Письмо сыну

ШТЫРЬ

Маленький штырь этот лежит передо мной на столе. Сейчас я могу смотреть на него спокойно.

А совсем недавно!..

Больная лежала на кровати и совсем не реагировала на меня, на студентов. Я плохо помню, какая она была тогда. Выражения лица не помню. Впоследствии оно оказалось очень доброжелательным и приятным. Потом — когда она стала здоровой. А вот лица больной не помню. И выражения лица не помню.

Больно ей было — помню.

Ничего не помогало — помню.

Где болело — тоже помню. Справа в подреберье. И под ложечкой. Анализы говорили: некротический панкреатит — воспаление и омертвение поджелудочной железы. Невероятно тяжелая болезнь.

А я думал.

Панкреатит? Может быть. Не знаю. Но холецистит — камни желчного пузыря и воспаление его — наверняка.

Всё делали — не помогло.

— Операция? Делайте что хотите. Нет сил боли терпеть. Операция так операция.

Начали. Господи, сколько жира! Панкреатит, холецистит — они без жира и не бывают. Во время войны их ведь почти не было. Одно из благ войны. Конечно, во время войны таких животов не было. Но лучше уж такие животы резать, чем зашивать животы на войне. Спиноза где-то написал, что мир — это не просто отсутствие войны, а высшее величие духа народа.

В животе жидкость. Желтая. Наверно, холецистит. Ага! Пузырь здоровенный, полон камней. В протоках камни! А вот и некрозики! Анализы не обманули. Кусок поджелудочной железы омертвел. Сок ее проклятый — все переваривает. Ишь сколько участков омертвения от него на кишках и на желудке! Сначала уберем пузырь…

Убрали пузырь. Убрали часть омертвевшей железы. Убрали камни из протоков.

Камни в протоках мелкие. Мелкие камни самые опасные. А больные после показывают самые большие камни и гордятся ими, а мелкими в своих рассказах о болезни пренебрегают. Мелкие трудно нащупать. Трудно удалить. Сейчас зажимом. Не выходит. Ну-ка, ложечкой попробуем. Один есть. Там еще что-то. Сейчас промою новокаином. Весь новокаин выливается. Что-то еще там. Еще ложечку. Сейчас оттуда, от кишки поддать попробую. Так, еще одна зараза вышла. Теперь давай зондом проверим. Хороший зонд. Металлический, но гибкий. И на конце пупочка. Идет свободно. Прохожу в кишку. Прошел! Свободно! Все в порядке, значит!

Ах!

Черт! Что такое?!

Зонд сломался.

Остался в кишке. Сантиметра, наверное, четыре. Что же делать? Ну-ка, сквозь кишки пощупаю. Не прощупывается. Может, он в протоке. Нет. И там нет. Проток совершенно свободен.

— Дайте побольше зонд, и твердый.

Проверяю им. И этот проходит. Значит, в кишке.

Так все сделали! Так все хорошо сделали! Проклятый зонд! Так все хорошо было. А теперь? Надо бы его вынуть из кишки. Вскрывать кишку? Опасно. По всей кишке рассыпаны островочки омертвения. Разрезать кишку? Вытащить железяку? А эти чертовы некрозики. В условиях этого воспаления может не зажить, разойтись шов на кишке. Страшно.

Оставить зонд там? Надеяться, что выйдет? Черт его знает! Еще продырявит кишку. Тоже страшно. Не знаю, как быть.

Пока трубку введу. А там по ходу дела подумаю.

Трубка держится хорошо. Теперь вторую к ложу.

Вынимать или не вынимать?

При известных условиях этот вопрос поднимается для больной на уровень гамлетовского.

Тампоны к железе. К ложу.

Ну, теперь что-то надо решать.

Не знаю. Не знаю. Не знаю!

Полезть в кишки искать… или оставить? Что же «против»? Что «за»? Разрезать кишку и вытащить обломок? В этих условиях? Восемьдесят из ста — получим кишечный свищ. Оставить? Пожалуй, меньше шансов, что прорвет кишку.

С другой стороны, оставить — две недели, минимум, дергаться, нервничать, спать рядом с телефоном. А вытащить — тут уж волноваться нечего. Что будет, то будет. Все сделано как надо, а там что бог даст.

Французский хирург Лессен говорил: «Всякое сомнение должно решаться в пользу операции». Оно, конечно, так. Но легко ему было говорить.

Черт с ним, с зондом!

Оставляю!

Беспокоиться было еще рано. Можно было б дня три не волноваться. Но почему-то уже до конца дежурства я беспрерывно бегал к больной в палату.

Зачем?

Разве мы все делаем зачем-то?

Наутро пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Конечно, болезненный в области разреза. Температура для ее состояния относительно нормальная.

Раз десять я подходил к ней. Все было нормально.

Еще два дня все должно быть нормально.

Дежурит Николай. Я ему все объяснил. Рассказал, чего я боюсь. Оставил свой телефон. И обещал спать.

Коля мне все объяснил. Что волноваться еще рано. Что два дня я могу спать спокойно. Не понимает, чего я волнуюсь! Все равно все будет в порядке. Что у меня рука легкая. А у него глаз не черный.

Да он честно за всем проследит!

Он честный и хороший работник. Честность в медицине — это не просто проявление порядочности. Это вид на доверие. Оставляя на него больного, я знал — он не подведет. Если что, так не постесняется — позвонит.

Дома я все время звонил в больницу и объяснял, что после дежурства вовсе не обязательно спать.

На следующий день Коля отчитался. Все было нормально. Пока нормально.

У больной целыми днями сидела старенькая мама. Ее я хорошо запомнил. Лицо маленькое, морщинистое — мороженое яблоко. Я входил в палату — она тут же выходила. А я старался на нее не смотреть.

Проклятые зонды. Я потом проверил. Они очень легко ломаются. Их надо выкинуть из операционной.

Ее начали кормить. И мать приносила ей что-то очень вкусное. А я все заходил, заходил к ней в палату.

Но еще один день все должно быть нормально.

И еще день было нормально.

И еще два дня было нормально.

И еще пять дней все было нормально.

А на восьмой день… температура — 39,6°. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. В легких чисто: воспаления нет. В чем дело?

Снова у больной. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Но немножечко болит.

Снова у больной. И снова то же…

А во второй половине дня боли стали несколько больше.

Неужели все-таки эта железяка пропорола кишку?

Что же делать? (Легко было Лессену — «всякое сомнение в пользу операции».)

Если пропорола — надо оперировать. Но если бы пропорола, живот был бы не таким. Был бы напряженным. И болезненность — где-нибудь локализовалась точнее. Подождем — посмотрим.

А еще через час то же самое. И пульс не учащается. И язык остается влажным и чистым. И анализ крови остается нормальным.

Мы еще подождали. И опять ни к какому выводу не пришли.

Идти домой или оставаться? Может быть, все-таки лучше оперировать? Ведь от операции, от того, что только вскроем живот, ничего не случится. А если штырь даст пролежень в кишке — перитонит будет.

Ждать или не ждать?

Подождем пока.

— Коля, ждать?

— Ждать.

Будем ждать. А домой ехать или не ехать? Во всяком случае, позвонить, чтобы не ждали. А там видно будет.

Ночь для нас была скверная.

— Коля, ждать?

— Ждать. Или не ждать? Но только что-то решать.

Утром сделали рентгеновский снимок.

Какой здоровый штырь торчит! Кошмар! И как такой по кишкам ходит?

Кормить обязательно кашей, пюре картофельным.

Трудно по снимку сказать, где это находится. Все-таки впечатление, что в толстой кишке.

К вечеру картина прежняя. Неясная. Температура 38,2°. Знобит ее. Шов в хорошем состоянии. Гноя нет. Тампоны убрали.

Приходили оба моих шефа. Но опыт в данном случае не может помочь. И так можно, и так можно. Надо следить, говорят. «Если что, звони», — сказали и один шеф и другой.

Сделать операцию, конечно, не трудно. Надо бы сделать и успокоиться. Если прорвал зонд кишку — убрать и зашить. Не прорвал — сейчас живот в хорошем состоянии, — нащупать его в кишке, разрезать над ним, вытащить и зашить.

Но после такой болезни, тяжелой операции второй раз оперировать? Ох как не хочется! Все-таки опасно.

А не делать операцию… Еще ночи не спать, мучиться, гадать. Она-то сейчас лежит спокойная. Температура ее не беспокоит. Она и не знает, что вокруг нее делается. Операция для нее будет ударом.

Без операции — для меня пытка.

— Николай! Что делать будем?

— Чего мучиться? Давайте сделаем. Ей от этого ничего не будет. Ведь не умрет. А все спокойнее будет. И вы мельтешиться вокруг меньше будете.

Сократ!

Вторая операция! Это всегда неприятно. Надо опять позвонить домой.

А на следующее утро — опять рентгеновский снимок. Зонд значительно продвинулся к выходу! Зонд значительно продвинулся к выходу! Значит, не пропорол! Иначе бы на месте стоял. Будем ждать. А температура 38,5°. Теперь-то я уж не уйду от нее. Как-то оно пойдет? Обидно сидеть, когда плохо. А когда хорошо, можно и сидеть, и радоваться… Уходить?! Какая нелепость.

Звоню домой:

— Не ждите меня. Я еще побуду.

Когда положение тяжелое, когда трудно смотреть на родственников и тяжело на больных, мы должны все время крутиться около. А они нас ловят, ищут, расспрашивают. А мы не знаем, что сказать — глаза прячем. А вот когда все в порядке, когда мы можем смело общаться и с больными и с их близкими — вот тогда мы уходим домой, и тогда с нами никому не приходит в голову разговаривать. Зачем? А мы находим себе другую заботу и почти не останавливаемся у прежнего «камня преткновения». А больной лежит и накапливает горечь: «Совсем забросили, никто внимания не обращает».

Что ж, по-видимому, так надо. Во всяком случае, так почти всегда бывает. И вовсе это не парадокс. И не только в медицине это так, наверно.

Снова в палате. Вхожу гордо и не стесняясь. Смотрю даже старенькой маме в глаза. Не то что раньше: мать на меня, бывало, смотрит, а я в сторону — не видать бы выражения ее глаз. Больная на меня смотрела, а я в ответ, как мне казалось, ободряюще скалил зубы. А когда что-то спрашивали, я хватал за руку, нащупывал пульс и… думал. Думал, что ответить.

Когда мы щупаем пульс, все замирают. Пульс, часы для нас иногда спасение. Минута самоуглубления перед решением. Думать на людях трудно. Ответа ждут, хоть какого-нибудь, немедленно. Около больного необходимы минуты публичного одиночества.

А сейчас особенно и пульс не щупал. Хотя это и было важно. Прощупывание пульса у меня ассоциируется с трудностями жизни.

А на пятнадцатый день сестра принесла мне обломок зонда. Он вышел!

Сестре я должен шоколадку, а Николаю коньяк за сопереживания.

Солидный, полнеющий, лысеющий человек в очках выскочил из ворот больницы, гоня перед собой пустую консервную банку. Футбол. Перед трамвайной остановкой — яма. Ура! Банка перелетела. Еще удар! Банка в яме.

Трамвай идет!

И не то догоняли!

Больная выписалась и ушла домой. А мы все остаемся в больнице.

Всегда в больнице.

И дома — в больнице.

Дома сижу за столом, смотрю на этот обломок маленький и думаю: выкинуть или не выкинуть?

А все-таки правильнее было бы, наверное, сделать повторную операцию!