вопрос.

— А простые люди есть?

— Конечно есть, дорогой.

Князь говорил по-русски чисто, почти без акцента.

— У меня тут в губернии знакомая барышня была, красивая, — он причмокнул губами, показывая, насколько красива была девушка, — отец помещик. Мне верные люди передали, что они до сих пор скрываются от большевиков в поместье. Хотел увезти в Грузию, приехал, а ее нет. Усадьба разграблена. Куда они делись никто не знает.

— А вы что же, князь, и махорку курите?

— Предпочитаю кубинские сигары, но, когда нет сигар, курю махорку. На фронте привык.

— Так вы воевали?

— Да, на Юго-Западном фронте. Когда армия стала разваливаться, решил вернуться домой в Грузию.

Долго же он добирается, или темнит что-то. Мне в принципе без разницы. В камере, кроме нас с князем еще пятнадцать человек, с виду все люди интеллигентные, уголовников не видно. В ЧеКа, скорее всего, уголовники и не попадают. Для советской власти, уголовники, социально близкие люди. Марксистско-ленинская наука утверждает, человек становится бандитом, не потому, что он такой плохой, а потому, что к этому его вынудили условия жизни при царизме. Эту формулу оправдания своих преступлений некоторые граждане используют до сих пор: «Не мы такие — жизнь такая».

Через пару часов окошко в двери камеры открылось и надзиратель, пожилой крепкий мужчина в красноармейской форме стал раздавать обед. Каждому полагалась жестяная миска жидкого супа, кружка морковного чая и маленький кусочек хлеба (со спичечный коробок). Ложки у меня не было. Надзиратель, помялся, душа свою жабу, потом куда-то сходил и принес деревянную погрызенную по краям ложку.

Еще одна неприятность обнаружилась после обеда. В противоположном от меня углу стоял жестяной бак, прикрытый крышкой. Я поначалу на него не обратил внимания. Оказалось, это туалет. Старенький дедушка, весь седой, похожий на отставного генерала, подошел к баку, открыл крышку и стал при всех справлять свою нужду. В камере и так стоял густой дух мужского пота, прелой соломы, махорки, которую постоянно кто-нибудь курил у окна, а тут еще прибавился острый запах свежей мочи. Как там говорил Остап Бендер? «Нет, это не Рио-де-Жанейро!»

Пока сидел на соломе, зачесалась нога, да так сильно, что я не выдержал, прямо через ткань брюк стал чесаться, но зуд от этого стал только сильнее. Потом зачесалась также сильно другая нога. Мои почесывания заметил грузинский князь и с усмешкой сказал.

— Блошки заели?

— Так это блохи?! — сообразил я.

— Тут их в соломе великое множество. Не расчесывайте места укусов. Само постепенно пройдет.

Сам он сидел совершенно спокойно, как будто ему эти неприятные назойливые насекомые никак не мешали. Я обратил внимание, что многие люди, сидящие в камере, время от времени чесались, так же, как и я.

Вечером, после скромного ужина, как только надзиратель собрал последние миски, свет сразу же погасили. Просто так сидеть было скучно, и я прилег на куче соломы.

На следующий день прямо с утра из камеры забрали несколько человек, в том числе и моего нового знакомого, грузинского князя. Дальше дни потянулись за днями, похожие один на другой. Рано утром нас будили. Надзиратель открывал окошко и выдавал арестантам кружку морковного чая и кусочек склизкого черного хлеба. Потом мы ждали обеда, а затем и ужина. На обед был жидкий суп из овощей, на ужин — перловая каша без мяса и масла. Некоторым из сидельцев надзиратель приносил продуктовые передачи, но те, как правило, ни с кем не делились. У меня родственников в Саратове не было, поэтому ел то, что дают.

Забегая вперед, скажу, что я напрасно ждал какой-либо весточки от Татьяны. Может быть не смогла приехать в Саратов, или решила не связывать свою судьбу с человеком, подозреваемым в шпионаже…

В камере периодически менялись люди. Одних приводили, других уводили. В большинстве случаев народ держался сам по себе. Мало кто подходил с какими-либо вопросами или желанием затеять разговор с незнакомым человеком. Людей понять можно, доверять свои проблемы первому встречному в камере ЧеКа никто не хотел.

Как-то сидел прислонившись к стене, не спал, но находился в каком-то забытьи, в полудреме. Рядом со мной задев меня плечом на пол сел грузный мужчина.

— Молодой человек, — тихонько позвал он меня, — не подскажете, который час?

— Нет, не подскажу, — я посмотрел на сидящего рядом со мной мужчину. Характерная еврейская внешность: черные кудрявые волосы, выдающийся вперед нос, миндалевидные глаза, толстые чувственные губы.

— Вас то за что сюда посадили? — спросил я. — Все ваши нынче при власти, кто в ЧеКа, кто в правительстве.

— Я ювелир, — пояснил мужчина, — человек сугубо мирной профессии, ни в каких революциях не участвую. Увы, к сожалению, это не значит, что мне дадут спокойно заниматься своим делом. Деньги нужны всем и бандитам, и революционерам, и чекистам. А где их на всех взять бедному еврею?

— Все равно отберут, — сказал я.

— Вы военный, — мужчина кивнул на мою форму, — не знаете, что нас ожидает в ближайшем будущем?

— Знаю. Красные победят, будут строить социализм. Частную собственность отменят. Так что, если не хотите, чтобы вас постоянно таскали в ЧеКа, отдайте им все, что просят и устраивайтесь работать ювелиром на государственное предприятие.

— Спасибо, — с благодарностью в голосе сказал мужчина, — я обязательно подумаю над вашим советом.

— А вас за что задержали? — спросил он осторожно.

— Меня подозревают в шпионаже.

Мужчина испуганно замолчал, потом встал и пересел к противоположной стене. Да, не любят английских разведчиков/шпионов в советской России.

Постепенно я потерял счет дням. Меня не вызывали на допрос. Было такое впечатление, что про меня забыли. В нашем российском бардаке такое вполне возможно.

Однажды сидел прикрыв глаза, кто-то тяжело опустился рядом на солому.

— Трудно?

— Что? — не понял я вопроса.

— Трудно оставаться человеком, — сказал мужской голос. Я открыл глаза и покосился на сидящего рядом мужчину — это был самый настоящий монах: в черном подряснике, худое изможденное лицо, выразительные, глубоко посаженные глаза, густая черная с сединой борода, на голове черная остроконечная шапка — скуфья.

— Быть человеком всегда не просто, — ответил я.

— В ваше время тоже? — спросил он. С меня даже сонное оцепенение слетело, в котором я пребывал все последнее время. Он что, знает от куда я?

— В мое время тем более, — настороженно ответил я, — очень хочу вернуться туда, в свое время, где остались мои родители, друзья, где настоящая моя жизнь… это возможно?

— У Бога все возможно, — сказал монах. Я заметил в руках монаха четки, которые он неспешно перебирал бусинка за бусинкой. Сделаны были из дерева и окрашены в красный цвет.

— Что мне нужно сделать чтобы вернуться?

— Молиться, — ответил монах.

— Молиться, — удивился я, — так просто, разве молитва кому-нибудь помогала?

Монах не ответил. Я, опасаясь, что он внезапно исчезнет, так и не сказав мне, как вернуться в свое тело.

— И что, есть какая-то специальная молитва? — спросил я с надеждой.

— Есть. С виду она простая, но научиться правильно молиться очень сложно. Это Иисусова молитва.

— Так научите меня ей, — чтобы вернуться домой я был готов на все.

— Молитва такая, — сказал монах, — «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, прости меня грешного».

— И все? — удивился я. — Я повторю эту молитву и сразу вернусь в свое тело?

— Нет. Не все так просто. Молитва — это труд. Пока ты не начнешь трудиться над своей душой, ничего не получится. Эту молитву нужно повторять непрерывно, чтобы ты не делал, с кем бы не разговаривал, она никогда не должна прерываться.

— Повторять вслух? — меня интересовали детали. От мелочей иногда зависит очень многое.

— Поначалу можно и вслух, но потом лучше мысленно. Постепенно ты должен достичь такого состояния, когда слова молитвы будут совпадать с биением твоего сердца. Ты будешь ходить, разговаривать с другими людьми, а молитва будет непрерывно звучать в твоем сердце. В какой-то момент, когда ты достигнешь этого состояния, твоя душа обретет покой и ты вернешься в свое настоящее тело.

Я решил сразу же попробовать и стал проговаривать молитву, но у меня ничего не получалось. Слова путались, иногда я почему-то их просто забывал, тем более добиться ритмичности никак не получалось. Слова молитвы не только не совпадали с ударами сердца, но и с периодичностью вдохов и выдохов.

— Что я делаю не так? — спросил я монаха.

— Не спеши. Ты не сможешь научиться за час тому, чему люди учатся годами.

— Годами?! — в ужасе воскликнул я.

— Тебе повезло. Тюрьма идеальное место для того, чтобы научиться этой молитве. Здесь ты все свободное время можешь посвятить только ей.

— Мне повезло?! — удивился я. — К черту такое везение!

— Терпение и труд, все перетрут — так говорят православные христиане, — усмехнулся монах на мое возмущение. — Попробуй. Ты же ничего не теряешь, а приобрести можешь очень многое.

За остаток дня я еще несколько раз пытался произносить предложенную мне молитву, но у меня ничего не получалось. А вдруг это единственное средство, которое действительно меня вернет домой в мое тело? Ведь почему-то я ухватился за слова монаха, поверил ему? Главным образом, наверное, потому, что так и не смог найти для себя место в этом мире. Я представил, с каким бы удовольствием сейчас сидел бы на лекции в университете… Мы не ценим то, что имеем и только потерявши в один миг всё, начинаешь понимать, какой счастливой и беззаботной жизнью ты жил в недалеком прошлом.

Утром этого монаха и еще трех человек из нашей камеры куда-то увели. Больше я его не видел. И тут я сообразил, что монах не спросил, крещен ли я. Хотя вначале XX века некрещенных не было. За этим в Российской империи следили строго. Понятно, что был крещен казак Дмитрий Пашков. Скорее всего был крещен и Райэн Уилсон в англиканской или католической церкви, если я попал именно в его тело. Да и сам я, тоже был крещен в детстве.

Последнее лето перед школой провел в деревне у бабушки. Она была человек верующий, ходила в местную церковь. Предложила мне покреститься, и я охотно согласился, еще не понимая, что это такое. Некоторые мои деревенские товарищи носили под рубашкой медные крестики на веревочке.

Добросовестно отстоял службу с бабушкой, а потом с парой деревенских товарищей, еще не крещенных и пожелавших креститься вместе со мной, делал все, что говорил священник. В конце нам выдали крестильные крестики, которые мы гордо повесили на шею. Правда бабушка сразу сказала, что напоказ крестик носить нельзя и сразу убрала его под футболку. На следующий день мы с бабушкой пошли на литургию, и я там впервые в жизни причастился.

А потом приехал за мной папа и устроил скандал, он был категорически против церкви, вдрызг разругался со своей тещей, моей бабушкой, и увез меня домой в город. Мой крестильный крестик остался у бабушки. Больше я в той первой своей жизни никогда в церкви не был и как-то даже не думал на эту тему. Церковь снова вошла в мою жизнь уже здесь, когда выяснилось, что через один из храмов города Царицына красные подпольщики поддерживают связь друг с другом. А теперь вот этот монах… Что если все это правда, и таким способом смогу вернуться домой? Попробовать можно, я же ничего не теряю. В камере выбор у меня небольшой или сидеть целыми днями тупо уткнувшись взглядом в стену напротив, или попробовать научиться умной молитве. Хуже по крайней мере мне от этого не будет, а если вдруг получится, то я в один миг окажусь очень далеко от этих неприветливых мест.

И я стал молиться, повторяя короткое предложение из нескольких слов снова и снова. Труднее всего было встроить слова молитвы в ритм дыхания. Оказывается, произносимые мысленно слова запросто могут это дыхание сбить. Дело это оказалось настолько не простое, что несколько дней я практически не замечал, что творится в камере. Машинально брал предложенную еду, отвечал на вопросы сокамерников, дремал, но все это время пытался уловить нужный мне ритм молитвы.

За это время я совершенно притерпелся к укусам насекомых, и равнодушно переносил доставляемый ими зуд. Ко всему прочему, долгое пребывание в замкнутом помещение, сидение и лежание на полу на соломе, без возможности помыть даже руки, привело к тому, что кожа местами сопрела и стала чесать сама по себе, просто от грязи. Не знаю, как долго я смог бы переносить это издевательство над телом, как однажды все это кончилось.

Надзиратель вызвал меня и передал с рук на руки двум красноармейцам, которые повели меня из подвала наверх. Я попал в тот же самый кабинет, где меня арестовали. Начальник отдела контрразведки Губернского ЧеКа Вельяминов встретил меня улыбкой.

— Могу вас обрадовать. Вашим делом заинтересовались в Москве. Дальше расследование будет проводиться на самом высоком уровне.

— И в чем заключается моя радость?

— Сегодня же мы вас отправим в Москву. Поедете на поезде. Сопровождать вас будут два моих сотрудника.

— Можно помыться? — спросил я, то, что больше всего меня волновало в эту минуту.

— Что? — с удивлением спросил Вельяминов.

— В баню можно сходить?

— В здании ЧеКа бани нет, терпите до Москвы.

Чистота моего тела Вельяминова мало беспокоила. Похоже, что его единственным желанием было спихнуть меня с рук, и пусть с этим делом разбираются в Москве.

В сопровождении двух чекистов я вышел на улицу. Сильный холодный ветер пронизывал насквозь. На дворе была середина ноября. Видя, как я ежусь на холодном ветру, один из чекистов, молодой вихрастый парень, вернулся в ЧеКа и вынес мне старую шинель с обрезанными понизу краями. Кто и зачем из добротной шинели сделал дурацкую курточку, было непонятно, но она хотя бы прикрывала верх моего туловища.

Сами по себе чекисты оказались не плохими парнями. Их единственным желанием было поскорее доставить меня в Москву. Худенького вихрастого парня звали Пашка, его более старшего напарника с густыми черными усами, лихо закрученными вверх — Гриша.

Сопровождаемый конвоирами я дошел до железнодорожного вокзала и тут выяснилось, что в нужном направлении в ближайшее время поездов не будет. Железнодорожный служащий сам ничего не знал о случившемся: то ли произошла авария и поезд сошел с рельсов, то ли кто-то эти рельсы разобрал.

Мои конвоиры посовещались и решили добираться кружным путем: на попутном судне по Волге подняться до Нижнего Новгорода, а оттуда уже по железной дороге двигаться на Москву. Мне было все равно, лишь бы скорее оказаться в тепле.

Парни взяли извозчика и поехали в порт. Нужно сказать, что руки мне не связывали, а наручников у них не было.

Начался холодный осенний дождь. Мы с чекистом Пашкой сели на бревно под навес неподалеку от причалов, а Гриша пошел искать попутное судно. Через двадцать минут Гриша вернулся, и мы бегом, подгоняемые усиливающимся дождем побежали на третий причал. Там под парами стоял буксир с баржей, готовый идти на Нижний Новгород. По трапу мы поднялись с причала на баржу и сразу спустились в трюм. Матрос показал нам небольшое помещение, отгороженное от общего пространства трюма деревянной перегородкой.

Внутри были двухэтажные нары, печка буржуйка, труба которой выходила куда-то наверх. Мои конвоиры прикрыли деревянную дверь. На запор она не запиралась. Затопили печку буржуйку сложенными в углу дровами. В каюте было прохладно, тонкие дощатые стены легко пропускали холодный воздух внутрь. Матрасов на нарах не было.

Я забрался на нары прямо в одежде, снял только сапоги. Чекисты оказались людьми не злыми, с собой у них были взяты нехитрые домашние продукты: картофель, хлеб, сало, яйца, яблоки. Они ели сами и угощали меня. Вместо чая пили горячий кипяток. После еды я отвернулся к стене и сделал вид, что сплю.

Всю дорогу от здания ЧеКа вел я себя тихо, куда говорили, шел без сопротивления, лишних вопросов не задавал. Да и куда я могу деться на корабле посреди реки в ноябре? За бортом ледяная вода предзимья. На палубе в рубке баржи всю ночь дежурит матрос.

Парни расслабились, и я слышал, как забулькал в стаканы самогон.

Молиться я перестал, сразу, как только меня вывели из тюрьмы. Так и не смог добиться нужного ритма. Слова молитвы никак не хотели совпадать с ударами сердца. Единственным положительным моментом от молитвы было то, что в тюрьме я настолько был сосредоточен на молении, что не замечал ничего вокруг и поэтому легко переносил длительное заключение.

Теперь пришло время действия, и я стал обдумывать свое положение. Сомневаюсь, что в Москве меня, как английского гражданина передадут в посольство Великобритании. Скорее всего меня ждет тюрьма, а потом лагерь, причем не пионерский — Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Не хотелось бы туда попасть. Ничего хорошего там для сидельцев не было. Читал как-то большую статью об этом лагере в интернете, а потом смотрел сериал «Обитель», снятый по одноименной книге писателя Захара Прилепина.

Вернуться домой к маме не получилось, остается только одно, устраиваться здесь в этом чужом и враждебном для меня мире, навсегда. Перед красными мне вряд ли удастся оправдаться, значит нужно уходить к белым, а потом за границу, и сейчас самый лучший момент для побега.

Я посмотрел вниз, оба чекиста спали. Мои сапоги лежали на полу. Я осторожно спустился вниз. Доски нар заскрипели, парни заворочались, но не проснулись. Взял сапоги в руки и осторожно ступая босыми ногами по ледяному полу вышел из каюты. Деревянная дверь чуть скрипнула. По трапу поднялся наверх и открыл люк на палубу.

Холодный ноябрьский ветер пронизывал до костей, луна и звезды наглухо были скрыты несущимися на запад черными облаками, впереди мерно работал двигатель буксира, у фонаря присев на корточки что-то делал дежурный матрос. Я отступил в тень и двинулся к борту баржи, сапоги держал в руках. Жалко было их оставлять, но с сапогами мне точно не выплыть. Положил сапоги на палубу. Оперся рукой о борт баржи и прыгнул в воду.

Холодная вода через одежду обожгла тело, река подхватила и понесла меня. Баржа с буксиром быстро удалялись. Я примерно прикинул, где должен быть берег и поплыл в ту сторону. Одежда, напитавшись волжской водой потяжелела. Извиваясь с трудом стащил с себя куцую шинель, сразу плыть стало легче. Неожиданно под ногами почувствовал дно. Песчаная мель?

В начале двадцатого века мели на Волге — обычное дело. Гидроэлектростанции еще не построены, река гуляет, как хочет, поэтому самая популярная профессия на реке — лоцман. Без его помощи, даже опытный капитан легко может посадить тяжело груженную баржу на мель.

Шел некоторое время по дну, разгребая ледяную воду руками, оступился, ухнул с головой в глубину, опять поплыл. Ударился ногой о топляк, ушиб большой палец, вспомнил все маты, какие знал. Медленно стал выбираться на чернеющий впереди берег.

Выбравшись на сушу, снял одежду, хорошо ее выжал и мокрую снова надел на голое тело. От холода зубы выбивали бодрую чечетку. Долго задерживаться на продуваемом всеми ветрами берегу было смертельно опасно для здоровья. Нужно уходить. Неловко ступая босыми ногами по холодной земле, прошел через густые кусты и вышел на тропинку, которая в темноте еле угадывалась под ногами. Впереди заметил на фоне светлеющего неба темные силуэты домов, а чуть на отшибе большой сарай, к которому я и свернул, и как оказалось не зря. Сарай доверху был набит сеном. Забрался на самый верх, под крышу, разделся догола, развесил свою мокрую одежду на поперечной балке, сам поглубже зарылся в сено и уснул.