Письмо сыну

ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ

Сегодня выходной день и можно не торопиться. Но проснулся он, как всегда, рано — привычка. Как приятно заложить руки под затылок, вытянуться и смотреть, можно даже думать. И не вставать. И как только он это подумал, тут же встал. Он не пролежал и пяти минут. Привычка. Досадная привычка. А в доме все еще спали. Тоже привычка. Ему приходилось вставать раньше других. Так распоряжались ими их рабочие расписания. Им и прочими домашними.

Все равно приятно двигаться не спеша. В больницу-то заехать надо будет, но потом, успеется.

От вечной необходимости что-то делать, и делать неотложно, во всяком случае обязательно, Борис Дмитриевич никак не мог придумать себе занятие. Читать почему-то не хотелось.

Решил резонно — сначала помыться, а там видно будет. Хотя совершенно ясно, что делать. До сих пор не написан отчет, который давно пора представить на аттестационную комиссию. Он каждый раз откладывал, а потом, с божьей помощью, его либо в больницу вызовут, либо гости придут, либо самим необходимо идти в гости, либо детям он нужен позарез. Так и не напишет никак. Тоже стало привычкой.

Но нынче отчет уже стал тяжким камнем на его душе.

Во-первых, он один из всех хирургов больницы остался неаттестованным. И пусть он заведующий отделением, главный хирург больницы, пусть ему приходится оперировать самые тяжелые случаи и приезжать в особо тяжелых случаях в больницу — все хирурги имеют официально утвержденную квалификацию, а он нет.

Это все как-то неудобно, даже если и не обращать внимания на то, что он получает зарплату меньше остальных врачей: платят по стажу, а у всех стаж от пятнадцати до тридцати лет. То есть одна и та же зарплата. Всем прибавляют пятнадцать рублей за первую категорию, а ему десять за заведование. Это как-то смешно и немножко неприятно.

Борис Дмитриевич подошел к столу и посмотрел на бумагу, давно приготовленную для отчета. «Да, пора сесть за стол и начать писать». Он взял из стаканчика ручку и положил ее на бумагу. Потом отошел от стола, приблизился к книжной полке, стал поглаживать книжные корешки и перечитывать их — любимое занятие.

Благослови, господи, цивилизацию. Телефон — великий убиватель времени и спаситель. Звонки редко приносят горестную весть. Чаще они незначительны.

— Здравствуй, дорогой!

— Привет, братишка!

— Что же ты не звонишь никогда? Все в порядке. Вот немного она-то и приболела. Что ж, пришел врач из поликлиники. Ну что он скажет? Выписал бюллетень. Специально не надо, но если зайдешь, я был бы рад.

Интеллигентный человек — специально не надо. Сказал достаточно ясно. Придется пойти не специально. Тупая психология — что может сказать врач из поликлиники? А когда тот же самый врач приходит по вызову из платной поликлиники — это хорошо, этому верят. Каждый слышит то, что хочет. От врача поликлиники ждут бюллетень. Остальное не слушают. Приучают и врачей к этому. Не надо портить врачей поликлиники. Им и без того очень тяжело работать. Покойный Бакулев рассказывал. Принимал он в поликлинике со студентами. Пришла женщина с мужем. Грудница. Надо сделать разрез. Что вы! Можно ли поверить! Поликлиника! Пойдем-ка лучше деньги заплатим — оно будет ощутимее и весомее. А вечером Бакулев без студентов в платной поликлинике. Та же больная, тот же диагноз. Деньги за прием. Отдельно за операцию. Все довольны… А потом врачей районной поликлиники ругают.

Не надо их портить!

Телефон.

— Здорово, старик!

Голос бодрый. Словно у американских оптимистов из «Одноэтажной Америки». Сейчас будет хохотать, а потом выяснится, что жена у него больна.

— И температура есть? Я ближе к вечеру зайду. А ты что делаешь? Хотел поработать? Придется идти в магазин? Ну, помогай тебе бог. Ладно, до вечера.

Когда уже пошел мыться, раздался еще один телефонный звонок. Конечно, из больницы. Все его сомнения рассеялись — надо ехать. Но подумал он про себя иначе! «Опять не смогу сесть писать».

Он наскоро помылся, собрался. После этого телефонного звонка проснулась вся семья, и Павлик спросил:

— Папа, а ты придешь?

— Конечно, приду. А как же.

Но сам при этом вспомнил, как несколько дней назад сын, не видевший его уже который день, потому что Борис Дмитриевич приходил и уходил, когда Павлик либо еще спал, либо уже спал, сын его сказал бабушке, пришедшей в гости: «А к нам вчера папа приходил». Все, конечно, смеялись, все было Очень мило, родственники передавали друг другу эти курьезные слова, которые, может быть, войдут в семейные хроники, но Борису Дмитриевичу все же стало обидно. Его, естественно, стали одолевать сомнения: действительно так ли уж необходимо его постоянное отсутствие дома и постоянное присутствие в больнице? Не является ли это, если подумать, хорошо закамуфлированной ленью, прикрытой якобы необходимостью и ложной деловитостью?

Вот и сегодня, когда Пашка задал свой вопрос, Борис Дмитриевич задумался, хотя чего думать, когда некогда думать. Вот если такси попадется, тогда будет сидеть и думать. А если поедет на автобусе, будет читать книгу.

Но в лифте он еще думал: «Вот вызвали. Я так и знал, что к этому больному меня вызовут. А потом все будут говорить, какой я хороший хирург, что по первому звонку тотчас являюсь в больницу, что и в субботу и в воскресенье бываю в больнице и смотрю больных. Чего ж тут хорошего! Надо хорошо оперировать, и тогда не надо будет ездить в свое свободное время. Все будет идти своей дорогой, правильно. Хороший хирург должен быстро сделать операцию и идти домой к сыну. А я все здесь торчу».

Все эти умствования были бессмысленны и пусты. Кое в чем он был прав, а кое что было чистое кокетство.

Потом Борис Дмитриевич стал думать о главном — о больном.

Больной, тридцатишестилетний мужчина по фамилии Удальцов, уже около десяти лет страдал от болей в животе из-за язвы желудка. Много раз он лечился в больнице в терапевтическом отделении; ему становилось легче, иногда даже на несколько лет, а потом вновь начиналось обострение.

Обострения становились все реже и реже, и появилась даже надежда, что язва и вовсе пройдет.

Но все надежды рухнули, когда у больного началось сильное кровотечение из язвы. В больнице пытались остановить кровотечение без операции, как говорят врачи, консервативными мероприятиями, но ничего не получалось, он продолжал терять много крови, и его пришлось срочно оперировать.

Сделали, как и должно, резекцию желудка. Три дня было хорошо, а вчера снова началось кровотечение. Это и неожиданно, и неизвестно откуда, ведь язвы-то уже нет, а потому страшно, так как неясно, что делать.

Решили, что из места сшивания кишки и оставшейся части желудка. Начали опять лечить консервативными методами: вводили в кровь лекарства, улучшающие ее свертывание, переливали кровь и для остановки крови и для возмещения кровопотери, повышали вязкость крови, чтобы она меньше текла. Кровотечение вчера удалось остановить, и все успокоились.

А сегодня — на́ тебе, опять.

Когда Борис Дмитриевич входил в свой кабинет, он уже полностью отключался от жизни за стенами больницы. Все мысли его сейчас были связаны только с Удальцовым.

Он стал переодеваться: снимать пиджак, надевать халат, тапочки, шапочку, чтобы бежать в послеоперационно-реанимационное отделение. Вдруг у двери он увидел лежащую на полу бумажку. Наверное, раньше кто-то подсунул под дверь. Поднял, развернул ее.

«Заведующему хирургическим отделением от больного Кузина. Заявление. Прошу создать мне нормальные условия лечения (ограничить от шума в палате ночью, стука об стенку, звона посуды и физических прикасаний во время сна, производимых одним больным и т. д.). Испытав неоднократные воздействия в течение ночи и последующего дня, у меня стали трястись руки и все члены тела, появилась бессонница и видения. Прошу отделить меня от указанного больного в любом месте вашей поликлиники. В случае невозможности отпустить домой».

«Что за бред?» — подумал Борис Дмитриевич и в коридоре на ходу спросил у постовой сестры:

— Кузин в порядке? Психоза нет?

— Он-то в порядке. У соседа, у Кошкина, психоз.

— Ну ладно тогда. Следишь?

— Конечно.

— Ну, я побежал в реанимацию.

— К Удальцову?

— Угу, — уже издалека буркнул Борис Дмитриевич.

Все дежурные врачи находятся в реанимации. По очереди подходят к Удальцову, считают пульс, смотрят глаза, слушают легкие, измеряют давление.

Все одно и то же, одно и то же. Как им не надоест!

Вот в эту работу включился и Борис Дмитриевич.

— Когда началось кровотечение?

— Под утро рвота снова появилась. Сразу поставили опять кровь, плазму, желатиноль, аминокапроновую кислоту, кальций делали, викасол.

— А по зонду все время кровь из желудка?

— Мы зонд в желудок вставили, когда рвота уже была. А сейчас с примесью крови все время.

— Давление все время стабильно или падало?

И вопросы все время одни и те же, одни и те же. И ответ приблизительно одинаковый все время.

— Резко не падало, но было 130, теперь 115. Пульс был 90, сейчас 110. Что делать будем, Борис Дмитриевич?

— Давай посмотрим свертываемость крови… в каких пределах.

Что-нибудь узнать — еще не значит что-то делать, но и то…

— Посмотрели. Нормальные цифры.

Из палаты выглянула сестра и крикнула:

— Борис Дмитриевич, подойдите!

По зонду выделяется жидкость, окрашенная более интенсивно кровью, чем за минуту до этого.

— Давление померь.

— Девяносто пять. Пульс сто двадцать.

— Это на фоне всех лечений! — Борис Дмитриевич ушел в ординаторскую реанимационного отделения.

— Ребята, кровотечение либо не утихает, либо усиливается. Давление падает, пульс учащается. Гемоглобин, наверное, тоже. Кровит, конечно, наверно, из шва. Надо оперировать.

«Надо оперировать» — тоже конечно-наверно.

Все находящиеся врачи дружно и согласно кивали головами в ответ на слова и рассуждения Бориса Дмитриевича.

Удальцова взяли на операционный стол.

Начали операцию. Когда раскрыли остатки желудка, какого-либо сильного источника кровотечения не было. Останавливать было нечего.

Борис Дмитриевич. Что за черт! Давай тогда, Коль, прошьем шов изнутри на всякий случай.

Коля. Но ведь не в этом дело.

Борис Дмитриевич. Я и сам вижу. Что ж, ничего не делать, что ли? Все ж прошьем.

Коля. Не с чего, так с бубен?

Борис Дмитриевич. Ты эти свои карточные замашки оставь у товарищей.

Коля. Ну, а что ж? Значит, все было сделано правильно. В чем же дело?

Борису Дмитриевичу разговаривать явно легче, когда все убедились, что все было сделано правильно.

Борис Дмитриевич. Между прочим, смотри, по краям кожной раны кровотечение усиливается. Девочки, давление не падает?

Сестра-анестезист Валя. Девяносто.

Борис Дмитриевич. Возьмите еще раз свертываемость. А мы пока тампончиком швы подержим — посмотрим, что получится.

Вызвали лаборантку.

Хирурги пока положили марлевый тампон в раскрытый желудок и стали ждать.

Лаборантка зарядила пробирочкой с кровью аппарат и стала наблюдать за стрелкой.

Хирурги сели у стенки на табуретки и стали лениво перекидываться словами.

Анестезистки Алла и Валя сидели на своем посту в головах больного. Одна сжимала и разжимала дыхательный мешок — он был дыхательным аппаратом; другая сидела у руки и то измеряла давление, то вкалывала иголку в трубку и вводила в вену лекарство. Алла качнет мешок раз, другой, третий, чувствует, что больной начинает сопротивляться навязываемому Аллой ритму дыхания — значит, начинает восстанавливать свою самостоятельную деятельность, жизнедеятельность. А он сейчас должен быть полностью пассивным — все должно делать за него, даже дышать. Больной не должен мешать хирургам работать — даже дыханием.

Начал мешать — Алла тут же:

— Валя, еще листенон.

Валя возьмет лекарство из ампулы в шприц, из шприца оно перейдет в трубку, из трубки в вену, из вены по всему организму по сосудам, из сосудов к мышцам — мышцы перестают двигаться, даже дышать — дыхательные движения прекращаются. Алле работа — хирургам легче.

Но сейчас хирургам делать нечего, они ждут результатов тампонирования, результатов анализа. Сейчас пассивны они. Борис Дмитриевич либо молча обдумывает что-нибудь давно известное, либо начинает выдавать какую-то словесную лабуду, словесный шлак. Но на самом деле в голове все время стоит главный вопрос: что делать?

Борис Дмитриевич. Коля, когда я смотрю на Валю, втыкающую листенон в вену, я представляю себе ее индианкой в лесах Амазонки, охотницей на ягуаров.

Коля. Почему? Ее иголку не сравнишь ни с копьем, ни со стрелою.

Борис Дмитриевич. Зато ее листенон вполне кураре.

Валя. Это почему, Борис Дмитриевич?

Она, по-видимому, не поняла и не знает, надо ли обижаться, и если надо, то за что, поэтому интонация неопределенная.

Борис Дмитриевич. Ну как свертываемость?

Лаборантка. Пока не свертывается. Три минуты.

Борис Дмитриевич. А потому что листенон синтетический аналог яда кураре. Им индейцы пользовались. Намажут им стрелу, попадет он в кровь ягуара, мускулатура перестанет действовать — и дыхание прекратилось.

Алла. У ягуара не было меня. Я бы подключила раненого зверя к аппарату, «подышала» бы мешком этим минуты две-три, и ягуар снова был бы в норме.

Коля. Ты лучше за больным следи. Ну как свертываемость?

Лаборантка. Прошло только полминуты как спрашивали.

Коля. Ну извини. Я уж думал, результат есть.

Борис Дмитриевич. Тебе быстрей результат! Ты пока подумай, поработай. Спортсмен!

Коля. Чего это вы, Борис Дмитриевич? Хочется результат знать конечный.

Борис Дмитриевич. Вот я за это как раз. Подумай. Непонятно ничего. Непонятно отчего. Непонятно, что делать. Думай. А тебе — результат да действия.

Коля пожал плечами и стал смотреть в окно. По молодости он не понял, что это якобы раздражение и сентенция — проявление растерянности, беспокойства и недоумения. Что же делать?

Борис Дмитриевич. Как свертываемость?

Лаборантка. Пока не началось — пять минут.

Алла. А при чем тут спортсмен, Борис Дмитриевич?

«Объединились, — зло подумал Борис Дмитриевич. — Стоит не так сказать, как уже все вместе!» И дальше вслух:

— А потому, что спортсмену интересны только результаты и победы, а пути к конечным результатам и победам неинтересны. Поэтому и спортсмен.

Коля опять молча пожал плечами.

Алла. Это мы уже слыхали: дорога не истина, а путь к ней.

Борис Дмитриевич. Ну и что? Послушай еще. Какая свертываемость?

Лаборантка. Никакой — восемь минут.

Борис Дмитриевич. Вот видите. Конечно, это свертываемость нарушена. А мы как дураки в живот полезли. (Он подошел к столу, приподнял салфетку на ране.) Конечно, и по краю раны немного сочится. Надо теплую кровь лить. Может, остановится.

Алла. Подождите еще немного. Мы перельем еще консервированной, аминокапронки. Посмотрим. Может, остановится.

Коля. Какая кровь у него?

Валя. Резус отрицательный, первая.

Коля. Резус отрицательный! Где ж взять такую?

Борис Дмитриевич. Со станции, если заказать, конечно, только консервированную прислать могут.

Алла. Подождите решать. Сколько минут? Началось, нет?

Лаборантка. Двенадцать минут. Нет свертываемости.

Борис Дмитриевич. Нет. Не надо ждать. Хуже не будет. А ждать будет хуже.

Алла. А что вы предлагаете? Где кровь взять?

Борис Дмитриевич. У меня. Первая и резус отрицательный.

Алла. Тогда давайте. Размойтесь пока, потом снова помоетесь. Девочки, приготовьте кровь брать.

Девочки приготовили. Борис Дмитриевич снял перчатки, закатал рукава халата, сел на стул рядом с больным.

Две сестры стали около. Одна взяла большую иголку, вколола ее в руку шефа, в вену. Полилась кровь. Набрала в шприц, передала другой, та ввела в вену больного. Затем еще. Так взяли десять шприцев.

Борис Дмитриевич. Ну как?

Лаборантка. Вроде бы начала свертываться. Размах стрелки поменьше. Но пока на этом уровне остается.

Борис Дмитриевич. Побегайте по отделениям. Может, у кого еще есть?

Алла. Да уж найдете, ждите! Один на больницу и то хорошо.

Борис Дмитриевич снова помылся и опять подошел к больному.

Конечно, резус-отрицательная кровь — большая проблема. Пятнадцать процентов всех людей имеют резус-отрицательную кровь. Кровь, не имеющую резус-фактора. Человеку с отсутствием этого фактора нельзя переливать кровь, в которой этот резус есть — кровь остальных восьмидесяти пяти процентов.

А людей с первой группой всего сорок процентов. Где ж их найдешь в нужном количестве — доноров, чтоб и первая группа была и без резуса!

Двадцать одна минута, а свертываемость так и не наступила.

Борис Дмитриевич. Ладно. Все равно надо зашивать. И пойдем искать доноров с такой кровью.

Они быстро зашили рану. Больного пробудили от наркоза, вернули ему все его функции и перевезли опять в реанимацию.

В больнице среди дежурного персонала больше никого с резус-отрицательной группой не нашли.

Алла позвонила на телевидение.

— Вы не могли бы объявить по телевизору, что нам срочно нужна кровь, а то больной может умереть?

— Да вы что, девушка! Праздничный день, а мы будем передачи срывать, настроение людям портить? И кто будет днем смотреть телевизор? Впустую все.

— Подкупает логика.

— Что-что?

— Что же нам делать?

— Не знаю. Может быть, позвоните в военную комендатуру. Пришлют солдат. Им же легче найти. И мы им позвоним.

Алла позвонила в комендатуру.

— Товарищ дежурный… — Рассказывает ситуацию. — Можете помочь?

— Сейчас пришлю роту, а вы уж группу проверяйте сами.

Проблема была решена. Через два часа перелили еще около литра теплой крови, и кровотечение остановилось.

Когда Борис Дмитриевич ехал домой, он думал о том, что оперировать могли бы и без него. И вообще оперировать надо было только для того, чтобы убедиться в отсутствии необходимости операции. Как говорят ученые, отрицательный результат тоже важен. Но вот он все равно оказался необходимым, так как с его крови началась приостановка кровотечения.

Так он утешал себя. Или оправдывал себя: выходной день…