Письмо сыну

БОРИС ДМИТРИЕВИЧ И ВИКТОР ИЛЬИЧ

— Давай, Ленька, маленько постоим! Нога что-то болит.

— Давай. А что у тебя с ногой?

— А кто ее знает. Неделю уже. А сейчас постою чуть-чуть, и все в порядке будет.

— Слушай, папа, а мы завтра пойдем с тобой в Зоопарк?

— Ну, Лень… Как ноги болеть не будут — пойдем, конечно.

— Но ты ж обещал, папа.

— Ленька, не будь маленьким. Если болеть не будет, наверное пойдем.

— Мы ж в кино ходили с больными ногами.

— В кино ж сидеть надо, а в Зоопарке ходить. Разницу видишь? Ты совсем как маленький!

— Папа, а ты «Трех мушкетеров» в каком классе прочитал?

— Во втором или третьем.

— А где тебе больше понравилось: в кино сегодня или книга?

— Ну пойдем. Полегче стало. Книга больше — они там обаятельные ребята, а здесь злые и бесчеловечные хулиганы. А всю трилогию о мушкетерах я очень люблю.

— Пап, а почему трилогию — книг же пять?

— Ну, ты совсем как несмышленыш, Лень! Первая книга — «Три мушкетера». Вторая — «Двадцать лет спустя». Третья — «Десять лет спустя». А уж сколько томов в каждой книге получилось — дело семнадцатое.

— Почему семнадцатое?

— Ну сорок пятое!..

— A-а… А мне так нравится д’Артаньян. Он хороший был. И ненамного-то он старше меня. Интересно жить было в то время.

— Это ж сказка, Лень. Тогда не так уж красиво было, как в книжке получается.

— Нет. Хорошо. Там война красивая. А потом победы, праздники.

— Эх, Ленька, Ленька! Мал ты, а то б я тебе рассказал. Учти. Для всех война — это самое плохое время. Люди тысячами, миллионами погибают, голодают, страдают, теряют друг друга иногда на время, а часто навсегда. А победы? Какие праздники? Люди грустно радуются, что сейчас больше убивать не будут, что домой возвращаются жалкие остатки радостной и веселой молодежи, которая так и не стала молодежью. Ты представляешь, Лень, ребята остались без молодости. Люди радуются грустно, что через несколько лет, наверно, перестанут голодать. А сколько слез по убитым в эти праздники! Дай бог, чтоб тебе по досталось это время.

— Папа, а вот когда ты был на фронте, было у вас что-нибудь такое же, как под Ларошелью, когда четыре мушкетера и целая армия?

— Давай опять постоим. Ты читай пока про мушкетеров, но вот скоро начнешь читать другие книги, я скажу тебе какие, но не сейчас, позже. А что касается моей войны — одна мина туда, и ни одного мушкетера бы не осталось. Это мы оставим с тобой на после, этот разговор. Ну, пошли, отошло.

Когда они пришли домой, Виктор Ильич сразу же сел у самых дверей. Из комнаты вышла жена.

— Что с тобой, Витя?

— Ноги болят все больше и больше. С каждым днем хуже.

— Пойди завтра к Борису. Покажи ему, что ж мучиться!

— Да. Наверное. Сил нет. Ты думаешь, он посмотрит и станет легче? Да и времени нет. Я для Леньки еле выдираю время.

— Но ты уже не можешь ходить с Ленькой. Что зря говорить!

— Времени все равно нет. Вот Фарадей к моим годам, сорока трех лет, стало быть, начал постепенно отказываться от всяких лишних нагрузок, от всяких анализов, экспертиз, потом от гостей — все для великих дел. Я не гений — мне надо освободить время для Леньки.

— Что болтовней пустопорожней занимаешься? К врачу идти надо, когда болит. Гении тоже ходят, когда болит.

— Надо подумать самому, гениально подумать о болезни, простодушно, как думают гении.

В комнату вошел Леня с географической картой в руках, и Виктор Ильич болтовней своей стремительной, по-видимому продолжая бороться с болезнью, показал на карту:

— Гений — это прежде всего простодушие и восприятие всего таким, как оно есть. Посмотрел Дарвин на карту, на атоллы и сказал: «Да это же контуры острова!» И все увидели: действительно.

— Папа, а что такое атоллы?

— Острова такие, располагающиеся, неизвестно почему, кольцом.

Виктора Ильича не собьешь, потому что все же болело и ему надо было болтать.

— Пушкин прочел «Отелло» и сказал: «Отелло не ревнив — доверчив». Вот и мне нужен гений, чтоб посмотрел и сказал: «Да это заноза!» — и вытащил бы. А Борис гениально посмотрит и гениально скажет: «Да это так просто! Оперировать надо».

— Папа, а что такое «отеллонеревнив»?

— «Отелло» — пьеса такая, трагедия. Почитай.

— Не морочь ребенку голову!

— Я как вспомню свою нагрузку за неделю!.. Кроме непосредственной работы, в месяц около пятнадцати заседаний и занятий. А ты говоришь — к Борису!..

— Папа, пойдем с тобой к дяде Борису, и я с тобой, только в больницу, не домой.

Виктор Ильич прошел в дверь стройным и молодым восклицательным знаком, показывая всем, как у него ничего сейчас не болит; запятой побежал за ним сын, и только мама осталась стоять вопросительно.

— К врачу все же надо пойти, Витя.

— Сейчас и пойдем, — сказал Виктор Ильич неожиданно.

— Нет, папа, не сейчас. Сейчас не в больницу.

— Леня, не вмешивайся! — Мама тоже была неожиданной.

Неожиданным оказался и Ленька, потому что ничего не ответил.

— Леня, одевайся.

— И я с вами, Виктор?

— Зачем? Не надо. Это уж семейный визит, обязывающий.

Виктор Ильич отдохнул, ноги не болели, он полноценный восклицательный знак, и он, естественно, начал сомневаться в необходимости сейчас, вот так срочно, ехать выспрашивать про свои боли, про свои перспективы. Остановило его для окончательного отказа от поездки только обещание сыну. Поколебавшись в дверях, он все же прошел к лифту.

— Хорошо, что лифт есть в нашей стране. Правда, сынок?

Отец был необычно разговорчив, и если б Леня знал все слова из арсенала взрослых, он бы мог сказать, вернее, подумать: «Ажитирован папаня».

В кабине сквозь стеклянную дверь Виктор Ильич увидел кого-то этажом ниже, ожидающего лифт. Он нажал кнопку «стоп». Открыл дверь.

— Пожалуйста.

Стоявший на площадке с крайне удивленным лицом вошел в лифт.

— Спасибо большое. Первый раз такое вижу, чтоб кто-то остановил лифт.

Виктор Ильич пожал плечами и улыбнулся. Почему-то улыбнулся, извиняюще искривил губы. Когда они вышли на улицу, Леня спросил:

— Почему он удивился, папа? Почему первый раз, а?

— Сам удивляюсь. Но если этот мой раз для него был первым, то на днях он сделает свой первый раз, который все-таки для него будет вторым. И пойдет цепочка, а, Лень?

Виктор Ильич прошел немного, остановился и сказал:

— Знаешь, Лень, ты, пожалуй, прав. Надо в больницу. Завтра поедем. Завтра с утра закажем такси и поедем. Сейчас что-то не получается. Завтра с утра.

Но все получилось не так. Вернее, почти так. Назавтра утром Виктора Ильича в больницу Бориса Дмитриевича привезла машина «скорой помощи».

Сильная боль появилась ранним утром. Виктор Ильич хотел было утром встать, но острая боль внезапно возникла у него в ногах и уже не оставляла его. Боли продолжались и в лежачем положении, а не только на ходу, как вчера. Ноги стали синими, холодными.

Жена попросила приехавших со «скорой помощью» врачей отвезти его в больницу, где работал Борис Дмитриевич.

Борис Дмитриевич осмотрел его в приемном отделении. В этой же комнате сидел и дежурный невропатолог. Сначала они коротенько расспросили больного, то есть приятеля Бориса — Виктора. Потом он показал свои ноги. Невропатолог свистнул. Борис двинул его ногой.

— Что, Борь, худо?

— Подожди.

Борис Дмитриевич стал щупать посиневшие, мраморно-пятнистые, холодные ноги. Сначала внизу. Потом под коленкой, потом еще выше.

— Что щупаешь?

— Пульс.

— А ты на руке пощупай.

— Не шути. Я на работе.

— А мне не до шуток, Боря. Пульс ведь можно щупать на руке.

— У тебя болит нога. Кровь не проходит. Чтоб узнать, в каком месте закупорка, запруда, я и щупаю.

— Закупорка сосуда?

Но Борис Дмитриевич ломал комедию. По виду ног было ясно, что закупорка намного выше, что нащупать он все равно ничего не сможет, но Борис Дмитриевич не знал, что ему сказать, своему другу. Он щупал пульс, он оттягивал время, он придумывал линию поведения, он делал вид, что думает над болезнью. Потом повернулся к невропатологу — слава богу, что он тут был:

— Видишь, недолго были боли в ногах, а потом сразу хоп — и перекрылась система. Если долго — склероз, например, медленно развивается, — могут успеть образоваться обходные сосуды для ног. В обход основной магистрали. А тут несколько дней — и полностью. Тромбоз, конечно. Почему только? Да, Вить, закупорка. Надо прочистить трубки, так сказать, артерии. Надо срочно оперировать.

— Ты, Боря, прост, как гений. Посмотрел простодушно — Отелло доверчив.

— Что-что? — спросил с удивлением невропатолог.

— Виктор в своей обычной манере. Так они-с болеют-с. — Борис Дмитриевич тоже не знает, как себя вести. Он и так пробует, и иначе. Но в таких случаях все плохо, все глупо. — Понимаешь, здесь ему ничего другое не поможет. Надо убирать тромбы. Иначе гангрена обеих ног, ампутация. Надо торопиться.

Борис Дмитриевич все это говорил невропатологу, потому что не мог говорить такое, глядя товарищу в глаза. Сколько раз он говорил себе и говорили ему друзья его, в том числе и Виктор, чтоб он не брался лечить своих друзей и близких знакомых. Но как только что-то у них случалось, они, естественно, звонили, ехали, бежали к нему. Не потому, что он был гений, — он был свой. Это понятно, так и должно быть.

— Что ты говоришь, Боря? Ампутация?

— Надо срочно оперировать, Виктор.

— Ампутировать! Обе?!

— Нет, нет! Надо попробовать удалить сгустки крови из сосудов, надо попытаться спасти ноги. Потому и тороплюсь я.

— Да-а… Ты простодушный гений, друг мой. Гениально просто. Оперировать!

Виктор Ильич, по-видимому, до конца не понял всего — он еще шутил. А может, это не шутка, а инерция.

— Так другого пути нет!

— Тебе виднее.

Дежурный невропатолог с болезненной гримасой на лице наблюдал за ними. Он переживал за Бориса Дмитриевича в первую очередь, а потом уже и за больного, которого он не знал раньше и который был для него только больной.

В это время какой-то другой больной вошел в комнату, не поглядев на присутствующих, прошел в угол, сплюнул на пол и аккуратно стал растирать ногой.

— Лобник! — обрадованно закричал невропатолог. — Я так и думал, что так у него и окажется. — Он побежал к дверям, позвал сестру и отправил больного в палату.

Не только Виктор, но и Борис не сразу поняли, что происходит. Хотя Виктору было и не до этого, он все же немного отвлекся.

— Что случилось? — спросил Борис Дмитриевич.

Невропатолог оживленно, забыв о чужих бедах, стал говорить, что этот больной давно его мучает, никак не могли они поставить диагноз. Обследование не выявляло полностью картину; хотя он и подозревал, но не мог подтвердить опухоль мозга в области лобной доли. Не хватало изюминки в диагностике. У больных с поражением лобных долей бывает дурашливое поведение. Но за этим больным не замечали подобных отклонений в поведении. Невропатолог радостно сказал, что это большая удача — неожиданно подсмотренный им этот эксцесс. Теперь диагноз ясен. «Я был прав, я точно шел по следу. Поэтому судьба и привела больного в комнату, где я был. Это большая удача. Теперь можно решать судьбу больного, теперь можно начать думать о лечении, советоваться с нейрохирургами».

Свою радость и удачу невропатолог, наверное, еще долго бы излагал, если бы не взглянул вдруг на Виктора и Бориса.

Борис Дмитриевич похлопал по плечу Виктора и сказал:

— Сейчас тебя в палату отвезут. Я приду к тебе туда.

Он вышел в коридор и пошел говорить с женой больного, то есть с подругой своих детских лет Танькой.

В течение часа все разговоры, переговоры и приготовления были закончены, и, если можно так сказать, «с легкой душой человека, делающего правильно и единственно возможное, хирург отправился на операцию».

Ох, нельзя так сказать!

Виктор Ильич уже лежал на операционном столе. Уже спал. Как говорят в операционной, хоть это и неправильно, «намытый» и «надетый». Борис Дмитриевич подошел к столу.

Они начали оперировать одновременно с двух сторон. Борис Дмитриевич открыл бедренную артерию справа, Борис Васильевич — слева.

Сначала легкий разрез, рассечена кожа. Вот артерии. И там и тут. Оба Бориса все время поглядывали на противоположную сторону: «А как там?»

Обе артерии гладкие, мягкие, хорошие, но не пульсируют — кровь к ним не поступает.

— Ну что ж, пойдем выше, — сказал Борис-первый.

Он нежными движениями скальпеля зачистил артерию. Провел под нее черные резинки, приподнял ими артерию. Наложил мягкие сосудистые зажимы на все отходящие от главной маленькие артерии.

Борис-второй сделал то же самое. Дальше они все делали с одной стороны. По очереди.

Артерия вскрыта. Крови нет — ни сверху, ни снизу.

— Видишь? Нет крови!

— Конечно. Откуда ж!

Борис взял тоненькую пластмассовую трубочку, заканчивающуюся плотным наконечником с мягким резиновым баллончиком. Провели трубку через разрез повыше, к аорте. Раздули баллончик жидкостью, новокаином и стали вытягивать его назад. Расправившийся внутри баллончик вытолкнул впереди себя тромб. Сверху пошла кровь.

— Мало. Маленький кровоток. Там еще есть препятствие.

Еще провели трубочку. Вытащили еще немного тромбатических масс. Кровоток слабый. Еще — опять слабый.

Взяли металлическую петлю, провели в артерию — чувствуется, что там не только мягкий тромб, но и плотное препятствие.

— Наверное, склеротические изменения, которые изъязвились и дали острую закупорку.

Склероз, плотное отложение солей в стенке сосуда иногда изъязвляется. И на этой язвочке появляется тромб, закупоривающий артерию. Наверно, сейчас так оно и есть.

Артерии с двух сторон сходятся и сливаются в один общий ствол, — аорту. (Правильнее — аорта раздваивается на две артерии.) Тромб сидит на раздвоении верхом — он так и называется «наездник».

— Давай, Борис, теперь ты иди со своей стороны. Удалим и отсюда, тогда посмотрим, что делать дальше.

Все то же самое сделал и Борис-второй. Эффект тот же.

— Что ж, гангрены не будет, но боли останутся. И все может снова повториться. Придется идти на аорту. Будем открывать живот.

Анестезиолог:

— Тогда мы немного углубим наркоз. Вы подождите. А ребята пока приготовят живот, йодом помажут, накроют его.

Борис Дмитриевич отошел к окну. Внизу на территории больницы были сосны. Верхушки их замерли. Но вот в одном углу больничного парка верхушки качнулись, затем рядом, ближе, ближе. Как будто кто-то невидимый по верхушкам идет, подбирается к окну, хочет заглянуть, проверить, а может, помочь, подсказать. Невидимый и бесшумный — легкий ветер. Он не слышен, наверное, и на улице, а здесь, в закрытой операционной, и подавно.

Борис думал на отвлеченные темы: о ветре, жаре, одежде…

«Ветра не слышно. А в операционной жарке, закрыто все. А на нас халаты, фартуки. Кондиционеры не работают с первых дней больницы. Тяжело. А если б ветер слышен был… Все равно жарко. Вот Витьке не жарко — спит. Ох, Витька, Витька…»

— Можете начинать, домулло. — Это подошел Борис Васильевич. Он когда-то работал в Таджикистане. Там так называли шефа, учителя. — Пойдем, домулло.

Домулло вздохнул и пошел.

Аорта действительно оказалась поражена склерозом.

Они пережали аорту. Разрезали ее, вшили синтетический протез, раздваивающийся, как и сама аорта, и потом вшили оба конца в артерии на бедре, где они начали прочищать с самого начала.

Как это легко писать! И еще легче читать. Все это за пять секунд прочитывается, а вшивали полтора часа. Казалось бы, что особенного! Разрезал — вшил, разрезал — вшил. И все правильно, все в порядке. Секунды разрезали — часы шили.

Шили! Тоже легко говорить. Они прошивали иголками с ниткой стенку аорты. Аорту, через которую за минуту проходит около двенадцати — пятнадцати литров крови! Двенадцать литров за минуту через трубку диаметром сантиметра три! А ну-ка прикиньте, с каким напором, с какой мощью идет там кровь!

Они прошивали аорту, а потом от такого напора, от этой мощи кровь свистела через отверстия, и после шитья надо было прошитые места некоторое время прижимать салфетками, чтобы густая, вязкая кровь, ее составные тельца осели на этих дырочках; в этих дырочках и кровотечение прекратилось бы, дырочки заткнулись бы.

Кровь идет по синтетическому вязаному протезу, и, пока он тоже не пропитается, через все поры его вязки тоже сильное кровотечение.

А если подумать, что вот так выливается кровь его товарища!..

Нет, не надо хирургам оперировать своих!

Сколько раз Виктор говорил ему, не связываться со своими, не класть их в больницу.

Поднимали давление, переливали кровь, восстанавливали дыхание. Восстанавливали дыхание его товарища.

Они давно уже кончили, но Борис Дмитриевич не уходил из операционной.

— Пойдем, домулло, пойдем. Ведь все уже. Анестезиологи сами управятся. Не мешай им.

Он знал, что «анестезиологи сами». Он знал, что, товарищ это его или просто незнакомый абстрактно-конкретный больной, анестезиологи все сделают ровно настолько, насколько они умеют. И он ничем не может помочь им.

Но разве есть доводы разума, когда лежит на этом столе твой товарищ!

— Нет, Борис, никогда не клади к себе в больницу близких своих.

— Папа, а почему кенгуру на двух ногах ходят, а в людей не превратились?

— А потому, что они не ходят, а прыгают, поэтому у них времени нет подумать. Ничего не могут решить: только задумаются — прыг, прыг… Все время их что-то заставляет прыгать. — Виктор Ильич засмеялся и сказал: — Пойдем лучше к жирафам, у них передние ноги в два раза длиннее задних, а шея длиной с нас двоих.

— Я знаю, видал.

— Ты слишком много знаешь, Ленька. Если ты такой знающий, скажи мне: вот научились склероз лечить, пусть пока только временно вырезать, научатся рак лечить, всё научимся лечить — отчего же люди будут умирать, а?

— Ни от чего.

— Думаешь, так? Прыг, прыг… Я с тобой тоже сейчас прыгать могу.