Писарь Первой конной

Глава 2

Вечером после службы пошел домой, и еще издали увидел во дворе дома в котором ночевал, огромную фигуру Остапа. Тот был трезв и нерешительно топтался возле калитки.

— Это, Митя, — загудел он своим гулким голосом, — ты прости меня!

Ну и что с ним делать? Здоровенный лом, я ему еле до плеча достаю, а мнется, как нашкодивший школьник младших классов.

— Бог простит, и я прощаю! — неожиданно для себя выдал фразу, вычитанную, наверное, из какой-то исторической книжки.

— Ты только скажи, надо чего, так я мигом, — обрадовался здоровяк.

— Надо, — ответил я. — После ранения ни разу на коня не садился, шашки в руках не держал, то есть… шашку. Мне бы потренироваться. Вспомнить, что раньше умел. Можно это устроить?

— Можно, — сказал Остап. — У меня знакомые кавалеристы в охранной сотне есть. Договорюсь с ними.

Остап ушел договариваться, а я прошел в дом. Вчера меня сюда принесли не случайно, я здесь квартировал, значит где-то и вещи мои должны были быть. Не мои, Митрия, конечно, но теперь и мои.

Марфа опять меня накормила ужином, а я ее расспросил, что и как. Оказалось, за постой ей платила финансовая часть 10-й армии, а за питание я сам отдавал деньги с жалования. Мои вещи хранились под кроватью: кожаный саквояж и завернутая в тряпицу казачья шашка. В саквояже находился длинный кавказский кинжал в красивых ножнах с накладками из серебра, немного денег в кожаном кошельке, запасные чистые портянки.

Кстати, правильно надеть на ноги портянки — это целая наука. В XXI веке в российской армии солдаты ходят в носках. В 1919 году и потом почти 100 лет, солдаты надевали в сапоги и ботинки портянки. Сегодня утром я самонадеянно попытался намотать эти тряпочки, называемые портянками себе на ноги. Кое-как запихал ноги в сапоги и вышел на улицу. Мне повезло, что целый день просидел в штабе за пишущей машинкой, ходил мало, и в силу этого не стер ноги в кровь. Когда шел домой, увидел красноармейца, который присел на камень у дороги, чтобы перемотать портянки. Остановился рядом, внимательно смотрел, и запоминал всю последовательность его действий.

— Чего смотришь? — недружелюбно сказал красноармеец, почувствовав мой взгляд.

— Уж очень ловко у тебя получается! — сказал я.

— А-а, дак с детства их верчу, — гордо ответил мне парень, надевая сапог.

Сапоги в 1919 году кожаные, а не кирзовые, как это было, например, в советской армии, хотя кирза Михаилом Поморцевым уже изобретена, но промышленностью в России пока не производится. У Митрия сапоги хорошие, похоже сшитые на заказ специально на его ногу. Большинство красноармейцев ходит в ботинках, вместо носок на ногу мотают длинную узкую портянку — все это вместе называется обмотки (ходить в обмотках).

Еще хотел сказать про особые слова характерные для этого времени. В Красной армии солдат нет, есть красноармейцы и бойцы. Солдаты были у царя, а сейчас есть у белых. Не дай бог назвать красноармейцев солдатами, неправильно поймут. Слово «солдаты» конечно есть и иногда мелькает в документах, которые я печатаю, но в устной речи его не употребляют.

Офицеров в Красной армии тоже нет, есть командиры, а офицеры все служат в армии белых. В знаках различия у красных командиров я пока не разобрался. Все командиры в штабе воевали с немцами в Первой мировой войне и имели в царской армии офицерские звания. В Красной армии их называют военными специалистами. За ними присматривают комиссары. В 10-й армии комиссары, как правило, из рабочих питерских заводов.

Командующий 10-й армией РККА Леонид Лаврович Клюев, бывший царский офицер, капитан, начальник штаба 10-й Пехотной дивизии Русской императорской армии (везет ему на цифру десять). В годы Первой мировой войны воевал на Юго-Западном фронте. Социальное положение — из крестьян. На сторону революции перешел добровольно.

На следующий день в кабинете, где стояла моя пишущая машинка, появился еще один стол с пишущей машинкой, а в середине дня Самуил Аронович привел симпатичную девицу лет двадцати. Она оказалась местной учительницей и умела печатать на машинке.

Девушка сразу решила, что я младше и она может мной командовать, представилась Татьяной Владимировной, задирала нос и всячески третировала меня. Попыталась заставить бегать по ее поручениям: отнести, принести, подвинуть, подать, — но я быстро ее обломал.

Татьяна Владимировна была учителем местной церковно-приходской школы и, если говорить современным языком, учила детей на уровне учительницы младших классов, то есть читать, писать, считать. Для большинства крестьянских детей до революции образование на этом и заканчивалось.

Сразу после службы я пошел на первую тренировку. Остап представил меня кряжистому кавалеристу с кривыми ногами Степану Дормидонтовичу. Тот скептически меня оглядел.

— Казака учить только портить. Так чего хотел та?

— Хотел бы пройти курс молодого бойца с самого начала. После ранения растерял все навыки, хочу восстановить.

— А конь та у тебя есть?

— Нет.

— Постоянно с тобой та заниматься мне некогда. Буду показывать упражнение. Доводишь без меня та до ума, потом показываю следующее. Так пойдет?

— Да, — обрадовался я, так как на первых порах боялся, что могу просто свалиться с коня и опозорить громкое звание крутого воина казака. Мне показали, какого коня я могу брать на конюшне для тренировок. Потом под шутки подошедших кавалеристов с трудом забрался на коня и проскакал по кругу.

Степан Дормидонтович усмехнувшись в усы, сказал, что это будет первым моим упражнением — садиться в седло и скакать по кругу и куда-то ушел по своим делам. Я честно в течении двух часов отрабатывал это упражнение, потом расседлал и долго ухаживал за конем. Домой шел на негнущихся ногах. В душе надеялся, что некоторое время мышечная память тела вспомнит навыки, которые в него вдалбливали с детства и мне станет легче.

Дальше потянулись однообразные дни. С утра я стучал на машинке в штабе вместе с Татьяной Владимировной, а после работы два часа изучал науку кавалеристов.

Однажды сидел за машинкой, механически перепечатывая текст с записки сделанной карандашом, и чуть слышно стал напевать, попадая в ритм стука клавиш пишущей машинки:

— Ты знаешь стихи Пушкина? — удивленно воскликнула Татьяна со своего места.

— Знаю, — сказал я и стал громко читать, строки, которые учил еще в школе:

— А еще что-нибудь знаешь? — спросила Татьяна.

— Знаю, — и стал читать:

— Хорошее стихотворение, кто написал? — спросила Татьяна.

— Сергей Есенин — крестьянский поэт. Скоро о нем узнает вся Россия.

Тут в комнату зашел один из штабных командиров и наш стихотворный диалог прервался. Когда командир ушел Татьяна сказала.

— Вот уж никогда бы не подумала, что мальчишка казачок, может знать столько стихов.

— Не казачок, а казак, — поправил я ее. — Я еще знаю наизусть стихи Блока, Хлебникова, Белого, Волошина.

— Ого! Почитаешь?

— Можно, — как бы нехотя согласился я, — давай вечером встретимся, погуляем в степи за городом, стихи почитаю.

— Хорошо, я согласна, — сказала Татьяна.

Было заметно, что сегодня в ее глазах я вырос до небес. Шашкой махать тут практически каждый может, а вот читать наизусть стихи… даже не знаю, если еще такие в десятой армии.

Вечером, после работы и ужина, мы с Татьяной встретились за околицей (за изгородью на окраине города) и пошли гулять по полевой дороге. Девушка мне понравилась, симпатичная, образованная: говорит на хорошем литературном русском языке (слышал, как местные девушки тут разговаривают, есть с чем сравнить), современную ей литературу знает получше меня.

Разговаривали о поэзии. Я вспомнил все стихи, какие знал наизусть из книг поэтов начала XX века. Многие мои современники из XXI века, наверно, удивиться, зачем учить стихи? Ладно в школе, там заставляют, а просто так, непонятно. Я же просто люблю поэзию. Даже сам в школе пытался что-то сочинять. Кроме того, заучивание стихов тренирует память. Давно замечал, что мне достаточно один раз прочитать какой-то текст, и я, если не наизусть, то общий смысл могу пересказать даже через пару лет.

Татьяна для этого времени очень продвинутая женщина, как здесь говорят — эмансипе. Она за свободные отношения между мужчиной и женщиной. После революции это сейчас очень модная тема среди прогрессивной молодежи. Поэтому естественно, она не смогла устоять перед стихами поэтов Серебряного века. Мы дошли до ближайшего стога и как-то само собой оказались в объятиях друг друга. Темнело быстро, с дороги ведущей в город никто нас видеть не мог.

Однако, когда возвращались назад (оба с припухшими от поцелуев губами), сидевшие возле крайнего дома красноармейцы стали посмеиваться и одобрительно шутить над шустрым писарем. Я проводил Татьяну до ее дома. Она тоже жила у хозяев, снимала комнату.

Незаметно, с момента моего попадания в этот мир, прошло две недели. Как мне казалось, я многого сумел добиться. Степан Дормидонтович одобрительно улыбался, когда я на всем скаку шашкой лихо рубил лозу. Мое тело все-таки вспомнило заученные с детства движения, и я делал успехи в познании кавалерийской науки. Понемногу вписался в работу писаря при штабе и ко мне не было никаких претензий. Наладились отношения с Татьяной, при чем так, как я поначалу даже не ожидал.

Я взял домой чернильницу, ручку и бумагу и потихоньку стал тренироваться в каллиграфии и даже что-то стало получаться. Почерк конечно сильно отличался от Митиного, но посторонним людям это можно было объяснить тем, что почерк изменился из-за удара по голове.

Я все чаще задумывался, почему попал в этот мир? С какой целью? Понятно было бы, если бы я имел бы какой-то уникальный опыт в прошлой жизни, был знаменитым врачом, инженером или военным. Сейчас бы эти знания мне пригодились. Я же просто недоучившийся студент, мало что знающий и умеющий. Да, я интересовался историей, читал много книг, начал писать реферат по истории создания Первой конной армии и ее участии в гражданской войне, но к сожалению, не успел окончить.

В школе нас учили, что в 1917 году произошла историческая ошибка и на смену тонким ценителям хруста французской булки пришли жестокие потребители черного хлеба с солью (шутка!). Сейчас у меня появилась возможность во всем разобраться самому. С такими мыслями я и уснул.

Утро преподнесло сюрприз. Только пришел в штаб, как ко мне подошел дежурный по штабу красноармеец и сказал, что со мной хотят побеседовать товарищи из особого отдела. Вот тут я и струхнул — ведь я не знаю толком своей биографии. Мне неизвестно название хутора, где жил Митя? Где он учился грамоте и у кого? Если у него еще родственники? На первый же такой конкретный вопрос не смогу ничего ответить. Вдруг отвечу неправильно, а мой собеседник знает правильный ответ, сами понимаете, чем это может для меня закончиться… Идет гражданская война и что могут сделать с засланным казачком, думаю, объяснять не надо.

В сопровождении красноармейца прошел в одну из комнат на первом этаже. В кабинете находились двое: мужчина лет тридцати с начинающей лысеть головой и молодой парень лет семнадцати — восемнадцати. Они внимательно на меня смотрели. Старший отпустил красноармейца, а мне указал на стул посредине комнаты, приглашая садиться.

— Дмитрий Сергеевич Пашков, 1903 года рождения, житель хутора Привольный на Кубани? — задал вопрос старший.

— Да, — кивнул я, присаживаясь на стул. «Все, — думаю, — на первом же уточняющем вопросе засыплюсь».

— Меня зовут Вениамин Андреевич Козлов, — старший оперуполномоченный особого отдела, а это мой помощник Федор.

Звание и должность Федора он не назвал. Я для себя решил по возможности отвечать на вопросы односложно. Глядишь, может и пронесет. Моя биография, к счастью, оперуполномоченного Козлова не интересовала, обо мне он знал больше меня. Особист стал подробно расспрашивать о том, как мы храним выдаваемые нам для печати документы, куда деваем черновики и вообще очень подробно расспрашивал о всех тонкостях нашей работы. Я понимал, что интересует все это чекистов не просто так, наверняка пропали какие-то документы. Мне особисты о своих подозрениях ничего не рассказали.

— Пока все, — в конце беседы, сказал Козлов, — идите работайте. Мы вас вызовем.

Мне было известно, что особый отдел находится в отдельном здании на окраине города. Особисты видно пока решили не светить перед всеми, что допрашивают сотрудников канцелярии штаба, поэтому им выделили комнату в нашем здании.

Я поднялся к себе в плохом настроении. Было ясно, что меня в чем-то подозревают и все это может кончиться не очень хорошо.

Как оказалось, Татьяна уже все знала и сразу выложила мне новости. Кроме меня особисты уже допрашивали всех писарей дивизии, в том числе и саму Татьяну, но она для них своя и от девушки ничего не скрывали.

Недалеко от города конный разъезд заметил неизвестного, он стал отстреливаться, в перестрелке погиб. У убитого нашли пакет, в котором находились черновики документов из нашего штаба.

Просто так посторонний человек в штаб пройти не мог. Было ясно, что действовал кто-то свой, у кого была возможность собирать черновые записи для передачи противнику.

Я читал в какой-то книге, как шпион собирал из мусорных корзин копировальную бумагу. При использовании ее один раз, на ней отпечатывается вполне читаемый текст. Это не наш случай. Копировальной бумаги у нас мало, поэтому из экономии мы используем ее два, а то и три раза. Естественно, что прочитать на ней, что мы там печатали невозможно.

Черновики — другое дело. Обычно командиры писали карандашом черновик документа на каком-нибудь клочке бумаги, а с него мы печатали чистовой экземпляр. Черновики мы выбрасывали в корзину для мусора. Утром приходил истопник и весь скопившийся бумажный мусор уносил, чтобы сжечь в печке.

Кабинеты на ночь запирались, но замок был самый простой, так что любой умелец с отмычкой мог попасть в кабинет и взять то, что ему нужно. Для меня эта история была особо неприятна — я боялся разоблачения. Как бы стал объясняться в особом отделе, что я — это не тот я, за кого себя выдаю, а совсем другой человек. В лучшем случае отправили бы в сумасшедший дом, в худшем просто расстреляли бы. Мутные личности здесь никому не нужны.

Работал за машинкой, а сам обдумывал случившееся. Кто из штабных писарей мог работать на разведку белых? Татьяну отмел сразу. Она революцию приняла всем сердцем и искренне была против всего старого и отжившего за все новое и передовое, то есть против помещиков, капиталистов, церкви, семьи и свекрови; за социализм, свободные отношения между мужчиной и женщиной, за эмансипацию и так далее. Она была настолько продвинута, что ни капли не сомневаюсь, что, если ее переодеть в соответствии с модой XXI века, она легко бы вписалась в нашу молодежную тусовку. Поэтому и особисты к ней отнеслись более доброжелательно, чем ко мне. Они не верили, что она может предать.

Оставались еще три человека, из писарей штаба дивизии, в которых я сомневался и мог подозревать. Во-первых, это парень с рябым от перенесенной оспы лицом, звали его Юра. В Красную армию попал по призыву. За грамотность и каллиграфический почерк был оставлен при штабе. Больше ничего я о нем не знал. Во-вторых, писарь, Иосиф Францович, он старше всех нас, в штабе, как и Татьяна, служил в качестве вольнонаемного, всегда ходил в гражданской одежде. Судя по его речи, человек образованный. И, в-третьих, кого я подозревал, это был я сам. Чем занимался Митя до моего в него вселения мне неизвестно. Чужая душа потемки. Единственно мог твердо сказать, что лично я никаких бумаг за прошедшие две недели никому не передавал.

В конце дня Татьяна пригласила меня к себе домой, чтобы показать книгу английского поэта Шелли.

— И чаю за одно попьем, — прозрачно намекнула она, на наше вчерашнее кувыркание в стоге сена. Я согласился, но у меня после службы еще была тренировка с кавалеристами, а только потом, я мог пойти к ней.

После тренировки пошел домой, перед визитом к даме нужно было привести себя в порядок. Только открыл калитку и вошел во двор, моя квартирная хозяйка, что-то делающая на огороде, выпрямилась и крикнула, что ко мне приходил какой-то парень.

— Какой парень? — спросил я, теряясь в догадках.

— Рябой такой, — ответила хозяйка. — Он зашел в дом и сразу же вышел. Я была на огороде и сказала, что тебя нет.

И что это значит, зачем ко мне приходил Юра? Друзьями мы с ним не были, общались только по службе. Я зашел в дом и следуя своей интуиции подошел к кровати, выдвинул из-под нее саквояж и открыл. Сверху на самом видном месте лежало несколько свернутых листков. Я их развернул, это были черновики из нашего кабинета.

Я выпрямился, держа бумаги в руках — на этих бумагах, совершенно точно есть мои отпечатки пальцев. Выглянул в окно, в калитку входили оба особиста. Подбежал к плите, на которой хозяйка недавно готовила ужин. Угли еще не прогорели и по ним бежали синие огоньки. Я одним движением бросил бумаги в печку, они вспыхнули, взял кочергу и тщательно все перемешал. В этот момент в дом вошли чекисты.

— Чего сжигаешь? — спросил Козлов.

— Ничего, — ответил я, — вьюшку хотел закрыть, а угли еще не прогорели, поэтому и мешал.

— Понятно, — сказал оперуполномоченный. В это время его напарник сунулся ко мне под кровать, выдвинул саквояж и открыл его. Он быстро просмотрел мои нехитрые вещи и разочаровано задвинул саквояж обратно.

— Придется тебе пройти с нами, — сказал Козлов.

— И что я сделал? — спросил я.

— Вот это мы и хотим выяснить, — ответил он. Я собрался, и мы вышли.

И вот я опять в том же кабинете, где был утром, на стуле посреди комнаты. Оперуполномоченный Козлов напротив за столом, Федя справа от меня.

— На тебя поступила анонимка, — сказал оперуполномоченный.

— И что, по почерку нельзя определить кто ее написал? — спросил я.

— Нельзя, она отпечатана на пишущей машинке.

— На какой машинке? На моей или Татьяны Владимировны?

— А что это можно определить? — удивился Козлов.

— Можно, шрифт каждой пишущей машинки индивидуален.

Козлов протянул мне анонимку.

— На какой напечатано это?

Я быстро пробежал анонимку глазами.

— На моей.

— Как ты определил? — спросил Козлов. Они с Федей переглянулись.

— Вот же, — показал я, — у буквы «а» сбоку лишняя черточка, а у буквы «н» плохо пропечатывается перекладина.

— Давай проверим, — сказал оперуполномоченный, мы поднялись в наш кабинет, и я на чистом листе напечатал требуемые буквы вначале на моей машинке, потом на машинке Татьяны. Мое предположение подтвердилось.

— И потом, там в анонимке сказано, что некто видел, как я встречаюсь с подозрительным человеком за околицей, а я последние две недели все время был на виду: либо в штабе, либо на тренировках кавалеристов, либо дома с хозяйкой. Единственный раз покидал село вчера вечером.

— Это мы знаем, — махнул рукой чекист. — Ты же вроде не читал текст анонимки, просто взглянул, как так быстро смог запомнить?

Это он судил по красноармейцам, которые недавно научились читать, поэтому каждое слово проговаривали вслух или вообще читали по складам.

— У меня хорошая память. Мне достаточно один раз взглянуть на документ, и я его запомню.

Козлов достал из ящика стола газету и раскрыл ее передо мной.

— Запоминай, — приказал он.

Подержал так пару минут и убрал со стола.

— Можешь рассказать, что там написано?

— Да, — я стал перечислять заголовки статей и кратко рассказывать их содержание. Было видно, что особисты просто ошарашены моими способностями.

— Сами посудите, — сказал я, — если бы был вражеским агентом, мне не было бы смысла красть черновики документов, и так помню содержание всех документов, которые печатал за последнее время.

— Получается, что у кого-то есть ключ от вашего кабинета, — сообразил наконец чекист. Помогать им я не собирался. Пусть сами разбираются, лишь бы от меня отстали.

— Давай сделаем так, — сказал, подумав Козлов, — мы тебя арестуем. Покажем лазутчику, что поверили анонимке, а сами проследим за тем, кто лазает к вам в кабинет.

— Никого вы так не поймаете, — сказал я, — ваш шпион тоже не дурак, он затаится, а я буду неизвестно сколько сидеть в кутузке. Когда выйду, еще и отмываться придется. Скажут дыма без огня не бывает. За зря у нас не сажают. Для меня в этом ничего хорошего нет.

— И что же ты предлагаешь? — спросил Козлов.

— Вначале наведите порядок с документооборотом, — посоветовал я.

— С чем? — удивился Козлов. — Ну ты и слова знаешь, а ты точно простой казак?

— Проще некуда. Учился хорошо, книги читал.

— Ладно, давай про документы, чево хотел сказать?

— Здесь все-таки штаб, а не лавка купца. Нужно завести специальные книги, куда записывать кто и кому какие документы передал. Черновики уничтожать не утром следующего дня, а сразу после окончания рабочего дня. И не так, как сейчас — истопник собрал кучу бумаг и куда-то один понес. Пусть вон Федя приходит и стоит, контролирует, чтобы ни одна бумага не пропала, пока ее не сожгут.

— Мы уже думали об этом. Как лазутчика поймать, не сказал…

— Шпиона нужно спровоцировать, и он сам выдаст себя. Я могу завтра зайти к нашим переписчикам и сказать, что готовится наступление, что много работы, ничего не успеваем. Если среди них есть шпион, он попытается проникнуть в кабинет и забрать черновики. В кабинете устроить засаду.

— А чево, он дело говорит, — подал вдруг голос, до сих пор молчавший Федор.

— Вот только оба вы не подходите для засады, — сказал я.

— Это почему? — удивился Козлов.

— Вы оба курите, причем махорку. Знаете, какой запах в этой комнате стоит? Я-то некурящий, это хорошо чувствую. Переписчики никто не курит, они засаду по запаху сразу почувствуют. Если, конечно, это они.

— Об этом как-то не задумывался, — сказал Козлов. — А ты то некурящий сможешь в засаду сесть? Мы тебе еще красноармейца некурящего найдем в помощь, а сами внизу будем, пути отхода перекроем.

Я не ожидал такого поворота, но давать задний ход было поздно, это как говорится чревато.

— Хорошо, но мне нужно оружие с коротким стволом. Не с винтовкой же в засаде сидеть?

У меня, оказывается, была винтовка, которая хранилась в комнате охраны штаба. Об этом узнал случайно.

— Договорились.

Мы обсудили детали завтрашней операции, я вышел из штаба, и вздохнул полной грудью воздух свободы, а мог бы уже в тюрьме сидеть.